Текст книги "Просто выжить (СИ)"

Автор книги: Полина Ром

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 25 страниц)

Пролог

Жизнь почти прожита. А столько еще интересного вокруг, столько не успела попробовать и сделать…

Вера Сергеевна с сожаление выключила компьютер. Шестьдесят восемь лет – не шутки. Глаза уставали быстро, сухость, резь, а потом и слезы, так что больше часа и не получается посидеть. А обучающие ролики в интернете – одно из немногих развлечений, которые ей остались. Сколько сейчас всякого-разного можно делать, а материалы какие фантастические! Тут тебе и глина, и керамика, вышивки-кружева-игрушки, из пластика поделки и бисерное плетение. Удивительные заливки акриловыми красками и уроки живописи, росписи, декупажа. А мастерицы какие есть умелые! Лет бы хоть двадцать скинуть – сколько бы она всего перепробовать успела. Да хоть бы и десят лет – много, чем смогла бы заниматься. А сейчас уже и зрение подводило, да и руки тонкую работу не сделают.

Всю жизнь она проработала в школе учителем труда. Вела кружки для девочек и учила их создавать что то свое, новое, из ниток, ткани, бусин, обрезков и обломков. Шить, вышивать, вязать и плести бисером. Раньше она любила в свободное время руки занять красивой работой. Да и с чтением проблемы уже, тоже больше часа не получалось с книжкой посидеть. Вот и приходилось дробить день на маленькие кусочки, час на развлечения – час отвлечься, что то по дому сделать или там погулять.

Так то жизнь её совсем не плохо прошла, грех жаловаться. И руками приходилось делать не мало, и шить-вышивать, и сад-огород держать, и выживать в 90, когда из одного топора и суп, и кашу, и компот готовить ухитрялась. Многому она успела научится то, а вот все кажется – еще бы что то освоила, для себя, для души.

Мужа она схоронила почти шестнадцать лет назад, дочь, поздняя, любимая и вымоленная, шутка ли – в тридцать шесть лет родила, давным давно, еще в студенческие годы, переехала с мужем в Канаду. И устроились хорошо, и работа там у них, уже и гражданство получили. Внуков-близнецов видит Вера Сергеевна раз в месяц по скайпу. Они и по русски то с акцентом говорят, ну, да не важно, были бы здоровы и счастливы. И то правда, вот грех жаловаться. Иришка, хоть и отдалилась от неё, и близости той, давнишней, домашней и женской, давно уже нет, но маму любит, не бросает, подкидывает денег и лекарства хорошие. Да и к себе жить звали, и зять, Витенька, славный парень – тоже приглашал, но не лежит у неё душа к чужбине. Один то раз съездила, посмотрела, но всё чужое, все не так. Нет уж, здесь родилась, здесь и в землю ляжет. Так что все у нее хорошо. А вот сейчас в магазин сходит, купит, чего там не хватает в холодильнике, и хлеба, хлеба нужно не забыть, ужин нехитрый состряпает – и можно еще часок будет посмотреть, как мастера современные сейчас работают. Очень ей нравился канал один, с лепкой, холодный фарфор называется. Лепила ведь раньше из соленого теста, но тут работа потоньше, поизящнее. Не сделать самой – так хоть полюбоваться.

Погода была слякотная и мерзкая, вот перелом старый ныл и нудил. Слегка прихрамывая она дошла до перехода и остановилась. Скользко нынче, лучше подождать, пока все машины проедут.

Рядом остановилась стайка подростков, лет по четырнадцать-пятнадцать парням, уже и пушок у некоторых пробивается. А все равно – дети еще, смеются, толкаются, голоса ломкие.

Она так и не заметила, кто именно из ребят врезался в нее. Падая прямо под колеса автобуса только и успела подумать – "Вот и сходила за хлебушком".

Глава 1

Пробуждение было не самое приятное. Головная боль, сухость во рту жуткая, ломота. Кажется, болело все, что может болеть и еще немного то, что не может. На глазах лежала тяжелая влажная тряпка. И запахи… Очень странные запахи. Пахло дымом. Пахло какой то кислятиной и немытым телом. Сыростью и, почему то, морскими водорослями. Вера Сергеевна с трудом подняла руку и потянуля тряпку. Свет резанул глаза. Проморгавшись и сделав несколько попыток сесть она поняла, что ничего не понимает.

Сидеть было тяжело, но нужно же было понять, где она. Живая – это хорошо, боль в теле – это, наверное, от автобуса. Хотя тогда ей показалось, что ее переехало колесами, она даже помнила хруст ребер и какую то запредельную боль, но ведь пришла же в сознание. Значит ее просто успели объехать, а тело болит от падения. Но вот место, в котором она находится – оно вообще ни на что не похоже. Бомжатник какой то. Машинально пошарила у изголовья, пытаясь нащупать очки.

Так странно, но, вроде как, и без очков видит почти нормально. Даже лучше, чем в них. Еще раз потерев кулаками глаза, она убедилась, что просто отлично видит. Только вот кулаки не её. Эти тощие исцарапаные руки не могли принадлежать пенсионерке. Да такой тощей она даже в детстве не была. Господи боже, да руки эти – детские. Костлявые детские запястья, кожа в цыпках и царапинах. Так и не успев толком осмотрется она закрыла глаза. Сил не было от слова – совсем.

– Я еще немножко посплю, а потом осмотрюсь. Я все решу и все пойму, только потом – думала она погружаясь в темные дебри сна.

Где-то рядом немилосердно драл глотку петух. Петух в городу-миллионнике – это нонсенс.

– Наверное, кто-то на будильник в телефоне себе такой вопль записал – мысли ползли лениво и как-то не желали обретать ясность. И очень не хотелось открывать глаза. Просто лежала и вслушивалась в ощущения. То ли сон дурацкий привидился, то ли что… Лежать было не слишком удобно, если честно. Да и жажда мучала. Запахи… Очень странные и непривычные, но те самые, что ей приснились. Или, все же нет? Не приснились? И тонкие руки подростка, которыми она терла глаза – тоже не сон?

Трусом она никогда не была и врать себе не собиралась. Но, чем больше лежала так – тем страшнее ей становилось. Не открывая глаз подняла руку и дотронулась до лица.

Нет морщин, кожа плотная и упругая. И волосы, волосы длиннее. Сама она уже много лет раз в месяц ходила к Любаше, проверенному жизнью мастеру и равняла стрижку, довольно короткую. А тут длинна не слишком понятна, но явно ниже плеч. И колтуны. И запах сырости, дыма, моря…

При движении мышцы отзывались болью. Не слишком сильной, но вполне ощутимой. Поворочавшись еще немного Вера Сергеевна решительно села, так и не открыв глаз. Если долго лежала – лучше не делать резких движений, а то голова закружится.

– Вот еще минуту посижу и открою. Только одну минуту, ну, может чуть больше… Так, все, до трех… И раз, и два, и три…

Комната напоминала сарай. Большой каменный сарай с земляным полом и соломенной крышей. Потолка не было. Одно маленькое окно было затянуто чем то вроде грязной полиэтиленовой пленки. А светила лампа дневного света. Нет, не лампа. Непонятно, что это за прямоугольник, но светил именно он. И свет такой мерзкий, голубоватый, так что руки собственные кажутся серыми, как у покойника. Сбросив тяжелую пыльную тряпку, больше похожую на половик, а не на одеяло, Вера Сергеевна решительно опустила ноги с кровати, непривычно низкой и без белья. Скорее даже не кровать, а прямоугольная коробка из грубых, плохо струганых досок. Вместо матраса внутрь коробки уложены мешки, набитые чем то грубым и жестким. Не опилки, конечно, но не сильно лучше. Пол ледяной и влажный. На ней – рубаха до середины икр. Ну, почти как смирительная, только рукава всего до локтя. Горловина просто собрана на грубый шнурок. И ткань странная – похоже на грубый, редкого плетения шёлк. Белья на теле нет. Встав на слабые ноги Вера Сергеевна закрыла глаза и переждала момент головокружения. Нужно найти воду и туалет. Остальное – потом.

В комнате две двери. Вот эта, у окна – вроде как должна вести на улицу. Значит, её и нужно открыть. Вряд ли в сарае есть туалет и умывальник. Чуть пошатываясь Вера Сергеевна подошла и толкнула дверь. Сельский двор, грязный, затоптаный. Похоже, что помои выливают прямо с крыльца. На утоптанной земле видно, как плескали из ведра. Да и крыльца, как такового, нет. Просто довольно большая каменная плита. По двору бродит несколько кур и тот самый петух, который орал. Черный, как смоль, красивый. С ярко-алым налитым гребнем. А куры – самые обычные, рыжеватые и пестрые. А вот ограда – странная, высокий кустарник, чуть выше полутора метров, если на глазок определять, такой плотный, что курам не выскочить, листья мелкие и не зеленые, а сизоватые. Во дворе, на не слишком густой траве отчетливо видны проплешины, похоже – тропинка. И в кустах сделано что-то вроде калитки из прутьев. Слышно, как где-то рядом шумит вода. Наверно здесь недалеко – колонка. А вот туалета не видно. Голову немного кружило, но Вера Сергеевна решительно двинулась на шум воды.

Отошла она от дома метров десять, не больше, когда поняла – все. В туалет нужно прямо сейчас. Ну и плевать, плотный кустарник загораживал со всех сторон.

Ходили по тропке не слишком часто, местами она зарастала, ветки кустарника цеплялись за рубаху. Хорошо хоть не колючие они. Раздвинув очередные сплетенные ветки Вера Сергеевна оторопела. Это был водопад. Самый настоящий природный водопад. Не очень высокий, вода падала метров с трех, узкий поток разбитый на несколько еще более узких, ширина общая – ну может метр, да и не слишком мощный. Вода выбила углубление, что то вроде крошечного озерка, но так красиво – каждый камушек на дне видно. А вода – холодная. Ну, умыться и, наконец-то, попить – вполне можно.

Освежилась. Стало полегче. Присела на камень чуть в стороне от воды. Хорошо бы привести мысли в порядок.

– Если я с ума не сошла, то я в другом теле. Я, Соколова Вера Сергеевна, очнулась в теле ребенка. Пубертатный период. Бред конечно, но думать о том, что сошла с ума я не стану. Слишком все вокруг реально. У девочки только пробивается первый пушок на теле. Ну, то есть, это у меня пробивается. Это я живу в какой то дикой деревне. И даже не знаю, как меня зовут. Я должна молчать-молчать-молчать о том, что случилось, иначе меня точно отправят в дурку. Это – самое главное. Когда я очнулась, на лице была тряпка. Наверное – компресс. Значит девочка болела. Нет, не девочка, я – болела. Я болела сильно и теперь ничего не помню. Я никогда не смогу никому доказать, что я пожилая женщина. Мне нужно вернутся в дом и… Господи, надеюсь это все на самом деле, а не галлюцинации. И что делать то? Ну вернусь, а у девочки есть родители или родственники? А если догадаются? Да нет, такое даже в бреду не придумать… А ведь поясница не болит и ногу не ломит. Перелома-то не было. Что за ерунда в голову лезет, нужно решить, что делать…

Метаться слишком долго Вера не стала. Тут и выбора особенно не было. На улице не слишком жарко, одежды-обуви никакой, так что приняв здравое решение осмотреть получше дом и постараться понять, что это за село и, если что, ссылаться на потерю памяти и плохое самочувствие, она довольно бодро отправилась назад.

Глава 2

В доме, после уличной прохлады, показалось теплее. Прикрыв щелястую дверь Вера подошла к стене с той самой светящейся штукой. Свет, хоть и неприятный, был достаточно ярким. Но понять, как именно это работает она не смогла. То, что висело на стене было самой обычной доской. Плохо обработанной и занозистой. И лицевая часть этой доски светилась. Светилась и щепка, которую Вера смогла отколупнуть.

– Похоже, это какая то люминисцентная краска. Сейчас чего только не продают на авито. Старанно только, что ребенка больного в сарае оставили. Хотя, может это и не сарай. Но куда органы опеки то смотрят? Разве можно детей в таких условиях содержать?

Вместо кровати – коробка, белья постельного нет, печь какая-то совсем уж странная. Вделана в каменную стену, в ту, что сарай пополам делит. Больше всего похожа на горку камней с полукруглым отверстием внизу. И широченная труба, тоже каменная, тепло держать не будет совсем. Да о чем говорить, если даже потолка в доме нет и дверь уличная – одни щели. Может это что-то вроде летней кухни? Ну да, вот тут на столе – посуда. Но тоже странноватая. Очень грубая глиняная лепка, не глазурованная, как-то странно… И кастрюль нет, два горшка глиняных и котелок, довольно большой, литров на семь-восемь наверное. Несколько мисок, часть из них грязные, со следами еды и всего две кружки. Может родители у девочки экопоселенцы? У меня, у меня родители… Господи, ну совершенно безумная ситуация… Сундук, в сундуке тряпье разное, грязное тряпье. Постирать-то можно было. Да и от меня пахнет так, как будто неделю не мылась. И вот такая грязища в доме, а мух нет. Даже странно… Ладно, надо посмотреть вторую комнату.

Во второй комнате было почище. Но не слишком. Прямо напротив двери, в которую Вера зашла, была еще одна дверь. Довольно прочная, утепленная соломой и обитая дерюгой. В дерюге дырки, солома торчит пучками. Была почти настоящая кровать, даже с простынью и двумя подушками. Вся одежда и белье были изготовлены из довольно грубых самотканых полотен, не очень понятно, из чего именно, похоже на шёлк, но не в такой же нищете простыни шёлковые стелить. Всё это, самотканое и самодельное, еще больше утвердило Веру в мысли об экопоселении. Стоял небольшой топчан, тоже с простыней и подушкой. Стену над топчаном прикрывал грубый неуклюжий коврик. Не ковер, скорее просто кусок толстой грубой ткани на которой очень неряшливо были сделаны узоры цветными толстыми нитками. Накрыты и кровать и топчан были домоткаными половиками. Верина мама в деревне похожие у себя стелила. А тут их вместо одеял приспособили. А подушка не такая жесткая, как у нее на кровати, а из перьев. Светящихся досок здесь было повешено аж две, одна на стене, а вторая висела на веревках привязанных прямо к балкам. Окно, так же единственное в комнате, было застеклено маленькими кусками разных оттенков. И зеленоватое, и голубоватое, но все стекло толстое, мутное и с пузырями. Это особенно напугало Веру.

– Ну, неужели эти сумасшедшие неряхи даже стекло сами варят? А зачем? И как я буду здесь выживать? Так ведь и блох и вшей можно развести – мыло они вряд ли покупают. И еще странность – кухня в моей комнате, а ларь с продуктами – в этой.

В ларе было большое отделение с грубой серой мукой. Во втором лежали мешки с крупами двух видов, маленькие мешочки с травами и семенами, какие то сушеные фрукты. Или овощи. Корзинку с этими сморщеными штуками Вера покрутила у окна, но так и не опознала. Рядом с ларем стоял здоровенный сундук, с большим навесным замком. Расковыривать его Вера не рискнула. Было несколько коробок и сундучков поменьше, но все проверять было некогда. Вряд ли там что то интереснее будет, чем тряпье самодельное.

Еще был стол под окном и вдоль него – две длинные лавки. На лавках тоже половики. Грязные. Вот и всё. Ещё в углу, возле второй двери, прямо в стену вбиты толстенные гвозди. На них висит пара тряпок. Очевидно, это был парадный вход и сюда вешали одежду. Дверь заперта снаружи. Ну, и сама комната выглядела побольше и посветлее.

Была еще одна странность. Вера точно знала, что под автобус она попала глубокой осенью. А здесь или самое начало лета, или поздняя весна. Печка не топится, но в доме не холодно. Была бы нормальная одежда – вообще бы прохлады не ощутила.

Вера вернулась в маленькую комнату, залезла на кровать, легла и укрылась. Все же она ощущала себя очень слабой, болели мышцы, болела голова, знобило и, кажется, поднялась температура. Думать она все равно не могла – слишком все было странно. Сон пришел быстро и был глубок. Так глубок, что она даже не слышала, как шумели вернувшиеся домой хозяева.

Глава 3

– Опять этот чертов петух орет и не дает спать! Хотя, пожалуй, что и выспалась уже.

И тут Вера вспомнила…

Быстро подскочив на своем жестком ложе она огляделась и убедилась, что нет, не сон приснился. И вокруг – сарай, и сама – ребенок. А за дверью, в той комнате что побольше, кто-то разговаривает. Осторожно подойдя к двери она прислушалась, но слов почти не поняла. Не решительно подняла руку и постучала в дверь.

– Ой, зря стучала-то… В своем доме кто стучит? Вряд ли у жителей такого сарая правила этикета в почёте.

Дверь распахнулась и она увидела женщину, обычную женщину лет тридцати. Темная мятая туника коричневого цвета похожа на суконную, под ней юбка длинная, темно-серая, почти в пол и поверх – грязный серый фартук. Лицо загорелое, сама крепко сбитая, волосы в узел скручены.

– Очухалась? – голос грубый, сиплый. Смотрит – не улыбнется. – Есть-та хочешь?

В желудке у Веры жалобно забурчало.

– Ну, пошли, пожрать дам, да делами заниматься пора.

Вера зашла в комнату и села за стол.

– Чо расселась-та? Не госпожа чай. Помогай давай, мужикам уже ехать пора, а ты всё дрыхнешь.

Кроме Веры и женщины в комнате был еще мужчина. Лет так сорока на вскидку, такой же грязноватый и мятый, лохматая бороденка, но волос без седины. А вместо суконной одежды – кожа грубой выделки. И туника, и порты до середины икр – все из кожи. Куски кожи на одежде – разного цвета. Не совсем разные, но какие темнее, какие светлее. Видно, что сперва красили кожу, а потом уже шили. И мальчишка подросток. Вот он-то как раз валялся на кровати и сладко потягивался. На нём видно только рубашку, такую же почти, как на Вере. Только ворот и рукава украшены вышивкой.

– Я не знаю, что делать. – Голос с непривычки прозвучал сипло. Вера откашлялась и повторила – Не знаю. Я не помню ничего.

– Чего не помнишь?

– Ну, вот я не знаю, кто вы такие…

– Чо, совсем не понимаешь? – Тетка смотрела почти с опаской.

– Да я понимаю всё, только вот не помню. – Вера не знала, как и объяснить. Слово "амнезия" тут было явно неуместно. Что-то сдерживало ее от того, что бы говорить откровенно.

Мужик и тетка переглянулись. Тишина была такая, что Вере стало жутковато.

– Дак эта, может она совсем дура стала? Как думаешь, Морна? Может ее эта, в город свезти? В тот дом-та, герцогский. Тама, навроде как, всех убогих принимают.

Вере стало совсем жутко.

– Дак а дом-та? Ты думай, чо говоришь-та… Ежели она дура – дак ведь с ней же и заберут. Отойдет дом приюту, а мы все куда? Неееет… Ты об этом даже и не думай. И сказать никому не смей. Как слухи пойдут, так ее и заберут, а с нею и дом уйдет. Так что ты молчи, дурак эдакий, никогда ты не умел устроиться, и щас нас погубишь дурью своей. Молчи и молчи. И сказать никому не смей. И ты, Гантей, тоже молчи. Как дружкам проболтаешься, так и пойдем мы с отцом бедовать на улицу, и ты с нами пойдешь. Если хоть кому ляпнешь – выпорю так, как в жизни не порола. Понял меня? – тётка строго и требовательно смотрела на мальчишку.

– Дак а делать-та чего, Морна?

– А ничего не делать. Ты сейчас пожрёшь и в море, чё продашь, чё домой привезешь, да денег-та всех не пропивай, понадобятся теперь. А ты, Гантей, тоже с батькой ступай, да проследи, что ба не всё пропил, а мне потом всё доскажешь.

– Мааам, да не хочу я, меня Кореня звал с собой, мы договорились уже…

– Вот я тебя ещё спрашивать буду! Пока лов весенний – опасностей нет и штормов нет, а деньга всегда нужна, тебе жа на одежку и на прочее. А вот осенью уж будешь дома сидеть. А сейчас – шевелитесь оба.

– Морна, а с Линкой-та чё делать?

– Ничо. Сама я без вас ещё лучше разберусь. Она вона тихая, на людёв не бросается, без тебя я тута всё и решу.

– Ну, ты, Морнушка, всегда востра была дела обделывать. Светлая у тебя голова. – Мужик явно обрадовался, что не придется ничего решать.

– Ну, ты не трепи тута языком-та. – Мора аж улыбнулась неожиданному признанию. – Садитесь, жрите, да и в путь, а с ней я уж сама.

Она оглядела Веру с ног до головы и строго велела – Поди к себе, там пожрёшь – и сунула в руку кусок лепешки со стола. От неожиданности Вера молча взяла черствый кусок и вышла. Закрыла дверь и еле сдерживая слезы залезла на кровать – без обуви ноги совсем озябли. Лепешка была черствая, но съедобная, а голод – не тётка. Сидя в кровати она отщипывала кусочки хлеба и пыталась сообразить, как жить дальше и что можно сделать в такой ситуации. Не слишком понятно было, при чём здесь дом.

Глава 4

Еще некоторое время за стеной было слышно бубнёж, потом всё стихло.

– Эй, Линка, сюда подь. – В дверь заглянула Морна.

Вера сбросила одеяло и вернулась в комнату. Присела на лавку, вопросительно уставилась на Морну и, непроизвольно, вздохнула.

– А неча вздыхать-та, решать давай, что с тобой делать.

– А давайте, для начала, вы мне расскажете о семье?

Морна помолчала, повздыхала. Она явно что-то обдумывала.

– Ты не "выкай" мне, так и зови – Морна, а то любой догадается, что с головой у тебя худо. Я так порешила – к Лещихе не пойдем, потому, как нам лишние свидетели не нужны.

– Лещиха – это кто?

– Травница она. И первая сплетница на деревне. Ты вот мне лучше скажи – ты вобще ничего не помнишь?

– Совсем. Даже как меня зовут не помню. И чем болела.

– Болела ты жгучкой. Это когда человек горячий и без памяти лежит. Бывает дня три, бывает больше. Помирают от нее редко. От бродяг ты подцепила. Стояли тут табором, да снялись и ушли, как только Телеп заболел. Это староста наш. Ну, вот еще ты заболела и две девки с дальнего краю села. Кривой Мешки дочка померла на третий день, а остальные все, слава Единому – выздоровели. Зовут тебя Елькой или Линкой, чаще – Линкой. А полное твое имя – Елина. Погоди-ка, я чаю взбодрю. Чо на пустую-та сидеть.

Морна вышла на улицу, Вера потянулась следом. Двор был большой. По периметру так же огорожен кустами, в стороне, под навесом, устроено что то вроде летней кухни. Кругом выложен низенький каменный колодец, в нем – костерок потухший. Над костром – прикрытый крышкой котелок. Зачерпнув две кружки, Морна вернулась в дом.

– Садись, будем говорить с тобой.

Говорили долго… Больше – Морна, но и Вера перебивала, вопросы задавала, пытаясь понять, что к чему, вникнуть в отношения, понять, как ей жить и выживать. Опасаясь сказать что-то лишнее, незнакомое Морне слово или понятие. Два раза доливали чай. Ну, как чай, скорее – травяной настой, чуть терпковатый, но приятный на вкус. К концу беседы устали обе.

– Так что ты, Елька, зла-та не держи на меня. Ни тебе в приюте хорошо не будет, ни нам головы приткнуть будет негде. Если что нужно, будешь спрашивать, так и вспомнишь всё понемногу.

– Морна, пойду я полежу немного, голова болит сильно. Подумаю, над тем, что сказала ты.

– Ну, иди, иди… да много не думай, от такого вот с ума и сходят. Мало ли забот по дому, да по хозяйству, об том и думай. А умствовать – это пущай вон ристократы думают.

Вера ушла в свою комнатку, легла и укрылась с головой одеялом. Слишком много информации, слишком много странного. И, похоже, что она не только не в своем времени, но еще и не в своем мире. Ни разу не прозвучало слово телефон. Или – электричество, автобус, телевизор.

Если собрать всю информацию в кучу, то получается следующее.

Отец и мать Елины здесь не местные, пришлые. Много лет назад перебрались сюда из города. Ехать до города не меньше 4 дней, а то и больше, тут как с погодой повезет. И называется он Кроун. Город большой, правят там герцог и жена его, пресветлая герцогиня Лива. Вот из Кроуна и переехали родители Ельки. Купили земли малый надел, дом вот этот поставили, корову, кур завели, овечек, гусей даже, да и стали жить. Отец рыбачил, он удачливый был и работящий. А Линда, мать Елины, дом вела, вышивала красиво. Отец улов увозил к торгу. Торг, это такое место есть, на лодке туда пол дня, а рыбачить там худо, скалы кругом, рыбы толком нет. Туда с ближних сел лавочники приезжают и торговцы из мелких городков. И там рыбу берут на продажу и платят сразу. Там и трактир есть и село малое. Но жить там неудобно, земля не родит, один камень, так что живут они только сдачей жилья. И Вара туда же рыбу возит. Он, Вара-та, не плохой мужик, работящий и не злой, но неловкий да не шибко удачливый. Ну вот, Линда от жгучки и померла, тебе, Елька, тогда всего лет восемь было. Да ты не боись, жгучкой один раз в жизни болеют. Ты ужо отмучалась.

А я больше года вдовела тогда. Ну, два года отец твой продержался. А потом посватался ко мне, честь честью. Дом то уже пораззорен был, и корова издохла, но все еще крепкое было хозяйство. И к Гантею хорошо относился, сынком звал, и все налаживаться стало. Ну, только год и прожили мирно. Осенью погода переменчива, разбил отец твой лодку о скалы и сутки, почитай, в холодной воде проболтался. Вынесло его течением, выжил. Только болеть начал, все кашлял. И месяца не прожил после. Но свёл меня к Телепу, пока ходил ещё, и свидетелей назвал аж трех. И при свидетелях велел, что ежели помрет – дом тебе оставляет до замужества. Вот как замуж тебя выдам, да с приданым хорошим, так дом и мой. Ну, а Вара-та уж апосля пришёл в примаки. Ну, тоже не пустой – лодка своя у него, крепкая, сети опять жа. Так вот и живем все.

Вера лежала в свернувшись в комок и плакала. Просто накопилось всё, тут и слабость после болезни, и понимание, что ни дочку, ни внуков больше не увидит никогда, тут и шок от всего происходящего.

– Лет Елине, то есть – мне, сейчас восемнадцать. Ещё два года до замужества, раньше никак нельзя. До двадцати замуж отдать – в храме не обручат и староста не запишет в бумаги. А причина очень простая – живут здесь дольше. Морне уже сильно за пятьдесят, а ведь ей и тридцать то не дашь. А самая старая в селе бабка уже за двести перевалила. Но это уже совсем старуха считается. И как теперь с этим всем жить – вообще не понятно. Дожить до двухсот – замечательно, но не в такой же халупе страшенной.

Так под эти мысли, в полной растерянности от обилия нового и непривычного, Вера и задремала.