Текст книги "Знакомьтесь — Вернер Херцог"

Автор книги: Пол Кронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Так что в этом фильме вымысел? Среди персонажей есть актеры?

Что касается «факта и правды», признаюсь, лучшее в этой картине – вымысел. Фильм начинается в Тувинской автономной области, к северо-западу от Монголии: старик исполняет горловую песню о прекрасной горе. Еще есть эпизод, где двое детей – одному двенадцать, другому четырнадцать – поют песню о любви. Какое это имеет отношение к фильму о вере, спросите вы? Самое прямое. Я просто объявляю эти песни религиозными гимнами. Дальше в фильме – люди, погруженные в молитву. Мы ехали куда-то снимать, увидели вдалеке замерзшее озеро, на котором сотни людей рыбачили, просверлив во льду лунки, и я остановил автобус. Было очень холодно, они сидели на корточках, поближе к земле, спиной к ветру, и все смотрели в одну сторону, как будто пребывая в медитации. В фильме эта картина становится молитвой паломников.

«Звон из глубины» – это не попытка сообщить зрителю факты о жизни в России и отнюдь не этнографический фильм. Как стихотворение Гёльдерлина о буре в Альпах – не сводка погоды за 1802 год.

Легенда о граде Китеже – плод вашего воображения или она действительно существует?

Я услышал эту историю, когда был в России, и в нее на самом деле многие верят. В течение сотен лет город Китеж систематически разоряли татары, и жители взмолились об избавлении. Тогда Бог ниспослал им архангела, который погрузил город в бездонное озеро, где они отныне живут безмятежно, славят Господа и звонят в колокола. Летом паломники ползают на коленях по берегу озера и творят молитвы, но я там был зимой, когда озеро затянуло льдом. Я хотел снять, как паломники ползают по льду, пытаясь увидеть пропавший город, но паломников не наблюдалось, так что я заплатил двум алкашам из соседней деревни. Один лег и уткнулся лицом в лед, как будто ушел в глубокую медитацию. Бухгалтерская правда: он был пьян в стельку и уснул, так что после съемок эпизода нам пришлось его будить.

Что вы отвечаете тем, кто считает подобные методы обманом?

Что это обман только на первый взгляд. «Звон из глубины» – один из самых ярких примеров того, что я имею в виду, когда говорю, что только с помощью вымысла и постановочных сцен можно добраться до настоящего уровня правды, который иначе недосягаем. Я взял «факт» – многие верят, что в этом озере обрел покой град Китеж, – и обыграл «правду» ситуации, чтобы наполнить ее поэтическим смыслом. На поэзию мы реагируем куда как эмоциональнее, чем на обычный телерепортаж, поэтому «Уроки темноты» и нашли такой отклик у публики. Очевидно, что никто так не способен передать сокровенную, внутреннюю, таинственную правду, как поэт. Но по какой-то причине кинорежиссеры – в особенности, любители бухгалтерской правды – не сознают этого и продолжают торговать лежалым товаром.

«Звон из глубины» отражает какие-то общие настроения и мироощущение людей в России?

В русских есть что-то непостижимое. Моя жена родом из Сибири. Если говорить о верованиях и суевериях, в этих людях открывается некая поистине экстатическая глубина. Мне кажется, граница между верой и суеверием для них практически не существует. Вот вопрос: как показать душу целого народа в шестидесятиминутном фильме? В каком-то смысле сцена с пьяными, высматривающими подо льдом город, – это глубочайшая правда о России, потому что душа этой страны находится в постоянном поиске Китежа. Эти кадры очень точно передают, что такое русская душа и русский удел, и те, кто знают о России все, то есть сами русские, считают, что это наиболее удачный момент в фильме. Даже когда я рассказываю им, что паломники ненастоящие, а съемки постановочные, они не меняют своего мнения: они понимают, что в этом есть экстатическая правда.

Давайте поговорим о ваших оперных постановках. Вскоре после «Звона из глубины» вы сняли на фестивале Вагнера в Байройте фильм «Превращение мира в музыку». К тому времени на вашем счету было множество оперных постановок по всему миру. Стремились ли вы в этом фильме рассказать об опыте, накопленном на новом поприще?

В 1987 году я поставил в Байройте[103]103
  См.: Frederic Spotts, Bayreuth, A History of the Wagner Festival (Yale University Press, 1994).


[Закрыть] «Лоэнгрина». Спектакль не сходил со сцены семь лет, вплоть до 1994 года, когда я снял «Превращение мира в музыку». Этот фильм необходимо рассматривать в правильном контексте: он служит вполне конкретной цели. На протяжении несколько лет франко-германский телеканал «Арте» снимал байройтские оперы. Им нужно было какое-то вступление, и они попросили меня снять фильм о самом фестивале. Изначально они настаивали на крайне сомнительной концепции, «Легенда о Байройте» или что-то в этом роде. Я отказался, и тогда они согласились на мое предложение сделать фильм о рабочих моментах фестиваля. Я объяснил, что начинать съемки надо не откладывая, потому что я там ставлю «Лоэнгрина» в последний раз, сам буду работать на фестивале, и мне будет проще говорить с коллегами и музыкантами, поскольку мы все равно будем встречаться каждый день.

Как получилось, что в восьмидесятые вы вдруг захотели ставить оперу?

У меня в мыслях не было заниматься оперными постановками. Меня в буквальном смысле в это втянули. После долгих пререканий меня уговорили посетить оперный театр в Болонье, и вдруг появляются человек сорок рабочих сцены, электриков, осветителей и образуют вокруг меня плотное кольцо. Они физически меня вынудили, заявили, что не отпустят, пока я не подпишу контракт. Итальянцам присущ удивительный физический энтузиазм. В общем, они не оставили мне выбора, и в 1986 году я поставил «Доктора Фауста» Ферруччо Бузони. В этой работе я с первых дней чувствовал себя очень уверенно и спокойно. Потому что меня ценили и поддерживали – с кинорежиссурой мне этого не довелось испытать. Опера приносила мне радость и внутреннее равновесие, хотя должен сразу сказать: когда я начинал, то понятия не имел, что собой представляет опера, и как все происходит на сцене.

Я никогда не изучаю теорию. Перед постановкой «Лоэнгрина» ассистент вручил мне огромную стопку литературы. Я не открыл ни одной книги. Помимо собственных постановок, я за всю жизнь видел еще четыре или пять, правда, многие слышал в записи. Я ничего не знаю о методах оперной режиссуры, я просто опираюсь на то, что вижу, когда слушаю музыку. Когда я говорю, что впервые услышал оперу в Ла Скала, через два года после съемок «Фицкарральдо» (а это фильм и об опере) – мне никто не верит.

Но главное, почему я занялся этой работой, – любовь к музыке. Когда я первый раз слушал «Парсифаля» Вагнера в Байройте, на репетиции, зал был почти пустой. В этой постановке Кундри лежит плашмя почти двадцать минут, и зрители ее не видят. Как будто просто камень на сцене. И вдруг она поднялась и закричала. Это было так неожиданно, что я дернулся и коленями опрокинул ряд кресел впереди. А сам вместе с Вольфгангом Вагнером, внуком Рихарда Вагнера, повалился на спину. Вагнер вскочил и бросился ко мне. Он поклонился, пожал мне руку и сказал: «Наконец-то! Зритель, который знает, как реагировать на музыку!» Меня действительно как будто молния ударила. Поразительно.

Вы говорили, что основное влияние на ваши фильмы оказывает музыка. Оперная музыка в том числе?

Музыка всегда была очень важна для меня. Публике не нужно это объяснять, достаточно просто послушать мои фильмы. В «Фата-моргане» или «Паломничестве» роль музыки очевидна. И еще, по-моему, в «Великом экстазе резчика по дереву Штайнера», хотя там много диалогов. Мне всегда казалось, что очень немногие режиссеры понимают, какого эффекта можно добиться с помощью музыки. Если говорить о мастерах музыки в кино, это в первую очередь Сатьяджит Рей, прекрасный индийский режиссер, и его «Музыкальная комната» и итальянцы братья Тавиани. Снимаю перед ними шляпу. Они настолько грамотно подбирают музыку, что мне стыдно за свои работы. Особенно в фильме «Отец-хозяин», когда музыка начинает звучать неожиданно, а затем нарастает, погружая весь пейзаж в траур.

Мне кажется, особое внимание музыке вы стали уделять после «Фата-морганы». В этом фильме музыка поразительно гармонирует с изображением, при том, что композиторы очень разные – от Леонарда Коэна до Моцарта.

Изображение само по себе не меняется, когда накладываешь музыку, но работая над «Фата-морганой», я обнаружил, что определенные детали и общая атмосфера под музыку становятся отчетливее. Музыка меняет для зрителя перспективу, он начинает иначе видеть и испытывать другие эмоции. Притом правило работает и в обратную сторону: если использовать правильный видеоряд, знакомая музыка может преобразиться и наполниться новым смыслом. В «Фата-моргане» есть отдельные моменты, когда кажется: то, что ты видишь, идет в разрез с тем, что ты слышишь, – так создается напряжение, благодаря которому вдруг становится ясным неочевидное.

Расскажите о вашем сотрудничестве с Флорианом Фрике, лидером культовой немецкой группы «Пополь-Вух».

Я очень тяжело переживал недавнюю смерть Флориана. Если в работе Кински был моим «лучшим врагом», то Флориан – лучшим другом. Он сыграл пианиста в «Признаках жизни» и в «Каспаре Хаузере», написал музыку для многих моих фильмов, включая «Великий экстаз», «Фицкарральдо», «Носферату» и «Стеклянное сердце». Флориан создавал музыку, позволявшую зрителям видеть на экране – и в своих душах – то, что скрыто. В «Агирре» мне нужен был «потусторонний» хор, – помню, в детстве я гулял по ночам и думал, что звезды поют, так вот, я хотел нечто подобное. Флориан использовал очень странный инструмент, который называется «хоровой орган». Похоже на настоящий хор, но, в то же время, звук искусственный и несколько зловещий. Флориан всегда был полон идей.

Расскажите о звукорежиссуре, это ведь немаловажная часть кинопроизводства.

Я давно, уже с первого с фильма, понял, как важен для кино качественный звук. Я столько раз видел, как начинающие режиссеры, преодолев бесконечные препятствия, финансовые и организационные, снимают свой первый фильм – и портачат со звуком. Поэтому я в свое время подробно разобрался с озвучанием. Практически во всех моих фильмах звук писался вживую, что требует дополнительных усилий и времени на подготовку. Зачастую подготовиться к записи звука сложнее, чем спланировать эпизод и определить, как должна двигаться камера. Но именно звук определяет исход многих битв на съемочной площадке. Хороший звук открывает в фильме такие измерения, о которых и не подозреваешь. Брессон знал в этом толк, в каждом его фильме есть моменты тишины – и каждая тишина разная, со своими шумами. Сравните тонкую работу Брессона с каким-нибудь «Апокалипсисом сегодня», где звук концептуально не выдержан, и тебе по голове постоянно долбит отбойный молоток. Как в первых цветных фильмах, где изображение такое яркое, что глаз режет.

Вы никогда не хотели снять сюжетное игровое кино вообще без диалогов?

А «Фата-моргана»? Мне кажется, невозможно рассказать историю без слов, к тому же отношения между людьми устанавливаются главным образом при помощи диалога, так что я бы крепко подумал, прежде чем снимать совсем немое кино, без диалогов и без музыки. «Паломничество» я не считаю немым фильмом, потому что там музыка неразрывно связана с изображением. Единственный жанр, который точно обойдется без слов и музыки, – это порно: там достаточно вздохов, криков и стонов.

Вы умеете читать ноты?

Едва ли найдется много оперных режиссеров, которые не знают нотной грамоты, и я – один из них. Причина этому – маленькая детская трагедия. Мне тогда было тринадцать. На уроке музыки в школе учитель вызывал всех по списку и просил спеть. За этим стояла некая идеология: в то время была популярна теория, что у каждого есть врожденные музыкальные способности, не важно, умеет человек петь или нет. И вот пришла моя очередь, мне велели встать. «Я не буду петь», – сказал я. Такой уж возраст, я начал дерзить, и ситуация сразу накалилась. Я заявил: «Сэр, вы можете хоть сальто вперед и назад сделать, хоть по стенам бегать, хоть по потолку. Я… не… стану… петь». Он так разозлился, что привел директора, и они перед всем классом стали обсуждать, не выгнать ли меня из школы. Запахло жареным, но я стоял на своем. И тогда они сделали очень нехорошую вещь – взяли весь класс в заложники. «Никто не выйдет из класса, пока Херцог не споет». Друзья начинают уговаривать меня, мол, ладно тебе, мы не будем слушать, на перемену ведь пора. Тут вмешивается директор: «Если Херцог не споет, все останутся без перемены». Я понимал, что они хотят сломить меня, и не уступал. Но сорок минут спустя все же спел, ради своих одноклассников. Я пел и понимал, что никогда в жизни больше не буду этого делать. И действительно никогда больше не пел и ноты не стал учить. Мне до сих пор крайне неприятно об этом вспоминать. А тогда я сказал себе: «Никто больше меня не сломит. Никогда. Ни за что». Я продолжал учиться, но на уроках музыки пребывал в прострации. Я не слушал, находился на другой планете. С тринадцати до восемнадцати лет музыка для меня не существовала.

После окончания школы я ощутил этот огромный пробел и с жадностью бросился слушать музыку без разбора. Я начал с Генриха Шютца и от него двигался назад во времени. Лишь значительно позже я узнал Вагнера и более поздних композиторов. Да, отдельно стоит рассказать о «Шестой книге мадригалов» Джезуальдо. Это было настоящее озарение. Я так перевозбудился, что позвонил Флориану Фрике в три часа ночи, чтобы излить свои восторги. Когда через полчаса ему удалось вставить слово, он сказал: «Вернер, любой, кто вообще слушает музыку, знает „Шестую книгу“ Джезуальдо. Ты так взволнован, как будто новую планету открыл». Но для меня это действительно было колоссальное открытие, породившее в конце концов фильм о Джезуальдо, который я вынашивал несколько лет.

Вагнером я проникся сравнительно поздно. Я получил телеграмму от Вольфганга Вагнера с просьбой поставить «Лоэнгрина» и немедленно отправил ответ, состоявший из одного единственного слова: «Нет». Он продолжал настаивать, а я продолжал отказываться. Через несколько недель он что-то заподозрил и спросил, слышал ли я вообще эту оперу. Я сказал: «Нет». А он ответил: «Я пошлю вам свою любимую запись, послушайте ее, пожалуйста. Если после этого вы не измените свое решение, я вас больше не побеспокою». Когда я услышал форшпиль – увертюру, – я был ошеломлен. Для меня все как будто осветилось, потрясение было сильнейшим и прекрасным, я понял, что вещь грандиозная. И я подумал: «Пожалуй, мне хватит смелости», – и немедленно принял предложение поставить оперу в Байройте. Я предложил Вагнеру: «Давайте сыграем увертюру – в ней все основные музыкальные темы оперы, – а занавес открывать не будем. А когда люди начнут шуметь и требовать оперу мы будем повторять увертюру снова и снова, пока все не сбегут из зала». Кажется, я понравился Вагнеру.

Что вы имеете в виду под «превращением всего мира в музыку»?

Опера – это отдельная вселенная. На сцене опера представляет самостоятельный мир, космос, превращенный в музыку. Мне нравится вся эта помпезность, буйство человеческих эмоций, любовь ли это, ненависть, ревность или чувство вины. Я часто спрашиваю себя, способны ли люди принять ту крайнюю степень экзальтации и чистоты, что существует на оперной сцене? Конечно да, тем ведь и прекрасна опера, хотя сюжеты ее зачастую неправдоподобны. Эмоции в опере – как аксиомы в математике: предельно упрощены и концентрированы. Совершенно не важно, что либретто в большинстве своем плохи, а иногда вообще чудовищны, как в «Жанне д'Арк». Оперные сюжеты настолько же реальны, как вероятность сорвать пять джекпотов подряд в лотерею. Но стоит зазвучать музыке – истории обретают смысл. Проступает их подлинная, внутренняя правда, и тогда они кажутся вполне реалистичными.

Когда меня впервые попросили поставить оперу, я сначала очень удивился, но, поразмыслив, пришел к выводу, что не так уж это мне и чуждо. «Почему бы мне раз в жизни не попробовать превратить все в музыку, каждое действие, каждое слово?» Мы с вами уже обсуждали, что с первых дней в кино я в некоторой степени этим и занимаюсь: превращаю реальные вещи в более яркие, возвышенные и стилизованные образы.

Опера и кино вообще совместимы?

Кино – это превращение мира в образы, оно очень отличается от оперы, где достоверность происходящего не имеет никого значения, и где возможно решительно все. Кино и опера – как кошка с собакой – никогда не найдут общий язык. Потому некоторые талантливые режиссеры терпели неудачу, пытаясь снимать фильмы по оперным сюжетам.

Оперы вы ставите так же быстро, как пишете сценарии и снимаете фильмы? И много ли репетиций вы проводите?

Я довольно быстро работаю, это правда. Я прогоняю в голове всю оперу, сцену за сценой, меньше чем за неделю и пытаюсь сразу выявить основные трудности. Я не люблю слишком много репетировать перед съемками, то же самое и с оперой: если переусердствовать с репетициями, теряется свежесть. Когда я ставлю оперу, в Байройте или где-то еще, для меня очень важно забыть о том, что я кинорежиссер. Я отключаюсь от этого. Потому что постановка оперы – совсем другая работа: режиссер должен знать, как выглядит сцена из любой точки зрительного зала. Если певица сделает лишний шаг вправо, она может исчезнуть из поля зрения всей правой стороны партера. Для зрителей в зале существуют сотни разных углов зрения, а для кинокамеры – только один. В опере все не так: и эмоции другие, и время течет по-особому.

Мне кажется, в «Смерти на пять голосов» многие эпизоды тоже слегка стилизованы. Я прав?

Слегка стилизованы? Нет, в данном случае мы имеем дело с чистым вымыслом. Большинство историй в этом фильме выдуманы от начала и до конца, но притом рассказывают глубинную правду о Джезуальдо. Думаю, из всех моих «документальных» фильмов «Смерть на пять голосов» – самое безумное кино. И одно из самых близких мне.

Фильм посвящен жизни музыкального пророка шестнадцатого века и князя Венозы[104]104
  См.: Денис Арнольд, «Джезуальдо» (ВВС, 1984).


[Закрыть] – Карло Джезуальдо. Ни один композитор не произвел на меня такого впечатления, как Джезуальдо, и я захотел снять фильм о нем, потому что жизнь его была не менее интересна, чем музыка. Ну, во-первых, он убил жену. Во-вторых, он был князем Венозы, то есть человеком финансово независимым, и мог позволить себе путешествия в неизведанные музыкальные миры. Другие его произведения вполне соответствуют эпохе, но «Шестая книга мадригалов» – это шаг на четыреста лет вперед. Джезуальдо написал музыку, подобную которой потом напишет Стравинский. В «Смерти на пять голосов» есть эпизоды, когда мы слышим каждый из пяти голосов мадригала отдельно. Каждый голос сам по себе звучит совершенно нормально, но когда они поют вместе, получается музыка, опережающая время. Даже наше время, сегодняшнее.

То есть для «Смерти на пять голосов» вы взяли основные факты из биографии Джезуальдо и проиллюстрировали их вымышленными эпизодами, чтобы выделить ключевые элементы сюжета?

Да. Вот, например, эпизод в венозском замке, там сейчас музей. Один из экспонатов музея – глиняный диск, покрытый загадочными символами. Я ночами не спал, гадая, что же там может быть написано. Я очень хотел показать эту штуку в фильме и написал для директора музея – он же декан юридического факультета в Милане – монолог о глиняном диске, который он произносит, стоя у шкафа-витрины в музее. Он показывает письмо Джезуальдо, адресованное его алхимику, в котором князь просит помочь расшифровать таинственные знаки на диске. «Князь не спал ночами, пытаясь разгадать тайну странных символов, – поясняет профессор. – Блуждая в лабиринте догадок и предположений, он едва не лишился рассудка». Я хотел таким образом обыграть факт, что в последние годы жизни разум Джезуальдо помутился, и он сошел с ума. Князь собственноручно вырубил весь лес вокруг замка и нанял молодых ребят, которые должны были ежедневно сечь его розгами. И, в конце концов, умер от полученных ран. Или эпизод с женщиной, которая бегает вокруг полуразрушенного княжеского замка, напевая мелодии Джезуальдо, и утверждает, что она – дух покойной супруги композитора. Для этой роли мы пригласили Мильву, известную итальянскую актрису и певицу, то есть сцена постановочная, а смысл ее – глубочайшее воздействие музыки Джезуальдо на людей даже столетия спустя.

А история о том, как Джезуальдо убил своего сына?

Я выдумал историю о том, как Джезуальдо посадил своего маленького сына на качели и велел слугам качать его два дня и две ночи, пока мальчик не умер. Все потому, что он подозревал, что ребенок не от него. В архивных документах есть упоминания о том, что он убил малолетнего сына, но доказательств преступления не существует. И то, что якобы хор, стоявший по обе стороны от качелей, пел мальчику о том, как прекрасна смерть, тоже вымысел, хотя в одном из сочинений Джезуальдо есть подобный текст. Тем не менее, доподлинно известно, что он застал жену в постели с любовником и зарезал обоих. Это подтверждено судебными документами. Последний эпизод фильма был снят на местном средневековом турнире, итальянцы обожают театрализованные мероприятия. Я попросил дирижера рассказать о дерзости и авантюрном духе в музыке, и пока говорил с ним, обратил внимание на лицо молодого человека, изображавшего слугу одного из рыцарей. Сцена, в которой он достает мобильный телефон и разговаривает с мамой, конечно постановочная. Звонил на самом деле мой брат, который стоял рядом и ждал моего сигнала. Я попросил парня сыграть такую сценку: звонит его мать и спрашивает, придет ли он домой к обеду. Я решил, что это будет финальная сцена. Он говорит: «Мам, не волнуйся, я скоро буду, фильм о Джезуальдо уже почти кончился». Я велел ему после этой реплики посмотреть в камеру и сделать серьезное лицо. Сам я в это время стоял рядом с оператором, кривлялся и валял дурака. У парня такое странное выражение лица – он не понимал, смеяться ему или быть серьезным, и он просто смотрит и смотрит в объектив. На этом фильм заканчивается.

«Малышу Дитеру нужно летать», берущая за душу история, мастерски рассказанная самим Дитером Денглером, – один из моих любимых фильмов. Как вы познакомились с Денглером?

Дитер Денглер был величайшим говоруном из всех, кого я знаю. Не так давно он умер от болезни Шарко, и уже на ранней стадии болезнь сделала его немым. Просто чудовищно, что в последние дни своей жизни он не мог говорить. Общение с Дитером – это всегда была радость. Он получал фантастическое удовольствие от жизни, думаю, это заметно по фильму. Даже когда он уже не мог говорить, мы вели с ним долгие беседы. Конечно, говорил в основном я, но он тоже вносил свою лепту мимикой и жестами. Он мог даже анекдоты рассказывать молча. Без него в моей жизни образовалась огромная пустота.

История Дитера удивительна. Он родился в Германии, его первые воспоминания – бомбардировщики союзников, вынырнувшие из облаков и превратившие его родную деревеньку в Шварцвальде в руины. Один из самолетов, ведя обстрел, пролетел мимо окна дома, где жил Дитер, и на долю секунду глаза мальчика встретились с глазами летчика. Но Дитер не испугался, он был заворожен: он увидел, как нечто странное и всемогущее спустилось из облаков, и в ту минуту понял, что должен летать. Он учился кузнечному и часовому делу, потом эмигрировал в Америку и после долгих лет мытарств стал летчиком. В самом начале войны во Вьетнаме его сбили над Лаосом, и он шесть месяцев провел в плену. В нем была какая-то подлинная невинность. И какое же поразительно здоровое, ликующее отношение к жизни у него было. Как-то раз после весьма подробного рассказа о пытках, которым он подвергался в плену, моя жена спросила у него: «Как же вы спите по ночам?». А он ответил: «Ну что вы, дорогая, это была веселая пора». Не любил жаловаться. Мне очень это нравится.

Конечно, после возвращения у него выработались какие-то защитные механизмы, но с психикой у Дитера все было в полном порядке, он не был одержим пережитым кошмаром, как многие ветераны Вьетнама, которые пришли с войны сломленными людьми. Мне кажется, испытания, выпавшие на долю Дитера, не изменили его так, как изменили бы других людей. Понятно, что эти события, так или иначе, наложили отпечаток на его последующую жизнь, но после трудного, полного лишений детства в разрушенной Германии он оказался идеально подготовлен к подобным испытаниям. Ему были присущи все качества, за которые стоит любить Америку: уверенность в себе, смелость и дух первопроходца. Он рос в глуши, его отец погиб на войне. В детстве Дитер видел вещи, не имевшие ни малейшего смысла. Германия, в которой он жил, являла собой сюрреалистический пейзаж: вспомните в фильме кадры городских кварталов, разрушенных бомбежкой. Как и мне, Дитеру с ранних лет пришлось самому заботиться о себе. Мы оба с детства не понаслышке знали, что такое голод, и потому моментально нашли общий язык.

Когда вы познакомились?

Немецкий телеканал пригласил меня поучаствовать в проекте «Путешествия в ад». Я сразу подумал: «А что, отличное название. Очень в моем духе». Вообще-то они хотели, чтобы я снял фильм о себе, о том, как мы попали в тюрьму в Африке и обо всех трудностях с «Фицкарральдо». «Это была трудная работа, сказал я. – Но никак не путешествие в ад». Я смутно помнил, что читал что-то о Дитере в шестидесятые, но к тому времени о нем все уже забыли.

Есть ли художественный вымысел в этом фильме?

На этот раз совсем немного. Кстати, мы снимали все эпизоды дважды, на английском и на немецком. С монтажом и стилизацией реальных событий мы обращались очень деликатно. Дитеру пришлось сыграть самого себя. Денглер, которого вы видите в фильме, – настоящий, но чтобы образ стал более ярким, требовался сценарий, режиссура и репетиции. Моей задачей как режиссера было перевести и отредактировать его мысли, сделать их более четкими и кинематографичными. Несколько раз я заставлял его ужимать историю, которую он рассказывал больше часа, до двух-трех минут. Мы снимали по пять дублей каждой сцены, пока не получалось именно то, что надо. Если Дитер начинал уходить от основной темы, я прерывал его и просил говорить только о самом важном.

Фильм начинается с того, что Дитер заходит в тату-салон в Сан-Франциско и ему показывают рисунок: Смерть стегает лошадей, мчащих из Ада сквозь огонь и клубы серы. Он говорит художнику, что не станет делать себе такую татуировку, потому что у него было совсем другое видение. «Лошадьми правила не Смерть, – говорит он, – а ангелы. Смерти я тогда был не нужен». Дитер действительно страдал галлюцинациями, когда умирал от голода в джунглях, но татуировку он, конечно, делать не собирался. Это я все придумал.

Следующая сцена: северная Калифорния, Дитер ведет машину по дороге, змеящейся между холмами. Потом выходит из машины, открывает и захлопывает дверцу и заходит в дом. Несколько раз открывает и закрывает входную дверь. Как-то он упомянул невзначай, что после тех месяцев в джунглях начал ценить возможность открыть дверь, когда захочется. И я придумал эту сцену. Ее усиливают картины с изображением открытых дверей – они действительно висят у него дома, он рассказывает о них в автобиографии[105]105
  «Над головой снова открылась золотая дверь. Колесницы понеслись вперед, и я выставил перед собой руки, защищаясь от острых тяжелых копыт». Побег из Лаоса (Escape from Laos, Presido Press, 1979, p. 199).


[Закрыть].

Все самое важное в «Малыше Дитере» – правда. Запас еды под половицами в кухне и история о том, как за ним в джунглях ходил медведь, – все это было на самом деле. При этом один из самых удачных примеров художественного вымысла в моей работе – эпизод в конце, снятый на базе ВВС Дэвис-Монтен, неподалеку от Тусона, Аризона. Там было что-то вроде авиакладбища: десятки тысяч посыпанных нафталином самолетов, стоящих ровными рядами, насколько хватает глаз. Ранее в фильме Дитер рассказывает, что в первое время после освобождения его мучили кошмары и друзья укладывали его спать в кабине самолета. Только там он чувствовал себя в безопасности. Так вот, он смотрит на эти самолеты и восклицает: «Вот настоящее прибежище для летчика!». Это была моя идея.

Вы не перегнули палку, заставив Дитера бежать по джунглям со связанными руками?

После войны Дитер неоднократно возвращался в Азию. Он очень любит Азию и местных жителей. Мы снимали эпизод в Таиланде, в джунглях у лаосской границы на реке Меконг, потому что лаосцы не разрешили нам перейти границу. Разведчики засняли обломки его самолета незадолго до того, как мы начали работу над фильмом, так что мы точно знали, где искать, и Дитер даже готов был переплыть Меконг, но в итоге мы отказались от этой затеи. Телевизионщики, заказавшие мне фильм, хотели, чтобы я снял воссоздание событий, о которых рассказывает Дитер, – подобную чушь можно увидеть по телевизору в любой стране мира. Я этого на дух не переношу, и поэтому попросил Дитера сыграть все самому. Он был воплощением душевного здоровья, и для него не составило труда пройтись по джунглям со связанными за спиной руками, в сопровождении ребят с автоматами, которых мы наняли в соседней деревне. «Не самые приятные воспоминания», – говорил он, но это был относительно безопасный способ добиться от него чего-то экстраординарного.

Как «Малыша Дитера» приняли в Соединенных Штатах?

Американская публика приняла фильм очень хорошо. Естественно, меня спрашивали, почему я не осудил вторжение американских агрессоров во Вьетнам и почему в фильме вообще нет никаких политических оценок. Да, война отведена на задний план, но не стоит забывать, что для Дитера она длилась всего сорок минут. Он не собирался идти на войну, он просто хотел летать, и как у немца у него была единственная возможность осуществить свою мечту – эмигрировать в Штаты. Тот факт, что Дитер оказался на войне через три недели после того, как сел за штурвал, – всего лишь звено в цепи совпадений. Это же был 1965 год, не забывайте. Тогда Америка оказывала незначительную военную поддержку южновьетнамским генералам, пытавшимся остановить наступление с севера. Дитер был счастлив отправиться во Вьетнам, потому что друзья уши ему прожужжали про сайгонские стрип-бары. Он не собирался воевать и, как и многие, думал, что конфликт рассосется через пару недель. В 1965-м ни один американец не мог даже вообразить, что страна втягивается в многолетнюю войну. Но когда он оказался на месте, Вьетнам перестал быть для него просто точкой на карте. Он вдруг наполнился голосами и живыми людьми, людьми, живущими впроголодь, под угрозой воздушных налетов. С первых же дней отношение Дитера к службе изменилось, он начал понимать, что там, внизу, живые люди, страдание и смерть.

Гуманизм этого фильма не в скандировании политических лозунгов, а в другом. Общаясь с Дитером, я осознал, что его история по накалу и структуре напоминает древнегреческую трагедию. Это история о человеке и его мечте, страданиях и спасении.