Текст книги "Борьба со смертью"

Автор книги: Поль Крюи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Это было отвратительно. Все они считали открытие Зигеля чепухой, а совещание – бессмысленной тратой сил и времени. Данные Зигеля были путанными, неточными. Рисунки, изображающие этого Cytorhyctes, казались подозрительными.

Вообще, не в обычаях протистологов, как вы может быть уже заметили, быть друг о друге высокого мнения. И вот несчастного Шаудина заставляют заниматься проверкой такой чепухи. Это просто беспримерная бюрократическая тупость.

Но Шаудин снова подумал о своей работе и о семье и сел за микроскоп. Он был уверен, что ему удастся доказать грубую ошибку Зигеля и разоблачить этого Cytorhyctes, предполагаемого возбудителя целого ряда болезней, в том числе и сифилиса.

Сифилиса! Самой таинственной, коварной и, пожалуй, самой страшной из всех болезней человечества. Год за годом изучали паразитологи сифилис во всех ужасных его проявлениях, искали и не находили его возбудителя. Считалось установленным, что даже с помощью самых сильных гистологических красок и самых мощных (в 1905 году!) микроскопов этот таинственный микроб не может быть обнаружен.

Начало марта. Рослый Фриц Шаудин тщательно протирает оптику своего микроскопа. Ни одна из всех тяжелых болезней не была в ту пору изучена меньше, чем сифилис. С того дня, когда Диац де Изла в 1493 году взобрался в Палосе на борт колумбова корабля, чтобы лечить пораженных непонятной болезнью матросов, эта болезнь так и осталась загадкой.

Шаудин сидел и чистил штатив микроскопа, протирал объективы, готовясь показать, что и Зигелю не удалось невозможное. О сифилисе только и можно было сказать, что это ужасная болезнь. Но это было известно уже в 1493 году, когда парижские герольды объявили, что все зараженные этой болезнью должны покинуть Париж под страхом быть сброшенными в Сену.

Шаудин покорно готовил растворы красок для того, чтобы искать нечто, почти наверное отсутствующее. Отсутствие сведений о причине возникновения сифилиса оставалось таким же полным, как и при императоре Максимилиане 1-м, впервые в истории упомянувшем о нем в своем «эдикте против богохульников» в 1497 году.

Вот Шаудин уложил все свои бактериологические пожитки и отправился в клинику профессора Лессера, где сидели несчастные зараженные, умолявшие вылепить их. Что ж, Лессер мог дать им ртуть, но веселый красноносый Джироламо Фракастро, ученый врач, живший на берегу Гарденского озера, уже применял ртуть в начале XV столетня, когда он написал свою странную медицинскую поэму о пастухе Сифилисе, пасшем стада Алцитоя. Этот пастух оскорбил священный алтарь и в наказание был поражен ужасной сыпыо, покрывшей все его тело. Мучительные боли терзали ему руки и ноги и гнали сон от его постели...

В клинике Лессера Шаудин, который не был врачом, а только протистологом, расспрашивал ассистента клиники Эриха Гофмана об особенностях сифилиса. Все, что было известно об этой болезни, – это ее заразительность. Это вполне научным и ужасным образом было доказано давным давно одним врачом в Пфальце, который действительно привил сифилис здоровому человеку. Кто знает, какие несчастья постигли в дальнейшем этого безвестного мученика! Кто осудит старого доктора Юлиуса Беттингера за то, что он до самой смерти молчал об этом эксперименте?

Правда, за два года до этих первых мартовских дней 1905 года Мечникову, безумному русскому ученому, и хладнокровному французу Ру удалось привить сифилис обезьянам. Но возбудителя они не нашли.

3 марта 1905 года Фриц Шаудин приступил к работе. 1 марта, всего за два дня до того, Фредерик Г. Нови, зоркий мичиганский ученый, в безукоризненно научной статье разрушил до основания любимую теорию Шаудина о малярии, плазмодиях, трипанозомах и спирохетах.

Шаудин покрутил микрометрический винт своего микроскопа. Он ничего не ждал, не чувствовал дрожи, охватывающей исследователей, когда открытие приближается к ним. Он понимал, что ему нечего и надеяться найти причину возникновения этой таинственной человеческой болезни.

Что мог он сделать? Она крадучись пробирается в тела своих жертв. Ее первый приступ бывает часто незначительным. Иногда она вспыхивает и сразу же угасает, обманывая больных ощущением полного выздоровления.

Потом, – часто лишь через несколько лет, – она возвращается к ним, уродует их, отвратительная, как проказа; или внезапно останавливает сердца у людей во цвете лет и сил. Поражает параличем крепконогих бегунов или медленно разрушает мозг самых рассудительных людей; превращает гениев в слабоумных, слюнявых младенцев и убивает их.

Фриц Шаудин нагнулся над микроскопом.

VI

Случай №1. А. К. Женщина. 25 лет. Раньше никогда не болела. 20/I-1905 года – затвердение, болезненность желез. 22/II-1905 года – сыпь и головные боли.

Вот и вся история болезни этой уже забытой женщины, написанная доктором Эрихом Гофманом. Что было с нею потом? Жила ли она счастливо? Или трагически погибла?

Этим никто не интересовался. Под объективом Фрица Шаудина лежит крошечная капля отделений из сыпи на теле этой женщины.

Ну, хорошо. Во всяком случае можно сказать с уверенностью, что здесь нет ничего похожего на так называемого возбудителя сифилиса, зигелевского Cytorhyctes. Неизвестно, что ассистент клиники, доктор Эрих Гофман, думал в тот момент о шаудиновском методе работы. Гофман сам три года тому назад долго искал возбудителя сифилиса и никогда ничего не находил. Он работал общепринятыми методами, употребляя для окраски гноя такие сильные краски, что должны были бы окраситься и самые мелкие микробы, если только они там были. Но вот Шаудин,– всего только протистолог, – рассматривает под микроскопом: живой, неокрашенный гной.

Что-то странное происходит с этим Фрицем Шаудином. Он был известен, как чрезвычайно веселый человек, у которого жизнерадостность била через край (любимое выражение немцев). Но вот он уже очень много времени сидит, согнувшись неподвижно, даже не бормочет, а только смотрит, смотрит...

Мы ничего не знаем точно, но, вероятно, все-таки Эрих Гофман удивлялся, почему Шаудин сидит столько времени молча и только смотрит в микроскоп. Почему он не просит материала для исследования от больного №2? Почему он ничего не говорит о нелепости этой задачи – доказывать очевидную ошибку Зигеля? Почему не показывает он быстро на большом количестве случаев, что утверждения Зигеля – бред и галлюцинация? Почему он сидит и сидит, не отрываясь от микроскопа?

Если бы вы знали Шаудина, вы бы поняли, что на результате никак не могла отразиться неохота, с какою он взялся за эту работу. В сущности, он походил на охотничью собаку, которая рыщет как будто без цели, а потом вдруг...

Постойте... Это было забавно. Там, в сероватом тумане, в дрожащей неясности поля зрения, при самом большом увеличении его микроскопа, было – нечто.

Среди кусочков мертвой ткани, случайных красных и белых кровяных телец и незначительных микробов, о которых каждый ученик знал, что они ничего не значат, – что-то было еще, что-то двигалось.

Он видел, как оно вертелось, стремительно носилось взад и вперед. Стоило ему только чуть-чуть сдвинуть микрометрический винт, изменить фокусное расстояние, и это нечто исчезало. Стойте! Вот оно снова мелькает здесь, еле различимое в туманности, в которой оно плавает. Проклятие! Снова исчезло. Нет, вернулось, такое тонкое, такое невероятно, неизмеримо тонкое, что его толщину кажется невозможным измерить даже и в дробных долях микрона. Но оно движется, носится через поле зрения. Вы бы сказали, что у него только одно измерение. Длинное, движущееся ничто.

Вот и снова мелькнуло. И очень скоро – опять. Как бы описать его? Это пробочник без ручки. Нет, очень бледный призрак микроскопического пробочника.

Наконец Шаудин позвал Гофмана и бактериологов Нейфельда и Гондера. Они смотрели и смотрели, и прошло чертовски много времени, пока они что-то увидели. Но, наконец, увидели все по очереди. Вращая и вращая микрометрический винт, они заметили, как возникает спиральное движение, исчезает и снова на мгновение возникает. Чорт возьми!.. У Шаудина, должно быть, ястребиные глаза, если он мог обратить на это внимание.

– Ну? – Ну, это еще ничего не значит. – Шаудин потянулся и рассмеялся. Потом объяснил им: эти призрачные пробочники – спирохеты. Он видел их уже раньше в желудках у москитов. Спирохеты попадаются и в крови домашних гусей. Он рассказал Гофману, Нейфельду и Гондеру, что считает этих спирохет одной из стадий развития малярийного плазмодия, изложил созданную им в Ровиньо теорию.

Спирохеты очень интересны с научной точки зрения.

– Мне было бы гораздо приятнее изучать этих спирохет, чем заниматься поисками возбудителя сифилиса,– сказал он, смеясь, Нейфельду. Ему это казалось забавным: он бросил свои исследования, работал по заказу министерства здравоохранения, должен был бы уже забыть о спирохетах, и вот снова натолкнулся на них.

VII

Но уже 20 марта 1905 года Шаудин утратил всякий интерес к научному теоретическому вопросу о превращении малярийного плазмодия в спирохету (или спирохеты в малярийного плазмодия). На прошлой неделе он обследовал трех больных: несчастную вдову 53 лет; недавно зараженную, как и больная № 1, женщину 25 лет и еще одну, 22-летнюю, у которой кожа была покрыта сыпью, болело горло, болела голова и волосы выпадали прядями. И у каждой из этих женщин были обнаружены эти крошечные пробочники, не имеющие ширины, но длинные, подвижные. Правда, он видел их вперемежку с другими микробами. Там были и другие, большие спирали, которые любой новичок, а не то что такой зоркий человек, как Шаудин, заметил бы с первого взгляда. Но эти большие спиральные бактерии встречались не у всех больных, и только в гное, взятом с поверхности сыпи.

Но не так-то просто было увидеть крошечные призраки микроскопических пробочников. Иногда часами приходилось просиживать у микроскопа, прежде чем внезапно... Все-таки они появлялись всегда. У каждого больного они были, и ни у одного здорового их нельзя было найти. Их можно было окрашивать крепким раствором азур эозина – краской, придуманной бактериологом Гимза. Но как слабо они окрашивались! Как ни старался Шаудин, они оставались совсем бледными. Сначала в разговорах с самим собой, а потом и с другими, Шаудин начал называть их Spirochaeta pallida – бледные спирохеты. У некоторых больных их бывало немного, но у этой молодой женщины с больным горлом и ужасной сыпью гной так и кишел ими.

Гофман и Шаудин серьезно задумались. Зигель ошибся. Десятки бактериологов ошибались, утверждая, что им удалось найти возбудителя этой отвратительной болезни. Оба они отлично знали, что на поверхности тела каждого человека могут существовать всевозможные микробы. И присутствие в выделениях гнойной сыпи даже и такого редкого микроба, как бледная спирохета, еще ничего не доказывало... Или, напротив, доказывало все.

Шаудин хотел исследовать случай начинающегося сифилиса, но в той стадии, когда железы были уже поражены.

Много лет тому назад, при одном из бесконечных экспериментов, посвященных этой болезни, тайный советник Риникер показал, что уже в самом начале болезни распухшие железы – несут заразу. Он доказал это, вырезав такую железу и впрыснув вытяжку из нее в руку здорового молодого человека. «У людей с хорошей конституцией сифилис легко излечивается»,– оправдывался Риникер...

Если бы Шаудину удалось найти эти призрачные пробочники в глубине таких, только что распухших, желез...

Достоверно неизвестно, что думал в то время Гофман об этом новом странном микробе Шаудина. Но постойте– ка! Вот прекрасная проба: три года назад у Гофмана как раз была такая больная, он вырезал у нее воспаленную лимфатическую железу и на тонких стеклах приготовил несколько дюжин мазков гноя из этой железы. Он окрашивал свои препараты всевозможными красками, смотрел в микроскоп до тех пор, пока у него не краснели глаза... И ничего не увидел. Но вот... у него в ящике сохранилось несколько старых ненужных стекол с еще неокрашенными мазками гноя. Если Шаудин находит их заслуживающими внимания..

Заслуживающими внимания?.. Да, конечно. Гофман рылся в своем ящике с препаратами и, вероятно, сочувствовал этому бедному Шаудину, занявшемуся таким безнадежным исследованием...

«Я помню, что это было в воскресенье, – писал много позже Нейфельд, – и мы с Шаудином были одни в лаборатории»...

Снова, сидел Фриц Шаудин у своего микроскопа. Всю ночь продержал он в краске Гимза эти старые тонкие куски стекла, по случайному капризу Гофмана три года пролежавшие у него в ящике. На них ничего не могло быть. Гофман тогда рассмотрел их так внимательно.

Шаудин нагнулся, вглядываясь...

По воскресеньям всегда было так удобно, спокойно работать.

Вдруг он вскочил и выбежал с криком: «Нейфельд, Нейфельд!»

VIII

В первый же день, 3 марта, у первой же больной Шаудин увидел бледных спирохет. Но в воскресенье, 21 марта, он знал, что нашел бледное чудовище – возбудителя сифилиса.

 
Бледная трепонема на культуре клеток эпителиоцитов кролика Sf1Ep, СЭМ
 

В истории борьбы со смертью не было еще другого открытия, которое бы так быстро получило общее признание. (Оно составило забавный контраст с разносом, который учинил Шаудину зоркий Нови по поводу его ошибочной теории о превращении возбудителя малярии в спирохету). Теперь повторялась история с туберкулезными бациллами Роберта Коха.

До Шаудина никому во всем мире не удавалось увидеть это хрупкое, бледное чудовище. Но после того, как он нашел его и объяснил, что именно нужно искать, ни один самый посредственный бактериолог не мог не заметить его.

В мае Шаудин и Гофман выступили на заседании Берлинского медицинского общества с небольшим докладом. Очень скромно, ничего не утверждая, они только сообщили, что в стольких-то случаях сифилиса они обнаружили этого бледного, закрученного в спираль, очень подвижного микроба. Они видели его при каждом достоверном случае сифилиса, и ни у каких других больных найти его не смогли.

Они не утверждали, что спирохета – возбудитель сифилиса, но...

Они имели огромный успех. Крупнейшие немецкие ученые заявляли: «Да, мы тоже их видели».

Успех превращался в триумф Шаудина, когда вдруг с нелепейшим возражением выступил доктор Тезинг, последователь Зигеля. Тезинг говорил, что с ним вполне согласен и Шульце, старый учитель Шаудина, ни больше ни меньше, как директор Зоологического института. Шаудин и Гофман вышли из себя и заявили, что Тезинг вообще недостаточно компетентен, чтобы высказываться по столь важному вопросу. Тогда поднялся крик о «свободе науки», и серьезное обсуждение сменилось глупейшей болтовней, столь свойственной религиозным и научным сборищам.

Старый Оскар Лассар еще подлил масла в огонь, сообщив с торжественным видом, что за последние 25 лет – хм, хм! – было открыто уже двадцать пять возбудителей сифилиса.

Заседание постепенно переходило чуть ли не в побоище. Чтобы водворить порядок, председатель Берлинского медицинского общества, почтенный, знаменитый, превосходительный фон-Бергман, – встал и заслужил себе бессмертную славу старого осла, произнеся: – «Дальнейшая дискуссия откладывается до тех пор, пока нашему вниманию не будет представлен какой-нибудь другой возбудитель сифилиса».

Шаудину нездоровилось. В июле он покинул Берлин для Гамбургского института тропических болезней. Он собирался взять полугодовой отпуск и организовать экспедицию в Африку для изучения сонной болезни. Несомненно, он был большим чудаком и все еще гораздо больше интересовался своей опровергнутой теорией о возбудителе малярии, трипанозомах и спирохетах (продолжал считать ее совершенно правильной), чем этим замечательным открытием бледного чудовища...

– Вся эта история причинила мне только неприятности, – говорил Шаудин.

Слава его росла. Со всего света неслись подтверждения его открытия. Мечников нашел спирохету у обезьян, которым он привил экспериментальный сифилис. Она была обнаружена в органах мертворожденных детей, матери которых, сами того не подозревая, были заражены сифилисом. В октябре существовало уже не меньше ста научных работ, полностью подтверждавших открытие Шаудина.

Но это уже больше не был веселый Фриц – он очень подался и похудел, а ведь ему едва исполнилось 35 лет. Он ненавидел свою работу в министерстве здравоохранения, хотя директор Келер делал все возможное, чтобы вернуть его.

Тем временем постепенно выяснилось огромное практическое значение открытия Шаудина. Австриец Ландштейнер придумал замечательно простой способ находить под микроскопом бледных спирохет. Он смотрел их в так называемом темном поле, то-есть освещал препарат не снизу, как обычно, а сбоку. При таком освещении спирохеты выделяются светлыми тенями на темном фоне. Совсем как пылинки в темной комнате, освещенной солнечным лучом, проходящим через щель в ставнях.

В таком темном поле каждый врач мог обнаружить бледное чудовище у встревоженных пациентов, которых нечистая совесть ведет к врачу уже при малейших признаках нездоровья. При таком освещении спирохеты были ясно видны, – красивые, серебряные, туго закрученные спирали, которые шныряли, вертелись, плясали на темном фоне. Ошибиться было невозможно, если вы хоть раз видели их.

Мечников пришел в неистовство, когда Гимза показал ему этих серебряных демонов, резвящихся на темном фоне.

– Я никогда не думал, что сифилис может давать такие великолепные фейерверки, – воскликнул, смеясь, знаменитый русский ученый.

Шаудин перевез жену и троих детей в Гамбург. Там, в этом старом ганзейском городе, он получил чисто теоретическую работу в Тропическом институте. И семья его была превосходно устроена. Если бы только он себя немного лучше чувствовал!

Где-то в глубине зрела болезнь и мучила его. – «Может быть, мне полегчает на конгрессе в Лиссабоне» – подумал он и поехал в Лиссабон уже тяжело больным.

Теперь уже ученые всего мира увидели, что, в конце концов, здесь была какая-то реальная надежда победить сифилис. Ведь уже можно было поймать возбудителя сифилиса, рассмотреть его, изучить его.

Австриец Ландштейнер – тот самый, который придумал способ наблюдать спирохет в темном поле, показал,– что могло быть более обнадеживающим?-как необычайно хрупок этот бледный дьявол. Стоило поднять температуру окружающей среды немного выше нормальной температуры человеческого тела, хотя бы только до температуры сильной лихорадки, и бледные пробочники начинали вертеться все быстрее и быстрее и потом погибали самым жалким образом.

Шаудин стал знаменитостью. Англичане предлагали ему кафедру. Он думал, что поездка в Лиссабон поможет ему и уменьшит мучившие его боли.

Теперь, когда возбудитель сифилиса был уже установлен, многие исследователи приходили к заключению, что эта страшнейшая из болезней не так уже непобедима. Рошер показал, что если в первичный очаг сифилиса направить струю горячего воздуха, спирохеты свернутся, исчезнут и погибнут... Конечно, это не вылечит человека. Уже было известно, с какой быстротой эти дьяволы просверливали свой путь сквозь все тело и оказывались на большом расстоянии от места их появления в организме. Но все-таки... Если даже такое незначительное нагревание губит их...

В Лиссабоне Шаудина все чествовали, но в Гамбург он вернулся с ещё худшим самочувствием.

Не прошло и года с тех пор, как он сделал свое открытие, и весь медицинский мир прославлял его. А он уже серьезно волновался за будущее жены и детей. Он, видите ли, всегда был слишком занят для того, чтобы обеспечить их. На обратном пути из Лиссабона его пришлось оперировать на пароходе. Он уже давно не был веселым гигантом...

Поразительно! Один исследователь за другим обнаруживали необычайную хрупкость спирохет. Их убивали даже самые слабые дезинфицирующие средства, легкое подсушивание, неосторожное нагревание. Этого было достаточно, чтобы изменить обычную точку зрения на эту, все еще неудобопроизносимую, болезнь. Теперь уже было совершенно ясно, что, если бы эти призрачные пробочники Шаудина не были такими хрупкими, сифилис был бы всеобщей болезнью, вроде туберкулеза, и передавался бы не только при интимном контакте с зараженным человеком.

В действительности, как сказал Джон Стокс, – не волей божественной мудрости и не происками дьявольской злобы сифилис стал тяжелой карой за разврат.

«Это простая биологическая случайность, имеющая для науки значение не большее, чем свойство картофеля расти на песчаной почве».

Шаудина прямо с парохода перевезли в Эннендорфскую больницу, где, его снова оперировали и где он умер тридцати пяти лет от роду.

Его жена и дети остались без гроша, но имя его еще волновало весь мир, и в некотором смысле для него (если уж ему суждено было умереть молодым) удачей было то, что он умер так скоро после своего открытия. Была устроена, большая подписка, – вроде складчин в пользу семей неимущих актеров, – и это был посмертный триумф Шаудина: собрали 87 710 марок 96 пфеннигов.

Повсюду появлялись новые надежды. Во Франкфурте на Майне веселый Пауль Эрлих заканчивал свои эксперименты. Он кричал на служителей, ссорился со своим ассистентом японцем Хата, заставлял химиков работать над все более сложными препаратами мышьяка. Он решил одним ударом прикончить бледную спирохету Шаудина.

Конечно, Шаудин сделал очень много, сделал все, что мог, – ведь он был всего лишь протистологом, – в этой битве со смертью. Но в общем все это получилось очень странно, нелепо. Если бы Шаудин, занимаясь своей неправильной теорией о превращении малярийных плазмодиев в трипанозомы и спирохеты, не наловчился различать спирохеты в желудках москитов, то...

Но что нам за дело до этой ошибочной теории? Разве когда-нибудь сражающиеся с сифилисом врачи забудут имя Фрица Шаудина?

Борде. Прорицатель

 

«Разве не бывают открытии часто неожиданными? И часто случается, что опыты опрокидывают самые разумные предположения экспериментаторов, а логика оказывается беспомощной в борьбе с фактами».

Жюль Борде

Жюль Борде был таким же типичным маленьким представителем романской расы, каким могучим германцем был Фриц Шаудин. Слава Борде огромна в бактериологических кругах, но миллионы страдальцев, которым он дал возможность защищаться от смертельного удара бледной спирохеты Шаудина, не знают его имени.

Это не удивительно, потому что в этом маленьком голубоглазом бельгийце есть что-то слишком точное, сдержанное, отвлеченное, что препятствует популярности даже среди ученых. В сущности, именно реакция крови по Борде дала плоть и кровь замечательному открытию Шаудина, превратив его в реальное спасение для тех миллионов, в телах у которых гнездится это бледное чудовище.

Прежде чем окончательно затихли приветственные клики по поводу открытия Шаудина, всем борцам с этой ужасной болезнью было ясно, что борьба еще далеко не окончена. Микроб, открытый знаменитым немцем, был бледен и слаб. В самом начале болезни было очень легко увидеть спиральных дьяволов, мелькавших серебряными искрами на черном фоне, в темном поле зрения микроскопа. В начале болезни...

Но потом эта проклятая болезнь на некоторое время затихает, засыпает предательским сном. Через несколько месяцев после заболевания бледная спирохета перестает размножаться. После того, как проходит первая сыпь, даже зоркий взгляд такого мастера, как Фриц Шаудин, не мог бы обнаружить ни одной спирохеты. И в то же время его подручный Эрих Гофман, или любой другой специалист по сифилису, мог заверить Шаудина в том, что у многих, у большинства этих больных бледное чудовище несомненно таится в теле, выжидая... Даже у тех, которые считали себя выздоровевшими. Джон Стокс, обладавший замечательным даром слова, сказал, что болезнь эта движется, как айсберг, на девять десятых скрытый под водой. Призрачный пробочник Шаудина своим поведением резко отличается от всех остальных истязающих человечество микробов. Он наименее опасен в самом начале болезни, когда пробирается сквозь тело своей жертвы. Но позже, иногда через несколько лет, когда число этих носителей болезни настолько уменьшалось, что даже Шаудин не мог бы их отыскать, эти уцелевшие убийцы иногда пробуждаются со свирепостью не только страшной, но и смертоносной.

Именно это обстоятельство и делало совершенно необходимым реакции крови, подобные открытой Жюлем Борде.

Хотя уже Шаудин возбудил большие надежды, открыв бледное чудовище, но кто-то другой должен был найти способ преследовать это чудовище в его засаде. Это удалось мечтателю с водянисто-голубыми глазами – Жюлю Борде.

История приключений Борде в борьбе с сифилисом романтична и не лишена иронии. Ее невозможно понять, если не знать, как сдержан, как холодно-логичен был этот исследователь. Задолго до Шаудина этот маленький бельгиец поймал под микроскопом бледную спирохету. Но Борде, по складу ума, был истинным валлонцем– в большей мере французом, чем настоящие французы, и отличался более чем французской боязнью ошибок. Вот почему не решился он объявить эту спирохету преступником. И хотя ему принадлежит открытие, позволяющее обнаруживать скрытые (и самые опасные) девять десятых этой дьявольской болезни, всемирная слава досталась Вассерману. Сверхфранцуз Борде был слишком логичен, у него была слишком французская страсть к так называемой научной элегантности. Он сделал один лишний эксперимент и этим все испортил.

И все-таки Вассерман никогда бы не нашел этой реакции без Борде.

II

Странно думать о Борде, как о рыцаре ордена борьбы со смертью, бьющегося один на один с самой страшной из человеческих болезней. Он был бедняком, сыном бельгийского школьного учителя в Суаньи. – В середине девяностых годов он появился в Париже, в Пастеровском институте, – незначительный, куривший дешевые папиросы и необычайно мечтательный юноша... Пастер в зените славы уже умирал. Вокруг кипели битвы со смертью – эффектные битвы великолепного пастеровского стиля. Молодому валлонцу Борде повезло: он начал возиться с пипетками и пробирками под сенью мечниковской бороды. Стремительность и ярость, с которой этот великий человек набрасывался на каждую тайну природы, должна была испугать и озадачить рассудительного Борде. Опасными экспериментами, особенно опасными в силу восточной стремительности, с которой он их ставил, Мечников тогда показывал, как можно добиться иммунитета к смертоносной азиатской холере.

Мечников сражался не только с холерой, но и с немецким ученым Пфейфером, не признававшим мечниковской теории фагоцитоза. В некотором смысле это была очень плохая школа для такого молодого ученого, каким был тогда Борде: когда Мечников не мог возразить Пфейферу блестящими экспериментами, он уничтожал его эпиграммами. и именно в этой словесной войне должен был принимать участие Борде.

Но вот, вместо того, чтобы укреплять мечниковскую теорию фагоцитоза, – как этого от него ожидали, – он уже через год стал заниматься своей собственной научной проблемой.

Несколькими замечательными, тонко продуманными опытами он приоткрыл тайну того, как наш организм побеждает смертоносных микробов. Оказалось, что эта борьба не имеет ничего общего с мечниковской благожелательной армией белых кровяных шариков – фагоцитов.

Все началось с теоретических исследований, с самой чистой науки, и Борде даже и в голову не приходило, что исход битвы с тогда еще не открытым бледным чудовищем зависел исключительно от него.

Вот сидит Борде над сывороткой крови, взятой уже несколько недель тому назад у одной замечательной козы. Тут же – пробирка с холерными микробами, в количестве достаточном, чтобы в течение двенадцати часов погиб в невероятных мучениях здоровый человек.

Рядом с ним резвится ничем не замечательная морская свинка, идиотски равнодушная к ожидающей ее участи. Коза замечательна тем, что ее кровь обладает странным свойством предохранять от заражения холерой. Морская свинка ничем не замечательна, потому что, как у каждого нормального грызуна, в крови у нее нет никаких средств защиты от холеры.

Враг Мечникова Пфейфер незадолго до того стал режиссером драмы, разыгравшейся внутри иммунной к холере морской свинки: он впрыснул ей большую, смертельную для человека, дозу холерных вибрионов, и эти дьявольские запятые, попав в брюшную полость иммунного грызуна, вместо того, чтобы убить его, внезапно перестали двигаться, свернулись в мелкие шарики и исчезли. Для того, чтобы вызвать это явление, не нужно было вакцинировать морскую свинку; достаточно было впрыснуть ей, незадолго до начала опыта, немного сыворотки крови от иммунной к холере козы. Весь ужас для Мечникова заключался в том, что гибель холерных вибрионов в животе у морской свинки происходила без всякого участия мечниковских любимцев – фагоцитов...

Пфайфер утверждал, что такое истребление вибрионов может происходить только в брюшной полости морской свинки. Было совершенно непонятно, каким образом сыворотка иммунизированной козы помогает уничтожению вибрионов. Мечников так и ринулся на этот опыт, загнал своих ассистентов. Эксперименты удались блестяще. Действительно, если культуру холерных микробов с предохранительной сывороткой смешать в пробирке– ничего не происходит. Но пусть только господин Пфайфер попробует прибавить к этой смеси немного белых кровяных клеток – фагоцитов, и он увидит, как будут разрушены эти смертоносные вибрионы. Вот оно как!

III

Борде сидел один. Он любил работать по ночам и, кроме того, попросту боялся своего русского патрона. Но стойте! Если все дело в белых кровяных тельцах, то почему же кровь морской свинки или сыворотка ее крови не могут оказать того же действия? Эти соображения были величайшей ересью с точки зрения мечниковского фагоцитоза. Но Борде обладал самым замечательным и редким из человеческих свойств: он знал только один путь разрешения вопросов – путь эксперимента.

Он аккуратно смешал несколько капель сероватой жидкости, содержащей смертоносные запятые, с точно таким же числом капель сыворотки от иммунизированной козы. Несколько минут он рассматривал под микроскопом каплю этой смеси. Ничего не поделаешь, запятые продолжали крутиться в своем роковом танце.

Пфайфер был прав. Но вот Борде прибавляет к этой смеси несколько капель сыворотки крови этой заурядной морской свинки – нормального грызуна, у которого кровь ни в малейшей степени не способна иммунизировать.

Тогда произошло нечто неслыханное и чрезвычайно важное. Сама по себе сыворотка от иммунной козы не может ничего сделать. Но стоит только чуть-чуть прибавить сыворотки крови обыкновенной морской свинки... и эта смесь истребляет смертоносных холерных вибрионов.

Борде сидел один в своей неприбранной лаборатории. Повсюду валялись клочки бумаги, исписанные его иероглифами – планы экспериментов, – вперемежку с папиросными окурками, разбитыми пробирками и шерстью морских свинок, погибших во славу науки. Он сидел один, маленький мятежник, восставший против теории фагоцитоза, теории своего невообразимо знаменитого учителя. Борде мыслил так же ясно, как внешне беспорядочно он работал.