Текст книги "Сансет Парк (ЛП)"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

ЭЛЛЕН БРАЙС

Два лучше одного. Один лучше четырех. Три может быть слишком много или как раз. Пять – слишком далеко. Шесть – это бред.

Она идет дальше, все глубже и глубже в подземный мир ее пустоты, место, где все отлично от нее самой. Небо над ней – серое или голубое, или белое, иногда желтое или красное, временами фиолетовое. Земля под ней – зеленая или коричневая. Ее тело находится в пересечении земли и неба, а принадлежит ей и никому другом. Ее мысли принадлежат ей. Ее желания принадлежат ей. Потерявшись в одной реальности, она начинает блуждать в двух, трех, четырех, пяти. Иногда в шести. Иногда, даже в шестидесяти.

После неудобной сцены с Алис прошлым месяцем она поняла, что ей придется все делать самой. Из-за работы ей не хватает времени пойти учиться, терять драгоценное время в метро на дорогу в какой-нибудь институт. Работа – самое главное, и если она надеется добиться прогресса, она должна работать беспрерывно, с учителем или без, с живыми моделями или без, потому что суть ее работы находится в ее руке, и когда она сподобится подняться за пределы себя, она сможет захотеть увидеть эту руку. Эксперимент показал, что вино помогает ей в этом. От пары бокалов вина она забывает себя, и тогда она начинает путешествовать, часто до самой глубокой ночи.

Человеческое тело – странно, несовершенно и непредсказуемо. У человеческого тела – много секретов, и оно не раскроет их кому угодно, за исключением тех, кто умеет ждать. У человеческого тела есть уши. У человеческого тела есть руки. Человеческое тело создается внутри другого человеческого тела, и человеческое создание, появляющееся из другого тела, обязано быть маленьким, слабым и беззащитным. Человеческое тело создано по подобию Бога. У человеческого тела есть ступни. У человеческого тела есть глаза. Человеческое тело многочисленно в видах, в проявлениях, в размерах, формах и цвете, и взгляд на одно человеческое тело означает запечатлеть в себе только это одно тело и никакое другое. Человеческое тело может быть запечатлено, но не может быть пóнято. У человеческого тела есть плечи. У человеческого тела есть колени. Человеческое тело – это и объект и субъект, границы внутреннего, невидимого глазу. Человеческое тело вырастает из малого в младенчестве до большого взрослого, а затем начинает умирать. У человеческого тела есть бедра. У человеческого тела есть локти. Человеческое тело живет сознанием, поселившимся в человеческом теле, и жить внутри человеческого тела, населенным сознанием и отделяющим это тело от других – это жить в мире других тел. У человеческого тела есть волосы. У человеческого тела есть рот. У человеческого тела есть гениталии. Человеческое тело было создано из пыли, и, когда оно перестает существовать, возвращается в перворожденную пыль.

Она работает сейчас, используя разные средства: репродукции картин и рисунков различных художников, черно-белые фотографии обнаженных мужских и женских тел, фотографии из медицинской литературы младенцев, детей и стариков, длиной с человеческий рост зеркало, укрепленное ею на противоположной от кровати стене, чтобы видеть себя целиком, порнографические журналы на различные вкусы и привязанности (от позирующих свои прелести женщин до совокупляющихся разнополых пар, мужчины с мужчиной, женщины с женщиной, трое, четверо, пятеро участников всех возможных математических комбинаций) и небольшое карманное зеркало, которым она изучает свою вагину. Внутри ее распахнулась дверь, и она открыла для себя новый образ мышления. Человеческое тело – это инструмент знания.

Больше нет времени для ее картин. Рисунки – гораздо быстрее и более ощутимы, лучше подходят срочности ее проекта, и она заполнила прошедшим месяцем один альбом за другим, стараясь освободиться от ее прежних методов. После того, как она приступает к работе, первый час она разогревает себя концентрацией на деталях, отдельных частях тела, выбранных из ее коллекции видов или найденных в зеркалах. Страница кистей рук. Страница глаз. Страница ягодиц. Страница самих рук. Затем она приступает к целым телам, портретам отдельных фигур в различных позах: обнаженная женщина стоит задом к зрителям, обнаженный мужчина сидит на полу, обнаженный мужчина лежит вытянувшись на постели, обнаженная девушка присела на землю и мочится, обнаженная женщина сидит на стуле с закинутой назад головой, поддерживая правой рукой правую грудь и ухватившись левой рукой за сосок левой груди. Это интимные портреты, говорит она себе, не эротические рисунки, человеческие тела занимающиеся тем или иным, когда никто не видит их, занятий, а если у многих мужчин на этих портретах напряженные пенисы, то это потому, что в среднем за день у мужчин бывает пятьдесят эрекций и полу-эрекций – так ей сказали. Затем, в последней части упражнений, она собирает эти фигуры вместе. Обнаженная женщина с младенцем на руках. Обнаженный мужчина целует шею обнаженной женщины. Обнаженный старик и обнаженная старуха сидят обнявшись на постели. Обнаженная женщина целует мужской пенис. Двое лучше одного, и последующая загадка тройки: три обнаженных женщины; две обнаженные женщины и обнаженный мужчина; одна обнаженная женщина и два обнаженных мужчины; три обнаженных мужчины. Порнографические журналы довольно откровенны о подобных ситуациях, и их открытость вдохновляет ее на работу без малейшего страха или колебания. Пальцы вошли в вагину. Рты покрыли пенисы. Пенисы вошли в вагины. При этом очень важно указать на разницу между фотографией и рисунком. Если одно не оставляет ничего для фантазии, то другое может существовать лишь в воображаемой реальности, и потому она с яростным пылом приступает к рисованию, при этом она никогда не копирует рассматриваемые ею фотографии, а использует их, чтобы придумать новую сцену. Иногда ее охватывает возбуждение при виде того, что выводит ее карандаш, возбуждение, потому что картины начинают пузыриться в ее голове во время рисования, похожие на те, которые пузырятся во время ее ночных мастурбаций, но возбуждение – это лишь побочный продукт ее воодушевления, а главное – это то, что она чувствует, как работа требует ее, постоянное, давящее желание сделать правильно. Рисунки, обычно, рисуются грубыми штрихами и остаются незаконченными. Она хочет, чтобы ее человеческие тела передавали удивительную странность того, что живо – не более того, но как можно больше. Ее не заботят идеи красоты. Красота сама побеспокоится о себе.

Две недели тому назад произошло нечто радостное, непредвиденное, еще до конца не определившееся. За несколько дней до того, как в Бруклин приехала эта девушка из Флориды и расстроила все надежды на когда-либо возможное покорение Майлса, Бинг попросил посмотреть ее новые работы. Она пригласила его подняться к ней после ужина; трепет нарастал в ней с каждой лестничной ступенькой, твердо уверенная в том, что он рассмеется над ней, как только перелистнет несколько страниц в альбоме, и затем покинет ее с вежливой улыбкой на лице и успокаивающим похлопыванием по плечу, но она решила все же рискнуть ожидаемым унижением – все внутри ее горело, рисунки жгли ее, и кто-то, кроме нее, должен был увидеть их. В обычных обстоятельствах она попросила бы посмотреть Алис, но Алис отказала ей в тот декабрьский день, когда туман покрыл кладбище, и хотя они уже простили друг друга за то смешное непонимание, она все еще боялась попросить Алис, потому что думала – Алис стало бы стыдно при виде рисунков, она была бы шокирована, даже до отвращения, поскольку какой бы доброй и верной подругой ни была Алис, она всегда была немного скучной. Бинг – более открыт, более прямолинеен (иногда до грубости) в разговорах о сексе; и, поднявшись с ним по лестнице и открыв дверь, она осознает, насколько сексуальны ее рисунки, грязно-сексуальны, если угодно, и, возможно, ее одержимость человеческими телами вышла из-под контроля, возможно, она вновь начинает терять себя – первый знак надвигающегося психоза. Но рисунки понравились Бингу, он решил, что они были исключительными, смелым, экстраординарным прорывом, и от того, что он вскочил с кровати и внезапно поцеловал ее после последнего просмотренного рисунка, она поняла – он ей не врал.

Конечно, мнение Бинга ничего не значит. Он не понимает изобразительного искусства, у него нет знания истории искусств, лишь способность оценивать то, что видит. Когда она показала ему репродукцию картины Курбе Происхождение Мира, его глаза широко раскрылись, а когда она показала ему похожий образ женских интимных частей в одном из ее журналов, его глаза опять раскрылись широко, и ей стало очень горько при виде человека, совершенно нечувствительного эстетически, человека, не знающего никакой разницы между смелым революционным произведением искусства и, ничтожной по смыслу, средненькой непристойностью. Несмотря на это, ее воодушевил его энтузиазм, и она была поражена своим радостным чувствам, когда слушала его хвалебные речи. Образованный он или нет, реакция Бинга при виде ее рисунков была честной и подлинной – он действительно был тронут ее работами, он не мог перестать говорить о том, какими честными и мощными они были – и за все годы ее рисования никто никогда не говорил с ней так, никогда.

Доброжелательность, исходившая от Бинга той ночью, придала ей дополнительной смелости, чтобы задать ему вопрос, тот вопрос, вопрос, который она не смела задать никому с тех пор, как Алис отказала ей прошлым месяцем. Не захотел ли бы он позировать ей? Зеркала и двухмерные изображения помогли ей достичь сегодняшних результатов, сказала она, но если она решилась добиться чего-нибудь в ее исследованиях человеческой фигуры, ей обязательно придется работать с живыми моделями, с трехмерными людьми, с живущими и дышащими людьми. Бинг, похоже, был очень польщен ее просьбой, хотя и с видимым сомнением на лице. Речь не идет о прекрасности тела, сказал он. Конечно, нет, ответила она. Ты воплощаешь себя, и от того, что ты не хочешь быть никем, а лишь собой, ты не должен бояться.

Они выпили два бокала вина, если быть точнее, одну бутылку на двоих, и затем Бинг снял свою одежду и сел на стул у стола, а она расположилась на кровати, сев по-турецки, с альбомом в руках. Удивительно, но он, похоже, совсем не боялся. Пухлое тело и все остальное, выпирающий живот и толстые ляжки, заросшая волосами грудь и широкие, жирные ягодицы, он сидел спокойно, пока она рисовала его, не выказывая ни малейших знаков дискомфорта или стыда; и через десять минут работы над первым скетчем, когда она спросила его, как он себя чувствует, он сказал, что прекрасно, он верил ей, он даже не представлял, насколько ему было хорошо от того, что кто-то рассматривал его. Комната была небольшой, не более четырех футов между ними, и когда она впервые начала рисовать его пенис, ей пришло на ум, что она уже смотрит не на пенис, а на член, что слово пенис больше подходило к рисованию, а член – для того, что было от нее на расстоянии четырех футов, и, честно говоря, она должна была признаться, что у Бинга был привлекательный член, не длинный, не короткий, чем у всех виденных в ее жизни, но толще, чем у большинства, крепко сложен и без всяких особенностей или пятен, первоклассный экземпляр мужского достоинства, не то, что обычно называется карандашным (где она услышала эту фразу?), но словно округлая чернильная ручка, плотная пробка для любого отверстия. На третьем рисунке она попросила его, если бы он смог поиграть с самим собой, и она смогла бы увидеть, как он изменится, когда встанет, и Бинг сказал, что нет проблем – позируя для нее возбуждало его – и он ничего не имеет против. На четвертом рисунке она попросила его помастурбировать, и вновь он охотно повиновался, но на всякий случай спросил ее, может, она также снимет свою одежду и позволит присоединиться к ней в постели, но она сказала, нет, она лучше останется в одежде и продолжит рисование, но если в самый последний момент он захочет встать со стула, подойти к кровати и кончить ей в рот, она не будет возражать.

После этого было еще пять занятий. Те же вещи случались все пять раз, но они были лишь не более, чем короткими перерывами, небольшими подарками друг другу в пространстве нескольких минут, и затем работа продолжалась. Это была честная договоренность, кажется ей. Ее рисунки улучшились из-за Бинга, и она убеждена, что ожидание того, что он кончит ей в рот, помогает поддерживать его интерес в позировании, по крайней мере, сейчас, по крайней мере, в ближайшем будущем, и хоть у нее нет никакого желания снять свою одежду перед ним, их отношения приятны ей. Она бы лучше рисовала Майлса, конечно, и если бы Майлс был бы тем, кто позирует для нее, а не Бинг, она не задумываясь скинула бы свою одежду для него и позволила бы ему делать, что бы он ни захотел, но этого никогда не случится, она это сейчас знает, и она не должна позволить этому разочарованию сбить ее с правильного курса. Майлс пугает ее. Его власть над ней пугает ее, как и все, что было страшного в ее жизни, но при этом она не может перестать желать его. А Майлс желает девушку из Флориды, он без ума от девушки из Флориды, и когда девушка появилась в Бруклине, и она увидела, как Майлс смотрел на нее, она поняла, что это конец всему. Бедная Эллен, бормочет она, разговаривая с никем в пустой комнате, бедная Эллен Брайс, которая все время теряет из-за кого-то, не жалей себя, продолжай рисовать, пусть Бинг продолжает кончать тебе в рот, но раньше или позже ты покинешь Сансет Парк, этот обшарпанный домишко исчезнет и позабудется, а жизнь, которую ты живешь здесь, растворится в прошлом, ни один человек не вспомнит, что ты была здесь, даже ты сама, Эллен Брайс, и Майлс Хеллер исчезнет из твоего сердца, как ты исчезла из его сердца, никогда в нем и не побывав, никогда не побывав ни в чьем сердце, даже в своем.

Два – лишь эта цифра чего-то стоит. Один противостоит реальности, скорее всего, но все остальные – сплошная фантазия, карандашные линии на чистой белой бумаге.

В воскресенье, четвертого января, она едет в гости к своей сестре, и одного за другим она берет на руки голенькие тела своих близнецов-племянников Никласа и Бруно. Какие мужественные имена для таких крохотулек, думает она, лишь два месяца от роду, и все еще впереди у них в этом мире, расползающемся по швам; и, пока она держит их обоих в своих руках, она поражена мягкостью их кожи, гладкостью их тел, когда прижимается к ним шеей и щеками и чувствует младенческую плоть ладонями и обнаженными предплечьями; и вновь она вспоминает фразу, повторяющуюся в ее голове с того момента, как пришла к ней в голову прошлым месяцем: странность живого бытия. Только подумай, говорит она своей сестре, Ларри вставляет в тебя свой член какой-то ночью, и девять месяцев спустя появляются эти два маленьких человечика. Какой тут смысл, а? Ее сестра смеется. Таковы правила, дорогая, говорит она. Несколько минут удовольствия, и тяжелая работа после этого до конца жизни. Затем, после короткой паузы, она смотрит на Эллен и говорит: Вообще-то да, нет никакого смысла, никакого смысла вообще.

Возвращаясь домой в метро тем же вечером, она размышляет о своем собственном ребенке, о ребенке, который не был рожден, и спрашивает себя, был ли это ее единственный шанс или наступит еще время, когда в ней снова начнет расти ребенок. Она берет тетрадь и пишет:

Человеческое тело не может существовать без другого человеческого тела.

Человеческому телу необходимо, чтобы кто-то его касался – не только маленькие человеческие тела, но и большие человеческие тела.

У человеческого тела есть кожа.

АЛИС БЕРГСТРОМ

Каждые понедельник, среду и четверг она едет на метро в Манхэттен на ее работу в ПЕН-центр по адресу дом 588 на Бродвее, чуть южнее Хьюстон Стрит. Она начала работать здесь прошлым летом, оставив свой пост в Куинс Колледж, потому что та работа требовала от нее слишком много часов и не оставалось времени на диссертацию. Английский язык для отстающих и для первокурсников, всего два класса, но пятьдесят студентов, пишущих одну работу в неделю, и затем три обязательные личные конференции с каждым студентом в каждый семестр, всего сто пятьдесят конференций, семьсот бумаг для прочтения, исправления и оценки, подготовка к уроку, рисовать листы для чтения, изобретать интересные задания, удерживать внимание студентов, хорошо одеваться, долгий путь в район Флашинга и назад, и все это за оскорбительно низкую зарплату без бенефитов, зарплата меньше положенной государством (она однажды подсчитала, сколько она получала в час), что означало – зарплата, которую она получала за работу, которая мешала ей основной работе, была меньше той, чем она могла получать, работая на мойке автомобилей или переворачивая хэмбургеры. ПЕН тоже платит недостаточно, но она отдает им только пятнадцать часов в неделю, и ее диссертация вновь продвигается, и она верит в работу этой организации, единственная группа защитников прав человека в мире, посвятивших себя исключительно защите писателей – писателей, посаженных за решетку несправедливыми правительствами, писателей, проживающих под постоянной угрозой смерти, писателей, запрещенных к печатанию, преследуемых писателей. ПЕН. Писатели и издатели, эссеисты и редакторы, романисты. Они могут платить ей лишь двенадцать тысяч семьсот долларов в год за ее работу не на полную ставку, но когда она она входит в здание № 588 на Бродвее и поднимается в лифте на третий этаж, по крайней мере, она знает, что не тратит свое время впустую.

Когда ей было десять лет, появилась фатва против Салмана Рушди. Она уже тогда была активным читателем, девочкой из страны книг, только что погрузившейся в восьмую книгу об Анне из Зеленых Мезонинов, мечтающая когда-нибудь сама стать писательницей; и тогда появились новости о человеке из Англии, опубликовавшем книгу, которая разозлила многих людей в разных концах мира, и что бородатый лидер одной из стран выступил и объявил, что этот человек в Англии должен быть убит за все написанное им. Это было непостижимо для нее. Книги не были опасными, сказала она себе, они приносили лишь удовольствие и счастье людям, читающим их, они оживляли людей и делали их более дружественными, и если бородатый лидер той страны на другом конце мира был против, написанной англичанином, книги, то все, что он должен был сделать – это перестать ее читать, отложить ее куда-нибудь в сторону и позабыть о ней. Угрожать убийством за написание романа, выдуманной истории в выдуманном мире, было самой глупой вещью, о которой она когда-либо слышала. Слова были безвредны, не приносили никому боли, и пусть какие-то слова были обидными кому-то, слова не были ножами или пулями, они были просто черными пометками на кусках бумаги, и они не могли убить или что-то повредить. Так она думала о фатве в свои десять лет, ее наивный, но серьезный, ответ абсурдности совершившегося беззакония, и ее гнев был очень эмоциональным, потому что был связан со страхом – впервые в ее жизни она встретилась с отвратительностью грубой, бессмысленной ненависти, впервые ее юные глаза увидели темную сторону мира. Дело с фатвой продолжалось, конечно, много лет до его прощения на День Святого Валентина в 1989 году, и она росла вместе с историей Салмана Рушди – взрывы в книжных магазинах, удар ножом в сердце переводчика на японский язык, пули в спине норвежского издателя – эта история оставалась внутри нее на все время ее перехода из детства в молодость; и чем старше она становилась, тем больше понимала опасности мира, угрозу, которую могли принести слова, и в странах, правящих тиранами и военными, каждый писатель, осмелившийся выражать себя свободно, рисковал многим.

Программу ПЕН’а Свобода Писательству возглавляет человек по имени Пол Фаулер, поэт – в свободное время, активист в защиту человеческих прав – по профессии; и когда он предложил Алис ее работу прошлым летом, он сказал ей, что вся работа заключается в одном: шуметь, шуметь так громко, как получится. Работающий на полную ставку Пол, Линда Николсон, у которой такой же день рождения, что и у Алис, их троица и составляет самый маленький отдел, посвященный производству шума. Почти половина их работы посвящена международным проблемам: кампания реформирования Артикла 301 уголовного законодательства Турции, например, оскорбительный закон, угрожающий жизням и безопасности писателей и журналистов за критические записи об их стране; попытки освобождения писателей, находящихся в тюрьмах во многих частях мира – бирманские писатели, китайские писатели, кубинские писатели – многие из них страдают тяжелыми болезнями, вызванными суровым обхождением с ними; и, нагнетая напряжение на различные правительства, ответственные за эти нарушения международного права, рассказывая об этих историях в мировой прессе, обращаясь с петициями, подписанными сотнями известных писателей и поэтов, ПЕН часто добивается того, что пристыженное то или иное правительство отпускает узников на волю, не так часто, как хотелось бы, но достаточно часто, чтобы видеть – эти методы работают, что надо пробовать и пробовать, а во многих случаях – на это уходит много лет. Другая половина их работы посвящена местным проблемам: запреты на книги школами и библиотеками, например, или Кампания за Настоящую Свободу, инициализированная ПЕН в 2004 году в ответ на Патриотический Акт, утвержденный администрацией Буша, в котором американское правительство получала беспрецедентное право наблюдать за жизнями американских граждан и собирать информацию об их персональных предпочтениях, книжных вкусах и мнениях. В докладе, который Алис помогла составить Полу в самом начале ее работы, ПЕН призывает к следующим действиям: вернуться к неразглашению данных книжных магазинов и библиотек; ограничить использование Писем Национальной Безопасности; уменьшить количество секретных программ по наблюдению; закрыть гуантанамскую и все остальные секретные тюрьмы; покончить с пытками, беспричинными заключениями и похищениями людей; расширить программу для иракских писателей-беженцев. В тот же день, когда ее приняли на работу, Пол и Линда сказали ей, чтобы она не тревожилась, когда слышала странные звуки во время телефонных разговоров. Линии ПЕН прослушивались, а американское и китайское правительства наблюдали за их компьютерной деятельностью.

Сегодня – первый понедельник нового года, пятое января, и она только что приехала в Манхэттен на свою пятичасовую работу в ПЕН-центр. Она будет здесь с девяти часов утра до двух часов дня, а потом вернется в Сансет Парк и проведет несколько часов в работе над своей диссертацией, заставляя себя работать до шести-тридцати, пытаясь добавить один-два параграфа к Лучшим Годам Нашей Жизни. Шесть-тридцать – время, когда она и Майлс встречаются на кухне, чтобы приготовить ужин. Они впервые будут вместе готовить еду после того, как Пилар вернулась во Флориду, и ей это нравится, ей нравится быть вместе с сеньором Хеллером какое-то время – сеньор Хеллер оказался действительно интересным, как его рекламировал Бинг – и ей нравится быть рядом с ним, говорить с ним, видеть, как он двигается. Она не влюблена в него так, как бедняжка Эллен, не потеряла свою голову и не начала насылать проклятий на голову невинной Пилар Санчез за кражу сердца, но мягкий голос, угрюмость, непроницаемость Майлса Хеллера размягчили и ее сердце, и ей трудно вспомнить, как было в доме до его вселения. Четвертую ночь подряд Джэйка не будет здесь, и ей неприятно, что она рада этому.

Она все еще размышляет о Джэйке, выходя из лифта на третий этаж, спрашивая себя: наступил ли тот самый момент прощального шоу или она должна отложить этот момент, подождать, пока четыре фунта потерянного веса в декабре превратятся в восемь фунтов, двенадцать фунтов, сколько бы там ни потребовалось фунтов, чтобы она перестала обращать на них внимание. Пол уже сидит за своим столом, разговаривай с кем-то по телефону, и он приветственно машет ей рукой из-за другой стороны стекла, разделяющей его офис от комнаты, в которой находится ее стол, ее небольшой, захламленный стол, где она садится и включает свой компьютер. Линда появляется позже, через несколько минут, с красными щеками от холодного утреннего воздуха, и прежде, чем она снимет свое пальто и примется за работу, она подходит к Алис, целует ее в левую щеку и желает ей счастливого Нового года.

Со стороны офиса Пола доносится рычащий вздох, звук неожиданности ли, разочарования ли, горечи ли – точно не ясно. От Пола часто доносятся неопределенные звуки после того, как он вешает телефон, и как только Алис и Линда поворачиваются посмотреть в стекло офиса, Пол, уже встав, направляется к ним. У него – новости. Тридцать первого декабря китайские власти позволили Лю Сяобо встретиться с женой.

Это – их самый последний процесс, самый тяжелый процесс на сегодняшней повестке дня, и с тех пор, как Лю Сяобо был задержан в начале декабря, они мало что могли сделать. Пол и Линда, они оба пессимистичны о нынешнем его положении, оба уверены в том, что пекинская полиция будет держать Лю пока не найдется достаточно свидетельств против него, чтобы состоялся формальный арест на основании подстрекательства к свержению законного правительства, на основании чего он может попасть в тюрьму на пятнадцать лет. Его преступление: соавторство документа, называемого Хартия 08, декларации, призывающей к политическим реформам, к расширению человеческих прав и прекращению однопартийного правления в Китае.

Лю Сяобо начинал, как литературный критик и профессор в Пекинском университете, довольно важная фигура, чтобы получать приглашения многих иностранных учреждений, таких как университета Осло и Колумбийского университета в Нью Йорке, тот самый Колумбийский университет Алис, в котором она будет защищать ее докторат; активизм Лю проявился еще в 1989 году, в году стольких событий, в году, когда пала берлинская Стена, в году фатвы, в году площади Тяньанмень, и именно тогда, весной 1989 года Лю ушел из Колумбийского университета и вернулся в Пекин, где устроил голодовку на площади Тяньанмень в поддержку студентов и правовых мирных методов протеста, чтобы предотвратить возможное будущее кровопролитие. За это он провел два года в тюрьме, и потом, в 1996 году, был осужден на три года перевоспитания работой за выражение мнения, что китайское правительство должно начать открытую дискуссию с Далай-Ламой о Тибете. Последовало еще больше наказаний, и с тех пор он жил под постоянным наблюдением полиции. Его последний арест случился 8 декабря 2008 года, случайно или намеренно, за один день до шестидесятой годовщины подписания Всемирной Декларации Человеческих Прав. Его содержали в неизвестном месте, без адвоката, без возможности писать или связаться с кем-нибудь. Означало ли разрешение на новогоднюю встречу с женой какие-либо перемены, или это был просто акт жалости, не намекающий ни на какой исход дела?

Алис проводит утро и часть дня, рассылая электронные письма от ПЕН-центра во все части мира, в поисках желающих поддержать массированный протест, который затевает Пол в защиту Лю. Она работает с какой-то яростной одержимостью, зная, что такие люди, как Лю Сяобо – краеугольный камень человечества, что у немногих мужчин и женщин найдется достаточно мужества, чтобы не побояться и рискнуть своей жизнью для других, и рядом с ним мы все – ничто, людишки, бредущие в своих цепях слабостей, безразличия и скучного конформизма, и когда такой человек готовится стать жертвой за свою веру в других, другие люди должны сделать все в своих силах, чтобы спасти его; во время работы Алис переполняется гневом, но к этому чувству присоединяется нечто вроде отчаяния, потому что она ощущает безнадежность их будущих усилий, и что никакое количество негодования не изменит планов китайских руководителей, и даже если ПЕН сможет пробудить миллионы людей, чтобы они забили в свои барабаны по всей земле, не так уж много шансов, что эти барабаны будут услышаны.

Она пропускает обед и работает все время до ее окончания, и, когда она выходит из здания и идет к метро, она все еще под впечатлением процесса над Лю Сяобо, все еще размышляет о том, как можно было интерпретировать появление жены в канун Нового Года, того же самого Нового Года, который она провела с Джэйком и группой их друзей в районе Аппер Уэст Сайд, когда все целовались в полночь, глупый обычай, но ей понравилось, ей понравилось целоваться со всеми; и теперь она спрашивает себя, спускаясь по лестнице в метро, если китайская полиция позволила жене Лю остаться с ним до полуночи, и если так, то поцеловались ли она и ее муж при ударах двенадцати часов, полагая, что им разрешалось поцеловаться, и если да, что бы это было такое – поцеловать своего мужа при таких обстоятельствах, с полицейскими, наблюдающими за тобой, и без никакой гарантии в том, что ты вновь увидишься с ним.

Обычно, она носит с собой книгу для чтения в метро, но утром она проспала на полтора часа, и еле успела выскочить из дома, чтобы попасть на работу вовремя, и она позабыла взять книгу; а поезд метро почти пуст в два-пятнадцать дня, не так уж много пассажиров для ее сорокапятиминутной поездки, чтобы она могла их изучать, замечательное ньюйоркское времяпровождение, особенно для перебежчика с глубинки, и если нет ничего читать и недостаточно лиц, она залезает в сумку, достает небольшой блокнот и черкает несколько ремарок о том, о чем она будет писать, когда попадет домой. Не только вернувшиеся солдаты отдалились от своих жен, напишет она, но они больше не знают, о чем разговаривать со своими сыновьями. Есть сцена в кинофильме, что задает тон этому разделению поколений, и об этом она будет сегодня писать, об этой одной сцене, в которой Фредрик Марч показывает своему сыну-старшекласснику его военные трофеи – самурайский меч и японский флаг – и ей кажется, что совершенно неожиданно, но абсолютно объяснимо, что сын не выказывает никакого интереса к этим вещам, что он охотнее говорит о Хиросиме и перспективе атомного уничтожения, чем о подарках, которые подарил ему отец. Его мысли – уже о будущем, о следующей войне, как будто прошедшая война стала уже далеким прошлым, и потому он не задает отцу никаких вопросов, ему не любопытно, как эти вещи стали сувенирами; и сцена, в которой отец представил себе, что мальчику было бы интересно услышать об его военных приключениях, кончается тем, что сын забывает взять с собой и меч и флаг, когда он выходит из комнаты. Отец – совсем не герой в глазах сына, он – пенсионер давно-ушедших времен. Чуть позже, когда Марч и Мирна Лой одни в комнате, он поворачивается к ней и говорит: Это ужасно. Лой: Что? Марч: Молодость! Лой: Разве у вас не было молодых в армии? Марч: Нет. Они все были стариками, как я.