Текст книги "Сансет Парк (ЛП)"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

МОРРИС ХЕЛЛЕР

1

Сегодня – последний день уходящего года, и он возвращается домой из Англии на неделю раньше, чтобы попасть на похороны двадцатитрехлетней дочери Мартина Ротстейна, покончившей самоубийством в Венеции в ночь перед Рождеством. Он издавал работы Ротстейна со дня основания его издательства Хеллер Букс. Марти и Рензо были лишь два американца в самом начале, два американца вместе с Пер Карлсеном из Дании и Аннет Луврейн из Франции, и тридцать пять лет спустя он все еще их всех издает; они – сердцевина издательства, и он знает, что был бы никем без них. Новость прибыла вечером двадцать четвертого, электронное письмо-приглашение на прощальную Мессу, посланное сотням друзей и знакомых; он прочитал его на компьютере Уиллы в комнате лондонской гостиницы Шарлотт Стрит Хотел; грустное простое послание от Марти и Нины, что Суки распорядилась своей жизнью, и информация о дате похорон будет послана позже. Уилла не хотела, чтобы он поехал. Она подумала, что похороны будут слишком тяжелы для него – слишком много похорон для уходящего года, слишком много друзей умирает сейчас – и она знала, как опустошительны были для него эти потери, она использовала именно это слово опустошительны, но он сказал, что должен быть там, что будет совершенно невозможно не пойти – обязательства дружбы требовали этого – и, спустя четыре дня, он был на самолете в Нью Йорк.

Сегодня – тридцать первое декабря, позднее утро последнего дня 2008 года; и, когда он выходит из вагона метро маршрута № 1 и идет вверх по лестнице к Бродвею и Семьдесят Девятой Стрит, воздух заполнен снегом – мокрый, тяжелый снег падает из светло-серого неба, толстые снежинки выкатываются из высыпающейся серости, забивая цвета светофоров, забеляя переда проезжающих автомобилей, и, дойдя до нужного ему здания на Амстердам Авеню, он начинает выглядеть так, будто на голове у него снежная шапка. Суки Ротстейн, урожденная Сусанна, крошечное создание, впервые увиденная им спящей в обхвате отцовской правой руки двадцать три года тому назад, молодая женщина, с отличием выпустившаяся из Университета Чикаго, художница в начале пути, умница с ранних лет, писательница, фотограф, она отправилась в Венецию прошедшей осенью на стажировку от Коллекции Пегги Гугенхайма, и там, в женском туалете музея, через несколько дней после представления своих работ, она повесилась. Уилла была права, да и он сам знает это, но как не быть опустошенным смертью Суки, как не влезть в кожу ее отца и не страдать от опустошения этой бессмысленной смертью?

Он вспоминает, как встретился с ней несколько лет тому назад на Хьюстон Стрит светлым полуднем конца весны, начала лета. Она направлялась на школьный бал, пром, обрамленная шикарным красным платьем, таким красным, какими могут быть самые красные помидоры из Нью Джерси; и Суки вся светилась улыбками, когда он повстречался с ней тем днем, окруженная своими друзьями, счастливая, послав ему приветственный и, в то же время, прощальный воздушный поцелуй; и с того дня он хранил в своей памяти то изображение ее, как квинтэссенцию воплощения жизнерадостных юных лет, как наглядный пример пылающей молодости. А сейчас он думает о промозглом холоде Венеции на пике зимы, о переполненных каналах, выплескивающих на улицы воду, об пронизывающем одиночестве неотапливаемых комнат, о голове, расколовшейся от удара темноты изнутри, о жизни, разбитой слишком многим и слишком малым этого мира.

Он проходит внутрь здания вместе с другими людьми, медленно собирающаяся толпа из двухсот-трехсот человек; и он видит знакомые лица, Рензо среди них, но также и Салли Фукс, Дон Уиллингэм, Гордон Филд, несколько старых знакомых, писатели, поэты, художники, редакторы, и много молодых людей, десятки и десятки молодых мужчин и женщин, друзья Суки с детства, со школ, с колледжа; и все говорят тихим голосом, как будто говорить иначе, чем шепотом, было бы вызывающим, оскорблением молчания мертвых; и, разглядывая лица вокруг него, он видит, насколько устало и вымотано выглядит каждый, будто находясь где-то в другом месте, опустошенно. Он идет к небольшой комнате в конце коридора, где Марти и Нина встречают пришедших, гостей, оплакивающих, каким бы словом и не описывали людей, явившихся на похороны; и когда он обнимает старого друга, слезы начинают течь по лицу Марти, и затем Марти обнимает его и прижимается головой к его плечу, говоря, Моррис, Моррис, Моррис, и тело друга бьется в конвульсиях бездыханного плача.

Мартин Ротстейн не был создан для трагедий такого масштаба. Он – человек ума и искрящегося очарования, автор веселых, замысловатых, уморительных предложений и точного сатирического чутья, интеллектуал-провокатор с большим аппетитом к еде, бесчисленным количеством друзей и чувством юмора, не уступающим лучшим еврейским мудрецам. А сейчас он рыдает, убитый печалью, самой жестокой, самой острой формой печали; и Моррис сомневается в том, что кто-нибудь в таком положении смог бы встать и начать говорить, когда начнется церемония. И все же, спустя некоторое время, когда приглашенные занимают свои места, и Марти поднимается на возвышение со своей речью, он спокоен, глаза сухие, полностью отошел от рыданий в комнате. Он читает текст, скорее всего написанный им во время перевозки тела Суки из Венеции в Нью Йорк, отчего время между смертью и похоронами длилось дольше, чем обычно; и в те пустые, беспокойные дни ожидания прибытия тела дочери Марти пишет этот текст. С Бобби не было много слов. Уилла не смогла ни сказать ни написать ничего, он не смог ни сказать ни написать ничего, этот случай раздавил их до положения немого непонимания, оглушающая кровоточащая печаль длилась несколько месяцев; но Марти – писатель, вся его жизнь состояла в расстановке слов и предложений, параграфов, книг, и единственной ожидаемой реакцией на смерть Суки было написание текста о ней.

Гроб стоит на сцене, белый гроб, окруженный красными цветами, но церемония идет совершенно не по религиозным канонам. Нет официально присутствующего ребе, нет отпевальных причитаний, и все, поднимаясь на сцену для слов, не желают говорить о смерти Суки – нет ничего более, чем сам факт смерти, ужаса смерти. Кто-то играет соло на саксофоне, кто-то играет хорал Баха на пианино, и когда младший брат Суки Антон, покрасивший ногти в красный цвет в память о ней, исполняет без аккомпанемента похоронную версию песни Коула Портера (Каждый раз прощаясь / Часть меня умирает) настолько медленную, настолько меланхоличную, настолько пронизанную болью, что большинство людей к концу песни начинают плакать. Писатели поднимаются и читают поэмы Шекспира и Йетса. Друзья и одноклассники рассказывают истории о Суки, вспоминают, говорят об ее пылающей натуре. Директор галереи, где у нее была та единственная выставка, рассказывает об ее работах. Моррис внимательно слушает каждое слово, каждую ноту и каждый звук, сам с трудом сохраняя присутствие духа на протяжении полуторачасовой церемонии, но самым трудным для него было выслушать речь Марти, смелую и ошеломляющую речь, приведшую его в шок откровенной, жестокой точностью мысли, яростью и печалью, чувствами вины и любви в каждом предложении. За все двадцать минут речи Марти Моррис старается представить себя, рассказывающим о Бобби, о Майлсе, о давно покинувшем мир Бобби и об отсутствующем здесь Майлсе, но он знает, что у него никогда не найдется мужества выйти к людям и выразить все свои чувства с такой откровенной честностью.

После всего наступает пауза. Только Ротстейны и их близкие родственники поедут на кладбище в Куинс. Все приглашены на квартиру Марти и Нины к четырем часам, но сейчас пришедшие должны разойтись. Хорошо, что его не позвали смотреть на опускающийся в яму гроб, на разравнивающий землю бульдозер, на рыдающих Марти и Нину. Рензо подходит к нему в коридоре у выхода, и эти двое возвращаются под снегопад, чтобы найти место пообедать. Интеллигентный Рензо принес зонт, и Моррис протискивается рядом с ним. Рензо обнимает его за плечо. Никто из них не вымолвит ни слова. Они – друзья уже пятьдесят лет, и каждый знает, о чем думает другой.

Они заходят в еврейскую закусочную на Бродвее в районе восьмидесятых Стрит, такую же, как в их ньюйоркском детстве, с той же кухней рубленой печени, супов с шариками мацы, бутербродов с говядиной и пастрами, сырных блинчиков, соленых огурцов. Рензо – в разъездах, они не виделись друг с другом со времен издания Диалогов в Горах в сентябре, и Моррису кажется, что Рензо выглядит более усталым, помятым, чем обычно. Как же мы так состарились? спрашивает он себя. Им обоим шестьдесят два года, и пока еще никто из них не жалуется на здоровье, никто из них не растолстел или полысел или готов к тому, чтобы послали на мыловарню, их головы поседели, их волосы поредели, и они дожили до того момента в жизни, когда женщины тридцати-сорока лет перестают их замечать. Он помнит Рензо еще молодым, очень молодым писателем, только что из колледжа, живущим в квартире-за-сорок-долларов-в-месяц в одном из многоквартирных домов возле железной дороги с рукомойником на кухне и шестью тысячами тараканов, заседавших на собраниях в каждой коробке, таким бедным, что он ел лишь один раз в день, трудясь над своим первым романом три года, и который он потом уничтожил, потому что был нехорош, в знак протеста перед Моррисом и в знак протеста перед своей подругой, считавшими роман на самом деле очень хорошим; и посмотрите на него сейчас, думает Моррис, сколько его книг после той сожженной рукописи напечатано по всему миру, даже в Иране, Бог ты мой, и сколько литературных премий, сколько наград, ключей от городов, почетных званий, сколько книг и диссертаций написано о его работах, и все это ничего не значит для него – он просто рад, что у него есть деньги, рад, что свободен от удушливой нищеты ранних лет; и он холоден к славе, у него нет никакого интереса к себе, как к-так-называемой знаменитости. Я просто хочу скрыться, он однажды сказал это Моррису, бормоча слова самым тихим голосом, с глазами полными боли, словно разговаривая с самим собой. Я просто хочу скрыться.

Они заказывают супы и сэндвичи, и когда латиноамериканец-официант отходит от них с заказом (латиноамериканец, работающий в еврейской закусочной – это им обоим понравилось), Моррис и Рензо начинают говорить о похоронах, делясь впечатлениями о том, что они только что увидели. Рензо не знал Суки, он встретился с ней лишь однажды, когда она была ребенком, но он соглашается с Моррисом в том, что речь Ротстейна была очень мощной, почти труднопредставимой, если принимать во внимание ее написание под таким грузом событий, в такое время, когда лишь у немногих найдется сил собраться и написать хоть что-нибудь, а тем более такое страстное, сложное и откровенное посвящение, выслушанное ими этим утром. У Рензо нет детей, две бывшие жены, но без детей; и, зная, что приходится проживать сейчас Марти и Нине, и то, что пришлось прожить ему и Уилле, сначала с Бобби, а потом с Майлсом, у Морриса возникает какое-то подобие чувства зависти к решению Рензо держаться подальше от детей, чтобы избегнуть неизбежные волнения и возможные трагедии отцовства. Он почти готов к тому, что сейчас Рензо начнет говорить о Бобби, параллель совершенно очевидна, и, конечно же, тот понимает, как трудны были для него похороны; но как раз от того, что Рензо прекрасно понимает его состояние, тот не говорит ни слова об этом. Он слишком вежлив, слишком хорошо знаком с мыслями Морриса, чтобы вторгаться со своими разговорами в чужую боль; и, спустя несколько секунд, сам Моррис догадывается о нежелании друга расстраивать его, когда Рензо меняет тему разговора, уклоняясь от Бобби и подобных грустных разговоров о мертвых детях, и спрашивает его, как он справляется с финансовой непогодой, подразумевая наступивший кризис, и выдержит ли Хеллер Букс этот шторм?

Моррис отвечает ему, что корабль все еще на плаву, список авторов ужался до командирской рубки, и последние несколько месяцев они выбрасывают за борт много чего. Его главная забота – сохранить всех работников, и пока он никого еще не лишил работы, но список книг становится все меньше и меньше – на двадцать-двадцать пять процентов. В прошлый год они издали сорок семь книг, в этом году – тридцать восемь, но финансовые потери составили лишь одиннадцать процентов, благодаря, в частности, Диалогам в Горах, издающиеся третьим тиражом, продано сорок пять тысяч экземпляров. Пока рано говорить об итогах рождественских продаж, но даже если они окажутся ниже ожидаемых, никакого бедствия тонущего корабля не ожидается. Луврейн, Уайатт и Томесетти, все они написали крепкие книги к осени, и криминальная серия в мягкой обложке стартовала прилично, но нынешнее время – очень трудное для издания первых романов, очень трудное, и ему пришлось отказать нескольким хорошим молодым писателям, чьи книги он бы попробовал издать год-два тому назад; и ему такое положение дел не нравится, поскольку смысл существования Хеллер Букс – в нахождении новых имен. Они планируют издать в 2009 году только тридцать три книги, но с Карлсеном в списке, с Давенпортом, и с повестью Рензо, небольшой книгой, написанной им после Диалогов в Горах, совершенно неожиданная книжка, на которую у него большие надежды; и кто знает, если в Америке не разорится каждый независимый книжный магазин в последующие двенадцать месяцев, у них, может, будет приличный год. Слушая свой рассказ, он почти становится оптимистом, но он рассказывает Рензо лишь часть всего, умалчивая тот факт, что возврат книг Диалогов в Горах уменьшит продажу на семь-десять тысяч экземпляров, что 2008 год будет самым худшим за все три декады существования, что ему нужен инвестор с дополнительными вливаниями в компанию, или корабль пойдет ко дну в последующие два года. Только нет необходимости в том, чтобы Рензо знал все это. Рензо пишет книги, а он их издает, и Рензо будет писать книги и издаваться, даже если его уже не будет в издательском бизнесе.

Когда приносят суп, Рензо спрашивает: Какие последние новости о мальчике?

Он здесь, говорит Моррис. Уже две-три недели.

Здесь, в Нью Йорке?

В Бруклине. Живет в заброшенном доме в Сансет Парк с какими-то людьми.

Наш друг-барабанщик сказал тебе это?

Наш друг-барабанщик – среди тех людей, кто живет там. Он пригласил Майлса из Флориды, и мальчик согласился. Не спрашивай, почему.

Похоже на хорошую новость.

Может быть. Время покажет. Бинг говорит, что он позвонит мне, но пока никаких сообщений.

А что, если он не позвонит?

Тогда ничего не меняется.

Подумай, Моррис. Все, что тебе нужно сделать – это прыгнуть в такси, доехать до Бруклина и постучаться в дверь. Неужто не соблазнительно?

Конечно, соблазнительно. Но я не могу так. Он же – тот, кто уехал, и он же – кто должен был вернуться.

Рензо не настаивает, и Моррис благодарен ему за то, что разговор на эту тему больше не продолжается. Как крестный отец сына и давний друг отца, Рензо полностью знаком со всеми перипетиями этой семилетней печальной саги, и не так уж много можно добавить ко всему сказанному раннее. Моррис спрашивает его о последних путешествиях в Прагу, Копенгаген и Париж, о читках его пьесы в театре Макса Райнхардта в Берлине, о полученной награде в Испании; и Рензо отвечает, что поездки были прекрасным отвлечением от забот, у него в последнее время не складываются дела, и было очень замечательно побыть где-нибудь несколько недель, где-нибудь за пределами его головы. Морри слышит подобные речи Рензо все время их знакомства. У него всегда не складываются дела, каждая только что оконченная книга – последняя написанная им, а потом, каким-то образом, дела налаживаются, и он опять оказывается в своей комнате, работая над очередной книгой. Да, говорит Рензо, он знает, что так говорил всегда в прошлом, но в этот раз все по-другому, он не знает почему, в этот раз паралич кажется становится вечным. Ночная Прогулка была закончена в июне, говорит он, более полугода тому назад, и с тех пор он ни за что не брался. Это была очень короткая книга, лишь сто пятьдесят с чем-то страниц, но, похоже, она вынула из него все – он писал в какой-то лихорадке, менее чем за три месяца с начала и до конца, работая над ней усерднее и с бóльшей отдачей, чем когда-либо за все года, вперед, вперед, как будто бегун, рванувший во всю мочь на семимильную дистанцию и выдохшийся от такого темпа, и что-то сломалось в нем, когда он пересек финишную линию. За прошедшие шесть месяцев у него не появилось никаких планов, никаких идей, никаких мыслей – чем занять свое время. Когда он не путешествует, он начинает чувствовать себя пустым, лишенным хоть какой-то мотивации, без никакого желания вернуться к рабочему столу и начать писать. Он испытывал подобные позывы нежелания в прошлом, да, но никогда они не были настолько настойчивыми и продолжительными, как сейчас; и пусть тревогу бить, наверное, рано, он спрашивает себя – может, это еще не конец, может, старый огонь еще не потух. В то же самое время он проводит свои дни, занимаясь почти что ничем – читает книги, думает, гуляет, смотрит фильмы, следит за новостями в мире. Другими словами, он отдыхает, но каким-то странным видом отдыха, говорит он, взбудораженным отдыхом.

Официант приносит им их сэндвичи, и прежде, чем Моррис сможет сказать что-нибудь полу-шутливое, полу-серьезное о головной усталости, Рензо, как ни в чем не бывало, полностью противореча всем сказанным словам, говорит Моррису, что нечто случилось с ним, когда он возвращался домой из Европы, крохотный микроб идеи, эссе, нечто непридуманное, что-то такое. Моррис улыбается. Я думал, у тебя закончились все идеи, говорит он. Ну, отвечает Рензо, пожимая плечами в свою защиту, но со смешинкой в глазах, у кого-то иногда бывают проблески.

Он был на самолете, рассказывает он, билет в первый класс был оплачен теми, кто дал ему награду, тоска от долгого полета был немного сглажена мягкими кожаными сиденьями, черной икрой и шампанским, идиотский шик посреди облаков, с необъятным количеством кинофильмов к просмотру, не только новые киноленты из Европы и Америки, но и старая, незабываемая классика, антикварные пустышки с фабрик мечты по обе стороны Атлантического океана. Он выбрал посмотреть Лучшие Годы Нашей Жизни, виденное им однажды много лет тому назад и потому полностью забытое, приличное кино, так ему казалось, хорошо сыгранное актерами, неплохая пропагандистская вещь, сделанная для того, чтобы убедить американцев в том, что солдаты, вернувшиеся со Второй Мировой войны постепенно привыкнут к гражданской жизни, не без проблем, конечно, но в конце концов все образуется, потому что это – Америка, а в Америке все всегда образуется. Пусть и так, а ему фильм понравился, он помог скоротать время, но более всего его заинтересовал не сам фильм, а небольшая роль, сыгранная актером Стивом Кокрейном. У него было лишь одно короткое появление, с ухмылкой на лице, конфликт с героем, у жены которого была тайная связь с Кокрейном, но и не это было ему интересно, игра Кокрейна была ему совершенно неважна – он вспомнил, как его мать однажды рассказала ему об ее знакомстве с Кокрейном во время войны, да, его мать, Анита Майклсон, урожденная Каннобио, умершая четыре года тому назад в возрасте восьмидесяти лет. Его мать была скрытой женщиной, неохотно вспоминающей прошлое, но когда умер Кокрейн в возрасте сорока восьми лет в 1965 году, как раз после того, как Рензо исполнилось девятнадцать, она, должно быть, забыла о всех предосторожностях; и тогда она рассказала ему об ее увлечении театром в сороковые годы, девочка пятнадцати лет, шестнадцати, семнадцати, и о том, как она встретилась с Кокрейном в какой-то ньюйоркской театральной труппе и влюбилась в него. Он был очень очаровательным, сказала она, один из тех брюнетов-сердцеедов ирландских кровей, но что на самом деле означало влюбиться – оставалось загадкой для Рензо. Она потеряла невинность со Стивом Кокрейном в 1942 году, когда ей было семнадцать лет? Было ли что-то между ними, или все было мимолетно – подростковая влюбленность в становящегося знаменитостью двадцатипятилетнего актера? Трудно сказать, но его мать рассказала то, что Кокрейн точно хотел, чтобы она поехала с ним в Калифорнию, и она была готова, но когда ее родители почуяли, куда дует ветер, они тут же все остановили. Только не их дочь, никаких скандалов в их семье, забудь, Анита. И потом Кокрейн уехал, его мать осталась и вышла замуж за его отца, и таким образом родился он – только потому, что его мать не убежала со Стивом Кокрейном. Вот эта идея в его голове, говорит Рензо, написать эссе о вещах, которые не случились, о жизнях, которые не прожились, о войнах, которые не воевались, о мире теней, существующем параллельно миру, который мы принимаем за реальный, о не-сказанном и не-сделанном, о не-запомненном. Опасная территория, похоже на то, но стоит изучения.

По возвращении домой, рассказывает Рензо, он, любопытства ради, стал изучать жизнь и карьеру Кокрейна. В основном, роли гангстеров, пара пьес на Бродвее с Мэй Уэст, и самое главное – Белая Жара с Джэймсом Кэгни, главная роль в Крике Антониони и появление во многочисленных телевизионных шоу в пятидесятых годах: Бонанза, Неприкасаемые, Дорога 66, Сумеречная Зона. Он основал собственную кинокомпанию, почти ничего из нее не вышло (информации об этом очень немного, и, хоть Рензо интересно многое, на это его любопытства не хватило), и Кокрейн при этом завоевал репутацию одного из самых известных любителей женщин. Вот, пожалуй, объяснение, почему моя мать в него влюбилась, продолжает Рензо, грустно размышляя, как легко должно быть было для практичного соблазнителя завоевать сердце семнадцатилетней девушки. Как смогла она устоять перед мужчиной, у которого позже были связи с Джоун Кроуфорд, Мерл Оберон, Кэй Кендалл, Айда Лупино и Джэйн Мэнсфилд? Еще была Мэйми Ван Дорен, написавшая очень много об ее сексуальной жизни с Кокрейном в автобиографии, вышедшей двадцать лет тому назад, но Рензо не собирается читать эту книгу. В конце концов, более всего интересно то, что он позабыл то время, когда умер Кокрейн, хотя он должен был услышать об этом в девятнадцатилетнем возрасте, но даже после разговора с матерью (отчего он, теоретически говоря, должен был все это помнить), он все позабыл. В 1965 году, надеясь оживить свою полузабытую кинокомпанию, Кокрейн решает отправиться на съемки фильма в Центральную или Южную Америку. С тремя молодыми женщинами в возрасте от четырнадцати до двадцати пяти, нанятыми на работу на должности помощниц, он отправился в Коста Рику на своей яхте в поисках места для съемок. Через несколько недель яхту прибило к гватемальскому берегу. Кокрейн умер на борту от легочной инфекции, и три обезумевшие от паники молодые женщины, которые ничего не понимали в управлении кораблем, дрейфовали в океане десять дней с разлагающимся телом Кокрейна. Рензо говорит, что отделаться от такого образа ему никак не удается. Три напуганные женщины, затерянные где-то в океане, с гниющим телом мертвой кинозвезды в каюте, в полном убеждении, что никогда более не попадут на сушу.

Вот такие вот, говорит он, лучшие годы нашей жизни.