Текст книги "Сансет Парк (ЛП)"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

АЛИС БЕРГСТРОМ

Никто не следит за ними. Никому нет никакого дела до того, что в пустом доме снова кто-то живет. Они обжились.

Когда она набралась решимости и присоединилась к команде Бинга и Эллен прошлым летом, ей казалось, им придется жить в тени, осторожно прокрадываться из или к задней двери, когда никого не будет в округе, прятаться за глухими жалюзи, скрывая свой свет внутри от неосторожного блика в окнах, всегда в страхе, всегда оглядываясь вокруг, всегда в ожидании грома и молний на их головы. Она решилась на подобные условия, потому что была в отчаянии, и у нее не оставалось никакой другой возможности. Она потеряла прежнюю квартиру, и как возможно заплатить за новую квартиру, если нет и денег? Все было бы легче, если бы ее родители смогли ей помочь, но они еле перебивались с финансами, выживая на государственное пособие и вырезая купоны из газет в вечном поиске скидок, распродаж, любого способа срезать хоть немного с их месячных затрат. Она ожидала встречи с суровой жизнью, жизнью, полной страхов и неприятностей в заброшенном обосранном доме, но в этом она была неправа, и неправа еще во многом; и если Бинг и был иногда совершенно невыносим, когда стучал кулаком по столу высказывая очередные его нравоучения, когда ел суп и облизывал свои губы с застрявшими крошками в бороде, она была неправа в оценке его ума, совершенно не ожидая от него, что он смог разработать до малейших деталей здравомыслящий план. Никаких дерганий, сказал он. Если вести себя будто они здесь случайны, то все соседи насторожатся при виде посторонних. Они должны заниматься своим делом прямо у всех на глазах, держаться прямо и представляться настоящими хозяевами дома, который был куплен ими у города за гроши, да, да, за ужасно смешные деньги, потому что они избавили город от затрат на снос. Бинг был прав. Эта была правдоподобная история, и люди ее приняли. После того, как они въехали прошлым августом, их появление вызвало небольшое замешательство любопытствующих, но вскоре все прошло, а теперь и вовсе все небольшое население блока привыкло к их присутствию. Никто не следит за ними, никому нет до них дела. Дом семьи Донохью был, наконец-то, продан, солнце вставало и садилось, и жизнь продолжалась, как ни в чем ни бывало.

В первые недели они сделали все, что смогли, чтобы обустроить комнаты, прилежно атакуя все признаки разрухи и гниения, занимаясь каждой проблемой будто наиважнейшей в их жизни; и потихоньку они превратили этот заброшенный свинарник в нечто такое, что можно было с большой натяжкой назвать лачугой. Еще далеко до комфортабельного жилья, бесчисленное количество неудобств достается им каждый день, а теперь, когда погода становится холодной, кусачий ветер врывается в дом сквозь тысячи трещин стен, им приходится надевать на себя несколько тяжелых свитеров и три пары носок утром. Но она не жалуется. За прошедшие четыре месяца, не имея расходов на жилье, она сэкономила три с половиной тысячи долларов; и впервые за долгое время она может легко вздохнуть без никакого давления, без никакого чувства зажатых до предела легких. Ее работа успешно продвигается, она уже видит ее конец на далеком горизонте, и она уверена в том, что у нее хватит терпения довести ее до конца. Окно ее комнаты выходит на кладбище, и, когда она пишет свою диссертацию за небольшим столом, стоящим прямо перед окном, она подолгу смотрит на покой широкого, усыпанного холмиками пространства кладбища Грин-Вуд, где похоронено почти полмиллиона тел – почти столько же, сколько жителей в Милуоки, городе, где она родилась, городе, где живет большинство ее родных; и она находит это странным, странным и даже пугающим то, что столько мертвецов лежит под землей прямо напротив ее окна, сколько живут в том месте, где началась ее жизнь.

Ей не жалко, что Милли нет с ними. Бинг в расстройстве, конечно, все еще ошеломлен внезапным отъездом подруги, но ей кажется, что им будет лучше без этой раздражительного, рыжеголового шторма нытья и бессмысленных колкостей, без ее немытой за собой посуды и громкого радио, без нее, почти раздавившей бедную, хрупкую в душе Эллен своими комментариями об ее картинах и рисунках. Мужчина по имени Майлс Хеллер должен присоединиться к ним завтра или послезавтра. Бинг говорит, что он преклоняется перед этим самым умнейшим и интереснейшим человеком из всех его знакомых. Они познакомились подростками, еще в школе, так что их дружба тянется настолько долго, что Бинг знает о чем говорит – скорее всего, хватил через край, а Бинг часто преувеличивает, так что только время может доказать, если сеньор Хеллер попадает под его описание.

Суббота, серая суббота в начале декабря, и она одна в доме. Бинг ушел час назад на репетицию его группы, Эллен проводит день с ее сестрой и маленькими двойняшками в Аппер Уэст Сайд, а Джэйк – в Монтеклэр, Нью Джерси, в гостях у брата и его, только что родившей, жены. Дети появляются вокруг, в каждой части глобуса женщины тужатся, силятся и выдают из себя новые батальоны новорожденных, вкладывают свою долю в продолжение человеческого рода; и в определенный момент не-так-уж-отдаленного будущего она надеется предоставить свое чрево для теста и увидеть, сможет ли она вложить свою долю. Остается лишь одно – найти правильного отца ребенка. На протяжение почти двух лет она думала, что это был Джэйк Баум, но сейчас в ней появляются сомнения о нем, что-то между ними рушится, мало-помалу каждодневные обрушения медленно лишают их общей почвы, и если разрушения не остановятся, не потребуется много времени на то, чтобы весь берег был бы унесен в море, а с ним и все селения ушли бы под воду. Шесть месяцев тому назад она не задавалась таким вопросом, а теперь она в раздумьях – сможет ли она продолжать отношения с ним. Джэйк никогда не относился к ней очень сердечно, но в нем присутствовала мягкость, которая ей очень нравилась в нем, очаровательный ироничный взгляд на мир, отчего ей становилось легче и казалось, что они очень подходят друг другу – одинаковые создания под разной кожей. А сейчас – он отдаляется от нее. Он выглядит сердитым и удрученным, его когда-то легкомысленные остроты стали циничными, и он, похоже, никогда не устает от своих колкостей в адрес его студентов и коллег-преподавателей. ЛаГуардия Коммьюнити Колледж стал Чтозахерня технологическим, Вытрижопу универом и Институтом для Повышения Идиотизма. Ей очень не нравится слышать такие слова. Его студенты в большинстве своем – небогатые работяги-иммигранты, посещающие колледж из-за низкооплачиваемой работы, такое положение дел было ей как никогда знакомо, да и кто он такой, чтобы смеяться над ними за то, что им нужно образование? С его писательством – все то же самое. Половодье едких ремарок каждый раз, когда получает отказ, ядовитое презрение литературному миру, затаенная обида против каждого редактора, кто не смог увидеть его талант. Она уверена, что у него есть талант, что его работы становятся лучше, но его талант – невелик, и ее надежды на его будущее – тоже невелики. Возможно, это и есть часть их проблем. Возможно, он чувствует, что у нее нет большой веры в него, и, несмотря на все ее ободряющие речи, все долгие разговоры, в которых она приводила примеры лишения ранних лет то одного великого писателя, то другого, он, похоже, никогда не воспринимал ее слова. Она сочувствует его огорчениям, но захочет ли она провести всю свою жизнь с человеком отчаявшимся, с человеком, постепенно становящимся неудачником в его же глазах?

Хотя, при этом, она не должна преувеличивать. Чаще всего он все же очень добр к ней, и он никогда не выказывал ни малейшего намека на то, что устал от их отношений, и никогда не предлагал разойтись. Он все еще молод, прежде всего, еще нет тридцати одного года, что может считаться чрезвычайно молодым возрастом для писателя, и его истории становятся лучше, есть шанс, что случится что-то хорошее, какой-нибудь успех, а с этим изменится и его настроение. Она может прожить с ним его неудачи, если надо, это не проблема, она может вынести все, пока она чувствует его уверенность в ней, но это-то она как раз и перестала ощущать в нем, и пусть он, похоже, собирается избавиться от старых вредных привычек, она все больше убеждается, нет, убедиться, возможно, слишком сильное слово, ей все больше нравится думать, что он больше не любит ее. Он не говорил таких слов. Он так смотрит на нее сейчас, так он начал смотреть на нее последние месяцы, безо всякого интереса, его глаза безразличны, несконцентрированы, будто он видит перед собой ложку или полотенце, пылинку. Он почти не касается ее, когда они наедине, да и до того, как она переехала в дом на Сансет Парк, их сексуальная жизнь постепенного угасала. В этом все дело, несомненно все проблемы начинаются и кончаются здесь, и она винит себя за происшедшее, она не может перестать верить в то, что вся вина – на ней. Она всегда была большой, всегда больше остальных девочек в школе – выше, шире, крепче, атлетичнее, но никогда толще всех, никогда тяжелее всех ее размера, просто больше. Когда она встретила Джэйка два с половиной года тому назад, в ней было пять футов и десять дюймов роста и сто пятьдесят семь фунтов веса. Она все также пять-десять, но вес стал сто семьдесят. Те тринадцать фунтов и есть разница между сильной, внушительной женщиной и женщиной-горой. Она сидит на диете с тех пор, как живет в Сансет Парк, но все ее старания ограничить себя в калориях приводят лишь к потере трех-четырех фунтов, и она вновь набирает их в последующие день-два. Ей отвратительно ее тело, и у нее нет больше мужества видеть себя в зеркало. Я жирная, говорит она Джэйку. Вновь и вновь она говорит это, Я жирная, я жирная, и она не в силах остановить себя от повторений этих слов, и если даже ей противен вид ее собственного тела, представь, как должен чувствовать он себя, когда она снимает одежду и залезает к нему в кровать.

Смеркается, и, когда она встает с постели, чтобы включить лампу, она говорит себе, что не должна плакать, что только слабаки и дураки жалеют себя, и поэтому она не должна жалеть себя, ведь, она и не то и не другое, и она знает, что любовь – это не только тела, их размеры, формы и их величина, а если Джэйку не нравится немного поправившаяся, страстно пытающаяся похудеть подруга, тогда Джэйк может отправляться ко всем чертям. Через некоторое время она садится за рабочий стол. Она включает лаптоп и на следующие полчаса погружается в свою работу, перечитывая и исправляя последние тексты из ее диссертации, написанные утром.

Тема диссертации – Америка в послевоенные годы Второй мировой войны, исследование отношений и конфликтов между мужчинами и женщинами, показанные в книгах и кинофильмах в период 1945–1947 годов, в основном, в детективах и коммерческой продукции Голливуда. Тема, возможно, довольно широка для академического изучения, но она не смогла бы представить себя, проводящей годы своей жизни в сравнивании ритмических построений Поупа и Байрона (один из ее знакомых занимается этим) или анализом метафор поэзии Мелвилла времен гражданской войны (еще один знакомый занят этим). Она хотела взяться за нечто большее, нечто важное для человечества, что будет интересно ей, как человеку, и она знает – она принялась за эту тему из-за своих дедушек и бабушек, из-за их сестер и братьев, участвовавших в войне, живших в ту войну, изменившихся войной. Она считает, что традиционные правила поведения между мужчинами и женщинами были разрушены боями и жизнью тыла; и, когда закончилась война, американская жизнь должна была быть изобретена заново. Она ограничила себя определенным количеством текстов и фильмов, наиболее эмблематичными для нее, теми, что показывали дух того времени в самом наичистом, наиярчайшем проявлении; и она уже написала главы о Кондиционерном Кошмаре Хэнри Миллера, о брутальном женоненавистничестве Микки Спиллэйна в Я, Суд Присяжных, о раздвоенной личности шлюхи-девственницы в фильме-нуар Жака Турне Из Прошлого, и тщательно препарировала нашумевший антифеминистский манифест Современная Женщина: Пропавший Пол. Сейчас она приступает к главе о фильме 1946 года Уильяма Уайлера Лучшие Годы Нашей Жизни, центральной работе ее труда; этот фильм она считает национальным эпосом того времени в американской истории – линии жизней трех человек, разбитых войной и трудностями, с которыми они столкнулись по возвращению домой, и такими же были в то время жизни миллионов других американцев.

Вся страна видела эту ленту, выигравшую награды Киноакадемии за лучший фильм, лучшего режиссера, лучшую мужскую роль, лучшую мужскую роль второго плана, лучший монтаж, лучшую киномузыку и лучший адаптированный киносценарий, но, хоть критики отнеслись к фильму восторженно (одна из самых прекрасных и воодушевляющих сцен человеческой стойкости, когда-либо представленных в кино, написал Бозли Краузер в Нью Йорк Таймс), не все разделили эти восторги. Манни Фарбер учинил разнос киноленте – лошадиная повозка, полная либеральной туфты; и в своей пространной двухчастной рецензии, опубликованной в Нэйшн, Джэймс Аги и проклял и приветствовал Лучшие Годы Нашей Жизни, называя фильм очень надоедливым из-за его мягкости, его робости, а затем завершая И все равно я почувствовал, что мне понравился и стал обожаемым этот фильм в сотни раз больше, чем все его ошибки и разочарования. Она соглашалась, что у фильма есть слабые места, что в нем много сентиментальности и предсказуемости, но в конце концов она думает, что его ценности перевешивают его недостатки. Актерские роли сильны, сценарий полон запоминающихся фраз (В прошлом году – убей Япов, в этом году – делай деньги; Я думаю, что надо начать массовое производство тебя; Я занимаюсь мусором, и многие люди думают, что для этого занятия я очень подхожу и своей подготовкой и своим темпераментом), и камера Грегга Толанда совершенно исключительна. Она достает свой экземпляр Энциклопедии Фильмов Эфрэйма Катца и читает в главе о Уильяме Уайлере: Революционная дальнефокусная камера, выверенная Толандом, позволила Уайлеру выработать его узнаваемую технику съемки длинным дублем, в котором персонажи появлялись в одном кадре на протяжении всей сцены, избегая коротких переходов от одного персонажа к другому, чем нарушалась цельность восприятия сцены. Двумя абзацами ниже, в конце краткого описания киноленты Лучшие Годы Нашей Жизни, автор добавляет, фильм содержит несколько очень сложных композиций, когда-либо снятых на пленку. И важнее всего, по крайней мере для ее диссертации, эта история концентрируется как раз вокруг тех элементов конфликта мужчина-женщина, какие прежде всего интересны ей. Мужчины более не знают, как обращаться со своими женами и подругами. Они потеряли интерес к дому, чувству дома. После стольких лет лет отдаленности от женщин, лет, проведенных в боях и человеческой мясорубке, лет, отданных выживанию посреди ужасов и опасностей войны, они отрезаны от их гражданского прошлого, искалечены, замкнуты в кошмарных снах повторений прошлого, и женщины, оставленные ими, становятся для них чужими. Так начинается фильм. Нет покоя и мира, и что же теперь произойдет?

У нее есть небольшой телевизор и ДВД-проигрыватель. Из-за того, что к дому не подключен телевизионный кабель, она не может смотреть обычные каналы, но может смотреть фильмы; и сейчас, перед началом работы над главой о фильме Лучшие Годы Нашей Жизни, она решает еще раз посмотреть его целиком перед тем, как приступить к диссертации. Наступила ночь, но, усевшись поудобнее в ее постели, она решает выключить лампу, чтобы смотреть фильм в полной темноте.

Все, конечно же, очень знакомо ей. После четырех-пяти просмотров она практически знает фильм наизусть, но она решает рассматривать детали, что могли избежать ее внимания ранее, быстро пролетаемые детали, придающие фильму плоть. Уже в первой сцене, когда Дана Эндрюс в аэропорту безуспешно пытается купить билет в Бун Сити, она замечает бизнесмена с клюшками для гольфа, мистера Гиббонса, который спокойно оплачивает перегруз багажа, игнорируя страдания капитана ВВС Эндрюс, который в свою очередь помог выиграть войну для этого мистера Гиббонса и его сограждан; она решает, начиная отсюда, что будет наблюдать за каждым проявлением безразличия к вернувшимся солдатам. Она удовлетворенно замечает все больше и больше подобного с развитием сюжета: служащий в доме, где живет Фредрик Марч, например, неохотно впускающий сержанта внутрь его дома, или менеджер аптеки Мидуэй Драгс, мистер Торп, ехидно не считающий службу в армии за рабочее время и предлагающий низкооплачиваемую работу, или даже жена Эндрюса, Вирджиниа Мэйо, с ее словами прекрати вспоминать, что он не сможет ничего добиться, если не прекратит думать о войне, как будто война была каким-то происшествием, сравнимым с болезненным походом к дантисту.

Все больше деталей, все больше мелких деталей: Вирджиниа Мэйо снимает накладные ресницы; ревматик мистер Торп закапывает лекарство в левую ноздрю; Мирна Лой пробует поцеловать спящего Фредрика Марча, а тот едва не бьет ее в ответ; сдавленный всхлип матери Харолда Расселла, когда видит протез вместо руки сына в первый раз; Дана Эндрюс лезет в свой карман за деньгами, когда Тереза Райт будит его, показывая за одно быстрое, инстинктивное движение – сколько ночей он должно быть провел, расплачиваясь за них утром; Мирна Лой кладет цветы на поднос с завтраком для мужа, а потом убирает их; Дана Эндрюс получает заказанную фотографию и рвет ее напополам, сохраняя для себя лицо Терезы Райт, а затем, после короткого раздумья, рвет и ее половину; Харолд Расселл приходит в замешательство во время своей свадебной церемонии в конце фильма; отец Даны Эндрюс неловко прячет свою бутылку джина при первой встрече с сыном, вернувшимся с войны; рекламный плакат на окне проезжающей машины такси Решился на хот-дог?

Ей особенно интересно исполнение Терезы Райт роли Пегги, молодой женщины, влюбившейся в несчастливо женатого Дану Эндрюс. Она хочет знать, почему ее притягивает этот персонаж, когда всё говорит ей, что у Пегги нет заметных недостатков для того, чтобы быть живым характером – слишком уравновешенная, слишком хорошая, слишком очаровательная, слишком умная, сплошное олицетворение идеальной американской девушки – и все равно, каждый раз, когда она смотрит фильм, ей нравится этот персонаж более, чем кто-нибудь другой. С первого момента появления Райт на экране – в начале фильма, когда ее отец Фредрик Марч возвращается домой к Мирне Лой и их двум детям – она решает следить за каждым нюансом поведения Райт, разбирая по полочкам ее актерскую игру, чтобы понять почему этот персонаж, потенциально самый слабый в фильме, оказывается к концу киноленты тем, на котором держится вся история. Она не одинока в своих размышлениях. Даже Аги, чрезвычайно строгий в оценках фильма, становится экспансивным в выражении своих чувств о мастерстве Райт. Эта новая для нее роль, полностью лишенная больших сцен, трюков и буйства эмоций – кому-то бы даже показалось, что здесь нет актерства – является одной из самых мудрейших и прекраснейших работ, которые я когда-либо видел за много лет.

После длинного кадра с Марч и Лой, обнявшихся в конце коридора (один из знаковых моментов фильма), камера переходит к крупному плану Райт – и тогда, на несколько секунд, когда Пегги занимает экран, Алис знает, на что ей надо обратить свое внимание. Актерская работа Райт сосредоточена полностью на ее глазах и лице. Следи за ее глазами и лицом, и загадка ее мастерства будет разгадана; за глазами, необычно выразительными глазами, с еле заметным, но очень живым выражением; за лицом, на котором отпечатаны все ее эмоции с таким чувствительным, непедалируемым правдоподобием, что невозможно не поверить ее живому персонажу. Глаза и лицо Райт в роли Пегги выносят все ее внутренние чувства наружу, и даже, когда она молчит, мы знаем, о чем ее мысли и чувства. Да, без лишних вопросов она – самый чистый, самый честный персонаж в фильме, да и как пройти мимо гневных слов своим родителям об Эндрюс и его жене, Я сломаю их семейные отношения, или мимо раздраженной реплики, когда она удерживает богатого, привлекательного поклонника от поцелуя за ужином, говоря Не будь скучным, Вуди, или мимо короткого заговорщицкого смеха с ее матерью, когда они желают другу другу спокойной ночи после того, как двое пьяных мужчин ушли спать? И вот объяснение тому, почему Эндрюс считает, что надо начать массовое производство ее. Потому что она лишь одна, а насколько мир был бы лучше (насколько мужчины были бы лучше!), если бы было больше Пегги вокруг нас.

Она старается изо всех сил сохранять свою концентрацию, удерживать глаза на экране, но посередине фильма мысли овладевают ею. Наблюдая за Харолдом Расселлом, третьим с Марчем и Эндрюсом главным персонажем фильма, непрофессиональным актером, потерявшим руку во время войны, она начинает думать об ее дяде Стэне, муже бабушкиной сестры Кэролайн, одноруком ветеране, участнике дня высадки в Нормандии с густыми бровями, о Стэнли Фитцпатрике, опрокидывавшим один бокал за другим на семейных праздниках, любящим рассказывать сальные шутки ее братьям на бабушкиной веранде, о нем, как и многие, так и не сумевшим измениться после войны, о человеке тридцати семи разных работ, о дяде Стэне, которого уже нет в живых десять лет, и историях, рассказанных бабушкой в поздние года, как он любил немного побить Кэролайн, ныне покойную Кэролайн, побить ее так, что та потеряла в один день пару зубов; и потом – оба ее дедушки, оба все еще живые, один угасает, а другой – в ясном уме, воевавшие молодыми на Тихом океане и в Европе, такими молодыми, что были почти что детьми; и, хоть, она пробовала разговорить того дедушку в ясном уме, Билла Бергстрома, тот никогда много не говорил, отделываясь туманными общими словами, для него все еще было невозможно рассказывать об этом даже после стольких лет; все они вернулись домой не своими, поломанными на всю оставшуюся жизнь, и годы после войны оставались годами войны, годами кошмаров и холодного пота, годами внезапных желаний пробить кулаком стену; и дедушка развлекал ее рассказами о том, как хотел пойти учиться в колледж по армейскому кредиту, о том, как однажды встретился с бабушкой в автобусе и тут же влюбился в нее с первого взгляда; вранье, вранье с начала и до конца – не он ли из тех, кто не расскажет ничего, член партии поколения мужчин, которые не рассказывают, и потому ей приходится полагаться на рассказы единственной еще живой бабушки, но она, ведь, не была солдатом во время войны, она не знает, что там происходило, и все, о чем она может говорить – это три ее сестры и их мужья, умершие Кэролайн и Стэн Фитцпатрик и Аннабелл, чей муж был убит под итальянским городом Анзио, и которая потом вышла замуж за Джима Фарнсворта, ветерана войны на Тихом океане, но этот брак тоже долго не продлился, он был ей неверен, он подделывал чеки или что-то там еще во время биржевых лихорадок, детали неясны, но Фарнсворт исчез задолго до ее рождения, и единственного, знакомого ей мужа звали Майк Меггерт, коммивояжер, тоже никогда не рассказывающий о войне; и, наконец, осталась Глория, Глория и Фрэнк Крушниак, семейная пара с шестью детьми, но война Фрэнка отличалась от войны других, он прикинулся тяжелобольным и никогда не служил в армии, так что и он тоже ничего не рассказывал; и когда она начинает думать об этом поколении молчащих мужчин, мальчиков, выросших в годы Депрессии, и позже ставших солдатами и не-солдатами войны, она понимает, почему они молчат, почему они не хотят возвращаться в прошлое, и как забавно, думает она, как бессмысленно, что в ее поколении, которому не было дано достаточно поводов для разговоров, появилось столько мужчин, которые никак не могут прекратить говорить, мужчин подобных Бингу, к примеру, или Джэйку, разглагольствующему о себе при первом удобном случае, у кого всегда есть мнение по любому поводу, у кого вылетают слова с утра до ночи, но то, что он говорит, не означает, что она хочет его слушать; а с теми молчащими, пожилыми, с теми, кого почти не осталось, она отдаст что угодно, лишь бы услышать их нужные слова.