Текст книги "Побежденный"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Ганс проснулся утром и сперва ничего не мог вспомнить. Из-за шторы сочился тусклый свет. Часов семь, от силы половина восьмого. С минуту он даже не понимал, где находится. Повернув голову, увидел спящую Терезу, волосы ее разметались по подушке. С закрытыми глазами она гораздо больше походила на ту девушку, которую он носил в своем холодном сердце. Черты ее лица запоминались плохо, он с трудом воссоздавал их в памяти. Во сне оно было нежным, юным, с крохотной ямочкой на правой щеке, изящные, словно изгиб скрипки, губы кривились в какой-то уютной, капризной улыбке. Она нахмурилась, но лбу ее пробежала тень, очевидно, ей что-то снилось.

Ганс разглядывал ее лицо во всех подробностях и рисовал в воображении нелепую иллюзию семейной жизни. Это его жена. Они в своем убогом доме. Новый приемник им не но карману, приходится обходиться этим, с треснутым бакелитовым корпусом. Он сам ремонтирует его, когда этот аппарат выходит из строя, что случается часто. Когда его касаешься, слегка бьет током. Им нужны новые шторы. Олеография Христа – подарок ее матери. Милая старушка. Новые шторы и работа, где бы побольше платили.

Ганс изменил позу с предельной осторожностью, чтобы не разбудить ее.

Есть люди, которые всю жизнь проводят в кабинетах, мечтают о путешествиях, рекламу которых видят в витринах агентства. А он сразу же после школы познал холодное величие русской зимы, долгий зевок природы. То было путешествие из разряда неведомых Бедекеру[69]69
  Карл Бедекер (1801-1859) – немецкий издатель. Выпустил серию популярных путеводителей по странам Европы, которые выходили под его именем вплоть до Второй мировой войны.


[Закрыть]. Потом Италия. Ночи на холодных полах монастырей, колокольни храмов, возведенных наряженными в бархат дворянами как предоплата путешествия на небо, служили ориентирами для артиллерии. Теперь ему страстно хочется иметь кабинет, иметь время для размышлений. Не нужно лгать себе. Размышления должны стать привычкой; привычка должна иметь начало. Он ни разу в жизни глубоко не задумывался и теперь не знает, с чего начинать. Все, что приходило ему в голову, было стереотипным, однако, может, осознать это – уже достижение. Что мог тот profondo[70]70
  Глубокий бас (ит.).


[Закрыть] рокотать той женщине? Что за пылкую поэзию способен создавать мужчина в подобные минуты, дабы этот раз казался непохожим на все другие?

– Тебе придется завтракать где-нибудь в другом месте. Я сплю до полудня.

Тереза проснулась, и едва она открыла глаза, иллюзия семейного гнездышка улетучилась.

– Я обхожусь без завтрака, – ответил Ганс, избегая ее взгляда. Настроение у него испортилось.

– Уже светло.

– То есть я получил свое на двадцать тысяч лир. Тереза скривила гримасу.

– Тебя легко ублажить.

– Как это понять? Что случилось?

– Что случилось? Ничего. Ты заснул.

Странно, как он не вспомнил этого. Потом Ганса охватила тревога, поскольку случившееся бросало тень на его мужские способности.

– Ну так радуйся.

– Радуюсь. Я хорошо выспалась, мне это было очень нужно. До свиданья.

– Оплаченный выходной, – сказал Ганс, не двигаясь.

Тереза с минуту притворялась спящей, но безмятежности в выражении ее лица не было.

– Раз я был не особенно требователен, исполни одну мою просьбу.

– Какую?

В голосе ее звучала досада.

– Скажи честно, помнишь меня или нет. Тереза, не открывая глаз, ненадолго задумалась.

– О, я помню всех, – негромко заговорила она. – Память у меня фотографическая. Из-за чего очень страдаю. Был Джованни, сын президента Народно-трудового банка, он приносил мне розы, белые розы, и трясся, как осиновый лист, когда мы легли в постель, правда, ему тогда было всего шестнадцать – он на две недели старше меня. Ребята развиваются медленнее, чем девочки. Был капитан Паттони, Поттони, Питтони, точно не помню. У него ничего не получилось. Я обещала никому не рассказывать. Был немецкий генерал, он не захотел назвать фамилии, опасался шантажа, как и многие из них. Кормил меня шоколадом, будто ребенка. Похоже, именно это доставляло ему удовольствие. Был канадский офицер, чтобы он возбудился, приходилось бить его метелкой из перьев и бранить за то, что мочится в постели…

Ганс подскочил с кровати и стал одеваться, дрожа от бешенства.

– И ты помнишь меня в этом зверинце посмешищ? – возмущенно спросил он.

– Посмешищ? – переспросила она. – А разве ты не один из них? Нечасто мужчина платит мне двадцать тысяч лир за удовольствие выспаться в моей постели.

Ганс натянул туфли, не развязывая шнурков.

– На поезд спешишь? – спросила Тереза.

– До свиданья.

– Да, я помню тебя. – Ганс остановился у двери и уставился на нее. – Твое имя Ганс.

– Почему ж не сказала раньше? – спросил он, голос его был негромким, кротким.

– С какой стати? Я не могу сентиментальничать в своем возрасте, при своей работе.

– Почему?

Она пожала плечами и закрыла глаза.

– Разве мужчины не платят тебе, чтобы ты была сентиментальной? – грубо спросил он.

– О, конечно. Могу сказать «я тебя люблю» на шестнадцати языках.

– Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! – выкрикнул Ганс.

Тереза поспешно села.

– Тише! Подумай о соседях! Из-за тебя меня выселят!

– Я заплатил, чтобы ты была сентиментальной! – свирепо прошептал он.

– Что ж не сказал? Amore.

– Ты помнишь!

– Помню? Amore по-итальянски «любовь». Одно из самых употребительных слов в языке.

– Ты помнишь ночь, которую мы провели вместе – когда я был здесь прошлый раз – ты начала раздеваться – я не позволил тебе – и мы стояли всю ночь перед открытым окном.

Ганс взволнованно подался вперед и внимательно изучал ее лицо, заглянув сперва в один глаз, потом в другой.

Тереза твердо выдержала его взгляд. Ее лицо ожесточилось.

– Это была самая ужасная ночь в моей жизни, – сказала она.

– Ужасная?

Ганс в изумлении отступил на шаг.

Она укрылась с головой и лежала молча, не двигаясь.

– Тереза. Тереза. Amore. La bella Fiorentina.

Он попытался стянуть с нее одеяло, но она крепко вцепилась в его край.

– Задохнешься, – сказал он. Прозвучало это глупо. – Нужно тебе что-нибудь? Почему ужасная? Это было великолепно. Я вернулся, чтобы увидеть тебя. Рискуя жизнью. Я… Тереза.

Он опустился на колени возле кровати.

– Хочешь что-нибудь для меня сделать? – спросила она глухим, но удивительно исполненным самообладания голосом.

– Да.

– Уйди. Больше мне ничего от тебя не нужно.

– Ганс опешил на миг.

– Можно, я опять приду вечером? – спросил он. – В клуб?

– Запретить не могу. Это общественное место.

– Ганс поднялся.

– Расквасить бы тебе физиономию, – неторопливо произнес он.

– Это обошлось бы тебе еще в тридцать тысяч лир, – ответила она.

Ганс ушел с решимостью больше не видеть ее, в груди у него все трепетало от праведного негодования.

Ганс весь день разглядывал пятна от сырости на потолке, а с наступлением темноты вышел из отеля и отправился в клуб «Уайкики». Он без конца восстанавливал в памяти ту сцену с Терезой, выдумывая всевозможные обстоятельства, которые могли бы оправдать ее отвратительное поведение. Глупо было идти к ней в комнату, еще более глупо давать ей деньги. Деньги развращают. Справедливая поговорка. Отдав их, он стал клиентом и таким же виновным, как она, даже более, потому что отыскал ее. Стратегический план заключался в том, чтобы вывести ее из клуба и заставить пройти старым путем, мимо статуй. Некоторые женщины не понимают обходительности, принимают ее за слабость. Раньше он был в мундире. Вражеский мундир, символ навязанного порядка и беспощадности – хороший козырь. Он был слишком уж мягок, слишком чувствителен. Совершал нелепости на каждом шагу. Надо было устроить ей встряску, подчинить ее своей воле, запугать непреклонной грубой силой. Когда она спряталась под одеяло, нужно было разорвать его в клочья. Угрожать ей избиением было глупо. Действуй, парень, действуй. Она еще будет тебе благодарна. Женщины – сырой материал, им нужно ударами придавать форму, их нужно укрощать, как лошадей; укрощенные, они становятся добрыми подругами мужчины. Это не жестокость. Это то, чего они хотят. Иначе они в тебе разочаруются.

Ганс вошел в клуб. Там ничего не изменилось, только время еще было ранним, и женщины сидели за скудно накрытыми столиками, так как конферансье пока не звал их демонстрировать свои дарования. Когда глаза привыкли к темноте, Ганс увидел в отдалении Терезу, сидевшую за бутылкой вина с двумя штатскими и слушавшую их воркованье и пикантные истории. Банковские служащие, решившие устроить кутеж. Идя в ту сторону, Ганс заметил мисс Фатиму Луксор, та бросила на него какой-то странный взгляд сообщницы, словно знала, что двадцать тысяч лир истрачены попусту, что за его бессилием, возможно, кроется какая-то непонятная, но волнующая психическая извращенность, ключ к которой может найти лишь обладающая ее любовными талантами женщина. Ганс забыл о ней, сев за столик рядом со столиком Терезы. Сегодня вечером счета будут сведены, что сотрет с лица мисс Луксор это выводящее из себя выражение. Тереза делала вид, будто не замечает его. Если потребуется, он устроит скандал, выгонит пинками этих двух итальяшек. Но потом, потом, время еще есть.

Решимость придала Гансу ощущение благополучия, какого он не испытывал несколько лет. Он даже зааплодировал, когда мисс Фатима Луксор в конце концов появилась на подиуме, чтобы наводить на мысль о древнем Ниле. В кармане у него всего девять тысяч лир, но они ему не потребуются, разве что на выпивку. Когда началось представление, Тереза, оставив своих клиентов, пошла переодеваться, на Ганса она даже не взглянула. Он заказал еще бренди и стал подпевать оркестру. Потом увидел стоящего перед собой человека. Это был Бремиг.

– Черт возьми, что ты делаешь здесь? – громко спросил по-немецки Ганс.

– Шшш! Шшш! Можно присесть?

– Ненадолго. У меня свиданье.

– Всего на минутку.

Глаза у Бремига покраснели. То ли от пьянства, то ли от слез. Пиджак был поношенным. Очки и нелепые усы делали его похожим не то на гения, не то на бродягу.

– Это что, бренди? – спросил он.

– Заказать тебе?

– Я не ел два дня. Лучше не надо.

– Я тоже не ел. Всего один бутерброд.

– Бутерброд!

У Бремига это прозвучало как «эврика».

– В чем дело, почему ты не на съемках?

– Я не мог! – прошептал в ужасе Бремиг.

– Почему? А как же я, без очков, без усов? Струсил?

– Да… да, – простонал Бремиг, на его глаза неудержимо навернулись слезы. – Я боюсь самого себя.

– Боишься себя?

По контрасту со всхлипывающим Бремигом Ганс стал выглядеть очень по-солдатски.

– Как ты можешь оставаться таким спокойным? Мы убивали их. Женщин, детей, стариков, животных. И ты, и я. Пили бренди для смелости, – и указал грязным, дрожащим пальцем на бокал Ганса. Ганс отставил его подальше от Бремига. – Я вижу сейчас каждый миг этого, будто в кино. У меня в руках был автомат. Он стучал, как пишущая машинка, только в конце строки не раздавалось звоночка. Мы пели на ходу. Было много дыма, пыли. Поднимали пыль, может, наши ноги, может, наши пули или падающие люди. Не знаю. У меня в глазах стоит ребенок, падающий с балкона, будто кукла. Опрокидывающееся кресло-качалка, из которого вываливается на улицу старая женщина. Бегущая через дорогу стая гусей, дождь перьев, летящих, будто конфетти на свадьбе, глупые гуси. Лающая собака, решившая, что это охота, мужчина, наступающий на нас с вилами. Какая ненависть! Какая ненависть! Женщины все в черном, в черном с красным, черное сухое, красное мокрое, горящий грузовик, множество битого стекла, панамская шляпа, ботинок, чистое белье на веревке, трусы и лифчики, все в дырах. Зачем стрелять по белью?

Люди стали обращать внимание на жесты Бремига, хотя голос его заглушал оркестр.

– Ради Бога, возьми себя в руки, – негромко произнес Ганс.

– Церковь в огне. Церковь. Это была наша гибель. Церковь. – Бремиг молитвенно сложил руки, закрыл глаза и уронил голову на стол. – О Господи, – заговорил он, – источник всяческих милостей, не удерживай Твоего карающего бича, как и бальзама Твоего бесконечного понимания. Я убивал, я грабил, я осквернил Твой алтарь, который превыше всего, опьяненный духом жестокосердия, я забыл о Тебе и не ведал, что творил.

Несколько солдат заулыбались, сочтя, что Бремиг пьян, и подмигнули Гансу.

– Идиот, – сказал Ганс.

Бремиг поднял взгляд, лицо его было мокрым от слез, глаза безумными.

– Неужели тебя не преследует то, что мы натворили? – прорыдал он.

– Я ничего не помню, – холодно ответил Ганс. – И говори потише.

– Ты либо сверхчеловек, либо чудовище жестокосердия.

– Чего тебе от меня нужно? И почему ты пришел сюда?

– Потому что… не помнишь? – старые времена, die Shujien alten Zeiten – времена безответственности – по крайней мере, ты носишь проклятье памяти, иначе бы не находился здесь. Твое счастье, что не носишь еще и проклятья совести.

– Но почему ты решил, что я буду во Флоренции?

– Я знал, что ты убежишь, а куда еще отправиться, кроме Флоренции? Где еще можно затеряться? Жаль, что мы не смогли убежать вместе.

– Я не бежал. Меня отправила сюда организация, – ответил Ганс.

– Организация? – переспросил, широко раскрыв глаза, Бремиг. – Разве она еще и помогает людям?

– Не знаю, – грубо ответил Ганс. – Меня отправила,

– Нет, – прошептал Бремиг, – организация состоит из людей. Не полагайся на них. Они все попадутся.

– Ты перепуган. Отвратительно перепуган.

– Да, это так. Союзники убьют меня, если схватят. Убьют нас обоих. А если я умру сейчас, без возможности земного искупления, мне будет нечего сказать на Небесном суде. В моем черном досье нет ни единого светлого пятнышка.

– Чего ты хочешь?

– Денег, – ответил Бремиг с неприличной откровенностью, – на то, чтобы досыта поесть. Чтобы уехать отсюда. Несколько тысяч лир.

– Ты противен мне.

– Я сам себе противен.

Ганс принялся вертеть в руке бокал с бренди. Бремиг пытался понять по его лицу, что он решит.

– Уехать? – спросил наконец Ганс. – Куда?

– В восемнадцати километрах, севернее Фьезоле, есть монастырь. Там не задают вопросов. Можно начать с нуля, с чистой страницы, как новорожденный ребенок. В Божье правосудие, Винтершильд, я верю больше, чем в людское.

– Трус, – бросил ему Ганс.

– Я заслуживаю этого, – ответил Бремиг с печальной, мазохистской улыбкой. – Хотя как сказать. Я был неплохим офицером.

Наступило молчание.

– Денег у меня нет, – сказал Ганс.

– Чему армия научила меня, – негромко заговорил Бремиг, – так это верности. Не фатерланду, флагу или фюреру, а собратьям, с которыми волею судьбы оказался в аду на земле. – И принялся напевать старую немецкую солдатскую песню «Ich hatt'einen Kameraden»[71]71
  «Был у меня один товарищ» (нем.).


[Закрыть].

Ганс впервые ощутил дрожь волнения и ком в горле. Яростно выхватил из кармана деньги и швырнул на стол пять тысяч лир.

– Бери и проваливай!

Ему пришлось удержать Бремига от целования руки.

– Я мерзейший человек из всех, живших на свете, – запинаясь, пробормотал Бремиг, слезы его одна за другой капали на стол. – Единственная моя надежда в этой жизни – стать менее мерзким.

Когда Бремиг ушел нетвердой походкой, Ганс почувствовал, что все взгляды обращены к нему. Настроение покорять женщину у него пропало. Болела голова, в кармане оставалось четыре тысячи лир. Тереза на подиуме разматывала свои покровы из искусственного шелка. Выглядела она нелепо. Он вышел на свежий воздух.

Был ли Бремиг искренен? Не будет ли его союз с церковью союзом по расчету? Ганс вернулся мыслями к разгрому деревни. При желании он мог прекрасно вспомнить все, но то была война! В России было много смертей, ноги в сапогах торчали из снега под всевозможными углами, руки, обращенные ладонями вверх, каменели в едва ли не смешных положениях, будто муляжи. Он был солдатом, и сердце у него безжалостнее, чем у большинства людей. Это входило в программу выучки, черт возьми. Отработка штыковых ударов на мешке с соломой, в левую часть паха, в правую, в сердце. Для чего, если не затем, чтобы убивать? В казарме учили не хирургии.

Бремиг – обманщик. Страх толкнул его к вере как к последней надежде на спасение. Однако ночь в пустой церкви, должно быть, внушает суеверный страх, достаточно сильный, чтобы вызвать галлюцинации у того, кто лишен душевного спокойствия. Если Бремиг был искренен, то он несправедлив к нему. «Ich hatt'einen Kameraden». Ради старых времен этот человек заслуживает сомнения в пользу ответной стороны. Разве мужчина способен искусственно довести себя до таких слез? Под огнем Бремиг никогда не плакал. Усилием воли можно выжать из глаз слезинку, но не зареветь в три ручья. Монотонно зазвонил средневековый колокол, созывая верующих на молитву. Этот звук пришел с темных, затхлых страниц истории, времен полнейшей наивности, тогда ад был реальным местом со своей огненной географией, рогатые черти с явным удовольствием бросали в котлы грешников; тогда Бог-Отец, восседая на облаках, произносил свои внушающие благоговение приговоры, а добродетельным, в отличие от одержимых, дозволялось гулять одетыми по райским садам. Ганс вышел на площадь и взглянул на церковь. Она была не особенно большой, очень старой, сложенной из неотесанных камней, с которых обвалилась штукатурка. Каменную унылость стены нарушало только округлое окно причудливой формы. Площадь была пуста.

Ганс, сыщик, расследующий обман Бремига, медленно направился к истертым ногами ступеням. Большая, источенная червями дверь была закрыта. Небольшая часть ее, дверца в двери, подалась под нажимом Ганса, и он увидел перед собой стену, на которой висели церковные уведомления, объявления о предстоящих браках, призывы к благотворительности, священные эдикты, извещения о пикниках для сирот. Одетый во все черное старик открыл для него застекленную дверь, и Ганс вошел в церковь.

Вдали монотонно звучал искажаемый эхом голос, ответствия немногочисленных прихожан сливались воедино, в некую звуковую акварель, где оттенки расплываются и утрачиваются один в другом. Помещение заполнял нежный, напутствующий запах ладана. Старухи двигались в полумраке бесшумно, словно черные призраки, скрывая свои лица и свои скорби. Одна из них окунула пальцы в святую воду, перекрестилась, сделала неглубокий реверанс перед алтарем и торопливо сошла к какой-то излюбленной усыпальнице, скрытой среди ребер здания. Под хмурым, неослабным присмотром старого служки Ганс окунул пальцы в мраморную купель и быстро, неловко осенил себя крестом, чтобы успокоить его подозрения. Затем спокойно пошел в полумрак, но шаги тех, кто не привык бывать в церкви, звучат бодро, отчетливо. Служка провожал взглядом Ганса, пока он не скрылся среди колонн.

Ганс поднял взгляд на статуи. Изваянная в конце прошлого века Дева Мария с пальмовой ветвью в руке незряче смотрела прямо перед собой. В складках ее алебастрового платья и между пальмовыми листьями скопилась грязь. Она напомнила Гансу приятельницу матери, которую он терпеть не мог в детстве. Гигантский Моисей вздымал Заповеди. Ангел наклонялся, чтобы возложить лавровый венок на мертвую голову какого-то средневекового владыки.

Святой Иоанн с выражением женской покорности на лице пас единственную овечку. Ганс стал осматривать картины. Мученичество святого Себастьяна художник написал в светлых тонах в византийской манере; туловище жертвы было укороченным, руки длинными, как у обезьяны, лодыжки сплетенными, будто веревки, тело сверху донизу утыканным стрелами, из ран лились галлоны крови. На переднем плане стояла группа радостных лучников карликового роста, накладывающих на луки новые стрелы.

«Человек не умел рисовать, – подумал Ганс. – Странно, что повесили такую вещь. Перспективы никакой. У меня бы получилось лучше».

В глаза ему бросился Христос, бичом изгоняющий менял из Храма, но он понятия не имел об этом сюжете, и ему представилось, что гневный, сильный человек осыпает ударами испуганных людей, всем своим видом выражающих желание уйти. Ганс покачал головой. Чуть подальше он увидел Тайную Вечерю. Христос, выделенный более красочным, чем у других, нимбом, простирал руки, апостолы переговаривались между собой. Ганс долго смотрел на бородатое лицо Сына Божьего, изо всех сил стараясь найти в нем хоть тень тех ужаса и сочувствия, что увидел Бремиг. И ничего не нашел. Он видел только человека, бородатого, как ортодоксальный еврей, глядящего на него с каким-то извечным высокомерием. Даже его жест начал выглядеть просьбой о милосердии, соединенной со смиренным пожатием плеч, которым встречает превратности судьбы мелкий торговец. Эти беспомощно протянутые руки, контрастирующие с равнодушным взглядом карих глаз, показались Гансу символом коварной еврейской хитрости, ловкости наступления или отступления в зависимости от силы и бдительности противника.

– У нас была правильная идея, – произнес он вслух и, громко топая, вышел из церкви, убежденный, что Бремиг не только обманщик, но и, на свой ничтожный манер, предатель. У него мелькнула мысль вернуться в клуб, однако желания подвергаться риску новых унижений он не испытывал. Ему хотелось побыть в одиночестве. Если он там не появится, Терезе это пойдет на пользу. Она явно видела его. Пусть помучается сомнениями и сожалениями, подумает, куда он делся.

Проходя мимо открытой допоздна табачной лавки, Ганс купил открытку с видом дворца Путти и вернулся в отель. Он давно не писал домой. Теперь это безопасно. Скоро он будет на Ближнем Востоке.

«Дорогие фатерлайн и муттерли [72] 72
  Папочка и мамочка (нем.).


[Закрыть] , – написал он и задумался на минуту. – Да, я жив и здоров. Не писал, потому что не мог, вы понимаете. То, что случилось с нашей родиной, наполнило меня неописуемой горечью и стыдом. Я до конца жизни буду переживать наше поражение. – Задумался. Пожалуй, очень, уныло. – Флоренция красивый город, но до Нюрнберга ей, конечно, далеко. – Что еще? Как доставить удовольствие матери, которая носила его во чреве и в муках произвела на свет? – Я познакомился с очень славной девушкой, к сожалению, итальянкой. Ничего серьезного, понимаете, но кто знает? Мы только что танцевали в клубе «Уайкики», весьма приличном, изысканном заведении, куда ходит аристократия. Еще я побывал в церкви. С любовью, как всегда. Ваш сын Ганс. P.S. Следующее письмо от меня придет из экзотической страны!».

Очень часто на уме бывает одно, а из-под пера выходит другое.