Текст книги "Побежденный"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– У тебя есть какие-нибудь сведения? – спросил Валь ди Сарат.

– Никаких. Кроме того, что преступление совершил Сто восьмой пехотный полк из Дармштадта. Что у тебя там?

Валь ди Сарат достал фуражку.

– Она, – сказал он, – с головы офицера, который командовал разгромом.

– Блестяще. Замечательно. Но, мой дорогой мальчик, в ней столько пулевых отверстий, что он вряд ли остался в живых.

– Принося честь Италии в Чикаго, я кое-чему научился, – улыбнулся Валь ди Сарат. – Когда я покидал этого человека, он был жив.

– Весьма похвально, – сказал Убальдини и прочел фамилию на внутренней стороне фуражки. – Винтершильд?

– Из городка Лангензальца в Тюрингии. Фамилия другого офицера Бремиг. Эти сведения я получил от пленного, которого мы захватили, австрийского принца.

Полковник схватился за телефон, его карие глаза смотрели лукаво.

Убальдини затребовал из американского лагеря для военнопленных принца Кертнера-Четтервица и подверг его под слепящим светом ламп безжалостному перекрестному допросу, в конце которого несчастная жертва едва не сошла с ума, однако не выяснил ничего нового. Потом неожиданно пришла первая весть. Карабинеры из Савоны сообщили, что немецкий офицер вошел с оружием в лавку, отобрал у владельца костюм и велосипед, оставил свой мундир с циничным равнодушием к собственной безопасности и с какой-то отвратительной щедростью. Мундир помечен фамилией Винтершильд.

– Поедешь в Савону? – спросил Убальдини.

– Какой в этом смысл? – ответил Валь ди Сарат, у которого пробудился азарт поиска. – Винтершильд мог поехать в любую сторону, на запад во Францию, на север в Милан, на восток в Италию.

– С какой стати ему ехать во Францию?

– Это самое неожиданное направление.

– Давай посмотрим карту.

Савона находится на большой прибрежной дороге, соединяющей Рим с французской границей. Они совершенно справедливо рассудили, что человек в положении Ганса вряд ли поедет на запад даже в надежде перехитрить возможных преследователей. Слишком рискованно. Бегство по одной из главных магистралей Италии тоже казалось безрассудным, хотя и в меньшей мере.

– Остается лишь одна альтернатива, – сказал Убальдини, – дорога на север. По опыту работы я знаю, что преступник неизменно старается скрыться в глуши. Лишь зная, что его преследуют, он прячется в большом городе. Если бы я спасался бегством, то направился бы на север и при первой же возможности свернул на второстепенную дорогу. Вот сюда, – и указал на сеть шоссейных дорог с гравийным покрытием, помеченных «среднего качества».

Из Савоны по телефону сообщили, что патруль карабинеров обнаружил брошенный велосипед в Кадибонском ущелье.

– Как я и думал, – сказал Убальдини.

– Минутку…

Валь ди Сарат выхватил трубку у дяди и спросил полицейского на другом конце провода, которого было еле слышно, не заметил ли лавочник у преступника каких-то особых примет.

– Заметил, – прокричал полицейский, – видимо, у него что-то с глазом. Он постоянно моргает.

– Это тот, кто нам нужен, – сказал, положив трубку, Валь ди Сарат. – Немедленно еду в Савону.

В сопровождении угрюмого сержанта Отгони, только что вернувшегося из плена в Болгарии, и невысокого мечтательного офицера Гарини, тоскующего по Венеции и ее затянувшемуся упадку, Валь ди Сарат поехал в Савону на позаимствованном джипе. Отгони из необычайной преданности долгу ревел сиреной все пятьсот километров.

Когда они приехали, начальник савонских карабинеров, сбитый с толку новыми противоречивыми сведениями, беспокойно расхаживал по кабинету. Живущий неподалеку от Дего фермер признался патрульным, что оказал гостеприимство английскому военнопленному, который как-то странно помигивал. Семья из-под Морнезе призналась, что дала тонкий ломтик колбасы югославскому военнопленному с поврежденным глазом. Потом уже все на много миль вокруг чудесным образом привечали помигивающих мужчин всевозможных национальностей. Желание итальянцев быть полезными зачастую приводит их к признанию в том, чего не было, из бескорыстного желания угодить. Что они теперь и делали с обычным результатом.

Валь ди Сарат внимательно изучил карту.

– Если признать, что первое сообщение было верным, – сказал он, – а участие в этом преследовании стало популярным в округе уже потом, то, возможно, этот немец держит путь на северо-восток к Падуе в надежде достичь австрийской границы. Это выглядит логичным, однако у меня есть сомнения. Предупредите Павию.

– Павия уже предупреждена, – ответил Баррелло, выдающийся савонский карабинер, с нескрываемым удовольствием чиновника, умеющего предугадывать желание начальства.

В самом деле, очередное сообщение поступило из-под Павии. Блондин с мигающим глазом угнал грузовик. Павианские карабинеры ведут наблюдение за регистрационными номерами и свежеокрашенными машинами. Валь ди Сарат, Отгони и Гарини сели в джип и, завывая сиреной, поехали в северную сторону. На полпути их догнал мотоциклист, несшийся так, как могут только итальянцы, и остановился. В Савону сообщили, что грузовик найден, угонщиком оказался жгучий брюнет, вовсе не мигающий. Трое унылых, бормочущих под нос ругательства мстителей вернулись в Савону без сирены. Вскоре пришло известие, что в нескольких милях к северо-западу, в горном районе, угнан местный поезд.

– Стоит ли это расследовать? – спросил Баррелло, придававший всему огромную важность.

– Нет, – ответил Валь ди Сарат и заснул в кресле.

Чуть попозже поступило сообщение, что в четырех километрах оттуда, где последний раз видели Винтершильда, украдена детская коляска. Баррелло разбудил Валь ди Сарата и попросил инструкций. Валь ди Сарат произнес в ответ несколько невежливых слов и заснул снова.

Поскольку сообщения о попытке угнать мотоцикл в Казелле не поступило, полиция вскоре потеряла след, и Валь ди Сарат вернулся в Рим. Дядя, увидев безутешного племянника, громко рассмеялся.

– Молодежь вечно унывает из-за неудачи. Однако я знаю, что путь к успеху вымощен мелкими неудачами, а путь к опыту – ошибками. То, что ты не нашел этого мигающего преступника сегодня, означает лишь, что найдешь завтра. Рано или поздно он совершит ошибку, хотя бы помочится на стену, где это строжайше запрещено, и будет арестован. В двадцать девятом году бандит убил в Калабрии высокопоставленного фашистского чиновника – убийство не носило политических мотивов, если не считать политикой страсть к жене чернорубашечника. Кое-кто счел бы именно так. Об убийце мы знали только, что на правой руке у него нет указательного пальца. Я долго дожидался возможности схватить его.

– Как же тебе это удалось? – спросил племянник.

– Я знал, что рано или поздно война неизбежна. Вся наша экономика работала на войну. Начнись она в тридцать пятом году, мы бы оказались на высоте. Увы, нам чуть-чуть не хватило самоуверенности объявить ее, когда мы были готовы – мы покорно ждали, когда будут готовы немцы. И к тому времени оказались уже отсталыми. – Убальдини глубоко вздохнул. – Но как бы то ни было, поимки убийцы я ждал до сорокового года. По сравнению со мной слона можно назвать рассеянным. Я разослал по всем призывным пунктам указание задерживать всех, освобожденных от военной службы из-за отсутствия этого пальца. В декабре сорокового, за два дня до Рождества, мы схватили его в Падуе. Он стал директором тридцати двух компаний, в том числе нескольких сельских банков.

– Ты уверен, что именно тот человек был убийцей?

– Почти.

– Где он теперь?

– В тюрьме.

– Но зачем ты мне это рассказываешь?

– Рассказы перед сном хорошо воздействуют на боевой дух молодых полицейских. Иди, поспи. Ты устал.

У двери Валь ли Сарат обернулся.

– Тогда мы схватим его в шестидесятом году.

– Если нам повезет. Но схватим.

Пихль запретил Гансу выходить из дома на том основании, что это очень опасно. Не позволял даже выйти в сад.

– Подождите, пока все уляжется, – советовал он.

– Но мне нужно во Флоренцию.

– Флоренция, Флоренция, что там во Флоренции? Девушка? Почему не можете получать наслаждения там, где только находите, как я? В том-то и беда с вами, однолюбами, – вы позволяете себе ударяться в сентиментальность и становитесь такими же ненормальными умственно, как я телесно. У меня ясный взгляд. Я презираю вас. Идиоты.

Спорить с Пихлем было трудно. Он был проницательным и очень громогласным. Даже человек вроде фюрера, с ярким внутренним светом, вечно горящим перед алтарем его убеждений, нашел бы затруднительным противостоять бесстыдному разуму этого гнома.

– Со временем я найду для вас что-нибудь. Мир не может обойтись без немцев и их знания дела. Имейте это в виду.

Казалось, Пихль владеет какой-то тайной, и слова его, когда он бывал трезв, были не просто ободряющими, они представляли собой символ надежды. Ганс, преждевременно состарившийся во всем, кроме чувств, повиновался бесцеремонной власти Пихля так же охотно, даже благодарно, как в юности трубным призывам долга.

Разумеется, в хозяине дома Гансу многое не нравилось, но с течением недель, за которые он узнал Пихля получше, ему стало казаться, что отталкивающая игривость карлика является просто-напросто естественным дополнением к серьезным вспышкам убежденности и минутам убаюкивающих размышлений. Для Ганса он стал сильной личностью, даже героем, сверхчеловеком, сокрушившим препятствия, которые жизнь щедро расставила на его пути, и оказался существом хоть и сознающим горькую цену своей победы, но тем не менее приобретшим бесцеремонную веселость и несокрушимую волю.

Иногда Ганс думал о Терезе – обычно ночами, так как даже Пихлю требовалось спать – и начинал возмущаться тем, что замечательная авантюра бегства, начавшаяся так многообещающе, столь странно пресечена. Мечтал о невероятных приключениях, даже трудах, которые выпадут ему на пути к возлюбленной, как героям древности, об испытаниях, которые придают цену успеху.

О, Тереза ничего особенного собой не представляла. Ганс знал ее очень недолго, и однако же в громадной пустоте его души она была всем. Он мог припомнить каждую подробность их встреч, дугу ее бровей с несколькими более жесткими торчащими волосками, изгиб шеи, ведущий к вечно холодным ушам, темные линии, трогательно, старательно, неумело проведенные под глазами, чтобы подчеркнуть знание жестокостей мира.

С течением месяцев Ганс предался апатии. Делать было нечего. Помогал Марте по хозяйству, а если то бывала не Марта, он этого даже не замечал. Когда раздавался звонок в дверь, прятался. Так велел ему Пихль, и оставалось только верить, что это необходимо. Каждый вечер Пихль устраивал игры, представлявшие собой испытание силы, в которых всегда побеждал. Поднимал столы, стулья, людей и разбрасывал по комнате, временами, опьянев от горного вина, выкрикивал команды и сам исполнял их, бегал в атаку под огнем, бросался в укрытие, брал в плен противника под угрозой штыка. О военной жизни Пихль знал все, вплоть до достоинств наград и точных функций всех вспомогательных подразделений. И каждую ночь Ганс разговаривал вслух с Терезой и вяло бранил себя за то, что попал в этот странный период безвольного повиновения еще одному предводителю.

Как-то в августе приехал немец, угрюмый, рослый, с сердитым взглядом. Провел там вечер, терпя рукопожатия Пихля, и наутро ушел.

Пихль взглянул на часы.

– Через восемь часов он будет там.

– Где? – спросил Ганс.

– Неважно.

– Но почему он? Я приехал сюда первым.

Вскоре Пихль привез среди ночи на заднем сиденье мотоцикла еще одного. По фамилии не то Шауэр, не то Зауэр. Он был до того робким, что почти не раскрывал рта. Обмениваясь рукопожатием с Пихлем, завопил. С той минуты Пихль относился к нему безжалостно и два дня мучил его всевозможными розыгрышами и грубыми шутками.

– Куда он? – сердито спросил Ганс после того, как тот уехал.

– Есть ли предел вашему любопытству? – повысил голос Пихль.

– Мне здесь скучно!

– Лучше скука, чем смерть.

– Почему я не могу уехать?

– Потому что у вас нет ни одежды, ни денег, – холодно ответил Пихль.

– Я видел, как вы дали то и другое тому человеку.

– Так вы теперь подслушиваете у дверей?

– Мне пора уехать, – упрямо настаивал Ганс.

– Послушайте, недотепа, – ответил Пихль, – если то, что я слышал от вас, правда, вы достаточно опытный офицер. Ваше представление о том, что значит иметь в жилах немецкую кровь, совершенно правильное. Вы знаете, что это предполагает не только гордость, но и ответственность. Вы на голову выше сброда, который я переправляю через границу. И можете представлять собой ценность для движения.

– Какого?

– Пока что сказать не могу. Со временем – посмотрим, как пойдут дела. Сейчас могу лишь сказать, что причиной вашего заключения здесь являются ваш военный опыт и фанатизм, да еще помигивание.

– Помигивание? Оно здесь при чем?

– Мой дорогой юноша, вас очень легко опознать.

Третий приехавший немец оказался общительным, крепко сложенным, в прошлом боксером, претендентом на звание чемпиона в полутяжелом весе. Разговаривая, он делал нырки и уклоны, словно нервная система постоянно заставляла его уходить от прошлых ударов. Во время посвящения он чуть не вывернул Пихлю руку, но после долгого пыхтенья опустился на колено, признавая себя побежденным. Оба были в дурном настроении: боксер из-за того, что уступил карлику, Пихль – из-за острой боли в руке.

– Этот человек сумасшедший, – доверительно сказал боксер Гансу.

– Что он предложил вам?

– Я не об этом. О его выходках.

– Да, сумасшедший, помешанный. Вы отлично держались.

– Поверьте, если бы он не застал меня врасплох, я бы его разделал, как Бог черепаху.

– Не сомневаюсь. Куда завтра едете?

– Понятия не имею. Мне там скажут.

– Где?

– В Каффе дель Оролоджо.

– Это город?

– Нет, кафе.

– А где оно находится?

Боксер взглянул на листок бумаги.

– В Специи.

Несколько дней спустя, когда среди ночи позвонили в дверь, Ганс подскочил с постели и спрятался. Дверь открыла оставшаяся на ночь Марта. Мимо нее протиснулись четверо карабинеров, но она успела закричать. Карабинеры схватили Пихля, когда тот собирался выпрыгнуть из окна в сад, и основательно получили на орехи прежде, чем справились с ним. Вошли еще несколько вооруженных людей и приступили к обыску. Ганс наблюдал за ними с чердака сквозь щели, понимая, что вскоре они найдут путь наверх.

Пока что карабинеры находились в комнате Пихля. Ходили к парадной двери с папками, гроссбухами и прочими документами. Покончив дело там, с топотом пошли на кухню и в комнаты для прислуги. Ганс бесшумно снял потолочную доску и по лестнице спустился в свою комнату. Оттуда тихо прошел в комнату Пихля, находившуюся в конце коридора. Там на спинке стула висели аккуратно сложенные кожаные шорты. В их заднем кармане Ганс нашел ключи от мотоцикла. Выскочил из окна в сад и со всех ног побежал к гаражу. Дверь была открыта, карабинер с любопытством разглядывал машину. Полиция во всем мире склонна забирать в качестве вещественных доказательств все, что возможно, поэтому Ганс бросился на карабинера, надеясь застать его врасплох. Но тот успел повернуться, и между ними в темноте среди шприцев для смазки, досок и канистр завязалась драка. Сильный удар отбросил итальянца к стене, и он медленно сполз по ней на пол, но при этом нажал спиной выключатель. Вспыхнул свет. Изо рта у карабинера текла кровь. Он поднял взгляд и увидел стоящего над собой помигивающего Ганса. Ганс схватил большой гаечный ключ и безжалостно обрушил его на голову карабинера. Нервничая, наполнил бензобак из канистры, включил зажигание и с ревом унесся в темноту. Этот внезапный шум привлек других карабинеров к окнам дома.

Убальдини выслушал по телефону сообщение об аресте Пихля с вялым удовлетворением, но насторожился, узнав, что один человек сбежал. Спросил, видел ли кто-нибудь этого человека, и довольно улыбнулся, услышав, что злосчастный карабинер запомнил напавшего. Позвонил племяннику и сказал:

– Что я тебе говорил? И всего через полгода. Тот человек помигивал.

Положив трубку, Убальдини на минуту задумался, потом отдал приказ отыскать мотоцикл, но ни в коем случае не трогать его.

– Неизвестно, на что он может нас вывести. Несколько часов спустя кое-кто видел, как мотоцикл въехал в Специю по извилистой дороге из Бракко, и через двадцать минут его обнаружили стоящим на одной из улочек. Бензобак был пуст.

Когда появился завывающий сиреной джип, шел дождь. Небольшие группы полицейских честили ноябрьское небо и свою треклятую службу. Чиччи, офицер, руководивший поисками, был неунывающим человеком, без особого воображения, но с приятным чувством юмора.

– Мы даже не думаем, до чего это глупо, – сказал он Валь ди Сарату, – когда целым батальоном преследуем одного человека, тем более что едва ли не вчера один такой человек наводил ужас на батальоны итальянцев. Муссолини, к сожалению, был оптимистом. Не понимал, что Италия могла бы стать великой военной державой лишь в том случае, если б обладала территорией Северной и Южной Америк с населением Индии и Китая вместе взятыми.

– Боже избавь, – ответил Валь ди Сарат. – Нас и так слишком много. Однако насчет Муссолини вы были совершенно правы. Будь он пессимистом, как бы мы теперь процветали.

– Конечно, – добавил Гарини, – нет никакого смысла вступать в войну, если не собираешься ее выиграть.

Отгони посмотрел на хмурые тучи.

– Вода на любом языке мокрая, – сказал он.

Выезды из города были перекрыты, небольшая флотилия пришвартованных лодок взята под наблюдение. Маленькая группа с эскортом вооруженных полицейских начала поиски в портовых кафе.

– Дождь может пойти нам на пользу, – сказал Валь ди Сарат, – он вынуждает людей сидеть на месте.

Когда они осматривали первое кафе, появился весьма взволнованный полицейский и доложил, что задержан какой-то немец. Он не мигает приметно одним глазом, но очень приметно мигает обоими. Валь ди Сарат приказал приостановить поиски до своего возвращения и отправился с полицейским в участок. Схваченный оказался беглым немцем, но не Винтершильдом.

– Приехали на мотоцикле? – спросил Валь ди Сарат.

– Нет. Пришел пешком, – ответил немец.

– Врет! – выкрикнул с угрожающим видом полицейский офицер.

Валь ди Сарат жестом велел офицеру не вмешиваться и спросил, обнаружены ли у немца какие-нибудь документы.

– У него было несколько документов.

– То есть?

– Незаполненные удостоверения личности.

– Подлинные?

– Поддельные.

Валь ди Сарат нахмурился.

– Фамилия? – спросил он у немца.

– Шуберт.

– Поймите, говорить правду в ваших же интересах. Назовите настоящую фамилию.

– Шуберт.

– Шуберт опаздывает, – сказал мужчина в одном из портовых кафе.

– Может, нам лучше уйти? – нервозно спросил другой.

Оба умолкли, чтобы послушать владельца, обращавшегося ко всем клиентам. В Италии исполнению закона постоянно мешает тот факт, что слухи значительно опережают полицию.

– К нам непременно нагрянут полицейские, – сообщил владелец. – Они ищут немца с мигающим глазом. Так сказал Джованотто, посыльный Донадеи, полицейского врача. Этот немец вроде бы убил нескольких женщин на севере. Совершенно отчаянный тип.

Мужчины переглянулись, потом первый посмотрел в одно из зеркал, которые должны были обеспечивать крохотному помещению великолепные пропорции. Ему показалось, что уходить сейчас небезопасно. Итальянцы вовсю развивали скудное сообщение посыльного, превращая его в заслуживающую внимания историю.

В углу мужчина увидел человека, уткнувшегося носом в стол то ли от усталости, то ли спьяну. В форме его головы что-то казалось знакомым. Любопытно.

– Куда ты? – встревоженно спросил второй.

– Не паникуй, – тихо ответил первый по-немецки. Прошел по залу и сел за стол того человека.

– Винтершильд, – негромко произнес он.

Ганс вскинулся. Мужчина крепко схватил его за руку. Их взгляды встретились.

– Шерф! – сказал Ганс.

– Да. Потише.

– Я же думал, что ты погиб.

– Нет, мой дорогой майор, ты разговариваешь с дезертиром. Разве это не ужасно? Не желаешь пересесть за другой стол?

Ганс устало, апатично поглядел на него.

– Нет.

– Странно. Я считал, тебя уже нет в живых. У тебя на лице всегда ясно читалось стремление к Геройской Смерти.

– Нет. Я жив и нахожусь в бегах.

– Ты и есть тот, кого ищут? Ганс кивнул.

– Кто сказал тебе, куда идти? Пихль? Ганс кивнул снова.

– Его схватили.

– Таковы правила игры, – проворчал Шерф.

– Я не ел больше суток, – сказал Ганс.

– С минуты на минуту я жду человека, который принесет удостоверения личности – если только ты примешь помощь от того, кто удрал, решив, что с него хватит.

– Как ты можешь мне помочь? – недоверчиво спросил Ганс. – Рано или поздно меня найдут. Правда, что порт обыскивают?

– Не знаю, – ответил Шерф, – но правда это или нет, необходимо действовать быстро. Ты получишь удостоверение личности, и я дам тебе достаточно денег на поездку в Рим.

– В Рим? Зачем?

– Не задавай никаких вопросов. Поедешь автобусом. Поезда пока что ненадежны. Там отправишься на виа дель Аспромонте, пятнадцать. Скажешь, что тебя прислал Мюллер.

– Мюллер?

– Это я. Шерф, как ты знаешь, погиб. Это было очень трагично.

– Не понимаю, что все это значит.

– Ты должен мне доверять.

Человек за другим столиком настойчиво указывал на часы.

– Кто это? – спросил Ганс.

– Шнайдер. Из тридцать второго танкового. Это не настоящая фамилия. Он отправляется в Аргентину.

– Когда? Шерф улыбнулся.

– Сейчас.

– Но как?

– Он ездил в Рим, как предстоит тебе. Мы нашли его в Генуе.

– Что это за организация?

– Мы немцы, – сурово ответил Шерф, – и как бы ни сложились обстоятельства, были товарищами и страдали вместе. Пошли. Дожидаться Шуберта нельзя. Возможно, его схватили. Придется тебе рискнуть, поехать без документов.

Они поднялись и направились к двери.

– Чао, – сказал Шерф.

– Чао, – ответил владелец кафе и объяснил своим друзьям: – Это матросы-шведы с того испанского судна в гавани.

Шерф разглядел в глубине улицы полицейских. Мокрые булыжники мостовой блестели в лучах их фонариков, спор их был слышен даже сквозь плеск дождя.

– Идемте, – сказал он и повел своих спутников к пристани. Внезапно какая-то тумба ожила и окликнула их. Это был карабинер, уныло сидевший в темноте, дожидаясь смены.

– Шведские матросы, – сказал Шерф.

– Documenti.

Шерф принялся шарить по карманам, что-то напевая и бранясь, будто слегка пьяный. Его беспокоил главным образом Шнайдер. Этот слишком нервный человек мог их выдать. У него уже громко стучали зубы, в глазах было отчаяние. Карабинер улыбнулся.

– Ubbriacchi? – спросил он.

– Пьяные? Да, в стельку. Что еще делать в этом гнусном городишке? – ответил Шерф.

– Специя? Cattiva.[54]54
  Дрянная (ит.).


[Закрыть]

Карабинеру хотелось убежать в город, чтобы иностранцы могли чувствовать себя как дома.

– Cattivissima, – протянул Шерф, и карабинер засмеялся. – Documenti niente, perduto, sul bastimento[55]55
  Дряннейшая… Документов нет, утеряны, на судне (ит.).


[Закрыть]. Они на судне.

Карабинер перестал смеяться.

– В другое время я бы вас пропустил, но сегодня меня могут не только уволить со службы.

– Почему?

– Ищут одного немца…

И, увидев Ганса, не договорил. Ганс помигивал. Карабинер неторопливо взял в зубы свисток. Ганс заметил, что свисток на шнурке. Карабинер приготовился засвистеть, его указательный палец лежал на спусковом крюке висевшего на груди автомата, ствол оружия смотрел вверх. Ганс стремительно бросился к нему и дернул за шнурок изо всей силы. Карабинер закричал от боли, потому что свистком ему вырвало зуб, но Шерф зажал рот бедняге. Ганс забежал сзади и дернул его за тугую повязку на рукаве. Карабинер упал, и Ганс с кратким извинением оглушил его ударом.

– В воду? – спросил нервозный Шнайдер, не принимавший участия в схватке.

– Не будь идиотом, – ответил Шерф. – Возьмем его с собой.

Они втащили обмякшего карабинера в привязанную возле ступеней маленькую лодку.

– Мотор пока не заводи, – сказал Шерф. – Шнайдер, наблюдай за полицейским.

Ганс с Шерфом сели на весла, и лодка стала бесшумно удаляться в темноту. Когда они немного отплыли и начали, несмотря на защитные объятья дамб гавани, ощущать беспощадную морскую зыбь, Шерф расслабился и посоветовал Гансу сделать то же самое.

– Нельзя пугать этих испанцев. Они готовы нам помочь, но вид бесчувственного карабинера может встревожить их. Винтершильд, мы выйдем из гавани и высадим тебя с этим итальянцем за пределами Специи – на дороге в Леричи. Там множество камней, однако придется рискнуть.

– Но меня ждут на судне! – завопил Шнайдер. – Оно отплывает сегодня ночью.

– Тихо ты! – прикрикнул Шерф. – Винтершильд, подождешь меня там, я вернусь, когда доставлю на борт Шнайдера. В Специи сейчас находиться опасно. Я отправлюсь с тобой в Ливорно. И, – он улыбнулся, – у меня есть одна мысль.

– Мы все потонем! – прокричал Шнайдер сквозь порывистый ветер.

– Замолчи и заводи мотор! – ответил Шерф.

Едва они вышли из гавани, их до нитки вымочили ледяные волны высотой с дом, угрожающе нависавшие над ними перед тем, как рухнуть в лоно океана. Казалось, какой-то великан забавляется с ними, крохотными фигурками на ладони его неутомимой руки.

От холодного пота, пены волн и дождя лоб Шнайдера был мокрым.

– Мы все погибнем, – монотонным, скрипучим голосом протянул он.

Шерф засмеялся, да и Ганс редко бывал в лучшем настроении. Итальянец пришел в себя и молча перекрестился. Минут десять, показавшихся часом, лодку швыряло из стороны в сторону, потом, то устремляясь вперед, то вертясь на месте, она стала приближаться к мрачным камням на берегу.

– Глуши мотор! – крикнул Шерф, но Шнайдер ни на что не реагировал.

– Глуши мотор! – снова крикнул Шерф. Сделать это пришлось итальянцу.

Ганс схватил весло и решительно стал стараться предотвратить катастрофу. Шерф крикнул ему, чтобы не глупил. Пройдя мимо камней почти впритирку, лодка внеслась в небольшую бухточку, где волны, лишась своей величественности, ропотали среди гальки.

– Песок! – крикнул Ганс.

Лодка села на мель и беспомощно повалилась на бок. Море гневно пыталось утащить ее обратно, а потом с ревом отвращения извергало на место.

Четверо людей прыгнули в воду. Шерф отчаянно удерживал лодку, но Шнайдер молча побежал к берегу и с облегчением повалился на мокрые камни.

– Притащи его обратно! – крикнул Шерф. Итальянец, совершенно забывший, на чьей он стороне, схватил Шнайдера и силой привел назад. Лодка повернулась и перетащила Шерфа на мелководье, где он поскользнулся на камнях и упал. Ганс присоединился к нему и навалился на нос лодки в тщетной надежде удержать ее на месте своей тяжестью. Все четверо походили на людей, удерживающих буйного быка, чтобы заклеймить его. Не удержишь – пиши пропало.

Наконец Шерф взобрался в лодку и едва не опрокинул ее в борьбе со Шнайдером, который сопротивлялся помощи с сумасшедшей силой утопающего. Затарахтел мотор, шума его не было слышно за ревом воды. О его работе свидетельствовали только голубые дымки, улетающие в темноту.

– Возвращаться – это безумие! – крикнул Ганс. Дрожавший, мокрый до нитки Шерф засмеялся и дал

Гансу фонарик.

– Пожелай мне удачи! – крикнул он, когда лодка развернулась носом к волнам. Большей частью ничего не было видно, кроме бушующей воды, изредка ненадолго показывалась белизна лодки, напоминавшая трепещущий платок, потом она скрылась из виду окончательно.

– Посмотрите только! – сказал итальянец.

Ветер срывал пену с волн и нес, словно косяк блистающих рыбок, к небу, где ее уничтожал ливень.

– Скверная ночь, – ответил Ганс, не расположенный к разговору.

– Зуб у меня болит.

– Извини.

Несколько часов прошло в унылом молчании. Ганс то и дело светил фонариком в море, покуда свет не стал желтым из-за того, что батарейка начала садиться. Казалось, что рассвет должен был наступить несколько часов назад.

Промерзший итальянец внезапно и совершенно обоснованно пришел в гнев и заявил Гансу, что тот не имеет никакого права задерживать исполняющего свой долг карабинера.

– За это полагается суровое наказание, – сказал он.

– И за то, что меня раздражают, тоже, – беззлобно ответил Ганс, но его небрежный тон лишь еще больше вывел из себя итальянца.

Когда наконец в темноте среди волн появился какой-то силуэт, итальянец резким голосом бранил немцев за все, что они натворили, но Ганс уже не отвечал. Он отчаянно встряхнул фонарик, вспыхнул желтый луч света. Лодка, покачавшись на гребне волны, устремилась к берегу и наткнулась на невидимый под водой камень. Раздался треск, слышимый даже сквозь шум ветра, и лодка исчезла из виду.

Итальянец снова забыл обо всем в стремлении прийти на помощь и ринулся в прибой. Ганс выкрикивал ему указания, но карабинер, памятуя о своей гордости, в ответ выкрикивал другие. Они были по пояс в воде, соленые брызги хлестали им в рот и в нос, их бросало то друг о друга, то в стороны, то снова друг о друга. В одном из этих столкновений оба с удивлением обнаружили, что в воде их уже не двое, а трое.

– Возвращайтесь обратно! – крикнул Шерф, отрыгнув соленую воду.

Всех их вынесло на берег, будто обломки кораблекрушения, где они полежали с минуту, беспомощные, будто выброшенные на сушу рыбы, прибойные волны вздували их одежду, будто воздушные шары, а потом стекали по их обессиленным ногам. По лицу Шерфа струилась кровь.

– Что будем делать? – спросил итальянец десять минут спустя, когда они уселись за утесом.

И, не получив ответа, обратился к ним:

– Послушайте, вы проиграли. Один из вас ранен. Будущего у вас нет. Почему бы вам благоразумно не пойти со мной в ближайший полицейский участок? Я походатайствую за вас, скажу, что вели вы себя хорошо, хоть и неправильно. Приговор будет гораздо более мягким, чем если попытаетесь бежать, а потом снова попадетесь.

Ответа не последовало. Ободренный молчанием немцев, которое приписал обдумыванию своих слов, итальянец изменил подход.

– Слушайте, парни, мы все солдаты. Все солдаты в мире, независимо от национальности, терпят общие тяготы, образуют единое товарищество. Я пойду вам навстречу, если вы пойдете навстречу мне. Это, в конце концов, неписаный закон казармы. Если пойдете со мной, я получу повышение, а вы более легкий приговор. Таким образом все поможем друг другу. Мне это предложение кажется очень разумным.

– Раздевайся, – ответил Шерф.

– Что?

– Мы, немцы, всегда будем признательны тебе за то, что ты сделал. Назовешь нам свою фамилию, и возможно, мы когда-нибудь сумеем достойно вознаградить тебя. А казарменные традиции соблюсти не удастся. Снимай одежду.

Через четверть часа они расстались. Итальянец в одном белье под шинелью, плача от усталости и позора, отправился в сторону Специи, немцы пошли к Леричи.

Шерф, одетый теперь в холодный, липнущий мундир карабинера, предупредил итальянца, что, если он вздумает идти за ними, они свяжут его и бросят на берегу. Угроза эта показалась столь ужасной, что итальянец покорно заковылял в темноту. Однако, немного пройдя и сообразив, что его мучителей с ним нет, вспомнил о чувстве собственного достоинства и снова вышел из себя. Что делать?