Текст книги "Побежденный"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

– Не глупи, мой дорогой, прошло достаточно времени, чтобы ты стал излагать свои сведения, не выглядя при этом слишком уж подобострастным – только говори помедленней.

Валь ди Сарат молчал. Убальдини бросил резкий взгляд на племянника.

– Теперь ты надулся. Это еще хуже, чем рвение. Не обижайся, мой мальчик, что учу тебя работе таким вот образом. Я верю в твой разум и знаю, что, раздражаясь этой моей манерой, ты усвоишь немало ценных уроков.

– Да пойми ж ты наконец, – вспылил Валь ди Сарат, – что твоя работа меня совершенно не интересует. Когда это дело будет завершено, уйду в плавание. Я это твердо решил, так что давай схватим этого человека побыстрее.

– Всему свое время, – ответил дядя, набрасываясь на поставленную перед ним грудку индейки. – Нетерпение явственно выдает твою неопытность. Возьми бизнесменов, которые преспокойно распродают весь мир друг другу. Когда двое из них встречаются для обсуждения, как разорить третьего, они заказывают обед. За аперитивом говорят о гольфе. За закусками – о рынке акций. За мясом – о женщинах. За сыром злословят об общих знакомых. За бренди рассказывают непристойные анекдоты, и лишь когда один из них поднимается, чтобы идти на другую встречу, они в нескольких словах формулируют дьявольски сложный план, и судьба их отсутствующего конкурента решена походя и бесповоротно.

То же самое с государственными деятелями. Встречаясь для обсуждения договоров, девяносто процентов времени они проводят на банкетах или в опере, начинают питать неприязнь друг к другу. Лишь в последний день этого недельного ритуала окунают перья в чернильницу и подписывают документ, а у людей меньшего ранга на это ушло бы всего пять минут. Но они знают: человеку, чтобы быть значительным, необходимо публично наслаждаться возможностью расточать время. Индейка великолепная, а вино, хоть и недостаточно выдержанное, вызывает воодушевление и нетерпеливость, особенно подходящие для сегодняшнего вечера. Скажи мне, рыжеволосые женщины привлекают тебя или отталкивают?

Лишь после этого полковник откинулся на спинку стула и, порывисто, шумно отхлебывая черный кофе, сдобренный каким-то ликером, способствующим пищеварению, жадно затягиваясь скрученной, будто канат, итальянской сигарой, согласился наконец поговорить о безрезультатном преследовании.

– Ты не смог поймать Винтершильда, – неторопливо начал Убальдини, – но схватил человека по фамилии Шуберт, у которого обнаружено много поддельных удостоверений личности. Поздравляю. Он может представлять собой особую ценность.

– На перекрестных допросах мы ничего от Шуберта не добились.

– Я думаю не о сведениях, – сказал полковник. – А о том, что он в наших руках. У тебя недоуменный вид. Ничего. Продолжай.

– Я убежден, – с жаром сказал Валь ди Сарат, – что у немцев существует в Италии какая-то организация взаимопомощи.

Полковник улыбнулся.

– Не веришь?

– Отчего же, – ответил Убальдини. – Не сомневаюсь, что есть.

– Мало того, – продолжал Валь ди Сарат, – их тайком вывозят отсюда на испанском судне «Фернандо По». Если этим занимается одно судно, другие суда этой линии вполне могут делать то же самое. Завтра утром первым делом нужно будет узнать названия других испанских судов, совершающих рейсы между Италией и Испанией.

– «Фернандо По», «Конкистадор», «Идальго», «Альмендралехо», «Хуан Хосе Льоссас», – перечислил, самодовольно улыбаясь, полковник.

– Ты знаешь, что они…

– Мой дорогой мальчик, этим занимаются не только испанские суда. Компания, о которой идет речь, именуется «Compacia Orienal y National of Barcelona». Она коммерчески связана с аргентинской группой «Atlantica la Plata», которая в свою очередь является компанией – учредителем Панамской судоходной линии, нескольких предприятий легкой промышленности, сети гаражей и еще много чего, в том числе пароходства «Монтес и Майер».

– Значит, ты знал об этом?

– Естественно.

– И не пресек?

Валь ди Сарат вышел из себя. Неужели он тратил время попусту? Есть ли кто-нибудь выше подозрений?

Убальдини пристально глядел на дымок от своей сигары, словно пытаясь его загипнотизировать.

– С какой стати мне это пресекать? – спросил он вполголоса.

Валь ди Сарат злобно хлопнул по столу.

– Потому что это твой долг!

Дядя бросил на него быстрый взгляд и произнес:

– Послушай, мой дорогой.

Затем подался вперед и негромко стал говорить бестолковому племяннику:

– Мы традиционно самая гостеприимная страна в мире. И этой традицией я горжусь. В стране до сих пор полно беглых немцев без документов или с поддельными документами. Они удирают на судах, иногда на самолетах. И, как ты говоришь, организованы; очень хорошо организованы, будучи немцами. Поэтому их старания избежать встречи с нами неизменно приводят к успеху. Однако, разумеется, я не прилагаю усилий, чтобы помешать их выезду, если не считать тех случаев, когда происходят инциденты вроде дела майора Винтершильда и наши пути случайно пересекаются.

Он улыбнулся напряженно слушающему изумленному Валь ди Сарату и продолжал:

– В Италии достаточно своих проблем, не дающих покоя карабинерам. Бандиты в Абруцци, бандиты на Сицилии, бандиты в Калабрии, коммунисты повсюду на севере и в центре. У нас нет ни времени, ни людей, ни желания мучить этих беженцев, наших товарищей по оружию до недавнего времени. С какой стати мне заниматься глупым бюрократизмом, мешать людям, делающим ту работу, которую полагалось бы делать мне, притом лучше, чем получилось бы у меня? Вижу, ты удивлен.

– А где у тебя гарантия, что они покидают страну организованно? Я хочу сказать, мы можем столкнуться и с особым случаем.

– Дорогой племянник, я наблюдаю за ними. Да, наблюдаю. Иногда произвожу аресты, чтобы они держали ухо востро.

– Но кто они? – настаивал недоумевающий Валь ди Сарат. – Кто у них во главе? И как нам схватить этого Винтершильда, не дать ему скрыться из страны?

– Отвечу по порядку, – улыбнулся дядя. – Во главе у них очаровательный, но очень неприятный человек, именующий себя Эрхардтом. Этот парадокс позабавил тебя? Рад, именно для этого он и предназначался. Дело Винтершильда завтра будет вновь открыто, и теперь схватить его будет нетрудно, попомни мои слова.

– Но что ты намерен делать?

– Ешь, дорогой, ешь. Я возьму еще грудку индейки, мне при моих размерах насытиться нелегко. К ней еще бутылку «лакрима кристи». Составишь мне компанию? Кстати, ты поступил глупо, выжав из меня все сведения за первым обедом. Теперь нам не о чем будет говорить за вторым.

На другое утро Ганс явился к назначенному времени в фирму «Монтес и Майер», снялся у фотографа и отправился на встречу с Эрхардтом. Застал его в оживленном настроении.

– Все обернулось прекрасно, – сказал Эрхардт. – Идите в следующую дверь. Увидите там людей, стоящих в ряд. Присоединяйтесь к ним. Это похоже на процедуру опознания, но не волнуйтесь. Не задавайте никому никаких вопросов. Я суеверен, и разговоры о деле могут привести нас к неудаче.

Когда Ганс подошел к двери, Эрхардт окликнул его:

– Кстати, Гансен, возможно, Рим вы покинете сегодня, не дожидаясь документов. Все зависит…

Ганс, хорошо выспавшийся и готовый к любому новому приключению, ничего не спросив, пошел в следующую комнату. Там увидел шеренгу мужчин, разделенную на две части. Все явно были немцами. В конце комнаты сидели голубоглазый из конторы и какой-то нескладный человек в скромном костюме с ярким галстуком, покрытым изображениями ананасов и словами любви на гавайском языке.

Ганс увидел, что все глаза обратились к нему, и услышал, как нескладный сказал:

– Не особенно зверское лицо.

– Но это очень характерный немецкий тип, – ответил голубоглазый.

Нескладный с важным видом обдумал эту проблему.

– Да, мне нравится его подмигивание. Это хорошо. Очень хорошо для того парня, который оказывается сломленным, у которого мать еврейка.

И принялся оглядывать Ганса опытным глазом инспектора.

– Какой у вас рост? – спросил он наконец.

– Метр девяносто шесть, – с недоумением ответил Ганс.

– Хороший. Мне нравится, – произнес нескладный таким тоном, словно кто-то отваживался перечить ему.

– Принят? – спросил голубоглазый.

– Принят, – ответил нескладный. Голубоглазый обратил взгляд на Ганса.

– Будьте добры, встаньте в левую группу.

Три часа спустя Ганс сидел в кузове большого дизельного грузовика вместе с десятью немцами. Было совершенно темно и очень неудобно. Сквозь щели в полу поднимались едкие выхлопные газы. Ганс поинтересовался у коллег, знают ли они, куда их везут. Ходили слухи, что все они станут кинозвездами.

Через два часа после того, как грузовик отъехал, в конторе «Монтес и Майер» появился офицер полиции и пожелал видеть синьора Эрхардта. Его попросили присесть, и Эрхардт с улыбкой до ушей спустился по лестнице, не выказывая ни малейшего беспокойства.

– Могу быть чем-нибудь полезен, Tenente[60]60
  Лейтенант (ит.).


[Закрыть]? – спросил он.

– Я от полковника Убальдини, – сказал офицер. – Он свидетельствует вам свое почтение и просит вас встретиться с ним в шесть часов в кафе Розати.

Эрхардт задумался, потом с сожалением сказал:

– О, передайте ему, что я очень польщен его приглашением, но, как ни жаль, у меня уже назначена встреча с деловым партнером.

Офицер улыбнулся.

– Отказ будет рассматриваться как умышленное уклонение.

Эрхардт улыбнулся в ответ. Он тоже был мастером этой игры.

– Я скорее разочарую делового партнера, чем полковника Убальдини.

Офицер откозырял и вышел. Было только начало первого.

Глядя сквозь крохотное отверстие в задней дверце кузова медленно ползущего грузовика, Ганс узнал причудливые замшелые медовые соты – этрусские гробницы возле Сутри.

– Мы едем на север, – сказал он своим спутникам.

– По какой дороге? – спросили они.

– По шоссе «Фламиния». К Сьене и Флоренции.

В два часа грузовик остановился. Задняя дверца открылась, появилась группа манерно растягивающих слова штатских с тарелками бутербродов и бутылками вина. Ганс безошибочно определил по акценту, что это американцы. Пока немцы обедали при солнечном свете, льющемся в их тюрьму, один из них спросил у американца, где они находятся.

– Это место называется Аквапенденте, – ответил тот.

– А куда едем?

– Не спрашивай меня, братец. Я только что прибыл в Рим. И я не водитель. Знаю только, что прибудем на место уже затемно.

Без пяти три их заперли снова, и грузовик тронулся. Ганс хорошо помнил эту дорогу по картам. Позднее, когда пыхтение и стон мотора возвестили, что грузовик взбирается на подъем, Ганс объявил, что они достигли неровных склонов холма Радикофани и что за трудным подъемом по извилистому шоссе последует столь же крутой спуск.

В шесть часов Ганс по сравнительно легкому ходу грузовика догадался, что они приближаются к Сьене. Покрытие дороги по-прежнему было хорошим, это означало, что они не свернули на какой-то проселок. В одну из минут Гансу показалось, что грузовик едет по арочному мосту, идущему от Сан-Квирико д'Орча. Исходя из этого он решил, что примерно в семь часов будут в Сьене.

А затем что? Ганс закрыл глаза. Может, они действительно едут к Флоренции? Эрхардт знал о его желании вернуться туда, и то, что сказал утром, может быть истолковано как намек. «Все обернулось прекрасно. Не задавайте никаких вопросов. Я суеверен, и разговоры о деле могут привести нас к неудаче». Что он имел в виду, говоря «нас»? Организацию или только их обоих? Может, несмотря на его грозное лицо с орлиным носом, он в высшей степени заботливый, великодушный человек?

Флоренция и Тереза. Ганс ощутил какое-то особое, беспокойное тепло, какой-то бурный прилив чувств, перебирая в памяти обрывки воспоминаний, которых так давно не касался в суматохе бегства. Он тешился этими видениями, как скряга припрятанными сокровищами, радость его усиливалась долгим воздержанием.

В то время как Ганс был с головой погружен в абстракции, две весьма реальные силы сходились в городе, который он только что покинул, чтобы начать из-за него борьбу.

Эрхардт знал философию Убальдини, поэтому пришел в кафе Розати с опозданием на четверть часа и обнаружил, что полковника там еще нет. Сел за единственный свободный столик и ждал, уже с легким раздражением.

Кафе Розати – одно из тех мест, где Рим собирается после конца работы в конторах, чтобы перестроить свои общественные отношения. Здесь исчезают, словно дуновение воздуха, репутации; здесь рождаются слухи и ускоряются кризисы среди шипенья сатураторов, звяканья стаканов, запаха дорогих пирожных и сильных духов.

Эрхардт разглядывал лица сидящих, так тесно набившихся, словно их занесло туда каким-то приливом, будто водоросли. Увидел Бенедетти, знаменитого кинорежиссера, которому давал на время несколько бронемашин и два десятка людей для потрясающего воссоздания занятия немцами Неаполя «Vesuvio Trema»[61]61
  Везувий дрожит (ит.).


[Закрыть]. Бенедетти, увлеченный бурными каденциями эстетического спора, дружелюбно приветствовал Эрхардта, потом без усилий вернулся к тону ядовитого презрения. Вдали Эрхардт видел седую коническую голову достопочтенного депутата парламента Альдерини-Морони, который задавал на заседаниях Палаты весьма щекотливые вопросы о беглых немцах, за другим столиком жена актера Сгомбини сидела, сплетя пальцы, с актером Талья. Их появление вместе было равносильно официальному объявлению о супружеской неверности. Сочувствие Сгомбини быстро сменилось безжалостным смехом над его рогами.

Появился Убальдини. Он сразу же извинился за опоздание.

– Задержали, никак не мог вырваться. «Старый лицемер», – подумал Эрхардт и спросил:

– Что будете пить?

– Нет-нет, мой дорогой, приглашение исходило от меня. Поскольку окружение, кажется, не особенно приятное, закажу самое дорогое, что есть в меню. В конце концов, счет оплачивает государство.

Когда официант принес Убальдини отдающий нафталином альпийский ликер, а Эрхардту пиво, полковник сказал:

– Люблю приходить сюда из-за этого шума. Никто не может услышать, что ты говоришь, и это гарантирует полную секретность.

– Видите, кто там? – спросил Эрхардт.

– Имеете в виду Альдерини-Морони? Да, он постоянно здесь, выискивает новые поводы для выражения недовольства. Это законченный политикан, без убеждений, без совести, без воображения. Он знает, что политик должен говорить. В Палате важен голос, а не произносимые слова. По прошествии какого-то времени, когда его тембр произведет достаточное впечатление на сидящих, они начинают задаваться вопросом, соизволит ли великий обладатель этого голоса использовать его для высказывания по той, другой или третьей проблеме.

– Циничная философия, – заметил Эрхардт, не привыкший к романской язвительности, которую французы так гордо именуют логикой.

– Я привык к этому обвинению, – ответил слегка польщенный Убальдини, – однако то, что вы сейчас услышали, – сущая правда. По крайней мере в Италии, где для дебатов в Палате требуется голос, слышимый, как солист на концерте, над оркестровым сопровождением сенаторских порицаний. Главное – говорить, орать, реветь. Честолюбивый и неугомонный человек вроде Альдерини-Морони приходит сюда в поисках сплетен.

– Не думаете, что нам следует перейти в другое кафе? – спросил Эрхардт.

– Зачем?

– После всех тех щекотливых вопросов, которые он задавал в Палате.

Убальдини рассмеялся.

– Моя работа требует изощренности и ума. Чего мне бояться представителя профессии, где требуется только громкий голос, а ум является помехой?

В эту минуту заросший бородой парламентарий, идущий по следу, словно терьер весной, подошел к их столику и властно взглянул на Убальдини.

– Надеюсь, Colonello, вы не слишком уж передернулись от моих язвительных слов в Палате относительно побега пленных немцев из-под стражи, – сказал он с подчеркнутой снисходительностью.

Убальдини не поднялся.

– Каких слов? Я не читал их. Альдерини-Морони словно бы получил плевок в лицо.

– Уж не притворяетесь ли вы, будто не читали моей речи в прошлый понедельник об ирригации на Сардинии?

– Какое отношение имеет к ирригации побег нескольких пленных? – наивным тоном спросил Убальдини.

Крайне раздраженный столь простодушным замечанием, Альдерини-Морони ответил:

– Моя речь, как всегда, была по идее в высшей степени многогранной. Очень всеобъемлющей. Можно даже сказать, очень универсальной. Нападки на принятые вами меры прозвучали под конец и были встречены бурными аплодисментами всех секций Палаты.

– Вы упомянули мою фамилию?

Простор для знаменитого сарказма Альдерини-Морони, которого многие в Риме боялись, был открыт.

– Я упомянул генерала Кальцолетти и нескольких его менее значительных прихвостней.

Убальдини добродушно улыбнулся.

– На вульгарном языке политиков это, полагаю, неплохой комплимент. Друг друга вы награждаете гораздо худшими словами, чем прихвостень.

– С вас это, кажется, как с гуся вода, – ответил, сузив глаза, Альдерини-Морони, – но позвольте предупредить, что еще одна такая беспечность, и я разоблачу вас перед всей страной. Ваше прошлое не столь уж незапятнано, чтобы вы могли не бояться огласки.

Убальдини перестал улыбаться, но не утратил хладнокровия.

– Это угроза?

– Понимайте, как хотите, – ответил Альдерини-Морони. – Дело в том, что я единственный из итальянских политиков, кто совершенно неподкупен. Никого не щажу и не прошу пощады. Выбирайте. Либо исполняйте свой долг, либо подвергнитесь разоблачению. Существует лишь одна альтернатива: эффективность или разжалование.

Настало время для контратаки.

– Вы только что грубо угрожали мне разоблачением, – заговорил Убальдини. – Прежде чем ответить на ваши нападки, позвольте представить вам моего друга, герра Верли, журналиста из Швейцарии, приехавшего сюда ознакомиться с итальянской демократической процедурой.

Альдерини-Морони тут же обаятельно улыбнулся Эрхардту и поведал ему, сколько восхитительных отпусков провел в Альпах. Довольный Эрхардт рассказал ему, сколько восхитительных отпусков провел на Капри.

Убальдини прервал этот обмен любезностями.

– Вы также сочли нужным, Onorevole[62]62
  Депутат итальянского парламента (ит.).


[Закрыть] (он нарочно употребил полный титул сановника перед тем, как швырнуть его на землю – так жертве придется падать с большей высоты), клеветнически отозваться о моем прошлом. Думаю, будет справедливо сообщить вам, поскольку мы затронули прошлое, что у меня дома собрана большая коллекция – не бабочек, марок или открыток, ничего столь живописного в ней нет – большая коллекция фашистских партбилетов, принадлежавших всевозможным людям, кто-то из этих людей – ничтожества, кто-то – выскочки, а несколько сидят в Палате депутатов… Я воздержусь от упоминания их фамилий и попрошу у вас пять тысяч лир.

– Вы не посмеете! – гневно выпалил Альдерини-Морони, белый как полотно.

– Чего не посмею?

– Спустились до шантажа? Убальдини рассмеялся.

– Мой дорогой Onorevole, если б я шантажировал вас, то не ради каких-то пяти тысяч лир, вы должны понимать, что это мелочь. И вы вполне могли бы ответить мне шантажом на шантаж. Даже туманно намекнули на такую возможность. Нет-нет, пять тысяч – это штраф за то, что оставили свою машину стоящей одним колесом на пешеходном переходе. Можете уплатить штраф мне или, если это слишком затруднительно, обнаружите возле своей машины очень сердитого карабинера.

– Что вы такое мелете? – выпалил Альдерини-Морони. – Я оставил машину за милю от перехода!

– В таком случае машина, видимо, столь же честолюбива, как ее владелец, и способна самостоятельно продвигаться вперед, чем представляет, подобно владельцу, несносную помеху.

Альдерини-Морони покраснел, открыл рот и, громко топая, пошел к выходу. Чтобы еще больше унизить его, бессовестно подслушивавшие люди за двумя соседними столиками зааплодировали победе Убальдини.

– Колесо его машины действительно стоит на переходе? – негромко спросил Эрхардт.

– Не стояло, – ответил с улыбкой Убальдини, – но я приказал передвинуть машину туда. Догадывался, что он, увидев меня, сочтет нужным нанести мне оскорбление, поэтому приготовил свое последнее слово.

Эрхардт восхищенно поцокал языком, словно белый колонист власти знахаря над своим племенем.

– Да, – продолжал Убальдини, – у меня есть немалый опыт обращения неприятностей к собственной выгоде. Думаю, вы обратили внимание, сколько хлопот доставило мне наше соглашение допустить побег ваших немцев из Анконы. Кстати, они уже покинули страну?

– Двое. Остальные вылетают самолетом в пятницу.

– На Ближний Восток? Эрхардт кивнул. Полковник улыбнулся.

– Право, это утонченная месть за все наши страдания – играть роль гостеприимного хозяина по отношению к народам, готовящимся перерезать друг другу глотки со всем пылом исступления и неопытности. Мой дорогой Эрхардт, я дворецкий, который держит пальто евреев и арабов, пока они учатся тому, как уничтожать друг друга. Вы оказались правы в своем пророчестве относительно будущего. Проявили великолепную проницательность. Здесь уже находятся несколько американских летчиков, делающих мертвые петли ради юных еврейских фанатиков, стремящихся положить жизни на алтарь своей возрождаемой страны. Говорю вам это, так как по неосторожности обронил им намек о присутствии в Италии немецких летчиков, которые отправятся на помощь арабам.

– Вы ничего не делаете по неосторожности, – заметил Эрхардт.

– Возможно. Однако забавно было видеть их праведное негодование, оно клокотало и бурлило, пока я не напомнил им, насколько противозаконна их деятельность, и объяснил, что когда дело касается моей терпимости к нарушению закона, не отдаю предпочтения никому. И все же, – мрачно добавил он, – я вам оказал огромную помощь.

– Признаю это, – ответил Эрхардт, – и прилагаю все усилия, чтобы выполнить свои условия сделки.

Наступила пауза. Убальдини неотрывно глядел на Эрхардта.

– Хорошо, – сказал наконец он. – Надеюсь, будете продолжать в том же духе.

– Надеюсь, и вы тоже.

Разговор зашел в тупик, и молчание тянулось, пока Убальдини наконец не сказал, раздраженно поигрывая вилкой:

– Я арестовал Шуберта. Эрхардт не выразил удивления.

– Ему уже нашли замену.

– Подделывать документы – занятие опасное. – Жизнь сейчас вообще довольно опасная штука. Убальдини надулся.

– Хотите вернуть Шуберта?

На лице Эрхардта ничего не отразилось.

– Какие условия?

– Винтершильд.

– Что?

– Может, я неправильно произношу эту фамилию, – сказал Убальдини и продиктовал ее по буквам.

– Не знаю, о ком вы говорите.

– Вы уверены?

– Совершенно. Убальдини откашлялся.

– Я расскажу вам об этом человеке. Должен сразу предупредить, его разыскивает итальянское правительство в связи с военными преступлениями заодно с человеком по фамилии Бремиг, о котором мы почти ничего не знаем – собственно говоря, может, его и нет в живых. Но Винтершильд определенно жив. Накануне мы преследовали его до Специи, но он ловко скрылся от нас с помощью двоих немцев, одного из которых переправили на борт «Фернандо По».

Выражение лица Эрхардта нисколько не изменилось, хотя он быстро понял, о ком речь.

– Затем мы получили сведения, что он отправился на юг. Его легко узнать, мой дорогой Эрхардт. Говорю это вам на тот случай, если он представился другой фамилией. У него непрерывно помигивает правый глаз.

Эрхардт задумался.

– Нет, – в конце концов сказал он, сосредоточенно морща лоб. – Такого человека не знаю.

– Уверены? – негромко спросил Убальдини. – Должен с прискорбием предупредить: если выясню, что знаете этого человека и в сущности покрываете его, то всей силой обрушусь на вашу организацию. Вас всех арестуют и посадят в тюрьму.

Эрхардт был уязвлен.

– Я не думал, что в моих словах можно усомниться.

– В таком случае позвольте сказать, у вас очень слабое воображение, – ответил полковник. – Обещаю, что если выдадите нам этого Винтершильда, получите обратно Шуберта и, возможно, даже еще несколько менее конкретных одолжений. Все будет зависеть от моего расположения духа. С другой стороны, если узнаю, что как-то помогли этому человеку, то сокрушу организацию, которую вы так умело и старательно создавали. Решайте сами. Эрхардт не стал раздумывать.

– Я уже дал вам ответ. И хочу предупредить, что, если попытаетесь уничтожить мою организацию, мы будем сопротивляться аресту.

– Как? – рассмеялся Убальдини.

– Оружие, которое мы давали напрокат кинокомпаниям, не бутафорское, – ответил Эрхардт с холодной угрозой, – и мы организованы гораздо лучше, чем вы.

– Лучше, чем американцы? Чем англичане?

– Да.

Убальдини затрясся от смеха и хлопнул Эрхардта по спине.

– Совершенно согласен с вами, – сказал Эрхардт, – однако на нашей стороне легкое численное преимущество над удачливыми бандитами в Абруцци.

– Несомненно.

– Мы не станем колебаться, – спокойно произнес Эрхардт.

Убальдини расплылся в улыбке.

– Мой дорогой, восхитительный Эрхардт, мы оба достаточно умны, чтобы не сражаться ничем, кроме мозгов. Встреча была в высшей степени очаровательной. Я четко изложил свою позицию, а вы выдвинули контругрозу, от которой у меня поджилки затряслись. Настолько серьезную, что я даже могу сократить вам поставку бензина. Теперь у меня другое свидание. С восхитительной маленькой женщиной, которая в полной мере оценивает силу полиции.

Давайте вскоре встретимся еще раз. A bientôt[63]63
  До скорого свидания (фр.).


[Закрыть], герр Верли. Возвратясь в свой кабинет, Эрхардт сел за стол и торопливо обратился к своему заместителю.

– Фромм, нужно действовать быстро. Знаешь Гансена, нового?

– Да.

– У него есть какое-то прошлое, какая-то история, называй как угодно – во всяком случае, его ищет итальянская полиция. За освобождение Шуберта они требуют, чтобы мы выдали его.

– В таком случае, – ответил Фромм, – нужно соглашаться. Мы не можем позволить себе укрывать кого-то по сентиментальным причинам. Наше положение очень ненадежно.

– Нет, – сказал Эрхардт, – этот человек был офицером. Об этом свидетельствует вся его манера держаться, и если его теперь обвиняют в военных преступлениях, это лишь означает, что он был хорошим офицером. Я отказываюсь выдавать людей сомнительному правосудию только потому, что они прекрасно выполняли свой зачастую мучительный долг. Нет.

И ненадолго задумался.

– Послушай, – заговорил он снова, – сними Редлиха с того самолета в пятницу. Отправим Гансена вместо него.

– Но Гансен не техник! – запротестовал Фромм.

– Ничего, мы пока что выполняли наш договор безупречно, им придется принять это единственное исключение. Гансена надо отправить из этой страны. Итальянцы, увидя, что мы говорим правду, отпустят Шуберта и так.

Фромм, я завтра поеду лично и привезу его обратно, чтобы можно было посадить его в самолет послезавтра утром.

Голубоглазый скривил гримасу.

– И вот что, Фромм, – сказал Эрхардт, больше всего ненавидевший безмолвное осуждение, – на тот случай, если произойдет самое неприятное, нужно быть готовыми действовать незамедлительно. Наши планы тебе известны. Твоя обязанность – позаботиться, чтобы все было наготове. Ясно?