Текст книги "Темная материя"

Автор книги: Питер Страуб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

– летом 1957-го она парила над симпатичным бассейном на заднем дворе в Фокс Пойнт, штат Висконсин, где угрюмого вида двенадцатилетний мальчик с заметным вдовьим мыском, сунув правую руку в плавки и лаская себя, поднял левую, и будто бы целясь в нее указательным, дважды спустил «курок» большого пальца;

– жаворонок пронесся по сверкающему проходу и ворвался в будущее, зависнув над Большой лужайкой и замком Бельведер в Центральном парке Нью-Йорка специально ради мужчин и женщин средних лет, прогуливающихся по тропинкам, – сверху люди выглядели как бусины в ожерелье. Орнитологи ахнули и полезли рыться в ноутбуках, искать камеры, мобильники, чтобы запечатлеть появление невиданного, невероятного и готового вот-вот исчезнуть;

– вираж в холодный, мертвый уголок будущего, где под нарисованным солнцем на нарисованном небе тощий повзрослевший Ботик Боутмен, которому вскоре предстояло пережить самое худшее событие в жизни, посмотрел недоуменно на нее с бетонной полоски между причалом и длинной лужайкой с двумя прямыми линиями коричневых отпечатков ног. Отпечатки принадлежали ему и этому, из недособак с остроконечными белыми пластиковыми зубами, которые отражают лунный свет, как оголенная кость; на одну жуткую секунду она увидела свое отражение – маленькую коричневую птичку с распростертыми крыльями – в глазу на мерзкой неповоротливой собачьей морде; из гвалта скрипучих голосов стальной тенор протрубил: «Мне надо то же, что и тебе».

Содрогнувшись, Минога полетела прочь, ручеек ее песни прервался так резко, что там, внизу, на лугу, Гути бросил на нее полный ужаса взгляд. Потрясение и смятение от нарисованного неба и почти полностью мертвого мира под ним, пластиковые зубы собачьего чучела, тревога Ботика, железный тенор, и его агрессивное утверждение, и страх Гути за нее швырнули Миногу едва не кувырком в калейдоскоп кадров:

– стоя перед своим бесполезным верстаком, ее отец уронил рюмку, та ударилась об пол и плеснула виски на ноги маленькой Миноге;

– невидимый, преследуемый мухами Полуденный демон лениво склонился над купленной в секонд-хенде детской кроваткой, и младенец Колби Труа, братик Миноги, вздрогнул разок и испустил дух;

– голова Роя Блая взорвалась, разлетевшись клочьями волос и окровавленными мозгами на тропе в джунглях Вьетнама;

– квартира на Восточной Седьмой улице, Минога с Ли Гарвеллом развалились в креслах: она вернулась домой с работы в баре, он впервые за день оторвался от стола, они читают вслух друг другу из книги «Реки и горы». Еще зрячая Минога и Ли Гарвелл были бездумно счастливы в тот год, до начала великих проблем, с которыми столкнутся вместе и по отдельности;

– последним кадром была залитая солнцем Стейт-стрит ранней осенью и большое грязное окно закусочной «Тик-так», через которое Минога, уже никакой не жаворонок, а просто пылинка, летящая над тротуаром, смутно видела себя и друзей: все подались к сухопарой фигуре, что-то им рассказывавшей. В этом кадре видимость была не очень, но она различила Кита Хейварда, с которым должно произойти что-то поистине ужасное, но не раньше, чем она многое узнает о нем.

* * *

На темнеющем лугу, с которого ее частичка-душа отважилась унестись, Минога стояла рядом с Гути Блаем и наблюдала за разгулом духов. Поза и потрясенное выражение лица Мэллона говорили, что вторжение застало его врасплох. Вместо величайшего триумфа Мэллон стоял столбом и ругался. Он выглядел измученным и неподготовленным: актер, которого вытолкнули на сцену раньше, чем он выучил роль.

Минога, не переставая тревожиться за Кита Хейварда, поняла, что Мэллон видел вокруг себя мерзкий оранжево-красный туман и сотни свирепых собак. Из картины безумия, развернувшейся перед Спенсером, разум его успевал выхватывать лишь мимолетные фрагменты. Он понятия не имел, насколько грандиозен его провал. Там, перед Доном и студентами, бесчинствовало нечто вроде пьяного цирка, дикая вечеринка на какой-то холодной удаленной планете, населенной созданиями из сверкающего жидкого металла. В атмосфере разгульного празднества сумасшедший король ездил кругами, шатаясь, верхом на медведе; орущая королева целилась длинной палкой в людей, адресуя им проклятия, точно так же, как двенадцатилетний Бретт Милстрэп целился из воображаемого пистолета в жаворонка-Миногу. Безликая королева, двигаясь будто по спирали, приблизилась к Миноге, опустила серебряный жезл и начертила «галочку» в воздухе. Совершенно безболезненно маленькая холодная капсула ударила в правый глаз Миноги и стремительно скользнула внутрь, как ныряльщик в омут. И тотчас растворилась.

«Мой глаз», – подумала Минога. И в череде странных, мучительных событий умудрилась забыть об этом эпизоде до тридцати лет, пока слабеющее зрение не напомнило о нем.

Перед Мэллоном в ленивой позе застыла обнаженная женщина, казавшаяся зеленой на фоне мертвого ландшафта с медленно шагавшим верблюдом, парящим платьем, белой голубкой…

Сцены сопровождались невероятным гамом: улюлюканье и вопли из бесцветного мира безумной королевы, громкие стоны за спиной зеленой женщины. В сверкающей грозе рыжебородый гигант с поднятым мечом заорал на Ботика. Перед Миногой старики склонялись под яростным ветром, угрожающе крутили головами, показывая безобразные лица с огромными заостренными носами на затылках.

Для этих созданий люди ничего не значили и существовали для того, чтобы их мучить и убивать. Мэллон вызвал этих божков, а когда они все заявились сюда, едва видел их и понятия не имел, что с ними делать.

Минога заметила, как Бретт Милстрэп нагнулся и, уцепившись за край, потянул на себя какой-то пласт с разрывом по шву. У нее возникло ощущение, будто сама эта идея настолько ужасна, что Бретт должен немедленно забыть о ней. С другой стороны, этот парень словно создан выдавать ужасные идеи.

Мир по ту сторону крепкой оболочки, заключила Минога, безумен и губителен и, насколько известно из древних источников, так напугал обожаемого Мэллоном Корнелиуса Агриппу, что тот вновь обратился к христианству [48]48
  В своей работе «О недостоверности и тщете всех наук и искусств» Агриппа под влиянием начавшейся Реформации призывал вернуться к простоте изначального учения христианской церкви и подвергал критике претензии тогдашней учености, среди прочих ее видов – лжемагию, или чернокнижие.


[Закрыть]. А если не напугал, то должен был. Эти лишенные лиц короли и королевы, вялые девицы, развевающиеся одежды, свирепые воины-гиганты и все остальное, эти верблюды с драконами и странные свиньи – все казалось бессмыслицей, поскольку их действия были начисто лишены логики или согласованности. Здравому рассудку, рационализму не было места в их мире. Они не могли нести смысл; смысла не было в них самих. Смысл пришел в мир позже, и им это не понравилось.

* * *

Итак, Бретт Милстрэп стоял перед обнажившимся черным провалом, из которого бил луч ослепительного, неземного света. Минога видела, как парень наклонился к бреши, возможно, в надежде получше рассмотреть странное царство пустоты.

А стоявшему рядом Хейварду, похоже, не было никакого дела не только до своего дружка, но и до мира призраков. Он сосредоточенно смотрел в сторону Мередит, Гути и Миноги. Минога не могла сказать, была ли объектом его внимания она или Мередит. Но точно не Гути. Судя по тому, что она почувствовала в жалком Ките Хейварде, он питал какую-то губительную страсть к Мередит. И хотя взгляд его вроде бы перескакивал с одной девушки на другую, Минога встревожилась не на шутку. Меньше всего ей хотелось ухаживаний Кита Хейварда.

Лицо его блестело от пота, а глаза казались раскаленными. Обезумевший от скачущих в голове мыслей, он сделал нерешительный шаг вперед, потом второй, более уверенный. Мередит едва уловимо изменила позу, как бы показывая, что Хейвард предназначался ей. Она давала ему зеленый свет, этому придурку. С третьим шагом Хейвард бросился бежать, и Мередит не смогла или не захотела увидеть этого: смотрел он прямо на Миногу. Он был самой Неудержимостью – как она не заметила раньше, что Хейвард превзошел Ботика, – и он хотел ее.

Потому что знал тоже. Он что-то увидел. Хейвард разглядел какую-то часть полета Миноги, и это свело его с ума. Как бы хотелось Миноге вновь превратиться в жаворонка и сорваться в ночное небо, потому что скованное ужасом тело отказывалось двигаться.

И она всерьез подумала: вот сейчас она умрет. Как вы думаете, что она поняла? Она поняла, что все с ней будет хорошо, когда придет ее время. Минога не отдаст свою жизнь, покрываясь потом и дрожа от страха. Стоя там, в низинке, она в тот потрясающий момент подумала: «Может, этот полоумный и впрямь собрался прикончить меня, но зато я увидела то, что увидела сегодня, зато у меня была любовь, зато я не позволила отцу разрушить мою жизнь. Жизнь есть жизнь, и эта жизнь принадлежит мне».

Теперь она бы не стала утверждать, что в свои семнадцать или восемнадцать, сколько ей было в ту ночь, выражала мысли именно этими словами, но намерения были такие. Ей казалось, что тогда она была невероятно храброй, смышленой девочкой и очень хотела бы сейчас оставаться такой же. Со временем Минога стала более уступчивой, и жаль, что процесс обратного хода не имеет: с годами не становишься храбрее и сообразительней.

Но она ведь не умерла, это очевидно, вы согласны?

Итак, она все ближе к тому, о чем говорить будет по-настоящему трудно.

Но прежде чем они доберутся до самого тяжелого в этой истории, им придется рассмотреть Кита Хейварда. Изнутри.

За спиной Хейварда, как смутно помнила Минога, Бретт Милстрэп все ближе наклонялся к бреши, которую проделал в оболочке между этим миром и другими, – как кошка, которая не может не сунуть морду в манящий запахом пакет. Бретт склонился еще чуть ниже, и эти полдюйма оказались решающими: он исчез, его просто засосало туда. Произошло все настолько быстро, что Минога увидела лишь пару коричневых мокасин, летящих в трещину, которая сразу же захлопнулась. Милстрэп появился где-то далеко «на заднем плане» холодного мира сумасшедших духов: с искаженным паникой лицом, он очертя голову бежал к «переднему плану».

Между тем Хейвард несся вперед с решительным намерением вцепиться своими клешнями в Миногу. И он бы схватил и утащил ее, чтобы убить. Однако дьявольское существо, разбуженное Мэллоном, тоже двигалось к Миноге, не спуская глаз с нее и Гути. Из всего отряда лишь они двое видели его. Хейвард хотел Миногу, но тварь хотела их обоих, и стоило ей стартовать – а получилось это у нее куда быстрее, чем у Хейварда, – как она стала пропадать из виду, то исчезая, то появляясь. Удалось разглядеть, что она похожа на щетинистую свинью с башкой, отчасти напоминающей человеческую, с обиженным выражением морды, все больше вытягивающейся по мере приближения к ребятам. Словно через вспышки стробоскопа видела Минога темные перчатки, лопнувшие по швам, и пыльный, заляпанный кожаный жилет с «ласточкиным хвостом». Сонные мухи по-прежнему кружились над тушей.

Когда усердно пыхтящее создание почти поравнялось с Хейвардом, Кит, не снижая скорости, посмотрел в сторону – предположила Минога – и увидел, чтоего нагоняло. На его лице отразился сложный мыслительный процесс. А затем со странным вопросительным взглядом на Миногу – за эти несколько секунд ее спокойствие улетучилось – он бросился наперерез дьявольской твари, которая оказалась главным результатом работы Мэллона.

Так что же сделал Хейвард? Атаковал существо, бежавшее рядом? Пожертвовал собой ради того, чтобы Минога, или Гути, или оба – но не Мередит, хоть та, как и они, пришла сюда с добрыми намерениями, – пережили ночь? Хейвард умер, и, если бы Минога и Гути не выжили, они бы не сидели сейчас здесь. Но что же все-таки произошло? А что произошло за несколько мгновений перед этим?

* * *

А произошло вот что. Или возможно, произошло.

В отрезке времени между удивленным взглядом Хейварда на Миногу и его броском наперерез твари Минога успела пропутешествовать с невероятной скоростью, в качестве жаворонка или как-то иначе, в мир Хейварда, если можно так выразиться. Она сказала «пропутешествовать», но ощущения полета или перемещения в пространстве не было: она просто увидела маленький задний двор в похожем на Милуоки городе. Свет странным образом менялся от синего к багровому, и воздух как бы не имел температуры вообще, и ничто там не двигалось, не росло, не дышало – не жило. Она поняла, что попала во внутренний мир, в мир памяти. На этот раз ее никто не отпускал, и решения отправиться путешествовать она не принимала. Миногу просто выдернули из ее времени и зашвырнули сюда. Еще одно безрассудство Мэллона: он дал ей доступ к Киту Хейварду, последнему человеку, от которого она желала бы получить подобное.

Но ничего не поделаешь: вот она, и вот он, тот самый мальчик с болезненным, землистого цвета лицом и несколько непропорциональной головой, показавшийся жаворонку изгоем детской площадки – только на несколько лет старше, – лежит на спине на вытоптанной траве, о чем-то напряженно думает. Вот он задумчиво посмотрел вверх и как будто заметил ее, Минога увидела у него в руке длинный кухонный нож. Это же просто воспоминание, сказала она себе, но страх зажег искорки тревоги в груди и животе.

Разумеется, он не мог ее видеть. Взгляд Кита прошелся по небу, следуя за его странной мыслью – или провожая полет жаворонка? Он сел, а потом вскочил и выбежал из двора в переулок. Она поплыла над забором и увидела, как он скрывается за углом.

Минога тоже очутилась в конце квартала, а Кит пробежал вверх по улице и, пригнувшись, шмыгнул на заросшую парковку, скользнул в пролом кирпичной стены и притаился за высоким травостоем. Кит порылся в кармане и вытащил маленький пластиковый пакетик с коричневыми, размером с ластик, комочками вареного мяса, выглядевшими так, будто их надергали из гамбургеров. Он залез рукой в мешок, достал примерно половину комочков и в зарослях цветущих трав соорудил из них несколько миниатюрных зиккуратов. Пришлепнув последнюю пирамидку пальцем, Кит бросился назад и привалился спиной к стене. Прижав рукоять ножа обеими руками к паху, а лезвие держа вертикально, он замер.

Пот выступал у него на лбу вдоль линии волос и блестел на щеках. Веки дрожали. С силой сжатые губы вытянулись в тонкую линию с опущенными концами.

Несколько долгих минут спустя недалеко от приманки под белым зонтиком дикой моркови показалась тощая кошка. Хейвард поманил:

– Кисонька, кис-кис-кис. Смотри, какую я тебе вкуснятинку принес, кис-кис-кис…

Мурлыча и припав к земле, кошка приблизилась к холмику из мяса. Ноздри ее трепетали. Кошка потянулась мордочкой к еде и лизнула.

– Ну вот и умница, – проговорил Кит. – Тощая, мерзкая гадина.

Он медленно протянул руку и стал гладить животное по спине. Когда кошка раскрыла рот и ухватила кусочек, рука Кита сжалась вокруг ее шеи и дернула вверх. Он ударил шипящего, царапающегося зверька о кирпичную стену и всадил нож в спину. Показалась тонкая струйка крови и быстро иссякла. Кошачьи лапы загнулись внутрь, хвост скрутился наружу. Мальчишка потянул лезвием вдоль хребта кошки, разрезая ее, как дыню, – худенькое тело обмякло.

Выражение лица мальчишки было как у барристера, выслушивающего аргументы государственного обвинения.

Когда Кит опустил жертву на землю и склонился над ней, Минога умчалась. «Больше не могу», – подумала она, однако последовало продолжение. Она выслушала те зловещие слова, что дядя Тилл, не торопясь, выцедил в подставленное с готовностью ухо племянника, влив в юного ученика целый мир порока. В памяти Кита над невероятно красивым лицом и римским носом Тиллмена Хейварда небо пылало и переливалось от сине-фиолетового к густо-пурпурному, пышное и яркое, как орхидея. Десяток собак и кошек пали от рук Кита, а с поступлением в старшие классы средней школы друга-раба по имени Миллер – еще десяток. Миллер, на два года младше своего друга-господина, внешне напоминал Пиноккио, был послушным и обладал врожденной уступчивостью, близкой к безволию. Голодный, тощий, жалкий, он идеально подходил для роли пособника. Минога навестила воспоминания Хейварда о тайной комнате, наблюдала одно расчленение животного за другим и то, как в этом кошмарном месте расцветали во всем разнообразии нежность, близкие отношения и нездоровая любовь.

Под конец ей пришлось смотреть, будто на каком-то сокровенном экране, воспоминания Хейварда о Рождестве в одиннадцатом классе и обмене зловещими подарками между дядей и племянником. Вокруг дяди Тилла играли мерцающие огоньки, днем всегда висело холодное, но сверкающее солнце, а ночи были неизменно благоухающими, густо-черными и страшными. Его самые незначительные мимолетные движения отбрасывали размашистые густые тени. Тилл подарил племяннику поварской нож «Сабатье», доверительно сообщив, что это будет самым ценным предметом его коллекции, возможностью показать себя. Подарок племянника – друга-раба Миллера – дядя Тилл принял с улыбкой, напомнившей отблеск стальных бритв, и у Кита едва не подкосились колени от любви и обожания.

Еще до того, как они втроем вошли в заброшенное здание на бульваре Шермана, Миллер отчетливо ощущал тревогу, он боялся, что его отдадут жуткому дяде Кита. Колени в синих джинсах тряслись, а поры словно источали странный, металлический запах. Когда они спустились в потайное место Кита, он объявил, что предпочел бы остаться в живых после испытания, и дядя Кита сообщил, что юноша может расслабиться, поскольку своим членом он никого не убивал и убивать не собирается. «Ну, разве только не нарочно», – добавил он. Он велел трясущемуся Миллеру раздеться и спросил, нравится ли ему его штуковина. Когда Миллер ответил, что не знает, дядя Тилл сказал: мол, ничего, очень скоро узнаешь. Им предстоит еще столькому научиться, всякому-разному… А племянничка, добавил, если он хочет развлечься от души, боюсь, придется оставить наедине с его рождественским подарком.

Хейварда раздирали неуправляемые чувства противоречия, противодействия, открытого неповиновения, раскаяния и отвращения – набор удивительный, учитывая его любовь к дяде, но он действовал в духе Рождества и напомнил вслух о рождественском ужине на бульваре… «Обязательно попробуй вишневый пирог, – напутствовал дядя Тилл. – Пища богов».

Воспоминание Кита о часовом наказании ужином было кошмаром: расплывающиеся гротескные лица, шумная компания мужчин и женщин, с каторжными усилиями сражающихся с каким-то неестественным пирогом, заваленным массой отравленных вишен. Мир вокруг него заполнялся косточками и ядом. В конце стойки мерзкий здоровяк по имени Антонио с сильнейшим заиканием поведал официантке, что только что получил хорошую работу в психиатрической больнице в Мэдисоне. Хейвард не понимал, почему он видел вещи такими.

Он позволил одному своему любимому человеку убить другого.

О последних мгновениях жизни Миллера Минога знала только то, что не сможет вынести их. Ее охватывал ужас от одной лишь мысли, что предстояло увидеть, но оказалось, что и Хейвард не хотел помнить подробностей и похоронил их под слоями тумана и светотени, где они существовали лишь в виде намеков на движение, насквозь пронизанные чувством вины. С неохотой выхватывая то трясущуюся ногу там, то болтающуюся руку здесь, она все же увидела мельком Хейварда – он присел на корточки перед изрезанным, избитым, истекающим кровью мальчиком и направлял, следуя наставлениям дяди Тилла, «Сабатье» к шее жертвы. Как сквозь помехи и статические разряды, просачивались искаженные слова: «…Напряги мышцы руки и воткни… как следует потяни на себя…» Минога почувствовала, как темный, горький яд льется в нее, разъедая скверной язык, небо и глотку. Девушка-подросток, птичка или крупица сознания, плывущая по чужому разуму, она не могла выдержать происходящего с ней и вертелась, крепко зажмуривая глаза, и кашляла, и плевалась, все надеясь, что ее вырвет…

Ноги ощутили твердую почву, и невыразимо гадкий вкус сам по себе улетучился изо рта и глотки. Пространство вокруг разительно изменилось. Минога рискнула чуть приоткрыть глаза. Удушающая, раскаленная эмоциональная сфера исчезла – ее вывели из мыслительного пространства Кита. Картина, увиденная полуоткрытым глазом, успокоила: красный кожаный диван у стены, увешанной рисунками, высокая настольная лампа, полка с аккуратно расставленными книгами, иранский ковер на полированном деревянном полу.

Минога раскрыла оба глаза и разглядела, что на рисунках над симпатичным диваном изображены муки ада.

С акцентом, в котором ей не удалось распознать старомодный нью-йоркский, голос у нее за спиной произнес:

– Привет, детка, как дела?

Она резко повернулась и увидела пожилого мужчину с ухоженной рыжей бородой и густыми короткими темными волосами, улыбающегося ей из-за стола. Щеки у него были впалые, глаза прятались под кустистыми бровями. Мужчина поднимался. В руках он держал пачку книг.

– Ну что, оклемалась?

Он опустил книги в картонную коробку, будто специально изготовленную по их размеру. Книжная полка за его спиной была наполовину пуста. На ковре рядом со столом высились штабеля таких же коробок.

Минога ответила, мол, да, с ней все в порядке. Во всяком случае, она так полагала.

Он улыбнулся, сверкнув зубами, белыми, будто искусственными.

– Ну-ну. Кстати, хофеф знать свое будуфее?

Она покачала головой.

– Смыфленая. Какая смыфленая.

Его глубоко сидящие глаза меняли цвет, когда он говорил. Сначала они были табачного цвета, но когда он спросил, хочет ли она знать свое будущее, глаза стали игриво-голубыми и младенчески чистыми. И зажглись золотистым огнем, когда он хвалил ее.

– Больфинство людей хотят знать свое будуфее, да только оно им совсем не по дуфе, когда слыфат его. Тебе волноваться нефего, вот фто скажу. Ну, может, немного неприятностей там-сям, но ты преодолееф. И, знаеф, блестяффе. Первый класс – это ты.

Минога перестала изображать его резкий акцент и заговорила своим голосом. Акцент неважен.

Она спросила, где находится и что за существо ее добрый новый компаньон. Минога думала, что ответы ей известны, но все равно спросила.

– О, ты все еще внутри моего мальчика Хейварда, – ответил ее новый приятель. – И отлично знаешь, чтоя на самом деле такое.

Пожалуй, знает. А имя у него есть?

– Да у кого ж его нет, малышка? Меня зовут Дойти Тойд.

Тридцать третий [49]49
  От английского thirty third.


[Закрыть]? У них вместо имен номера?

– Нет, дитя, ты не расслышала. Я не Тойти тойд, я Дойти Тойд. «Д» как «демон». «Тойд» – ты знаешь, как что.

Была, что ли, целая семья Тойдов – с дедушкой и бабушкой Тойд?

– Для нас это необычное имя. Родителей у нас нет, и детей нет. Мы не способны к размножению, мы просто как бы изнашиваемся за пять-шесть тысяч лет. В общем, когда внешний мир меняется, мы в один прекрасный день вдруг узнаем, что обрели новые имена. Естественно, нужно какое-то время, чтобы привыкнуть. Еще лет так шестьсот назад меня звали Сэссенфрасс. Но имя меня вообще-то совсем не волнует. Без разницы…

Он отвернулся, взял следующую стопку книг с полки и засунул их в коробку рядом с первой.

– Надо чертовски торопиться с упаковкой. Здесь все закончено, пора отчаливать. Пока еще не знаю куда, да это и не имеет значения. С таким родом занятий всегда есть ра-бо-та.

Минога вежливо предположила, что это правда. А не могла бы она, ну пожалуйста, тоже выбраться отсюда? И что должно случиться с Китом? Очень похоже, что…

– На что похоже, то и случилось. Прощай, Хейвард. Жаль, конечно, потому как этот мальчик был один на миллион. Такие Киты Хейварды не каждый день родятся, поверь мне. Редко. Очень редко. Но ты ведь мельком глянула на большого парня?

К сожалению, да.

– Истину глаголешь. Тот парень, Беспредел его имя, терпеть не может, чтоб его кто-то видел. Это его бесит. Видать, собирался выдать кому-нибудь мощное наказание, а подвернулся Кит. Типа сам напросился, чертов мальчишка. А как здорово начинал, паршивец. Ох, мы бы с ним дел наварили, он да я.

Напросился?

– По-моему, да. Он, конечно, понятия не имел, что Беспредел собирается сделать с ним. Люди вообще не понимают демонов. – Он вздохнул. – Да, ребята, не понимаете этого и, наверное, никогда понять не сможете.

Чего мы не понимаем?

Глаза Дойти Тойда зажглись огненно-красным. Он резко схватил бронзовое пресс-папье со стола, и Минога испугалась, что он швырнет им в нее. Презрительное выражение мелькнуло на лице старика и сменилось чем-то похожим на усталость и одобрение.

– Готова услышать? Все очень просто: мы нужны вам. Вот почему мы здесь.

Если они демоны, подумала она, не означает ли это, что ангелы тоже существуют?

Демон неприязненно пожал плечами:

– Ты что, дурочка? Тебе не нужны большие копы-покровители с крыльями, тебе нужны мы. Ангелы – это люди, ясно тебе? Но без нас ты не получишь ничего, что заслуживаешь.

Ей это кажется полной чушью, прошу прощения.

Дойти Тойд опустил пресс-папье в коробку точно по его размерам и пошел вокруг стола. Почесывая на ходу курчавую бороду, он искоса поглядывал на Миногу. От сварливости не осталось и следа. Прилетел едва уловимый душок испражнений, рассеявшийся так же быстро, как и появился. Демон пристроился на краю стола, скрестил лодыжки и запустил пальцы в ржавую бороду.

Она поняла вот что: как бы страшно ей ни бывало прежде, никогда она не опасалась за свою жизнь – не боялась и сейчас. Им – кем бы они ни были – нужна она, потому что они хотят чему-то ее научить. По-настоящему ее беспокоило, что не хватит способностей постичь это, рассмотреть со всех сторон и, рассказывая об этом другим людям, она все перепутает.

Рассудительная, терпеливая манера общения Дойти Тойда поражала. Да и внешним видом он напоминал профессора колледжа того времени: брюки цвета хаки, мятый голубой пиджак и голубая рубашка. На ногах – кордовские «Виджунсы», как у Милстрэпа.

– Вы, люди, вы все, так сказать, работаете на одном большом двигателе, одном на всех, на весь ваш мир. Знаете, как называется этот двигатель?

Любовь, предположила она.

– Неплохо, но абсолютно неверно, извините. Двигатель этот – сказка.

Тойд показал себе за спину, и перед полупустыми полками вдруг появилась зеленая классная доска. Он покрутил указательным пальцем, и слово «сказка» самой собой написалось на доске витиеватым почерком.

– Если хотите поизощряться, можем употребить слово «повествование».

Он покрутил пальцем, и слово «повествование» появилось на доске под первым словом.

– А что является необходимым условием для повествования? Наличие зла, вот что. Задумайтесь над самой первой сказкой, об Адаме с Евой и райском саде. Два первых человека решили – они сделали выбор, не по своей доброй воле – поступить неправильно, совершить дурной поступок, акт зла. И были за это выдворены из безгрешного рая сюда, в славный добрый грешный мир. И – ну это ж надо, а? – выходит, причиной возникновения сего мира стал акт зла. Первый демон, который появился в образе сексуального-сексуального змея, так или иначе выступил в роли создателя вашего проклятого мира. Ну а как мы узнали об этом? Вся история умещается на нескольких маленьких страничках Книги Бытия.

Кажется, я поняла, сказала Минога.

– Тогда попробуй понять вот что. Мы дарим вам добрую волю, поэтому мы в ответе за вашу добродетельную жизнь на всем ее протяжении. Невозможно творить сказку, не включив в ее сюжет дурное деяние или дурной замысел, невозможно получить искупление, не имея примера плохого поведения, дабы сделать его слаще, а благопристойное поведение существует лишь в случае невероятного искушения со стороны его противоположности.

Дойти Тойд придвинулся по столешнице ближе к Миноге и подался всем телом вперед. Янтарные глаза беспокойно горели.

– И вот тут мы подходим к самому важному, солнышко. Когда думаешь о зле, приходится думать и о любви, и наоборот. Любовь, любовь, любовь – вы, люди, любите любить, любите говорить о любви, даже поете о любви, снова и снова, веки вечные. Это меня изумляет. Меня от этого тошнит («тофнит»). И так достает. Меня может рвать граненым стеклом и бритвенными лезвиями целую неделю от этого дерьма о любви. Ведь что есть противоположность любви? Ну-ка, скажи мне, ты ведь языкастая, насколько я знаю.

Противоположностью любви считается ненависть, ответила Минога.

Демон откинул голову и рассмеялся. Смех у него был мягкий, низкий и безрадостный, а презрение неизменно оттачивало тембр его голоса до злобной резкости.

– Ну да, именно так вы все и говорите. И именно так думаете – все как один. От президентов и королей до бомжей в канаве, которые, кстати, уже почти все канули в Лету. Бывало, не пройдешь и пары кварталов, как заприметишь одного-другого разоренного, безработного, бездомного, измочаленного, заросшего алкаша, нюхальщика клеев, кокаинщика, метамфетаминщика – распростертого в канаве и воняющего испражнениями на всю округу и до небес. Даже у копов не было желания возиться с этими ребятами, но приходилось, это ведь работа копов – забрасывать их в машину и отвозить в камеру, чтобы там очухались до следующей попойки. Таких бродяг почти не осталось, не пойму только почему. Что случилось, куда они подевались? Все разом померли от дурных привычек, а новые не народились? Почему? Где новые бомжи, новые старики с гнилыми зубами и зловонным дыханием, и вонючим телом, и вшивыми лохмотьями, и подбитыми физиономиями, и голыми ножками, в синяках и струпьях?

Мир меняется, сказала Минога. Она аж заслушалась его тирадой.

– Ну да, это ты верно подметила, детка. С районом алкашей и бродяг покончено, в облагороженном Бауэри теперь средний класс, национальная терпимость вся вышла – ее просто больше не существует. Выходит, чтобы получить паршивых беспомощных самоуничтожающихся бомжей, сначала надо создать общество изобилия, поди разберись…

Но каков же правильный ответ?

– Правильный ответ на что? Ты начинаешь действовать мне на нервы. Мне, видишь ли, сказали: «Эй, поболтай немного с этой девчонкой», – вот я и поболтал, только мне надо собирать пожитки, потому что здесь – как в Бауэри – этого места больше не существует, ты в курсе?

Что является противоположностью любви, спросила Минога.

– А, да, я забыл, о чем мы…

Вновь заинтересовавшись, демон выпрямил одну ногу и обхватил пальцами колено другой, сделавшись похожим на научного сотрудника университета перед аудиторией студентов. Он усмехнулся ей в лицо.

– Ненависть не может быть противоположностью любви, дурочка. Ты так и не поняла этого? Ненависть и есть любовь. Антоним любви есть зло. Конечно, зло непременно подразумевает ненависть, но это лишь небольшое подмножество. Когда любовь погибает, тогда и рождается зло.

Он отпустил колено и, наклонившись, выбросил в стороны руки. Глаза его вспыхнули красным огнем. Морщинистое бородатое лицо словно поплыло вперед, приближаясь к Миноге сквозь затхлый воздух.

– Глупые вы создания, ведь все лежит перед вами, но вы все спорите, внутреннее зло или внешнее, неотъемлемая врожденная особенность всех и каждого или привнесенная обстоятельствами. Врожденная или благоприобретенная – просто не верится, что вы по-прежнему продолжаете гадать над этим глупым противопоставлением. Мир не поделен пополам. Зло внутри вас, вы носители зла, вот в чем суть. Когда открываете дверь, что вы ожидаете увидеть – принцессу или тигра? Упс, прошу прощения, видите вы то и другое, потому что принцесса есть тигр… Давай даже не будем говорить о смерти, хорошо? Миллионы олухов верят, что смерть есть зло, будто считают, что им полагается бессмертие. Да не будь смерти, не было бы ни красоты, ни осмысленного существования… И когда ты пытаешься как-то обойти смерть или действуешь так, будто можешь избежать ее, ты выпускаешь на волю зло.