Текст книги "Дети смотрителей слонов"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Обычные люди, такие как мы с вами, пьют сок из обычных стаканов. Тильте пьёт сок из винных бокалов, она говорит, что это священный напиток, который нужно принимать ритуально.

Тильте пила из бокала, который лежит теперь в мусорном ведре. Но Тильте крайне редко роняет бокалы на пол. И если бы она уронила бокал, то никогда не бросила бы осколки в ведро, не завернув их предварительно во что-нибудь. Такое не может прийти в голову человеку, живущему в доме с пятью другими людьми, где в день наполняется шесть мусорных вёдер, которые мы все по очереди выносим: мы прекрасно понимаем, что следующий, кто будет выносить мусор, может сильно порезаться, если возьмётся за мусорный пакет снизу.

Тут я чувствую, как меня охватывает самый настоящий страх.

На какое-то время я теряю способность думать, иду обратно к кровати, к тому самому кусочку картона. Мне приходится отодвинуть первую картину – это, как оказывается, фотография, – я беру в руки картонку и ставлю фотографию обратно.

Потом снова беру в руки фотографию, поворачиваю и внимательно разглядываю. На ней мальчик в футбольных трусах и бутсах, он, очевидно, только что играл в футбол под сильным дождём, видно, что не раз побывал в грязных лужах.

На его футболке написано: «Финё Олл Старз».

Мальчик этот я.

Не знаю, кто сотворил вселенную. Но бывает, что в ней начинает не хватать элементарной заботы о тебе. Как будто мне до этого не о чем было думать!

Фотографию эту сделал мой брат Ханс после моего первого матча за «Финё Олл Старз», где я так удачно забил гол, как вообще, считай, не бывает, но в футболе засчитывается всё, включая и редкое везение.

Эта фотография существует только в двух экземплярах. Один из них хранится у меня. Второй я подарил Конни.

Я перебираю картинки в рамках. Среди них есть постеры с рекламой фильмов. Плакаты выпускного бала танцевальной школы Ифигении Брунс на Центральной площади Финё. Рамка с детскими фотографиями.

Мне хорошо знакомы изображённые здесь дети. Это Смилла, Филла и Мандрилла – дочери сестры Конни.

Я иду к окну, мне кажется, что важно не стоять на месте – тогда хотя бы чуть-чуть меньше будешь волноваться.

Наверное, есть люди, у которых в этот момент нашлись бы силы, чтобы вспомнить бессмертный совет великих мистиков и попытаться найти дверь, может быть, у вас хватило бы на это сил, – у меня их нет. У меня кружится голова. Если что-то во всей этой тёмной истории и можно утверждать с уверенностью, так это то, что я нахожусь в квартире Конни.

Я тупо смотрю прямо перед собой. Наверное, всё-таки не совсем тупо, потому что замечаю машину, которая поворачивает к въезду на подземную парковку.

Это красный винтажный «ягуар».

Конечно же, нет никакой уверенности, что это тот самый автомобиль, который я только что видел во дворе Афины Паллады.

На подоконнике рядом со мной стоит телефон. Я хватаю трубку.

♥

Я набираю справочную, называю женщине, взявшей трубку, домашний номер Афины Паллады из её записной книжки и прошу сообщить мне адрес, по которому зарегистрирован этот телефон.

– Это адрес квартиры, из которой вы звоните, – говорит женщина.

Но тут же сообщает, что ошиблась.

– Нет. Извините. Это этажом ниже. Номер зарегистрирован в квартире на пятом этаже.

Я хватаюсь за подоконник, чтобы не упасть.

– У вас есть имя владельца?

– Мария. Мария и Иосиф Андрик Фибельбитсель.

– А там нет ещё маленького Иисуса Фибельбитселя?

– У меня тут такой не числится, – отвечает она.

Разговор на этом заканчивается.

Здесь, в квартире, я окончательно понимаю, что кто-то похитил Тильте. И что это как-то связано с нашим посещением судоходной компании «Беллерад». С тех пор за нами следили.

От осознания этого со мной происходит то, что до сих пор случалось лишь несколько раз в году, и только на футбольном поле. Возникает ощущение, что вот этот мой следующий рывок остановить невозможно, и если на моём пути встанет несколько многоэтажных домов, это будет крайне печально, потому что останутся лишь развалины и бездомные жильцы.

Мне кажется, что это не я принимаю решения. Они приходят ко мне извне, из пространства над гаванью.

Ждать Ханса мне не нужно. Я выхожу на лестницу, спускаюсь на этаж ниже и звоню в дверь.

Дверь открывает Андрик. За то недолгое время, которое прошло после того, как мы расстались, он успел принять душ – у него всё ещё мокрая голова. Он также успел забрать детишек из детского сада, они прижимаются к его ногам, это парочка светловолосых близнецов, им, наверное, года три.

Но, конечно же, у него не было времени полностью восстановиться после моего пинка – видно, что он как-то не очень уверенно стоит на ногах. И в глазах у него какое-то болезненное выражение. Выражение, которое теперь меняется: это не то чтобы потрясение, но и не удивление, а так – что-то среднее.

– Мне надо поговорить с Марией, – заявляю я.

Где-то сбоку и сверху над мужем нависает Афина – хотя она и сняла высокие каблуки, шлем и парик, она всё равно на голову выше его.

Близнецы чувствуют вокруг себя какое-то непривычное напряжение.

– Папа, – говорит девочка, – он злой?

Андрик качает головой. Голос он ещё не обрёл.

Я обращаюсь прямо к Афине Палладе. Из соображений экономии времени следует избегать промежуточных инстанций, надо обращаться непосредственно к руководству.

– Вы позволите войти?

Она отрицательно качает головой.

– Ну что ж, – говорю я. – Тогда я вернусь через десять минут и войду без разрешения. И со мной будет шесть здоровенных полицейских и постановление судьи.

Они молча смотрят на меня. Потом отходят в сторону. Я захожу в квартиру.

Их квартира – старшая сестра той, что находится этажом выше. Всё сделано в том же стиле, но здесь больше места, длиннее терраса и как минимум на две комнаты больше. В одну из них меня заводит Афина Паллада и закрывает за нами дверь.

Это что-то вроде зимнего сада. Тут стоит уличная мебель, по стеклянному потолку тянется виноградная лоза с маленькими зелёными виноградинками, в центре – гранитная раковина с голеньким ангелочком и фонтаном, а снаружи открывается вид на гавань и остров Хольмен до Лангелинье.

– Мы сейчас живём в квартире над вами, я только что пришёл домой, кто-то похитил мою сестру Тильте, остались следы. Я уверен на сто процентов. Вы знаете что-то о тех людях, чей пароль я использовал. Мне надо знать, что именно.

– Мне нужно закурить, – говорит она.

Когда она достаёт из пачки сигарету, пальцы у неё нисколько не дрожат. Но это лишь потому, что она держит себя в руках.

– Каждый год жертвами пассивного курения становятся множество молодых людей, – сообщаю я.

Она зажигает сигарету, медленно и тщательно, выдыхая дым так, чтобы он не попадал на меня.

– Тебе это не повредит, – говорит она. – Я понаблюдала за тобой. Тебя может танк переехать – а тебе будет всё равно. Только танк пострадает. Сколько тебе лет?

– Двадцать один, – отвечаю я.

– Тогда это ещё как-то можно было бы объяснить. Но по виду тебе четырнадцать.

– Моё сердце молодо.

– Правда, что ты ударил Андрика?

– Он сделал мне больно.

Я поднимаю рукав футболки и показываю следы.

– Мне это понятно, – говорит она. – Иногда приходится давать сдачи. Меня семь раз судили за применение насилия к мужчинам. На работе удаётся как-то себя сдерживать. Хуже, когда я за рулём. Попадается какой-нибудь кретин, начинает сигналить как бешеный, когда ещё жёлтый не загорелся. Или кто-нибудь возьмёт и въедет сзади. Я совершенно выхожу из себя. Не могу с собою справиться. Выскакиваю из машины. Дёргаю дверь. Бью по башке. Мой отец был боксёром. Дома у нас направо и налево раздавали оплеухи. Это на всю жизнь остаётся. Но я никогда не бью детей.

Она затягивается. У людей бывают различные подходы к курению, большинство людей курит на автопилоте. Но не Афина Паллада, она всем телом впитывает наслаждение от каждой затяжки.

– Ты знаешь, что такое «Абакош»?

– Это бордель, – отвечаю я.

– Эксклюзивный бордель. У нас с Андриком есть ещё пять. Но этот – наш флагманский корабль. Тут всё построено на греческих мистериях. Клиентам всегда вкратце рассказывают про медитацию и самопогружение, это входит в программу. И мы принимаем людей любых религий. У нас много костюмов – как в театре. Монахи, монахини, гурии, ангелы, дакини, Дева Мария, богиня Кваннон, головные уборы епископов, лам. На любой вкус. В клиентах нет недостатка. И место хорошее. Рядом с Фолькетингом. Церковью Хольмен. Центральными отделениями банков, министерствами на Слотехольмене, юридическими конторами в центре города. Редакциями газет. Мы неплохо зарабатываем. И мы радуем людей, делаем их счастливыми. Андрик занимается женщинами. Треть клиентов – женщины.

Она тушит сигарету, медленно, и в этом её движении я вдруг чувствую ожесточённость.

– Оборотная сторона медали в том, что иногда, чёрт возьми, начинаешь выходить из себя. Я люблю Андрика. Но на три месяца в году я отправляю его на дачу в Тисвиле. Чтобы не видеть мужчин вне рабочего времени. Раз в две недели по выходным он приезжает навещать детей.

Она встречается со мной взглядом, пристально смотрит на меня, расстёгивает рубашку, достаёт из бюстгальтера грудь.

– Знаешь, сколько часов операций для этого потребовалось? Восемнадцать. Три операции, три имплантата в каждой груди. Они чертовски болят. Никому нельзя трогать, даже Андрику. Я плакала всякий раз, когда кормила близнецов, так больно было. Ты когда-нибудь раньше бывал в борделе?

Я отрицательно качаю головой.

Она поднимается с места. Внутри неё происходит что-то мне непонятное, что-то витает в воздухе, мы к чему-то приближаемся, я не знаю, к чему.

– Послушай. Вот как всё устроено. Ты можешь получить всё, что хочешь. Можешь трахать, куда хочешь, тебе могут отсосать, помассировать, можешь принять ванну с ароматическими маслами или тебя могут отхлестать по заднице. Но всё это с презервативом. Никаких поцелуев. А сердце мы оставляем в камере хранения. Никаких чувств. У меня есть один ритуал, который я выполняю всякий раз, когда привожу себя в порядок. В уборной, где я одеваюсь, на столике стоит коробочка. В коробочке лежат фотографии близнецов. Я представляю себе, что достаю сердце и кладу его в эту шкатулку. Понимаешь? Это работает. Но три месяца в году я ненавижу мужчин.

– У меня есть сестра, – говорю я.

– Я не по женщинам.

– Она тоже. Но она придерживается очень интересных взглядов на человеческую злость. Базирующихся на изучении духовных классиков. Она могла бы помочь вам.

– Никто ничего не может сделать, так уж устроен мир.

В этом вопросе, думаю, она ошибается. Уже от одной мысли о том, что такой человек, как Тильте, мог бы сделать с таким местом, как «Абакош», и такой личностью, как Афина Паллада, у меня начинает кружиться голова. Но я ничего не говорю. Всему своё время, как написано в Ветхом Завете, для серьёзной разработки продукта сейчас явно не подходящий момент.

Она берёт плетёное кресло и садится рядом со мной. Кажется, мы приближаемся к сути.

– Я принимаю до четырёх мужчин за раз. Мужчины часто приходят в компании. Нередко, когда им предстоит что-то важное. Это могут быть четыре актёра перед премьерой. Политики перед переговорами. Бизнесмены перед подписанием контракта. Насчёт того твоего пароля. Вчера пришли четыре человека с этим паролем. Трое мужчин и женщина. Пароль – личный, он принадлежит одному из мужчин. Датчанину. Про него знаю только, что его зовут Хенрик. Трое других – иностранцы. При этом говорят по-датски. Хенрик – постоянный клиент. Всегда приходил один. Но вчера с ним была эта троица.

Она прикуривает следующую сигарету.

– У меня возникло какое-то непонятное чувство. После их ухода я попыталась понять, в чём дело. Знаешь, что я чувствовала? Страх. Они напугали меня. Я уже пятнадцать лет в этом бизнесе. Такое впервые. Понимаешь, почему я это тебе рассказываю?

– Наверное, от злости, – говорю я.

– Да, так и есть.

Она встаёт и снова начинает беспокойно ходить по комнате.

– Мне тридцать. Мне осталось самое большее три года. Конечно, у нас есть накопления, дача, эта квартира и квартирка в Барселоне. Но я полностью отдавалась всему этому. И вчера тоже. Сначала этот Хенрик звонил и хотел, чтобы я приехала к ним. Я отказалась. Что-то меня испугало. Я переоделась. Хенрик всегда хочет, чтобы я изображала его мать. Ругала его, кормила, меняла пелёнки. Двое других захотели того же. Все они хотели, чтобы их кормили. И сидеть на высоких стульчиках. И каждый из них исповедует свою религию, никогда такого, чёрт возьми, раньше не видела. За два часа мне пришлось восемь раз переодеваться. И читать вслух священные книги. Пока они играли с едой. Какое-то свинство! А потом они стали драться подушками. С голыми задницами и вымазавшись детским пюре. А женщина захотела, чтобы Андрик изображал её отца и качал её на коленях. Но когда Хенрик захотел покакать на пол, я сказала: нет. У всех нас есть какой-то предел, так ведь? Ты бы пошёл на такое?

– Думаю, нет, – отвечаю я.

– Потом они сообщили последнее желание. Они захотели, чтобы я сказала каждому из них в отдельности: «Мама гордится тобой, мама очень гордится тем, что ты сейчас делаешь». Тут я спрашиваю, а нельзя ли поподробнее – ведь играть легче, когда можно наполнить роль каким-то содержанием. Но они ни в какую не хотят ничего объяснять, мне надо просто погладить их по головке и сказать, что мамочка очень ими гордится и желает им успеха. А потом всё. Когда они уходят, они полностью погружены в себя, ни тебе здравствуй, ни до свидания, и тут я начинаю что-то понимать. Я понимаю, что впереди у них какое-то большое и неприятное дело. И чтобы собраться с духом, они в каком-то смысле использовали нас с Андриком.

Понимаю, что мне следует тебе помочь. Я сейчас впервые за пятнадцать лет рассказала о клиенте. Этого вообще делать нельзя, в нашем бизнесе это самое главное правило. Но вот я всё тебе рассказала. В первый раз. Принимаешь помощь?

– С благодарностью.

Она выжидающе смотрит на меня.

– Мы можем оставить близнецов на часик с Андриком? – спрашиваю я.

Она выпрямляется.

– Он хороший отец!

– Нам надо попытаться встретиться с одним человеком, – говорю я. – Которому вы должны всё это рассказать.

♥

Конечно, хотелось бы воспользоваться каким-нибудь более скромным транспортным средством, а не красным «ягуаром», но ничего не поделаешь: именно в нём мы с Афиной Палладой едем с Тольбогаде на Королевскую Новую площадь.

Нам удаётся благополучно добраться до места, и Афине не приходится выпрыгивать из машины и бить по голове мужчин-автомобилистов, за что я ей крайне благодарен. Я прошу её припарковаться позади красного двухэтажного автобуса – как можно ближе к нему, и просьбу мою она выполняет совершенно оригинальным способом: поблизости от автобуса зарезервировано парковочное место для инвалидов, куда она и ставит машину, а из бардачка достаёт синюю табличку с изображением инвалидного кресла, кладёт её под переднее стекло, пояснив, что, к счастью, среди её постоянных клиентов много главврачей.

Я беру её мобильный телефон и объясняю ей, что она должна один раз просигналить, когда я скажу. Потом набираю номер Альберта Винглада.

Я чувствую важность момента и что-то вроде благоговения. Я впервые собираюсь вступить в контакт с одним из тех людей, кто, по-видимому, стоит за всем тем, из-за чего мы с Тильте и Баскером за последние двое суток поседели и постарели на десять лет.

– Слушаю.

Если у вас, как у меня, есть влюблённая в Шуберта мама, или тётя, или кузина, то, вероятно, вам доводилось слушать некоторые из песен Гёте в исполнении Фишера-Дискау. [27]27
  Фишер-Дискау, Дитрих (1925–2012) – немецкий оперный и камерный певец-баритон.


[Закрыть]Если вы его слышали, то можете себе представить голос, который я слышу в трубке.

Это голос, который знает нечто, о чём он не собирается никому рассказывать. Возможно, этот человек когда-то лунной ночью в схватке между кланами лишил жизни двенадцать человек, возможно, опустошил одну из гробниц фараонов, возможно, его любовницами были одновременно три женщины-министра, притом что ни одна из них не знала о наличии двух других, а теперь это закончилось.

Что бы там ни было, ясно одно: это голос смотрителя слонов. А за безукоризненным тоном слышится пыхтение слона.

– Говорит ли вам что-нибудь название Финё? – спрашиваю я.

Он выдерживает паузу.

– Продолжайте, – говорит он.

– Надеюсь, что да. С этого острова происходят бедные бесприютные дети, которые многое потеряли. Которые считают, что вы обязаны помочь им вернуть кое-что из потерянного.

– Что за чертовщина? – восклицает он.

Я делаю Афине знак, она сигналит изо всех сил. Звук похож на рычание ягуара. Слабо, но вполне отчётливо я слышу звук в трубке.

Я отключаюсь.

– Видите ту скамейку? – говорю я. – Перед автобусом. Устраивайтесь на ней, выкурите сигаретку, отдохните и понаблюдайте за развитием событий.

Я перебегаю через площадь. Добежав до входа в «Англетер», сбавляю темп. Но лишь настолько, чтобы не привлекать внимание. Миновав администратора, заглядываю в ресторан.

В ресторане у самого входа в стеклянной башне стоят сладости: на каждой полке – по торту. Оглядываюсь по сторонам, официанты не обращают на меня внимания. Вытаскиваю из-под стекла многослойный торт.

Возможно «многослойный» не совсем точное слово, потому что на самом деле в торте всего один слой, но зато высотой он пятнадцать сантиметров и состоит из взбитых сливок с измельчённой нугой и малиной и наверняка на восхитительной хрустящей основе.

У нас дома мы с детства привыкли к тому, что взбивать сливки надо венчиком. Если вы происходите из маргинальной среды, где сливки взбивают ручным миксером, или же вы совершенно опустились и используете электрический миксер, то у вас ещё есть возможность исправиться.

Когда пользуешься электрическим миксером, то воздух слишком быстро попадает в сливки, пузырьки становятся слишком большими, и поэтому сыворотка отделяется раньше времени. Густота сливок, взбитых вручную венчиком, совершенно иная.

В гостинице «Англетер» это хорошо знают. Сливки сохраняют необходимую густоту, и торт остаётся в прекрасной форме, хотя я и пробежал вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Так что когда я добираюсь до номера для новобрачных, стучу и открываю дверь, лишь я запыхался и приятно зарумянился, торт же выглядит так, словно с ним только что попрощался кондитер, послав ему воздушный поцелуй.

Видно, что Торкиль Торласиус, Анафлабия, жена Торласиуса, Вера-секретарь и Александр Бистер пребывают в полном спокойствии. Они перекусили цепочки наручников, их обломки валяются на полу рядом с инструментами. Но им не удалось снять с запястий сами браслеты из лёгкого, но прочного сплава. В них они и приступили к бранчу, который сейчас доедают.

Я подхожу к столу и неторопливо, прочувствованно, прижимаю торт к лицу Александра Бистера Финкеблода.

– Когда-нибудь в будущем, – говорю я, – вы поймёте, что и это для вашего же блага.

Когда видишь в кино, как на лице героя оказывается торт, то чаще всего речь идёт, как это ни печально, о бутафории либо о дешёвых тортах неважного качества. Но если воспользоваться на совесть приготовленным тортом, как, например, этот, то всё выглядит совершенно иначе. В кино жертва может несколькими лёгкими движениями стряхнуть с себя большую часть крема. Александру Финкеблоду – по прошествии секунд двадцати и ценою напряжённых усилий – удалось очистить только глаза.

И теперь он видит меня. А оттого его внимание и его планы на ближайшее будущее всё более связываются не с тортом, а со мной.

Торкиль Торласиус и Анафлабия тоже поднимаются со стульев. Но с Александром Финкеблодом им не сравниться. Он вскакивает на ноги со скоростью шарика в игральном автомате.

У меня определённо есть преимущество, хотя и незначительное. Так что когда я, сбегая по лестнице, неожиданно натыкаюсь на Макса, у меня нет времени останавливаться. Я лишь успеваю заметить, как он задумчиво смотрит на меня, после чего исчезает с горизонта.

Я выбегаю из гостиницы, Финкеблод преследует меня. На Финё мне случалось видеть, как он по утрам бегает с Баронессой. Но тем не менее я приятно удивлён его спортивной формой – он не отстаёт и уже так близко, что мне кажется, я могу определить, из чего сделана основа торта – это что-то вроде меренг с грецкими орехами.

Мы пересекаем улицу, вокруг сплошные машины, визжат тормоза, все бешено сигналят. Красный автобус уже передо мной, и я отваживаюсь бросить взгляд через плечо. Александр в нескольких метрах от меня, ещё метрах в пятидесяти позади него Торкиль Торласиус и Анафлабия пробились, наконец, через поток машин и вновь набирают темп.

Я вглядываюсь в лобовое стекло автобуса. Ларс по-прежнему сидит на переднем сиденье. Катинка там тоже сидит – верхом на нём.

Конечно, кто-нибудь может сказать, что водителям и гидам неприлично делать такое у всех на глазах. Но, с другой стороны, туристы вряд ли станут возражать. Да и вообще, любовь есть любовь – если я всё правильно помню с тех самых пор, когда в моей жизни ещё была любовь. Вокруг влюблённых вдруг образуется замкнутое пространство, и им трудно понять, что в этом мире может существовать ещё кто-нибудь, кроме них.

Вот в это пространство я и позволяю себе сейчас вторгнуться. Я стучу ладонями по переднему стеклу, а потом ныряю между колёсами и залезаю под автобус.

С этого момента я вижу лишь то, что можно разглядеть из-под автобуса. Но даже это чрезвычайно весело. Я вижу, как Финкеблод останавливается, ясно, что он увидел Ларса с Катинкой, а они увидели его и опознали, несмотря на маску из торта. Александр резко разворачивается, и так же резко разворачиваются Торкиль Торласиус и Анафлабия, находящиеся на некотором расстоянии.

Это свидетельствует об удивительной душевной восприимчивости всей троицы: за доли секунды они смогли измениться – вместо упрямого желания поймать и изувечить меня они теперь хотят просто убежать подальше. И используя накопленный ими опыт жертв полиции, они расстаются и мчатся в разных направлениях, заставляя преследователей рассредоточить свои силы. Последнее, что я вижу, это как они на хорошей скорости улепётывают от Ларса и Катинки через Королевскую Новую площадь, а потом разбегаются в разные стороны.

Я вежливо кланяюсь Афине Палладе.

– Путь свободен, – говорю я.

Она смотрит вслед бегущим.

– Я знаю тебя всего пару часов, – говорит она. – И тем не менее хочу сказать, что если ты и дальше будешь продолжать в том же духе, то рискуешь нажить себе немало врагов.

– Меня, по крайней мере, пока что не судили за применение насилия, – отвечаю я, – в отличие от некоторых.

– Тебе всего двадцать один, – говорит она. – Доживи до моих лет.

♥

Мы входим в автобус. За водительским сиденьем перегородка с дверью, и когда мы её открываем, становится ясно, что если вы собираетесь отправиться на экскурсию по городу на этом автобусе, то это будет довольно-таки бюджетный вариант – все окна затемнены, все сиденья убраны. Вместо них всё набито аппаратурой, тут с полсотни телевизионных экранов и мониторов, перед ними на конторских стульях сидят четыре человека в наушниках с микрофонами, они поглощены работой, никто не оборачивается, когда мы проходим мимо.

В середине салона наверх уходит узкая винтовая лестница, и, поднявшись по ней, мы видим такую же картину – здесь тоже сидит четвёрка напряжённо работающих людей, но верхний этаж разгорожен пополам переборкой с широкой дверью. Я открываю её без стука.

Отсек, в котором мы оказываемся, полностью компенсирует затемнение остальной части автобуса – окна здесь от пола до потолка, стёкла ещё и в крыше, и они здесь, похоже, односторонние, потому что снаружи ничего не видно, а находясь внутри, чувствуешь себя, как в большом аквариуме.

Человек, который тут удобно устроился – Альберт Винглад, это я сразу понимаю. Анафлабия попала в самую точку, он действительно кардинал, или, может быть, даже Папа Римский, потому что ведь у кардиналов всегда есть кто-то выше их, а этот человек держит себя так, словно он может встать и начать действовать, не ударившись ни обо что головой – если вы понимаете, что я имею в виду.

Правда, встать и начать действовать для него, должно быть, не просто – размерами он с премированную свиноматку с ярмарки домашних животных Финё. Нет никаких оснований полагать, что лишние килограммы достались ему даром, тут пришлось потрудиться, и ясно, что к такой работе он готов: на столе перед ним самый большой пакет с бутербродами из всех, какие мне когда-либо доводилось видеть. Он как раз его разворачивает, одновременно разглядывая нас. В пакете не меньше двадцати бутербродов, и на них толстый слой всякой всячины.

Он следит за моим взглядом.

– Я вешу сто шестьдесят, – сообщает он мне. – Моя цель – сто восемьдесят.

– Не сомневаюсь, вы справитесь, – говорю я.

– Еда – это утешение, – продолжает он. – Особенно после знакомства с вашей семейкой.

Более бестактный человек, чем я, ответил бы на это, что двух поколений нашей семьи недостаточно, чтобы накопить такой вес, но я молчу – ведь я вырос в доме священника.

Я кладу флэшку с видеозаписями перед ним и пишу на листке бумаги номер чёрного автомобиля.

– Тильте, мою старшую сестру, похитили, – говорю я. – Час назад, в машине вот с этим номером. Это первое. Второе: четыре человека, трое мужчин и женщина, собираются взорвать драгоценности на выставке Великого Синода. На флэшке видео– и звуковой файл, там в течение полутора минут можно увидеть их при слабом освещении.

Наверное, он нажал на какую-то кнопку, входит женщина, она лет на тридцать моложе его, но обладает всеми необходимыми качествами, чтобы после него взойти на папский престол. Взяв мои записи и флэшку, она исчезает.

Мы с Афиной садимся. Альберт Винглад рассматривает нас. Может быть, он наслаждается зрелищем. Может быть, размышляет. Я склоняюсь к последнему предположению.

– Если вы позволите, буду откровенен, – говорю я, – с пожилым государственным служащим, занимающим высокий пост. Мы с вами прежде не встречались. Но мне кажется, что именно на вас лежит ответственность за то, что в течение последних шестидесяти двух часов мои родители и мой старший брат были объявлены в розыск, а нас с сестрой арестовала полиция и поместила в закрытое учреждение для наркоманов. За то, что нас забрали из дома, членов нашей семьи разлучили; и это вы натравили на нас епископа, специалиста по мозгам и представителя министерства образования. И ещё было дано указание усыпить нашу собаку, Баскера.

У него борода, что очень разумно, иначе его лицо без чётких контуров было бы похоже на полную луну. Он оглаживает бороду. Я почти слышу, как он думает, кажется, что в голове у него гудит пчелиный рой.

Его преемница возвращается.

– Машину угнали сегодня утром, – сообщает она. – Стояла под навесом у дома в Глострупе, хозяин в отъезде, мы связались с ним по мобильному, машину никто бы не стал искать всю следующую неделю. Мы посмотрели файл. Требуется время, чтобы просмотреть всё. Но это наверняка «планеристы».

Альберт Винглад поворачивается к Афине Палладе.

– Я хозяйка борделя, – говорит она. – Вчера вечером я обслуживала трёх мужчин и женщину. У нас есть номер банковской карточки одного из них, датчанина, по имени Хенрик.

Она пишет номер на верхнем листке лежащей на столе стопки бумаги, поглядывая на дисплей своего мобильного телефона. Наверное, она попросила прислать ей номер карточки, пока я подавал торт Александру Финкеблоду.

Альберт Винглад снова оборачивается ко мне.

– Можно узнать, как ты, твой брат и сестра провели последние двадцать часов? С тех пор как вы сбежали от нас.

Я кратко описываю ему события. Излагаю самое главное: побег из «Большой горы», дорогу до Финёхольма, плавание на «Белой даме» и утро в Копенгагене. Я чувствую, что мой рассказ производит впечатление на Афину Палладу. Может быть, до неё начинает доходить, что бывает в жизни кое-что и похуже, чем невежливые участники дорожного движения. Но на лице Альберта Винглада ничего, кроме тихой радости от поедания бутерброда, прочесть нельзя. Когда я заканчиваю свой рассказ, последний пышный бутерброд исчезает там, откуда ничто почти никогда не возвращается.

– Тебе четырнадцать, – говорит он. – Строго говоря, ты ещё ребёнок.

– Но душой я стар. И я всё вижу.

В раздевалке футбольного клуба Финё я был бы очень осторожен с такими замечаниями. Но мне необходимо, чтобы сидящий передо мной человек отнёсся ко мне серьёзно.

Он пристально смотрит на меня. Кажется, что его глаза постепенно раскрываются. Потом он сдавленно хихикает.

Он протягивает руку, напоминающую ромовый пудинг, куда-то под стол и достаёт нечто, похожее на пиратский сундук с сокровищами. Там у него припасён настоящий обед – те двадцать бутербродов были всего лишь закуской. Он замечает мой взгляд.

– У меня было тяжёлое детство, – говорит он.

– Если бы вы знали, какое было у меня, – отвечаю я.

Он выбирает кусочек хлеба, облитый какой-то субстанцией, похожей на чистый майонез, откуда кокетливо выглядывает несколько креветок только что из фьорда, кладёт бутерброд на язык, закрывает рот, и пища тотчас исчезает. Из папки на столе он достаёт лист бумаги, на котором наклеены четыре чёрно-белые фотографии: трое мужчин и женщина. Когда Афина видит их, она вздрагивает. Волосы одного из мужчин такие светлые, как будто их обработали перекисью водорода. Полагаю, что это Чёрный Хенрик – гроза крыс и неаккуратных плательщиков. Трудно что-нибудь ещё сказать о нём, кроме того что человек этот уверен в себе и хочет это всем показать.

– Вам ведь знакомо понятие «фундаментализм», – говорит Альберт Винглад. – Это не изобретение какой-нибудь религии, большинство людей – фундаменталисты, мир – это вертеп разбойников. [28]28
  От Матфея 21: 13.


[Закрыть]

За спиной у него стоит аппарат с разливным пивом, и я с радостью и гордостью узнаю «Особое с пивоварни Финё», которое постепенно начинает завоёвывать рынок по всей стране. Он наливает себе примерно пол-литра и тут же выпивает его.

– Ваше здоровье, – говорит он.

Думаю, что если потребуется воздействовать на слабое место Альберта Винглада, то следует просто отобрать у него пакет с бутербродами или пиво, тогда не успеешь оглянуться – как перед тобой окажется самый настоящий фундаменталист.

– Из-за глобализации возрастает давление на основные мировые религии. В ответ возникает фундаментализм, повсюду полно фундаменталистски настроенных христиан, индуистов, буддистов, исламистов и как там их всех, чёрт возьми, называют. А противостоят этой всемирной напасти только полиция и армия.

Тут я уже почти готов задать ему вопрос, а не следует ли также вспомнить общество «Асатор» на Финё, в последнее время в нём появились сильные фундаменталистские тенденции, количество членов сократилось с семи до пяти, и говорят, что Айнар Тапмескельвер Факир собирался принести своего сына Кнуда, который учится с Тильте в одном классе, в жертву Одину, чтобы получить поддержку в борьбе с датской церковью, Гитте Грисантемум, Синдбадом Аль-Блаблабом и ламой Свеном-Хельге – намерение это я горячо поддерживал, потому что Кнуд – закоренелый преступник, который по злонамеренности лишь немного отстаёт от Кая Молестера. Но и на сей раз моё чутьё подсказывает мне, что сейчас не самый подходящий момент для такого вопроса.