Текст книги "Дети смотрителей слонов"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

К сожалению, никуда ей от этого не деться – особенно после знакомства с нашим семейством.

Именно Анафлабия Бордерруд два года назад возглавила назначенную министерством по делам церкви судебную комиссию, которая рассматривала дело моего отца, и когда отца полностью оправдали, она была не согласна с принятым решением.

Так что когда Тильте сейчас говорит, что мы рады её видеть, то, к сожалению, нет никаких сомнений в том, что радость в данном случае – исключительно наша привилегия.

– Мы тут случайно оказались на Финё, – говорит Анафлабия Бордерруд. – С моим секретарём Верой.

Не знаю, устраивает ли датское епископальное общество на Рождество какое-нибудь театральное представление. Если да, то полагаю, было бы страшной ошибкой давать в нём Анафлабии Бордерруд главную роль. Потому что более бездарной актёрской игры – когда она делает вид, что эта наша встреча случайна – мы с Тильте и Баскером не видели никогда, даже если вспомнить представление дачников в нашем местном клубе в последнее воскресенье июля, а эта их постановка вообще-то считалась самым жалким зрелищем из всего, что можно увидеть в любительских театрах.

– Я слышала, что разыскивают ваших родителей, – говорит. Анафлабия Бордерруд. – Мне очень жаль.

Из-под стола доносится ворчание Баскера. Он, конечно же, чувствует, как епископ переживает из-за пропажи наших родителей, но неприятнее всего ей то, что из-за этого пришлось отправиться на Финё, который для неё вовсе не Гран-Канария Дании, а что-то среднее между Алькатрасом и Новой Гвинеей – Богом забытое место, населённое каторжниками, охотниками за головами и их потомством. Это-то и обижает Баскера, поэтому он и недоволен.

– А как так получилось, – спрашивает епископ, – что вы здесь?

Мы сохраняем полное спокойствие. Но на самом деле вопрос производит глубокое впечатление на Тильте и на нас с Баскером.

Вопрос этот она задаёт вовсе не потому, что считает наше заключение в корне неправильным: будь её воля, на окнах были бы ещё и решётки, а вокруг разгуливали бы ротвейлеры. Она не понимает, почему мы оказались именно в «Большой горе». И нам становится ясно, что полиция и Бодиль не всё ей рассказали.

И тут Тильте наклоняется над столом, к епископу и Вере-секретарю. Вера ещё не совсем старая, ей, наверное, лет тридцать, и взгляд её твёрд, как скорлупа грецкого ореха. Тильте понижает голос и шепчет женщинам:

– Я тут навещаю Питера.

– Он что, наркоман? – шепчет епископ в ответ.

Она думает, что шепчет. Но голос её, очевидно, разрабатывался в больших, неотапливаемых церквях с высокими сводами, и даже когда она, как сейчас, старается говорить тихо, звучание его наводит на мысль о том, что, возможно, она использует ту самую технику, которая применялась в Новом Завете, когда надо было воскрешать мёртвых.

Тильте кивает. Её лицо абсолютно серьёзно.

– За ним ещё и всякие правонарушения, – сообщает она.

Епископ и секретарь ничуть не удивлены. Для них это сообщение вовсе не неожиданность. Не то что для меня. Я на время теряю способность действовать.

– Разве сюда помещают детей до шестнадцати? – спрашивает епископ.

Слов Тильте уже почти не разобрать.

– В особых случаях, – отвечает она. – Когда речь идёт о тяжёлой зависимости. В тяжких преступлениях…

Епископ кивает.

– Если посмотреть на то, что этому предшествовало, – говорит она, – то это не удивительно.

Секретарь Вера кивает. Её это тоже не удивляет.

– Я думала, – говорит епископ, – что воспользуюсь возможностью, раз уж я тут, и загляну ненадолго к вам. Но полиция заперла дом. И опечатала.

Она ещё больше понижает голос. До уровня выступления на стадионе.

– Я хотела посмотреть, не оставили ли ваши родители каких-нибудь следов. Каких-нибудь намёков на своё местонахождение. Чтобы я могла связаться с ними. Чтобы разрешить всё это без вмешательства полиции.

Людям, которые всерьёз задумываются над жизнью, хорошо известно, что великие неожиданности имеют обыкновение прибывать пачками – если, конечно, пачка может прибывать.

Ещё до того, как я приступил к перевариванию той лжи, которую Тильте только что наплела обо мне, я не то чтобы был ошарашен, а чувствовал себя польщённым тем, что нахожусь рядом с двумя великими стратегами. Очевидно, что епископ хочет добиться того, чего ей удалось добиться в прошлый раз: она хочет избежать скандала. Чтобы понять, как это можно сделать, она хочет осмотреть наш дом.

Тильте тоже этого хочет. Но по другой причине.

Епископ Бордерруд бросает взгляд на часы, стараясь, чтобы этого никто не заметил. Дверь в комнату открывается, и чей-то голос произносит:

– Ага! Ну и ну! Какое удивительное стечение обстоятельств!

♥

Не знаю, знакомо ли вам имя философа Ницше. Сам я должен признать, что у нас в седьмом классе городской школы Финё его пока что не проходили, и, может быть, это и хорошо. Во всяком случае, если судить по фотографии на первой странице его книги, которую мы с Тильте нашли в библиотеке. На этой фотографии у Ницше усы похожи на метёлку для смахивания пыли, а выражение глаз наводит на мысль о том, что парень он, может, и гениальный, но не всякий день ему так повезёт, что он сумеет застегнуть брюки.

Мужчина, стоящий в дверях, как две капли воды похож на Ницше, с той лишь разницей, что усы у него белые и голова гладкая как яйцо, так что кажется, что у Господа Бога не осталось ни одного волоска, когда он закончил делать усы.

– Ага, – говорит он. – Что я вижу? Знакомые лица.

Мы с Тильте и Баскером встаём. Тильте приседает, я кланяюсь, а Баскер начинает рычать, так что мне приходится, вытянув ногу, дать ему пинка.

По какому-то фантастическому стечению обстоятельств – в случайность которого мы ни секунды не верим – мы снова оказываемся перед одной из немногих личностей, к которым, вне всякого сомнения, следует обращаться на «Вы». Это человек, известный далеко за пределами Дании, профессор и знаменитый специалист в своей области, доктор медицинских наук, заведующий отделением головного мозга новой областной больницы Орхуса, Торкиль Торласиус-Дрёберт.

Торкиль Торласиус-Дрёберт, как и епископ Грено, хорошо знаком членам нашей семьи. Дело в том, что он возглавлял небольшую группу судебных экспертов-психиатров, которым было поручено психиатрическое обследование папы и мамы. В целом они были признаны здоровыми, и отец смог снова занять должность священника – после того случая, о котором я пока умалчиваю, но в подходящий момент обязательно расскажу – как только всё происходящее с нами сейчас немного утрясётся.

Рядом с Торласиусом-Дрёбертом обнаруживается его жена, которую мы тоже помним с тех самых пор, она – его секретарь и, должен добавить, одна из самых верных его поклонниц.

Анафлабия Бордерруд всплёскивает руками, тем самым окончательно ставя крест на какой-либо карьере актрисы.

– Торкиль, – говорит она, – надо же, какая встреча!

Торласиус-Дрёберт садится. За стулом его стоит граф. У Рикарда Три Льва открытое лицо, которое каждый может читать как детскую книгу. По нему видно, что он с опаской относится к нашей с Тильте затее, что он смущён оттого что находится среди столь выдающихся деятелей, и несколько растерян, потому что не понимает, что тут на самом деле происходит.

– Вот этот молодой человек… – говорит епископ Торласиусу-Дрёберту.

Она останавливается, роясь в памяти в поисках моего имени, но оно стёрлось от времени, которое лечит все раны.

– Молодой человек находится здесь на лечении. Его сестра…

Она вновь напрягает память, и на сей раз ей удаётся кое-что извлечь, наверное, это объясняется тем, что для вытеснения Тильте из памяти нескольких лет маловато.

– …Дильде, – говорит епископ. – Его сестра, Дильде, пришла навестить его.

Граф издаёт звук, как будто он полощет рот вадемекумом. Торласиус-Дрёберт бросает на него взгляд, полный профессионального психиатрического интереса. В наших же с Тильте взглядах граф прочитывает угрозу серьёзного физического увечья. Поэтому сразу же замолкает.

Все они говорят голосами, которые сами считают приглушёнными. Наверное, это из-за меня. Наверное, из-за своего пристрастия к наркотикам я должен был стать глухим или, во всяком случае, тугоухим.

Торласиус-Дрёберт внимательно изучает меня своим взглядом Ницше. Помню, что два года назад он был ещё и гипнотизёром, и несколько раз папа и мама были у него на сеансе гипнотерапии. Я должен также добавить, что из трёх врачей, которые обследовали родителей, двое других признали их в целом нормальными. Торкиль Торласиус был с ними не согласен.

– Да, – говорит он. – Ясно, что дело плохо. Ты согласна со мной, Минни?

– Господи, Торкиль, – говорит его жена, – да тут нет никаких сомнений!

Мне представляется очень романтичным, когда супруги живут вместе многие годы. Я, например, обожаю аистов на крыше нашего дома – каждый год это одна и та же пара. И ещё я думаю: хорошо, что у папы и мамы хватает сил уже двадцать лет терпеть друг друга, ведь мы, их дети, хорошо их знаем и прекрасно понимаем, чего им это стоит.

Но то, что какая-либо женщина способна находиться рядом с таким мужчиной, как Торласиус-Дрёберт, в течение длительного времени, это всё-таки сродни чудесам, описанным в Новом Завете. И она не просто находится рядом с ним, она преклоняет колени и глядит на него, как на полубога и дар человечеству.

– Расстройство личности, – говорит Торласиус. – Иначе и быть не могло. С таким воспитанием. Девочка покрепче. В ней есть некий стержень.

Тильте бросает в его сторону задумчивый взгляд, который не обещает ему ничего хорошего.

– Я собираюсь наведаться в дом священника, – говорит Анафлабия Бордерруд. – Возможно, тебе будет интересно отправиться туда со мной, Торкиль. Посмотреть профессиональным взглядом на это место.

Когда взбираешься на скалы и перед тобой вдруг открывается море, всегда вздрагиваешь. Только сейчас Баскер, Тильте и я начинаем осознавать весь масштаб их хитроумного заговора.

Анафлабия Бордерруд приехала на Финё, чтобы как-то замять то, что, как она опасается, станет новым скандалом вокруг нашего семейства. И, как и в прошлый раз, она взяла с собой Торкиля Торласиуса-Дрёберта, чтобы оценить психологическую сторону дела. Совместно они рассчитывают замести под ковёр папу, маму, Ханса, Тильте, Баскера и меня, чтобы потом усесться сверху и убедиться в том, что всё тихо – и много времени это не займёт, потому что вес каждого из них явно превышает девяносто килограммов. Постепенно у меня возникает чувство восхищения. Узнаю крупных игроков.

Анафлабия откашливается.

– К сожалению, – констатирует она, – полиция опечатала ваш дом.

Тут меня осеняет. Я вдруг понимаю, зачем она приехала в «Большую гору». Не для того, чтобы увидеться с нами. А для того, чтобы мы помогли ей попасть в наш дом.

Тильте кивает.

– Я знаю, как туда войти, – говорит она. – Но это невозможно объяснить. Так что если бы вы взяли меня с собой…

♥

Мы снова проходим через террасу. И должен сказать, внутри нашей группы кипит множество противоречивых чувств.

Если вы позволите мне начать с себя, то признаюсь, что меня охватывает паника при мысли о том, что Тильте собирается бросить нас с Баскером в этом заведении. Что касается графа, то я вижу, что он вообще в ауте, так что Торласиус-Дрёберт начинает посматривать на него с интересом, как будто ожидает, что купальная шапочка графа скоро выдаст какой-нибудь блестящий результат.

Епископа, похоже, мучают сомнения. Вовсе не религиозного толка и вовсе не насчёт вторжения в наш дом, потому что и в том и в другом случае она не сомневается, что Господь Бог на её стороне. Она совсем не уверена в том, что стоит брать с собой в машину Тильте – ведь нельзя с уверенностью сказать, что зараза, которая поразила нашу семью, не может передаться другим.

Вера-секретарь семенит проворно, но осторожно, словно денщик великого полководца, ступающий по опасной вражеской территории. А Минни Торласиус-Дрёберт не сводит обожающего взгляда со своего мужа.

Профессор показывает на купальные шапочки и обращается к епископу.

– Я воспользовался возможностью для проведения эксперимента. В самом ближайшем будущем мы сможем идентифицировать ген, отвечающий за пристрастие к наркотикам. И вызывающий локальное повреждение мозга.

Если сказать, что епископ демонстрирует заинтересованность, это будет явным преувеличением. Всем своим видом она хочет показать, что проблем с головой на Финё и так хватает, так что нечего докучать ей всякими глупостями.

Но мы уже два года знаем Торласиуса-Дрёберта как выдающегося оратора и блестящего учёного, который неустанно стремится к новым знаниям. Так что он немедленно обращается к графу.

– А что можно сказать, – говорит он, указывая на меня, – о перспективах выздоровления мальчика? И не следует ли нам воспользоваться возможностью и сканировать его мозг?

Граф Рикард оказывается в сложном положении. Ему непонятно, как себя вести. Он смотрит через плечо профессора и машет рукой.

– Это просто маленькие голубые гномики, – объясняет он. – Они живут под террасой. Я показываю им, чтобы они подошли поближе.

Мне вдруг вспоминаются слова о том, что даже если и нет никакой двери, не стоит сдаваться, надо продолжать стучать. Потому что оказывается, что хотя Анафлабия Бордерруд вряд ли может претендовать на то, чтобы стать актрисой, всё-таки можно представить для неё какое-то будущее в шоу-бизнесе – осознав перспективу появления маленьких голубых гномиков под ногами, она внезапно высоко подпрыгивает, на мгновение зависая в воздухе.

Торкиль Торласиус замирает на месте. Он пристально смотрит на графа, постепенно смиряясь с мыслью, что по сравнению с происходящим все его самые смелые предположения о наркотическом гене и повреждении мозга ничего не стоят.

Вот тут-то, когда перед вратарской площадкой образуется полный хаос, слово берёт Тильте.

– Мне нужно взять с собой кое-какие вещи, – говорит она. – Но они тяжёлые, мне их не донести. Не могли бы вы помочь мне, господин профессор?

При других обстоятельствах фраза о тяжёлых вещах наверняка вызвала бы подозрение у Торласиуса и у епископа. Но внимание обоих отвлечено. Торкиль Торласиус осознал лишь, что молодая женщина спросила его, может ли он поднимать тяжести. Он распрямляется.

– Я член Академического боксёрского клуба, – говорит он.

Он уже готов снять пиджак и закатать рукава рубашки, чтобы продемонстрировать Тильте свои бицепсы, но Тильте делает знак и останавливает его.

– Как это мило с вашей стороны, профессор. Вы можете зайти ко мне в комнату через десять минут?

♥

Когда Тильте закрывает дверь в нашу комнату, я складываю руки на груди. Мне не свойственно таить в себе злобу, но ведь за последние полчаса Тильте не только опорочила мою в общем-то безупречную репутацию, но и решила бросить меня на произвол судьбы.

Но не успеваю я раскрыть рот, как Тильте подносит палец к губам.

– Ларс и Катинка, – шепчет она, – ты заметил? Похоже, тут какая-то амурная история.

На всякий случай сообщаю, если вы вдруг не знаете, кто такие амуры, что это такие маленькие жирненькие ангелочки, которых иногда изображали на старых открытках, и вот две такие открытки Тильте и держит сейчас в руках.

Многие на Финё считают, что Тильте потеряла интерес к земной любви, после того как её оставил Якоб Аквинас Бордурио Мадсен, который внезапно осознал своё призвание и отправился в Копенгаген, чтобы учиться на католического священника и провести остаток жизни в молитве и воздержании. Но мы, близко знающие Тильте, понимаем, что она, несмотря на несчастья и разочарования, в глубине души осталась романтиком, она очень любит фильмы, в которых герои, воссоединившись, плывут в сторону заходящего солнца на розовой гондоле под музыку, липкую, как двухкомпонентный клей. Иногда мне кажется, что Тильте восстаёт против фразы «Они жили счастливо до конца дней своих» в первую очередь потому, что это слишком мало, она считает, что любовь, которая продолжается лишь пятьдесят или шестьдесят лет, просто курам на смех – нам нужна вечность. И с той же готовностью, с которой она помогает людям прийти в себя после того как их бросили, с тем же воодушевлением она обнаруживает влюблённости ещё до того, как сами влюблённые осознают их, и придаёт им ускорение – вот зачем она вечно таскает с собой пачку открыток, которыми сейчас и размахивает перед моим носом.

Я недоверчиво наблюдаю, как она рисует сердечки на открытках.

– Я отнесу эту открытку Ларсу, – говорит она. – И скажу ему, что Катинка хочет встретиться с ним под большой акацией в саду за домом. Ты выждешь две минуты, а потом отнесёшь вторую открытку Катинке. И скажешь то же самое. По-детски правдоподобно – как ты это умеешь.

– У нас есть семь минут, – говорю я, – потом придёт профессор.

– Есть люди, – говорит Тильте, – которые за семь минут изменили всю свою жизнь.

Будь у нас больше времени и будь я в другом состоянии, я бы попросил её назвать имена тех, кому удалось за семь минут изменить свою жизнь, но тут Тильте берёт меня за руку и тянет к открытому окну.

– Это ещё не всё, – говорит она.

Окна в соседних комнатах слева и справа в такой прекрасный весенний день открыты. Оттуда доносятся тихие щелчки. Тильте оттаскивает меня от окна и закрывает его.

– Они что-то пишут на своих компьютерах, – говорю я. – Отчёт. О нас.

Тильте кивает.

– Петрус. – говорит она. – Мы сейчас выманим их из комнат – быстро, чтобы они забыли выключить свои компьютеры. Разве мы тем самым не сможем способствовать расцвету полицейской любви? И заодно выяснить, что там написано в их базе о нас, папе и маме?

Я остаюсь в комнате, а Тильте стучит в дверь Ларса и протягивает ему открытку с ангелочком. Скажу вам прямо, что до этого момента я сомневался, что так легко можно изменить жизнь влюблённых. Сомнения эти оказались полностью развеяны. Потому что в тот момент, когда Тильте возвращается назад в комнату, мы слышим за стенкой Ларса в его ванной. Некоторые детали, конечно же, сквозь стену не разобрать, но нет сомнения в том, что он одновременно пытается предпринять что-то вроде укладывания волос феном, чистки зубов и брызганья себя под мышками одеколоном – и всё это менее чем за 30 секунд, после чего вылетает из комнаты и несётся по коридору, как будто снова сдаёт вступительные экзамены в полицейское училище.

И тогда, взяв в руки другую открытку, я стучу в комнату Катинки.

Со слов Леоноры Гэнефрюд. близкого друга нашей семьи, члена буддистской общины Финё и главы компании. занимающейся культурно-сексуальными консультациями. я знаю, что на многих мужчин сильное воздействие оказывает вид женщины в форменной одежде. И сейчас вот, не для передачи другим, а исключительно между нами, могу признать, что я тоже принадлежу к таким мужчинам.

Однажды, обсуждая этот вопрос с Конни, я спросил её, не чувствует ли она чего-то подобного по отношению к мальчикам, и она, задумчиво вытянув губки, сказала, что это надо проверить, и попросила меня надеть форму её старшей сестры, которая работает посыльной в конторе пивоварни. Нам так и не удалось завершить эксперимент, потому что когда я облачился в форму – это был красный пиджак, красная юбка и туфли на высоких каблуках – и мы зажгли все светильники в гостиной, чтобы Конни могла составить себе ясное представление, в комнате появились её родители, и хотя я и пытался изо всех сил объяснить происходящее, боюсь, у них так и остались сомнения, которые мне не удалось развеять до самого отъезда Конни.

Так что когда Катинка возникает на пороге в обычной одежде, я слегка разочарован.

Джинсов и свитера недостаточно, чтобы Катинка приобрела штатский вид и стала похожа на обычную домохозяйку. По ней всё равно видно, что она умеет водить грузовик и при необходимости справится с бригадой дорожных рабочих. Но когда я протягиваю ей открытку с амурчиками и говорю, что Ларс ждёт её под акацией, на лице у неё появляется выражение, как будто она сейчас потеряет сознание, и очевидно, только благодаря специальной подготовке в антитеррористическом подразделении ей удаётся устоять на ногах. Потом её щёки окрашиваются румянцем, так что я начинаю побаиваться, уж не инсульт ли это – и вот уже она во весь опор мчится по коридору.

Она даже не закрывает за собой дверь. В дверном проёме хорошо виден компьютер. Он включён.

И не просто включён – на экране тот самый документ, в котором описывается всё произошедшее со мной, Тильте и Баскером до настоящего момента.

На экране мы читаем: «Контакт с епископом Анафлабией Бордерруд и профессором Торкилем Торласиусом-Дрёбертом, которые информированы полицией через министерство по делам церкви, что местонахождение КФ и КФ неизвестно, но другие сведения им не сообщались…»

КФ и КФ – это, должно быть, Константин Финё и Клара Финё, наши родители. Текст в компьютере подтверждает то, о чём мы уже догадывались: что полиция и Бодиль Бегемот знают что-то, всё ещё представляющее собой настолько конфиденциальные сведения, что их нельзя сообщить даже таким старым сердечным друзьям как Торкиль Торласиус и Анафлабия Бордерруд.

Кроме этого, мы обращаем внимание на два факта.

Документ носит непонятное название «Планеристы». Название, которое мы так вот с ходу никак не можем соотнести с нашим семейством.

К тому же интересна и подпись. Катинка поставила внизу документа своё имя. И под ним приписала «Разведывательное управление полиции».

Конечно же, осознание того, что власти готовы выделить лучшие силы для твоего благополучия, не может не греть душу. Но при этом не может не возникнуть некоторого беспокойства. Ведь если исходить из должностной инструкции, сотрудники разведки вряд ли обязаны нянчиться с нормальными и беспроблемными детьми – такими как мы с Тильте.

На лестнице над нами раздаются шаги – робкие и нерешительные. Мы приоткрываем дверь. Рикард Три Льва протягивает нам кухонные ножницы.

В то мгновение, когда мы перерезаем синие браслеты, мы вновь слышим на лестнице шаги, на сей раз отнюдь не робкие – это атлетические, пружинистые шаги, очевидно, выработанные упражнениями со скакалкой в Академическом боксёрском клубе. Но ещё до того, как Торкиль Торласиус оказывается у наших дверей, мы успеваем вернуться в комнату Тильте.

Тильте осторожно прикрывает дверь. Потом берётся за стальную корзину – в «Большой горе» в таких хранят постельное бельё, – вытаскивает её содержимое и запихивает под кровать. Потом делает мне знак, чтобы я забирался в корзину.

Я не верю своим глазам. Я хочу умереть стоя, я не хочу, чтобы меня нашли в корзине или я там умер.

– Петрус, – шепчет Тильте, – нам всем троим надо отсюда выбраться, и единственный способ это сделать – заставить их увезти меня, потому что они думают, что я тут посетитель, а тебя – потому что они не будут знать, что ты в корзине.

Раздаётся стук в дверь. Тильте смотрит на меня умоляюще.

Благодаря нашему с Тильте систематическому изучению духовной литературы в сети и в библиотеке города Финё мы узнали, что все великие религиозные деятели советовали усмирять воинственные настроения и развивать умение сотрудничать. Поэтому я запрыгиваю в корзину и сворачиваюсь клубком на дне, Тильте закрывает крышку, дверь открывается, и профессор Торкиль Торласиус говорит:

– Вот это, значит. Это всё?

Затем он поднимает меня и выходит из комнаты.

Корзина заглушает звуки. Но мне тем не менее слышно по дыханию профессора, что в Академическом боксёрском клубе больше времени уделяют коньяку и сигарам, чем скакалкам и боксёрским грушам. Минуту спустя я слышу, что мы, к сожалению, добрались до епископа, потому что её голос слышно прекрасно, и если бы в корзине хватило места, то волосы у меня на голове встали бы дыбом.

– Нам придётся снять крышку, чтобы посмотреть, что же такое мы выносим, – говорит она. – Из такого заведения.

И тут вступает голос Тильте. Невозмутимый, но предостерегающий.

– Я бы не советовала этого делать, фру Бордерруд. Это наш островной варан.

Чтобы вы понимали, что сейчас происходит, мне придётся сообщить вам некоторые сведения о животном и орнитологическом мире Финё.

До того как мы с Тильте предложили свою помощь Дораде Расмуссен, директору местной туристической компании, чтобы радикально переработать ежегодно издаваемую компанией брошюру, на Финё был богатый животный мир, но всё же он несколько уступал по разнообразию фауне, например, Мато Гроссо.

Мы взялись за дело таким образом. Сначала мы нашли фотографии, которые были сделаны, когда заблудившийся зубатый кит, проплыв мимо Финё, выбросился на берег фьорда Рандерс. Потом прибавили то, что наснимал Ханс холодной зимой семь лет назад, когда спасатели Финё и Природоохранного управления ловили белого медведя, которого принесло на льдине чуть ли не со Шпицбергена. Тут Дорада осознала масштаб наших планов и принесла видеозапись своего амазонского попугая, когда тот, ускользнув из клетки, обосновался в кроне красного бука в саду их компании на фоне датского флага. Эпизод, когда на попугая спланировал большой ястреб и разорвал его на куски, нам не пригодился, но кадры из первой части, несомненно, украсили новую брошюру, в которой не то чтобы было прямо написано, что Финё – это скандинавская Новая Зеландия, суровый Север и тропический рай на одном и том же острове, – но фотографии говорили сами за себя. Кроме того, Тильте одолжила в городском краеведческом музее национальный костюм и разрезала его так, что удалось запихнуть в него Ханса, и наш старший браг предстал в брошюре в брюках до колен и гольфах, в башмаках с серебряными пряжками и развевающимися на ветру волосами, с подписью: «Житель Финё по пути в церковь, в национальном костюме, который до сих пор носят на острове».

А в конце мы поместили фотографию моего гигантского питона по имени Белладонна, сделанную в искусственном тропическом лесу в городе Рандерсе, куда нам пришлось отдать Белладонну, когда она выросла до двух с половиной метров и более не хотела довольствоваться кроликами, и стала требовать живых поросят, а держать свиней у нас в усадьбе мама ни за что не соглашалась.

Брошюра имела колоссальный успех. Она перевернула падающий рынок, и с тех пор туристы валом валят к нам на остров.

Следствием этого, к сожалению, стали несколько экзекуций, которые нам с Тильте пришлось устроить в школе, потому что каким-то слабовидящим показалось, что наш Ханс на той фотографии похож на деревенского дурачка. Другим следствием стало новое, не очень отчётливое представление о флоре и фауне Финё, сложившееся отныне у датской общественности.

Вот этим-то неотчётливым представлением Тильте сейчас и воспользовалась, заявив, что в корзине находится местный варан.

Епископ немедленно отдёргивает руку и делает один из тех прыжков, которые вполне могли бы обеспечить ей место в балете Орхуса, если у неё вдруг не заладится с её епископством.

– Мой младший брат взял его с собой. – объясняет Тильте. – Но Рикард считает, что слишком рискованно выгуливать его здесь.

Я слышу, как граф снова издаёт звук, как будто полощет рот вадемекумом. Потом корзину поднимают, на сей раз с большим уважением, сносят вниз по ступенькам, несут по коридору и ставят в какое-то место, которое должно быть является багажником «мерседеса» Торласиуса-Дрёберта. Все садятся в машину, я надеюсь, что все на месте, то есть профессор, его жена, епископ. Вера-секретарь. Тильте и Баскер. Заводится двигатель, машина трогается, кто-то разговаривает с охранником у ворот. И вот, наконец, после самых тёмных суток в нашей жизни, впереди у нас с Тильте и Баскером вновь свобода. Свобода, которая – хочу вам напомнить – конечно же, крайне ограничена и, строго говоря, не позволяет выйти за пределы здания, и не идёт ни в какое сравнение с той большой свободой, о которой я на самом деле рассказываю.

♥

Наш дом стоит прямо напротив церкви, так что от «Большой горы» до него какой-нибудь километр – расстояние, которое в повозке, запряжённой лошадьми, можно преодолеть минут за десять, пешком – за четверть часа, а в «мерседесе» – за пару минут, не больше. И тем не менее эти минуты полны событий, которые я без преувеличения могу назвать драматическими.

Во-первых, мне очень хочется чихнуть.

Не знаю, как в новой областной больнице Торкиля Торласиуса лечат тех, кто страдает от астмы и аллергии на пылевых клещей. Но надеюсь, их, бедных, не заставляют сворачиваться клубком на дне плотно закрытой корзины.

В этот момент, когда я изо всех сил стараюсь не чихнуть, Анафлабия Бордерруд говорит:

– Лучше всего будет, если официальной версией станет нервный срыв у ваших родителей. В прошлый раз с трудом удалось спасти положение. С тех пор у многих из нас остались кое-какие вопросы, и лучше бы их не поднимать.

На это Тильте отвечает, что она с епископом абсолютно согласна, мы, дети, тоже так думаем.

– Полиция, по-видимому, склонна считать, что готовится что-то противозаконное, – говорит епископ. – Но мы – руководство прихода и министерство по делам церкви – придерживаемся иного мнения.

Тильте отвечает, что в этом вопросе мы, дети, полностью солидарны с министерством по делам церкви.

– Но если бы причиной был нервный срыв, – продолжает Анафлабия Бордерруд. – Или депрессия. С которыми можно бороться врачебными средствами. Вот поэтому я и хочу осмотреть вашу усадьбу. И хочу, чтобы Торласиус-Дрёберт принял в этом участие. Сказал своё слово специалиста. К его мнению прислушаются. Хотелось бы понять, где могут находиться ваши родители, до того, как это установит полиция. Об остальном мы с профессором позаботимся. А что вы можете сказать о состоянии ваших родителей перед исчезновением?

– Мне, как дочери, очень трудно говорить такое, – говорит Тильте. – Но слово «невменяемые» подошло бы лучше всего.

Если бы Тильте не сказала этого, то мне, без сомнения, удалось бы сдержаться и не чихнуть. Просто-напросто следуя мудрому рецепту обретения свободы, различные версии которого присутствуют во всех духовных системах и который состоит в том, что следует обратить взор внутрь, задавая при этом себе вопрос: «Кто есть тот, кто чувствует, что хочет чихнуть?» Или: «Если чихнуть, то из какого источника сознания будет происходить чих, если ты чихнёшь?»

Но следует признать, что тренировка сознания требует некоторых дополнительных резервов, во всяком случае если ты новичок в этом деле, а когда я слышу реплику Тильте, никаких резервов у меня нет, я просто в ауте. Последние её слова выдвинули её на первое место среди величайших предателей в мировой истории: Иуды, Брута и Кая Молестера Ландера, который кроме моих чаячьих мест опустошил моё тайное лисичковое место в лесу – а ведь я ещё и не рассказал вам о том, как они вместе с Якобом Аквинасом Бордурио Мадсеном заставили меня выйти на сцену на конкурсе «Мистер Финё».