355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Питер Хёг » Дети смотрителей слонов » Текст книги (страница 1)
Дети смотрителей слонов
  • Текст добавлен: 12 октября 2016, 02:33

Текст книги "Дети смотрителей слонов"


Автор книги: Питер Хёг



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Питер Хёг
Дети смотрителей слонов

Хочешь дружить со смотрителем слонов – убедись, что у тебя найдётся место для слона.

Старая индийская поговорка


Авити, Адойо, Аджуангу,

Апийо, Акинии и Карстену.

Стине и Даниэлю.

Посвящается



Финё


Я нашёл дверь, ведущую из тюрьмы на свободу, и я хочу, чтобы мой рассказ помог и вам отыскать эту дверь.

Вы, конечно, можете спросить: какой ещё свободы ему не хватает? Родился на острове Финё, [1]1
  Прекрасный остров (дат.). (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть]
который называют датской Гран-Канарией, к тому же в доме священника, с дюжиной комнат и садом – огромным, как настоящий парк. Вырос рядом с папой, мамой, старшей сестрой, старшим братом, дедушками, бабушками, прабабушкой и собакой, которые все вместе как будто сошли с рекламы какого-нибудь продукта – недешёвого, но очень полезного для всей семьи.

И хотя моё отражение занимает лишь небольшую часть зеркала – ведь в седьмом классе нашей городской школы острова Финё я предпоследний по росту и не могу похвастаться комплекцией, – но на стадионе многим более взрослым и более серьёзным игрокам не раз оставалось лишь наблюдать, как я пролетаю по полю словно сёрфингист по волнам, а потом чувствовать, как волосы на голове встают дыбом, когда я точно бью правой.

Так что вы имеете все основания спросить, чего ему вообще не хватает, и что же тогда, по его мнению, говорить о других четырнадцатилетних мальчишках, и на такой вопрос есть два ответа.

Во-первых, вы совершенно правы: у меня вроде как есть всё. Но когда отец с матерью исчезли и всё вдруг стало очень непросто и перестало поддаваться какому-либо объяснению, я обнаружил, что, оказывается, кое-что упустил из виду. Я не подумал о том, что, пока ещё было светло, надо было попытаться понять, что пригодится и на что можно будет рассчитывать, если наступит тьма.

Второй ответ посложнее: оглядитесь по сторонам, много ли на свете действительно счастливых людей? Даже если у вашего отца есть «мазерати», а у мамы норковая шуба – а в нашем доме в какой-то момент имелось и то, и другое, – будете ли вы кричать «ура»? И не следует ли в таком случае задаться вопросом: а что может сделать человека свободным?

Тут вы, возможно, скажете: и так не продохнуть от людей, которые спешат тебе объяснить, куда следует идти и как себя следует вести, – и вот, пожалуйста, нашёлся ещё один. В общем-то, вы, конечно, правы, но, с другой стороны, всё не совсем так.

Если бы вы до исчезновения моего отца зашли в церковь города Финё и послушали его проповедь, то вы бы узнали, что Иисус есть истинный путь, и поверьте мне, отец может говорить об этом так складно и непосредственно, словно объясняет вам, как пройти к морю – направо, налево, и все мы вот-вот будем на месте.

Если бы во время службы вы посидели рядом с органом, на котором играет моя мать, и потом поговорили бы с ней, то она бы рассказала вам, что именно музыке принадлежит будущее, а играет и объясняет она так убедительно, что вы немедленно записались бы в класс фортепьяно, а потом отправились бы в магазин и выложили бы за рояль всё, что накопили для вас родители.

А если после службы вы заглянули бы к нам на чашку кофе, особенно когда у нас гостит мой любимый дядя Йонас – охотник, у которого в прихожей стоит чучело медведя из Внешней Монголии, и при этом профсоюзный деятель, – то вы могли бы услышать его монолог, минут на двадцать, в котором он постарался бы убедить вас, что без уверенности в своей физической форме и готовности посвятить жизнь организации рабочего класса не достичь истинного смысла жизни, и говорит он это не только чтобы подразнить моего отца, он сам искренне в это верит.

Если вы спросите моих одноклассников, то они вам расскажут, что настоящая жизнь начинается после девятого класса, когда большинство школьников уезжают с острова, чтобы учиться дальше в гимназии-интернате или в техническом училище в Грено.

И, наконец, можно обратиться совсем к другим людям: если вы спросите пациентов «Большой горы», лечебницы, которая находится к западу от города, – все они без исключения стали наркоманами или алкоголиками ещё до того, как им стукнуло шестнадцать, – если вы попросите их дать честный ответ с глазу на глаз, то они скажут, что, хотя теперь они бесповоротно порвали с прошлым, страшно благодарны за лечение и с нетерпением ждут начала новой жизни, но тем не менее всё это не идёт ни в какое сравнение с долгим, мягким приходом после косяка или укола.

И, честное слово, я уверен, что все эти люди правы, включая и обитателей «Большой горы».

Понял я это благодаря моей старшей сестре Тильте. У Тильте есть одна удивительная способность: она одновременно может быть уверена в правоте окружающих и при этом ни на минуту не сомневаться в том, что она единственная из всех знает, о чём говорит.

Все эти люди, которых я упомянул, с готовностью распахнут перед вами дверь в свою любимую комнату, внутри которой находятся Иисус, или музыка Шуберта, или выпускной экзамен, или девятый класс, или чучело медведя, или постоянная работа, или одобрительный шлепок по заднице, и, несомненно, многие из этих комнат удивительны.

Но пока ты остаёшься в комнате, ты заперт внутри, а пока ты заперт, ты не свободен.

Дверь, которую я постараюсь показать вам, не похожа на другие двери. Она не ведёт в новую комнату. Она даёт возможность выйти из здания.


То, что дверь существует, открыл не я – мне для этого вряд ли хватило бы веры в себя – её обнаружила моя сестра Тильте.

Я при этом присутствовал, и было это два года назад – незадолго до первого исчезновения родителей. Мне было двенадцать лет, а Тильте – четырнадцать, и хотя я помню всё так, как будто это было вчера, но в тот момент я не понимал, что же такое она нашла.

У нас тогда гостила наша прабабушка, она стояла у плиты и готовила суп из пахты.

Когда прабабушка готовит суп из пахты, она ставит две табуретки одну на другую и забирается на них, чтобы дотягиваться до кастрюли и помешивать суп, и всё это потому, что ростом она маленькая и кроме того у неё было шесть смещений позвонков, из-за чего она стала такой горбатой, что если её фотографировать для той семейной рекламы, о которой я говорил, то придётся очень тщательно выбирать ракурс, потому что горб у неё размером с подставку для зонтов.

Но при этом многие из тех, кто знаком с нашей прабабушкой, считают, что если Иисусу суждено вернуться, то он вполне мог бы явиться в образе девяностотрехлетней дамы, ведь про прабабушку определённо можно сказать, что она вселюбящая. То есть запас доброжелательности у неё такой, что его хватает даже на таких выдающихся личностей, как Кай Молестер или Александр Бистер Финкеблод – представитель министерства образования на Финё и одновременно директор нашей городской школы, чтобы любить которого надо быть его матерью, хотя, может быть, и этого недостаточно, потому что однажды я видел, как он встречает свою мать с парома: похоже, что для неё это тоже непосильная задача.

При этом не стоит заблуждаться насчёт нашей прабабушки. Невозможно, родившись в Первую мировую войну, пережив некоторых из своих детей, шесть смещений позвонков и Вторую мировую, дожить до девяноста трёх лет, если внутри тебя нет какого-то стержня. Скажу другими словами: если сравнить прабабушку с автомобилем, то кузов у этого автомобиля уже давным-давно пришёл в негодность. Но двигатель работает так, как будто только что сошёл с заводского конвейера.

Она довольно скупа на слова, она раздаёт их как конфеты, которых осталось совсем немного – а может, так оно и есть, когда тебе девяносто три.

Так что когда она внезапно, не поворачивая головы, говорит: «Я хочу кое-что сказать», – мы замираем.

«Мы» – это мать, отец, мой старший брат Ханс, Тильте, я и наша собака Баскер Третий. Баскер – фокстерьер, получившей своё имя из-за книги «Собака Баскервилей», а Третий – потому что это уже третий фокстерьер в жизни Тильте, которая всегда настаивала на том, чтобы каждый раз, когда собака умирала и мы брали следующую, ей давали то же самое имя, меняя лишь номер. Всякий раз, когда Тильте сообщает людям, которым до сей поры не выпало счастье с нами познакомиться, как зовут нашу собаку, она обязательно добавляет номер. Тут все слегка вздрагивают, возможно, потому, что это напоминает им об умерших до Баскера собаках, и думаю, что именно поэтому Тильте и требовала так называть собак, ведь её всегда интересовала смерть – более, чем кого-либо из нас.

Теперь, когда прабабушка собирается что-то сказать и усаживается в своё инвалидное кресло, Тильте опирается на кухонный стол и поднимает ноги, а прабабушка подъезжает к ней. Тильте всегда любила сидеть у прабабушки на коленях, когда та что-нибудь рассказывала, но прабабушка стала слабее, а Тильте тяжелее, так что теперь они решают проблему таким образом: Тильте подтягивается, а окружающий мир подъезжает под неё – и вот она устраивается на коленях у прабабушки, которая к этому времени стала уже меньше, чем Тильте.

– Мои мать и отец, – говорит прабабушка, – ваши прапрабабушка и прапрадедушка, были не очень молоды, когда поженились, им было уже под сорок. И тем не менее у них было семеро детей. Как раз когда у них родился седьмой, умерли брат матери и его жена, мои дядя и тётя, они заразились одним и тем же гриппом, испанкой, и умерли почти одновременно. Осталось двенадцать детей. Мой отец отправился в Северную Гавань на похороны. После похорон родственники собрались обсудить, как поделить между собой двенадцать детей – так тогда было принято, это было девяносто лет назад, главное было выжить. Дорога от города Финё до Северной Гавани занимала два часа на лошадях, отец вернулся лишь к ночи. Он вошёл в кухню, где у плиты стояла мать, и сказан:

«Я забрал их всех».

Мать посмотрела на него – глаза её светились радостью – и сказала:

«Спасибо, что не сомневался во мне, Андерс».

Когда бабушка закончила свой рассказ, на кухне воцарилась тишина. Не знаю, долго ли длилось молчание, потому что время остановилось – слишком многое надо было переварить, чтобы можно было думать дальше. Все как будто оцепенели. Надо было понять, что происходило в душе отца прабабушки, когда он увидел двенадцать детей на похоронах и не захотел согласиться с тем, что их могут разлучить. И в первую очередь постараться понять его жену. Представьте себе, он приходит домой и говорит: – «Я забрал их всех». Она ни секунды не колебалась, никаких там слёз или истерик оттого, что теперь у них уже не семеро детей – что и так, в общем-то, более чем достаточно, если вспомнить, что нас-то трое, а в доме при этом целых два туалета и ещё один для гостей – так вот, а у них в одночасье оказалось девятнадцать детей!

И вот, когда все мы молчали уже так долго, что даже не помню сколько, но, во всяком случае, немало, Тильте вдруг говорит:

– Я тоже хочу быть такой!

Все мы решили, что поняли её, и в каком-то смысле так оно и было. Она имела в виду, что хочет быть как отец или мать прабабушки, или как они оба, и сможет согласиться на девятнадцать детей, если придётся.

И это правда, это она и хотела сказать. Но одновременно она думала о другом.

Ещё до того, как она произнесла эти слова, во время всеобщего молчания, Тильте обнаружила дверь. Или окончательно убедилась в том, что она существует.


Прежде чем я продолжу свой рассказ, я хочу вас спросить вот о чём: я хочу спросить, можете ли вы вспомнить какие-нибудь минуты в вашей жизни, когда вы были счастливы. Не просто рады. Не просто довольны. А счастливы, полностью, на все сто процентов.

Если вам не удастся вспомнить хотя бы одно такое мгновение, то это не есть хорошо, но тогда тем более важно, чтобы вы задумались над моими словами.

Если вы вспомните хотя бы одно, или, ещё лучше, несколько таких мгновений, то я попрошу вас представить себе их. Это важно. Потому что именно в эти моменты дверь и приоткрывается.

Я расскажу вам о некоторых из моих. Не то чтобы это было что-то особенное. Я рассказываю о них для того, чтобы вам было проще обнаружить их в вашей собственной жизни.

Такое мгновение я пережил, когда меня впервые взяли в команду «Финё Олл Старз», играть в июле с дачниками. Список игроков зачитывал тренер главной островной команды, которого мы зовём Факиром, – он лысый и тощий, словно ёршик для чистки трубки, и у него всегда такое настроение, будто он только что встал с постели, проспав ночь на битом стекле.

Учеников младше пятнадцати никогда в команду не брали, так что для меня это было полной неожиданностью. Факир стал зачитывать список, и вдруг прозвучало моё имя.

В течение какого-то совсем короткого мгновения трудно было понять, где ты находишься, внутри тела пли снаружи – или и там, и там одновременно.

В другой раз это произошло, когда Конни спросила, не хочу ли я с ней встречаться. Она спросила об этом не сама, она послала одну из своих придворных дам, Соню. Я возвращался из школы, Соня поравнялась со мной: «Конни спрашивает, хочешь ли ты с ней встречаться».

На какой-то миг возникло ощущение, что ты как сдувшийся шарик, и ты то ли паришь, то ли стоишь на земле – не понять. И паришь ты вовсе не в воображении: весь осязаемый мир полностью изменился.

Ещё один случай тоже был связан с Конни, это было давным-давно, когда нам обоим было лет шесть и мы ходили в один детский сад. Во всём городе Финё всего три сотни детей и лишь одна школа и один детский сад, так что все мы учились друг с другом в школе и вместе ходили в детский сад.

Из местной пивоварни к нам в детский сад привезли несколько огромных деревянных пивных бочек, их уложили на бок, подпёрли колодками, сделали в них пол и маленькие двери и окна, превратив в игрушечные домики. В одной из этих бочек я спросил Конни, не хочет ли она раздеться передо мной.

Вы, конечно, можете поинтересоваться, как это у меня хватило смелости на такое. Я ведь и дорогу до булочной могу постесняться спросить, но тут мне приходится признать, что это был действительно один из тех случаев, когда я превзошёл самого себя.

Но если вы когда-нибудь познакомитесь с Конни, то поймёте, что бывают женщины, которые могут пробудить в мужчине самые исключительные качества – пусть даже им едва исполнилось шесть лет.

Она ничего не ответила. Просто начала медленно, очень медленно раздеваться. И когда она оказалась совершенно голой, то подняла руки и так же медленно стала поворачиваться передо мной. Я видел нежный светлый пушок на её коже, а бочка казалась похожей на корабль или на церковь, нас обволакивал пивной дух, который за столетия впитался в доски. И я заметил, что в происходящем между Конни и мной каким-то образом участвует и весь остальной мир.

Последнее мгновение – самое спокойное. Я маленький, мне, наверное, года три, у нас только что появился Баскер Второй, он забрался в мамину с папой постель, где я спал. Я сползаю с кровати на пол, распахиваю стеклянные двери и выхожу в сад. Думаю, была осень: солнце стоит совсем низко, трава – ледяная, она холодит и обжигает ноги. Между деревьями раскинулась огромная паутина, на её нитях висят капельки росы, словно миллионы крошечных бриллиантов, отражающихся друг в друге. Ещё очень рано, и утро такое новое и свежее, и другого такого никогда не будет, и прежде никогда не было, да и нужно ли ему повторяться? Ведь это утро будет длиться вечно.

В это мгновение мир совершенен. Нет ничего, что нуждалось бы в доработке, да и нет никого, кто мог бы это сделать, потому что людей нет, нет даже меня, всё заполняет радость. Но длится это совсем недолго, и скоро куда-то исчезает.

Знаю, что в вашей жизни случались подобные мгновения. Не точно такие, но похожие.

Я хочу заставить вас сосредоточиться на тех секундах, когда вы ещё не осознаёте, насколько необыкновенно всё вокруг, и не начинаете размышлять.

Потому что как только появляются мысли, вы снова оказываетесь в тюремной камере.

Камера, о которой я говорю, – довольно мрачное место. Это не просто камень, цемент и решётки на окнах.

Будь это так, проблем было бы меньше. Если бы мы находились в обычной тюрьме, мы бы обязательно нашли решение, даже такие скромные личности, как мы с вами. Не сомневаюсь, мы бы раздобыли в Грено или Орхусе двести-триста граммов розового порошка, который используют для реактивных двигателей авиамоделей, когда на Финё проводится День воздушных змеев и планеров. И, конечно же, нашли бы кусок железной трубы и две какие-нибудь заглушки, набили бы трубу порошком, просверлили бы в ней отверстие, вставили бы фитиль от новогодней петарды и пробили бы в стене здоровенную дыру, и тогда – ищи-свищи нас.

Но что в этом толку? Ведь та тюрьма, о которой я говорю и которая есть наша с вами жизнь и одновременно способ, которым мы её проживаем, тюрьма эта – не только каменные плиты и цемент, но также наши слова и мысли. И мы сами строим и укрепляем её, и это-то хуже всего.

Как тогда, когда Соня спросила меня о Конни. В следующее же мгновение, сразу же после того как от потрясения изменился мир, всё вернулось на свои места. Я подумал: неужели это правда, неужели это про меня. Может, это про какого-нибудь другого Питера? Почему именно я? И если это действительно про меня, то вдруг она потом разочаруется во мне? И сколько это может длиться? И даже если это будет длиться – во что веришь и на что надеешься, – то когда-то ведь это должно закончиться?

«Они жили счастливо до конца дней своих».

Такой конец меня никогда не устраивал.

Перед сном отец обычно читал Тильте, мне и Баскеру. Когда сказка заканчивалась словами «Они жили счастливо до конца дней своих», я всегда чувствовал какое-то беспокойство, которому не мог найти объяснения.

Нужные слова удалось найти Тильте. Однажды – ей тогда было лет семь, а мне пять – она спросила: что такое «конец своих дней»?

– Это значит до смерти, – ответил отец.

Тогда Тильте спросила:

– А они достойно умерли?

Отец замер. А после сказал:

– Об этом здесь ничего не написано.

– И что потом? – спросила Тильте.

Я прекрасно понимаю, откуда у Тильте мысли о достойной смерти. Этого она набралась у Бермуды Свартбаг Янсон – акушерки и одновременно похоронного агента – так уж получилось, ведь остров наш невелик, и поэтому многим жителям приходится одновременно работать в двух-трёх местах, как, например, маме, которая работает органистом, служителем при церкви и инженером-консультантом на машинно-тракторной станции.

Тильте часто общалась с Бермудой, и даже помогала ей укладывать покойников в гроб. Так что фразу о достойной смерти она позаимствовала у неё.

Но это лишь часть объяснения. Потому что представьте: вы сидите с семилетней девочкой и читаете ей сказку про то, как кто-то там жил счастливо до конца дней своих – ради этого самого хэппи-энда, ведь дети перед сном должны прийти в хорошее настроение и, оглядевшись по сторонам, поверить в то, что папа и мама, и они сами, и собака тоже будут счастливо жить до конца дней своих, до которого так далеко, что с таким же успехом можно сказать, что жизнь их будет длиться «вечно». И тут семилетняя девочка спрашивает, достойно ли они умерли.

Когда Тильте задала свой вопрос, я понял, почему никогда не мог смириться с такой концовкой. Я не мог или не решался думать как Тильте. Но я как будто чувствовал. Что, может быть, они и будут жить счастливо. Ну а что будет, когда они доберутся до финиша, до конца дней своих?

Это, наверное, будет уже совсем не так круто.


Я расскажу, что произошло с нами. Но вовсе не для того, чтобы получился рассказ о нас. Всё это для того, чтобы самому попробовать вспомнить, когда дверь открывалась, и чтобы показать её вам.

Я не могу помочь вам пройти через эту дверь, потому что сам по-настоящему в неё ещё не входил. Но если мы сможем её обнаружить и попытаемся, пусть не сразу, войти в неё – вы и я, – то я знаю, что когда-нибудь мы обязательно выйдем на свободу.


Никогда не поздно устроить себе счастливое детство.

Мы с Тильте прочитали это в одной библиотечной книге, мне эта фраза всегда нравилась. Но не стоит вдумываться в неё. Если начинаешь задумываться, то дальше ты уже никуда не сдвинешься. Ты придёшь к выводу, что это как-то бессмысленно, ведь детство твоё уже закончилось, а то, что закончилось, изменить нельзя – слишком поздно.

Вместо этого нужно просто оставить внутри себя эти слова: «Никогда не поздно устроить себе счастливое детство».

Думаю, так правильно. Хотя иногда это оказывается довольно трудно.

Но Тильте говорит, что трудностей не существует, существуют только интересные задачи.

И теперь я хочу рассказать, как одна из таких интересных задач по организации счастливого детства свалилась на наши головы в Страстную пятницу, на площади Блогор, в Копенгагене.


Мы на площади Блогор, мы – это Баскер, Тильте, я и наш старший брат Ханс; все мы сидим в блестящей чёрной карете, запряжённой четвёркой лошадей, и оказались мы тут благодаря Хансу.

Многие датчане – во всяком случае туристы, приезжающие на Финё, – говорят, что мой старший брат Ханс похож на принца из сказки. Впечатление это складывается в основном из-за того, что его рост сто девяносто сантиметров, у него светлые вьющиеся волосы и голубые глаза, и что для него не составит труда распрячь любую из запряжённых в карету лошадей, уложить на обе лопатки и щекотать, пока ему не надоест.

Но поскольку мы с Тильте и Баскером хорошо знаем Ханса, то на наш взгляд, он скорее похож на большого младенца.

Да, конечно, у команды «Финё Олл Старз» никогда не было более грозного игрока в средней зоне. Но вне поля, когда не нужно следить за мячом, взгляд его чаще всего устремлён к звёздам, а люди, которым это свойственно, имеют обыкновение спотыкаться о предметы мебели.

Ханс теперь живёт в Копенгагене, изучает он, ясное дело, астрофизику – науку о звёздах, а в свободное от учёбы время подрабатывает кучером. Мы с Тильте и Баскером приехали навестить его в пасхальные каникулы, а в церкви города Финё вместо папы сейчас служит другой пастор, потому что папа с мамой уехали в своё ежегодное путешествие на остров Ла Гомера – это wannabe [2]2
  Что-то вроде (англ.).


[Закрыть]
Финё, только среди Канарских островов.

Не знаю, бывали ли вы когда-нибудь на площади Блогор. Что касается меня, то я здесь впервые, и на первый взгляд площадь ничем не примечательна. На солнце жарко, в тени холодно, кое-где остались сугробы, в глубине площади церковь, перед которой толпится народ – сыну священника всегда приятно видеть, что в лавке полно клиентов. На залитой солнцем скамейке сидят трое мужчин в самом расцвете сил, которые они тратят на поглощение крепкого пива. Позади нашей кареты – овощной магазинчик, в дверях которого застыл продавец, уставившись на ящик лимонов, которым он помог перезимовать, поминая их пять раз в день в своих молитвах, обращённых в сторону Мекки, а перед нами улицу переходит старушка, пристроив упаковку кошачьих консервов на своих ходунках. Так что удивление вызывает лишь то, что какой-то турист, достаточно состоятельный, чтобы заплатить через интернет пять тысяч крон за экскурсию по исторической части города продолжительностью час пятнадцать минут, решил начать именно с площади Блогор, и непонятно, куда он запропастился, потому что с назначенного времени прошло уже десять минут, а его что-то не видно.

В эту минуту звонит мобильный телефон Ханса, и он обменивается с позвонившим четырьмя фразами. После чего вся наша жизнь радикально меняется.

– Это Бодиль, – слышен голос в трубке. – Брат и сестра с тобой?

Бодиль Фискер, которую за глаза называют Бодиль Бегемот, хотя на самом деле она совсем не толстая, не нуждается в представлении. Она глава администрации муниципалитета, в который входят острова Финё, Анхольт и Лэсё, её все знают. Хансу даже не нужно включать громкую связь, чтобы нам было слышно, и вовсе не потому, что она кричит в телефон, нет, говорит она спокойно, но голос у неё такой пронзительный, что достанет вас в самом отдалённом уголке земного шара. И дело не только в голосе, но и во всей её натуре: слова про Дух Божий, который носился над водою, вполне могли бы быть сказаны про Бодиль Бегемот.

Удивительно то, что сама Бодиль лично заинтересовалась нами. Глава администрации муниципалитета – это не тот человек, с которым можно встретиться в обычной жизни, это человек, который командует другими людьми, у которых в свою очередь в подчинении есть ещё люди – вот они тебе и звонят. Я видел Бодиль Бегемот один раз, при обстоятельствах, о которых мне не очень хочется вспоминать, но рассказать о них всё равно вскоре придётся. Раз уж она сама нам звонит – наши дела плохи.

– Тильте, Питер и Баскер со мной, – отвечает Ханс.

– Родители оставили вам свой адрес?

– У нас есть только номер маминого мобильного.

– Когда вы будете дома?

– У нас сейчас экскурсия, а потом мне надо вернуть карету.

– Позвони, когда будете возвращаться домой. По этому номеру.

И она отключается.

Тут Тильте оборачивается ко мне и внимательно на меня смотрит. Я читаю её мысли. Она хочет сказать, что теперь у нас есть шанс.

Я уже начинал об этом говорить, но сейчас расскажу всё как есть.

Мы с Тильте обнаружили, что дверь открывается не только в счастливые мгновения. Она открывается и в страшные. За секунду до того, как ты узнаёшь, что кто-то умер, или у него рак, или он исчез, или что Кай Молестер Ландер, известный на Финё как восьмая из семи казней египетских, встал сегодня в четыре часа утра, чтобы первым добраться до колонии чаек, где мы в мае собираем яйца, чем, кстати сказать, не наносим никакого ущерба чайкам, потому что серебристые чайки и клуши начинают высиживать яйца, только когда снесли три яйца, а гнёзда с тремя яйцами мы не трогаем. И вот в тот момент, когда ты обнаруживаешь, что Кай опустошил все гнёзда и мир вокруг тебя начинает рушиться, в этот момент и приоткрывается дверь.

А теперь я скажу, что, по нашему мнению, надо делать. Нужно постараться прочувствовать, что совершается внутри тебя. В тот самый момент, когда ты чувствуешь потрясение и в твоей душе зарождается какое-то совершенно необычное чувство, на этом чувстве и нужно сосредоточиться. Прямо перед тем, как нахлынут слёзы, отчаяние или депрессия, и опустятся руки, и ты решишь, что если Кай может прийти в четыре часа, то ты можешь прийти в три часа, или в два, или вообще не ложиться спать, чтобы уж точно оказаться на месте первым, в это короткое мгновение, когда обычные методы не годятся, а новые ещё не пришли в голову, в это мгновение в сознании и возникает какая-то брешь.

Всё это проносится в моей памяти пока я здесь, посреди площади Блогор, прислушиваюсь к самому себе, чувствуя, как дверь от потрясения приоткрывается.

Но тут события начинают развиваться так быстро, что нам всем, не исключая и Тильте, едва хватает сил, чтобы кое-как держаться на плаву.

Во-первых, то, о чём все мы думаем, Тильте, наконец, произносит вслух.

– Папа с мамой куда-то пропали!

Во-вторых, площадь Блогор начинает меняться.


Не знаю, бывало ли у вас так, что ваше внутреннее состояние вдруг начинает распространяться на окружающий мир, и всё вокруг начинает выглядеть совсем по-другому. Только что площадь Блогор была самой обыкновенной площадью – и вовсе не обязательно брать её под охрану ЮНЕСКО и делать из неё объект паломничества туристов. А в следующую минуту площадь вдруг предстаёт каким-то гибельным местом. Толпа перед входом в церковь начинает напоминать похоронную процессию. Трое мужчин устраиваются на своей скамейке, чтобы испустить дух, как только кончится пиво, – и ждать этого осталось недолго. Лимоны перед овощным магазином годятся теперь лишь для компостной кучи, а пожилая дама с ходунками и упаковкой кошачьей еды смотрит на нас так, будто в нашей карете стоит гроб, и занимает её лишь один вопрос: нельзя ли в последний раз взглянуть на покойного?

Тут я говорю: «Бодиль чего-то боится».

Мы все это услышали, и в каком-то смысле это и есть самое неприятное. В голосе Бодиль звучали нотки, которые могут означать только одно: Бодиль столкнулась с чем-то таким, с чем ей не справиться.

И тут мы слышим пение.

Голос доносится из церкви, поёт женщина. В её распоряжении, должно быть, микрофон и динамики, и к тому же площадь Блогор – своего рода воронка, звук усиливается, мелодия напоминает экзотическое религиозное песнопение, и разворачивается она медленно, как негритянский госпел.

Слов не разобрать, да это и неважно, достаточно одного голоса. Он такой сильный, что мог бы сам притащить карету вместе со всеми нами на площадь, и такой тёплый, что никто бы в этот холодный апрельский день не замёрз, и такой завораживающий, что вам грозит штраф за стоянку в неположенном месте, ведь сдвинуться с места, пока он звучит, невозможно.

На мгновение голос этот освещает всю площадь. Благодаря ему лимоны торговца снова оказываются на деревьях, сидящие на скамейке люди с бутылками начинают размышлять, не вступить ли им в Общество анонимных алкоголиков, а пожилая дама бросает свои ходунки и занимает исходную позицию для фанданго.

Услышав этот голос, Ханс поднимается со своего места, Тильте встаёт на сиденье, а я встаю рядом с Хансом и пихаю его локтем, чтобы он поднял меня и было лучше видно – я так делал, когда был маленьким.

Из церкви выходит процессия. Я вижу нескольких священников в ризах, множество людей, одетых в чёрное, а впереди идёт та, что поёт.

Сначала возникает вопрос, как же у такого маленького человека может быть такой большой голос, потом кажется, что никакого человека вообще нет, потому что видно лишь длинное зелёное платье, которое движется само по себе, а над ним – зелёный головной убор, что-то вроде большого тюрбана, под которым ничего нет. Потом платье поворачивается, и я вижу лицо, кожа у девушки светло-коричневая, как и каменные стены церкви, отчего её лицо сливается с фоном.

Она поворачивает голову в нашу сторону. Одновременно с последними звуками сбрасывает золотые туфельки на высоких каблуках, снимает зелёный тюрбан, бросает его на землю и из рук стоящего рядом с ней человека берёт сумку. В руке у неё беспроводной микрофон, она кладёт его на землю и приподнимает подол платья. Затем срывается с места – и бежит к нам. Босиком. Через останки сугробов, мимо мужчин на скамейке. Она не добежала ещё и до середины площади, а я уже вижу, что лет ей столько же, сколько Тильте, или немногим больше, и что у неё есть все данные, чтобы преодолеть четырехсотметровку менее чем за минуту.

Она подбегает к карете и запрыгивает, как кузнечик, на козлы рядом с Хансом, и ещё паря в воздухе, кричит: «Поехали! Скорее! Это я заказала вашу карету!»

В процессии перед церковью возникает суматоха, кто-то расталкивает толпу, два человека в костюмах отделяются от неё и устремляются вслед за нами. Нам всем четверым совершенно ясно, что гонятся они за певицей. И все мы чувствуем, что душой мы с ней, и я скажу почему. При таком голосе, кем бы она ни была, пусть даже какой-нибудь извращенкой или мучительницей животных, я бы всё равно попытался её спасти, и я знаю, что Тильте с Баскером полностью со мной согласны.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю