Текст книги "Дети смотрителей слонов"

Автор книги: Питер Хёг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Похоже, это уже не соответствует действительности, что-то в нём изменилось. А когда он слышит всё то, что мы рассказываем о родителях, тучи ещё больше сгущаются, и он не может усидеть на месте.

– Они планируют кражу, – говорит он. – Религиозных реликвий. Бесценных для миллионов людей.

– Но что-то заставило их изменить план, – добавляет Тильте.

– Они задумали что-то серьёзное, – говорит Ханс. – Если они и изменили свои планы, то лишь потому что увидели где-то большую выгоду. Так что я против того, чтобы мы им помогали. Мне кажется, что пусть всё идёт, как идёт, я заранее знаю, чем всё кончится, воры – они и есть воры.

Тут вдруг Ашанти вмешивается в разговор, и приходится изо всех сил сосредоточиваться на словах, иначе слышишь только её голос.

– Я не знакома с вашими родителями, – говорит она. – Но чувствую, что вы их любите. Это главное. Если ты кого-то любишь, то любовь эта никуда деться не может.

Теперь, когда она высказала своё мнение, становится вдруг понятно, что она вполне может быть первосвященником, ей ничего не стоит очаровать своих прихожан.

И уж во всяком случае она очаровала Ханса – он опускается в кресло.

Тут у Тильте звонит телефон, который на самом деле принадлежит Катинке, но в который мы вставили новую симку.

Она достаёт его, подносит к уху, и лицо её становится серьёзным. Примерно через минуту разговор заканчивается, она кладёт телефон на стол.

– Это Леонора, – говорит она. – Она сама не своя. Мы встречаемся с ней через четверть часа.

♥

Институт буддистских исследований находится на площади Николай-плас, позади церкви, и всё вокруг него дышит спокойствием. На площади за маленькими столиками сидят люди, наслаждаясь широко распространённым в Дании сочетанием ожогов второй степени на лице и обморожением пальцев ног – ведь на солнце 27 градусов, а в тени под столиками ледяной холод. Если посмотреть на фасад здания, где разместился институт, то можно подумать, что дом этот должен быть полон воспоминаний о датской истории: ворота похожи на церковные двери, а на стене прибита дощечка, где золотыми буквами высечено, что здесь жил знаменитый датский поэт Сигурд Задира до самой своей скоропостижной кончины в 1779 году.

Но когда заходишь внутрь, ожидания не оправдываются. Нас встречает маленький монах в красном одеянии и ведёт во двор, по периметру которого тянется крытая галерея, в центре – сад с фонтаном, а в каждом углу стоит по охраннику. В машине Тильте рассказала нам, что институт этот – что-то вроде монастыря и университета одновременно, именно здесь во время конференции будут жить Далай-лама и Семнадцатый Кармапа, и здесь уже полно охранников: датских – наверняка закадычных друзей Ларса и Катинки по разведывательному управлению полиции – в чёрных очках и с микронаушниками для переговоров, и тибетских – ростом с американских баскетболистов и шириной с футбольные ворота.

И тем не менее здесь есть какая-то атмосфера, рождающая желание стать монахом, такие мысли у меня, на самом деле, возникали и прежде, а после того как Конни оставила меня, чувство это стало ещё более определённым: если мне удастся найти монастырь с сильным основным футбольным составом, я всерьёз подумаю о такой перспективе, но в этом случае неплохо было бы установить добрососедские отношения с каким-нибудь близлежащим женским монастырём, потому что хотя после Конни у меня никого быть не может и я всю свою жизнь проживу в одиночестве, очень бы не хотелось навсегда отказываться от женского общества.

Нас ведут вверх по лестницам, по коридорам, проводят в маленькую комнатку, откуда видна крыша церкви Святого Николая. За столом со своим ноутбуком сидит Леонора, которая вовсе не похожа на того весёлого и жизнерадостного эксперта по сексу и культуре, которого мы знаем.

Она бросает вопросительный взгляд на Ашанти, но мы с Тильте киваем ей в ответ. Потом мы усаживаемся вокруг компьютера.

– Когда стирают какой-нибудь файл, – говорит Леонора, – то, как правило, на самом деле ничего не стирается, хотя мало кто это осознаёт. Стирается только имя файла и путь к нему, но сама информация в памяти носителя остаётся. Ваши родители этого не знали. Так что тот час, который они стёрли, никуда не делся, он был скрыт, но при этом оставался в целости и сохранности.

На экране проступает изображение выставочного зала, запись сделана днём, рабочие монтируют витрины и сцену в глубине помещения. Леонора включает запись без ускорения. На комбинезонах можно различить название фирмы, и видно, что всё здесь организовано не так, как бывает в других аналогичных местах: рабочие в белых перчатках, движения их размеренные и точные – словно они ставят опыты в какой-нибудь лаборатории. Закончив работу, они убирают за собой, и в этом деле, я вам честно скажу, они ничуть не хуже меня: пропылесосив, они протирают все поверхности тряпкой – а потом никакого там пива, они скромненько пьют минеральную воду, не проливая ни капли, и уходя, забирают с собой все бутылки, после чего помещение освещается лучами вечернего солнца.

Леонора прокручивает запись вперёд, свет гаснет.

– Ночь, – говорит Леонора, – начало четвёртого.

Освещение тусклое, в комнату падает лунный свет или, может быть, это свет от фонарей во дворе замка. Обычной камерой тут бы ничего было не снять, но «Voicesecurity» использует самое современное оборудование.

Мы чувствуем благоговение. Сейчас мы увидим тот час, который мама с папой стёрли и который Леоноре удалось восстановить.

Фигур людей я не вижу, пока они не оказываются в центре помещения – вошли они бесшумно. Об их появлении сигнализирует слабый белый свет над одним из чёрных квадратов, прикрывающих шахты лифтов, на них будут установлены витрины. Потом из темноты звучит голос.

– Хенрик! Похоже, тут мыши!

Это женский голос, женщина запыхалась.

– Исключено, пупсик. Это были крысы. А мыши и крысы, как известно, никогда…

Лица не видно, только светлые волосы, поэтому обращаешь особое внимание на голос. Это звучный голос, мужчина вполне мог бы быть востребован в качестве высокого тенора в церковном хоре Финё. Тогда в три часа ночи он мог бы спокойно спать. Но ему не удаётся договорить, женщина начинает визжать, наверняка, её испугало его упоминание о крысах.

Тут в помещении появляются ещё два человека.

– Ибрагим, всё в порядке?

Это Хенрик. Ибрагим сдавленно хихикает.

– В полном порядке. Сначала тихо бабахнет, и всё опустится в ящик. Когда всё окажется в ящике, бабах нет погромче. Внутри ящика. Вряд ли кто-нибудь что-нибудь услышит. Но всё должно сработать.

– Хенрик, почему мы не можем оставить себе хотя бы какую-то часть?

Это спрашивает женщина. И её можно понять. Она только что так переживала из-за крыс.

– Это принципиально, Блисильда. Божественное требует пренебрежения своими интересами. Если ты уничтожаешь что-нибудь ради себя самого, то попадёшь в Ад. Моя мать когда-то говорила…

– Пусть мне хотя бы оплатят туфли. Посмотри, что стало с каблуками…

Это снова Блисильда. Невозможно не посочувствовать Хенрику. Похоже, что его частенько перебивают посреди фразы. Но даже в темноте становится ясно, что на сей раз он уже теряет терпение.

– Вот что, если ты уж сделала такую глупость, что надела высокие каблуки, отправляясь на такое дело, то тут уж…

– Ты сказал, сделала глупость, Хенрик! Если я не ошиблась, то…

Движение в темноте – какой-то третий мужчина вмешивается в разговор и обращается к хихикающему Ибрагиму.

– А разве алмазы не твёрдые? Откуда мы можем знать, что они не останутся в целости и сохранности, ещё и посмеются над нами?

Голос этот более высокий, акцент иностранный, но по-датски он говорит так красиво и правильно, что это порадовало бы Александра Финкеблода.

Ибрагим фыркает.

– Очень твёрдые. Но в закрытом ящике при взрыве создаётся очень высокая температура. Десять тысяч градусов. Алмазы испарятся. Алмазный пар. Пиролиз. С чисто технической точки зрения. Когда они его откроют, ничего не останется. Может, так, сверкнёт что-нибудь на стенках. А вообще-то останется только горсть чёрной пыли. Пылесосом можно будет убрать.

Все молчат. Никто не возражает. В темноте снова появляется что-то белое, это носовой платок – Хенрик вытирает глаза.

– Извините, – говорит он. – Я растрогался. Играл здесь ребёнком…

Он собирается ещё что-то сказать, наверное, вспомнить о матери, но берёт себя в руки.

– Давайте помолимся.

Сначала молитва кажется разнородным бормотанием. Эти четверо молятся не вместе, каждый произносит свою молитву. Проходит, наверное, полминуты, потом все замолкают.

И исчезают. Я не видел, как они появились, и не увидел, как они ушли, в одну секунду помещение опустело – будто их тут и не было.

Долгое время мы сидим неподвижно. Наши мысли формулирует Ханс. Это для него новая роль, но мой брат, как уже установлено, находится в процессе бурного развития.

– Они хотят взорвать все сокровища. Это террористы!

Потом он смотрит на Ашанти. И тут до него доходит, что кто-то хочет что-то взорвать в непосредственной близости от того места, где она будет находиться.

Очень может быть, что у них там на Гаити танцуют удивительные транс-танцы. Но Финё в этом смысле тоже не отстаёт. Это и демонстрирует нам сейчас Ханс, он поднимается с кресла, глаза его блестят, он явно пребывает в состоянии транса, и транс этот напоминает о берсерках. Он непроизвольно сжимает и разжимает кулаки, как будто хочет что-то схватить, например парочку камней, чтобы выжать из них сок.

Его останавливают. Худенькая рука, рука Ашанти, прерывает транс и возвращает Ханса назад к действительности с видом на Николай-плас.

– Вот это мама с папой и обнаружили, – говорит Тильте. – Что бы они там ни соорудили, но они хотели убедиться, что никто не обнаружил их маленькую установку под полом. Они просмотрели записи. Увидели вот это. После чего поменяли планы.

Мы сидим без движения. Парализованные, онемевшие перед чёрным экраном. В конце концов Ханс говорит:

– Это развязывает нам руки. Теперь это уже более не семейное предприятие. Теперь мы возьмём ноутбук под мышку и спокойненько отправимся в полицейский участок на Сторе Конгенсгаде, и пусть этим займутся другие люди, а мы впятером отправимся куда-нибудь за город, снимем дачу с бомбоубежищем в подвале и спрячем голову в песок, пока…

Ханс внезапно останавливается, потому что Тильте поднимает руку.

– Вот этот последний фрагмент, где они молятся, можно посмотреть его снова?

Пальцы Леоноры бегают по клавиатуре, она проматывает вперёд, Хенрик говорит своим красивым голосом:

– Давайте помолимся.

Мы прислушиваемся к голосам. К бормотанию.

– Прислушайтесь к каждому голосу, – говорит Тильте.

Я хорошо слышу Хенрика, он ближе всего к камере и микрофону. Он читает «Отче наш». Остальные голоса сливаются в один.

– Ещё раз, – говорит Тильте. – Включи ещё раз. Попробуйте сосредоточиться на каждом отдельном голосе.

Теперь я слышу голос, поющий с лёгким акцентом. Слов не разобрать, но сын священника может сказать, что мелодия, во всяком случае, не является частью датской литургии, это что-то восточное, похожее на рагу.

Я различаю голос женщины, низкий, очень глубокий, жалостный. Сопровождаемый звуком перебираемых чёток или шелестом малы. [23]23
  Буддистские чётки из 108 зёрен.


[Закрыть]

– Они не просто из разных стран, – говорит Тильте медленно. – Они исповедуют разные религии.

Ханс опять вскакивает с кресла.

– Невозможно. Это террористы. Если они заодно, то у них одна религия. Да и вообще нам не надо больше об этом думать. Пусть это будет головоломкой для разведывательного управления полиции и для Интерпола.

Тильте не двигается с места.

– Двенадцать часов, – говорит она. – Осталось восемь часов до начала. Семь – до того, как начнут собираться люди.

Ханс судорожно подёргивается, он понимает, куда клонит Тильте.

– Если мы отвезём эту запись в полицию, – говорит Тильте, – то они спросят, откуда она у нас. Значит, мы выдадим папу и маму. И полиция обнаружит, что мы в розыске. И тут всё закрутится, меня отправят на Лэсё, Питера – в детский дом.

Ханс совершенно скисает. Я стою у окна, я ещё не понял, как следует себя вести. Внизу, на площади, там, где мы оставили «мерседес» работодателя Ханса, стоит чёрный автомобиль-фургон. Не исключено, что моё внимание привлекли тонированные стёкла, такие встречаются у нас на Финё, и я автоматически использую свою знаменитую мнемотехнику, благодаря которой во время наших летних семейных путешествий я много раз одерживал победу над Хансом и Тильте в игре на запоминание номеров автомобилей. Номер этой чёрной машины «Т» – как первая буква в имени Тильте, потом идёт «X» – первая буква в имени Ханса, а первые цифры 50 17, «17» – это семнадцатое мая, день, когда футбольный клуб Финё попал в СМДО – Суперлигу малых датских островов.

– Два часа, – говорит Тильте. – Мы уже очень близки к отгадке. Ещё два часа.

– И что вы за это время сможете сделать?

Этот вопрос задаёт Леонора.

– Светловолосый человек, – говорю я. – Хенрик. Он сказал, что в детстве играл в замке. Мы могли бы показать запись Рикарду.

♥

В качестве дирижёрской палочки граф Рикард Три Льва использует гаванскую сигару, длинную, как указка, и сейчас она движется в сторону панорамного окна.

– У всех «глубоких» городов есть какая-то одна площадь, которая служит духовным центром. Площадь перед собором Святого Петра. Церковная площадь в городе Финё. Рыночная площадь перед Домским собором в Орхусе. Пространство вокруг Шартрского собора. Площадь перед Голубой мечетью в Стамбуле. В Копенгагене – это Королевская Новая площадь.

Мы сидим на террасе гостиницы «Англетер». За окнами жизнь идёт своим чередом. Туристы пытаются понять, как это в апреле Копенгаген может делать вид, что он весь солнечный и весенний, время от времени пробирая их до костей ледяным северным ветром, и никак не могут решить, что надевать на экскурсию по городу: бикини или утеплённый комбинезон. В центре площади, у сквера Кринсен стоит красный – цвета почтовых ящиков – двухэтажный экскурсионный автобус в ожидании пассажиров, а на столе перед графом возвышается бутерброд, за ним возвышается бокал с пивом, над которым возвышается шапка пены.

– Приют для моряков в Новой гавани, – продолжает граф. – Христианские корни Королевского театра, «Холм эльфов», балеты Бурнонвиля, глубокие вещи, евангелические. Чувствуются вибрации церкви Хольмен.

Граф отделяет ножом несколько слоёв многоэтажного бутерброда. Из маленькой металлической коробочки он кончиком ножа достаёт щепотку похожего на кари порошка. Подмигивает нам с Тильте.

– Псилоцибе полуланцетовидная. Собрано вчера на зелёных лужайках северных предместий. Высушено и принесено сюда сегодня гномиками. Так на чём я остановился? Ах, да. Королевская Новая площадь. Обратите внимание, как близко мы находимся к Дворцовой церкви и к Мраморной церкви. К Институту буддистских исследований. Церкви Ансгара и Католическому университету. Это создаёт фантастическое поле.

Тут до него доходит, что мы как-то не разделяем его восторгов – никто из нас: ни Ашанти, ни Ханс, ни Тильте, ни Баскер, ни я.

Тильте кладёт перед ним на скатерть ноутбук Леоноры.

– Рикард, – говорит она. – Я хочу тебе кое-что показать.

Мы пришли пять минут назад, и когда мы подходили к столу Рикарда, Ашанти оказалась впереди, на неё он в первую очередь и обращает внимание и даже откладывает в сторону сигару.

– Приятно познакомиться, – говорит он. – Восхитительно!

Он смотрит на нас, здоровается, снова поворачивается к Ашанти.

– Вы иностранка? Я мог бы показать вам город. У меня внизу стоит «бентли». Кабриолет.

– С большим удовольствием, – отвечает Ашанти. – Для моего друга найдётся место?

Граф Рикард смотрит на Ханса, потом снова на Ашанти, потом на Ханса, и опять на Ашанти. Он облизывает губы, и я вижу, что в голове его проносятся мысли о возможностях, которые я не хотел бы тут упоминать, потому что то, что я тут пишу, предназначено для всей семьи.

Потом он берёт себя в руки и демонстрирует душевные качества, дистиллированные за шесть веков дворянства.

– У меня есть идея получше, – говорит он. – Вы с Хансом берёте машину. Поездка на север, по Странвайен, для двух молодых влюблённых в открытом «бентли» – это почти религиозное переживание.

Тут ему подают большой бутерброд и пиво, а потом Рикард воспевает Королевскую Новую площадь, и вот Тильте ставит перед ним компьютер.

Рикард почти сразу узнаёт помещение.

– Это же старая церковь замка, – говорит он. – Я там скоро буду выступать.

Тильте прокручивает запись. На экране ночь. В помещении появляются четыре человека.

– Надо же, люди, – замечает граф. – Что они там делают ночью?

– Прислушайся к голосам, – говорит Тильте.

Она делает громче.

«Похоже, тут мыши», – говорит запыхавшаяся женщина.

Рикард качает головой. Он ничего не понимает.

Тильте снова включает запись. Теперь, когда я уже посмотрел её несколько раз, я могу разглядеть четы– ре фигуры в тот момент, когда они входят в помещение.

«Исключено. Это были крысы».

Что-то привлекло внимание Рикарда. Мы смотрим дальше.

«Извините. Я растрогался. Играл здесь ребёнком…»

Рикард делает знак. Тильте останавливает запись. Рикард поворачивает компьютер, так чтобы на экран не падал свет.

– Тьфу ты, пропасть, – говорит он. – Это же Чёрный Хенрик. Что он делает в старой церкви?

Тильте касается его руки.

– Рикард, – спрашивает она. – Почему «Чёрный Хенрик»? Он ведь светловолосый.

Взгляд Рикарда становится отсутствующим.

– Это из-за перчаток, – объясняет он. – Они были чёрные.

Мы сидим за столом, Рикард пытается собраться с мыслями, грибы гномиков эту задачу ему не облегчают. Я смотрю на Королевскую Новую площадь. Красный двухэтажный автобус по-прежнему пребывает в одиночестве – такая судьба уготована многим из нас. Жёлтые городские автобусы, напротив, всеобщие любимцы. Среди припаркованных машин стоит чёрный автомобиль-фургон с затемнёнными стёклами. И буквы на номере – ТХ, а за ними следуют цифры 5017.

Конечно же, это случайность. Мы живём в свободной стране. Сначала эта машина стояла на Николай-плас, теперь она стоит здесь. И тем не менее это случайность, на которую нельзя не обратить внимание.

– Это было больше двадцати лет назад, – говорит граф Рикард, – у нас была компания – мальчишки и девчонки, все жили поблизости от замка Фильтхой. Я, естественно, был среди них главным. Это было золотое детство, но годы идут – и вдруг оказывается, что нас разбросало по свету, кого куда, кто-то женился, кто-то в тюрьме, кто-то побывал в закрытом учреждении для подростков пли на перевоспитании, а кто-то на принудительном психиатрическом лечении. Хенрик вносил свежую струю в наше сообщество. В то время его звали «Святой Хенрик», его родители были очень верующими людьми. Потом мы не виделись лет десять. И тут я приезжаю на Рождество домой, а в замке в это время появились крысы. Просто нашествие какое-то. Позвонили в компанию, которая занимается уничтожением вредителей. И кто приезжает? Хенрик! Душевно так встретились. Оказывается, у него своя фирма. Целая армия сотрудников. Но раз он играл тут в детстве, а теперь тут завелись крысы, он решил сам взяться за дело. Ностальгию почувствовал. Тогда я вытаскиваю стул на улицу, ставлю его между сарайчиками и раскуриваю сигару, чтобы сидеть и наслаждаться созерцанием старого товарища за работой. Хенрик не спеша обходит весь двор, а двор у нас не маленький, пятьдесят на пятьдесят метров. У Хенрика с собой чемоданчик с резиновыми пробками разных размеров, похожими на те, которыми затыкают пробирки в лабораториях. Всякий раз, когда он обнаруживает в фундаменте дырку, он достаёт подходящую по размеру пробку и затыкает её. Он находит с полсотни дыр, это занимает около часа. Обходит дом только один раз, но я не сомневаюсь, что он нашёл все отверстия. Одно он не затыкает. В него он вставляет газовый патрон – такой, какими раньше травили кротов, теперь это запрещено. Что я приветствую. Нельзя так относиться к животным. Он поджигает патрон, переходит через двор и встаёт на колени перед другим отверстием. Потом надевает перчатки – тонкие чёрные резиновые перчатки, чтобы удобнее было работать. И вынимает пробку из дырки. Проходит примерно минута. и выходит первая крыса. Хенрик хватает её, движения его спокойные, но быстрые, он ломает ей шею. То же самое он делает со следующей. И ещё с одной. И ещё. Мёртвых он складывает в кучу рядом с собой. Куча всё растёт и растёт. Сначала крысы не торопятся. Но потом выскакивают одна за другой. И тем не менее ни одной не удаётся ускользнуть от него. И ни одна не успевает его укусить. В конце концов, в куче оказывается сто двадцать восемь крыс. Мы попросили слуг пересчитать их, прежде чем сжечь. Потом Хенрик поднимается на ноги. Снимает перчатки. И произносит короткую молитву. Никак не могу забыть это зрелище. Светлые волосы, сложенные руки. Молитва. И груда дохлых крыс.

Рикард побывал в своём счастливом детстве. Теперь он снова вернулся в «Англетер».

– С тех пор я видел его только раз. У одного из моих постоянных поставщиков. Наверное, он что-то вовремя не оплатил, поставщик, я имею в виду. Вот почему у него и появился Хенрик. Я забрался под диван, так что он меня не видел. Он тогда уже занимался выколачиванием денег из должников. Работал по всему Копенгагену, на рокеров, на иммигрантские общины, на польскую мафию, на датские компании. Никакой вам мелочности, всего вдоволь, великодушие и никаких предрассудков. Мой поставщик расплатился на месте. Он был бледен, как смерть.

Рикард показывает пальцем на застывшую на экране картинку.

– Это он. Какой голос! Мог бы быть певцом, достойное занятие, кто знает, может, даже мог бы петь со мной вторым голосом. Но что он делает в церкви замка? Как-то удивительно, что он собирается участвовать в конференции.

– Нам, дорогой Рикард, – говорит Тильте, – тоже так кажется.

Мы встаём. Я не свожу глаз с сигары графа. Он следит за моим взглядом.

– Питер. – говорит он, – ты же помнишь, что я тебе обещал, если ты пока воздержишься от курения? Познакомить тебя с разными прелестями жизни в день твоего восемнадцатилетия.

– Бант от сигары, – говорю я. – можно мне его?

Все смотрят на меня. Я осторожно снимаю с сигары красно-золотой ободок. Чувствую некоторое удивление сидящих за столом. Они думают, наверное, Питер слишком перенапрягся и от этого пришёл в состояние, которое мистики называют «астральным возвращением», то есть внезапно впал в детство и в возрасте четырнадцати лет стал коллекционировать всё, что блестит.

Я ничего им не объясняю. Лишь загадочно смотрю на них из-под своих длинных, пушистых ресниц.

♥

Мы идём к выходу, я задерживаюсь у стойки администратора. На стене в рамках висят фотографии с подписями знаменитостей, останавливавшихся в гостинице. Я узнаю Кройфа, Пеле, Марадону. И ещё узнаю Конни. Она, улыбаясь, смотрит с большой фотографии, в нижнем углу которой она написала: «С благодарностью администрации и персоналу за две прекрасные недели».

Если смотреть на хорошую фотографию, всегда чувствуешь присутствие того, кто сфотографирован. А нынешняя слава Конни объясняется её способностью казаться совершенно реальной. Так что мало мне всех моих бед и огорчений – теперь я стою перед стойкой администратора в гостинице «Англетер», и моё и так уже разбитое сердце ещё и растерзано, если можно так выразиться.

Ощущение присутствия Конни такое, что я мог бы и не заметить посыльного в зелёной форме, который кладёт на стойку болторезные кусачки, ножовку и два напильника, сообщая при этом: «Это для министерства образования, передайте Александру Финкеблоду».

К такому сообщению следует отнестись со всем вниманием, пусть даже сердце твоё и кровоточит. Тут откуда-то из-за угла появляется младший официант, он катит перед собой столик на колёсиках, на котором сервирован бранч на пять человек. Администратор кладёт на столик кусачки, ножовку и напильники.

– Пятый этаж, – говорит она, – они всё время интересуются, не звонили ли им, ждут, что переключат звонок на комнату, им должен позвонить какой-то Винглад. Скажи им, что наш коммутатор раскалился, что мы про них помним и сразу соединим, если им позвонят.

Уверен, вы знаете, как это бывает в футболе: противник атакует, но внезапно твоя защита отбирает у него мяч, подача из твоей штрафной, а ты в этот момент на грани офсайда, и мгновенно бросаешься вперёд без единой мысли в голове.

Нечто подобное происходит и сейчас, официант катит свою тележку, я делаю знак всем остальным, выхватываю у Ашанти её тёмные очки и бегу за официантом, через холл к лифту.

Официант на несколько лет старше меня, и обстановка элегантной гостиницы наложила на него свой отпечаток. И тем не менее я вижу, что он играет в футбол. Трудно сказать, почему это становится ясно, Айнар Факир говорит, что футбол в большой степени формирует характер. Сам я пришёл к выводу, что футбол – это в каком-то смысле духовный путь: шаг за шагом ты включаешься в коллективное сознание команды, учишься концентрироваться, отбрасывать всё постороннее, направлять все силы на одну-единственную общую цель.

– «Брёнбю» или ФСК? [24]24
  Футбольный клуб Копенгагена.


[Закрыть] – спрашиваю я.

– ФСК.

Я пою:

– «Впереди у нас игра, берём форму ФСК».

В лифте хорошая акустика. Для жителя Финё существует только футбольный клуб Финё, но следует проявлять вежливость, демонстрируя знакомство с местными второстепенными командами.

Отпечаток, оставленный гостиницей, куда-то пропадает, я наконец вижу перед собой товарища.

– Финкеблод, – говорю я, – которому ты везёшь еду, это мой любимый дядюшка. Сегодня у него день рождения, мы решили разыграть его, поэтому тут инструменты. У него удивительное чувство юмора. Я мог бы подарить ему незабываемый день, если ты одолжишь мне свою куртку и подождёшь здесь четыре минуты, пока я сам всё ему подам.

Я достаю из кармана пятисотенную из хозяйственных денег. Держу её так, чтобы ему было видно.

– Ему исполняется пятьдесят, – говорю я. – И он милейший человек.

Он снимает форменную куртку, я надеваю её, потом очки Ашанти. Зеркало лифта подсказывает мне, что даже моей собственной матери пришлось бы вглядеться, чтобы меня узнать.

Мальчик протягивает мне руку.

– Макс, – говорит он. – В Академическом футбольном клубе меня называли «Макс – ловкий пас».

– Питер, – представляюсь я. – По-латыни это означает «скала». На Финё говорят, что я та скала, на которой стоит клуб «Финё Олл Старз».

Потом я стучу в дверь, толкаю её и вкатываю тележку внутрь.

♥

Я оказываюсь в номере, который, по-видимому, предназначен для новобрачных. Во всяком случае, я бы был не прочь провести здесь ночь после свадьбы, если бы моя жизнь не была теперь посвящена исключительно воспоминаниям.

В номере две большие комнаты, выходящие на Королевскую Новую площадь, и интерьер, который может сравниться с интерьером «Белой дамы».

За столом сидят Анафлабия Бордерруд и фру Торласиус-Дрёберт, за спиной у них стоит крупный специалист по мозгам.

Никто не обращает на меня внимания. Отчасти это объясняется тем, что персонал в дорогих гостиницах становится невидимым и сливается с обоями, отчасти тем, что всё их внимание приковано к еде – они прямо-таки загипнотизированы ею, и тут их можно понять. Полагаю, они весь день ничего не ели, потому что утром в ресторане на «Белой даме» не успели проглотить ни кусочка – перед тем, как, приняв участие в военных действиях, оказались в наручниках. А теперь им в наручниках как-то удалось сбежать – наверняка пришлось потратить немало калорий.

Ясно, что они не просто голодны. Они валятся с ног от голода.

К тому же они переживают сильное потрясение – стыдливо прячут свои наручники, и я их прекрасно понимаю. Невозможно не почувствовать к ним сострадание и уважение, когда подумаешь, что им, по-видимому, удалось удрать от Ларса с Катинкой и добраться до «Англетера» в целости и сохранности – это, согласитесь, кое-что говорит о том, каким потенциалом обладает союз науки и религии.

Я начинаю расставлять тарелки, и тут звонит телефон. Отвечает на звонок Торкиль Торласиус, хотя это и не так-то просто – ведь руки у него за спиной, и трубку к его уху приходится подносить жене. Слышно голос администратора, она сообщает, что звонит Альберт Винглад.

Можно многое узнать о человеке, если понаблюдать за тем, какое беспокойство он может причинить другим людям посредством телефонного звонка. Когда Торкиль Торласиус-Дрёберт слышит голос этого человека, он пытается выпрямиться, как будто его застукали на месте преступления в процессе кражи вяленой камбалы-лиманды.

– Да, конечно, – говорит он. – Безусловно. Очень приятно. Мы в «Англетере». Да, я знаю, что мы в розыске. Да, знаю, что уже второй раз. Но и на сей раз всё дело в некомпетентности полиции. Мы собираемся подать жалобу. Надеемся, что эти сотрудники будут отстранены от должности и им будет предъявлено обвинение в необоснованном применении силы.

Под окнами гостиницы проносится несколько полицейских машин с сиреной. Из-за шума, а, может быть, и из-за начинающейся мании преследования Торкиль Торласиус замолкает. Я вдруг понимаю, как много полиции собралось на Королевской Новой площади. И чувствую гордость и напряжение, царящие во всём Копенгагене в связи с предстоящей конференцией, – кажется, весь город вибрирует.

Одновременно я замечаю, или, точнее, слышу нечто, с одной стороны, обычное, с другой стороны, странное, и не сразу понимаю, что это означает. Вой сирен, который проникает в номер для новобрачных с улицы и заставляет Торласиуса прервать свою жалобную песнь, одновременно доносится и из телефонной трубки, которую держит в руке его жена.

Звук сирены затихает, и Торкиль Торласиус снова может говорить.

– А дети. – продолжает он. – Они сбежали. У нас есть основания полагать, что они в Копенгагене. Определённо, мы видели их на судне. Они переоделись. Я, как психиатр, считаю, что они представляют серьёзную опасность для окружающих.

Человек на другом конце провода что-то говорит. Слова его заставляют Торкиля Торласиуса опуститься на стул.

– Да-да. – говорит он.

Он пытается найти бумагу и карандаш, это нелегко, ведь руки у него за спиной.

– Зачем код? – спрашивает он. – Обычно достаточно было моего имени. Меня все знают. Я и на телевидении выступал.

Ему что-то отвечают, отчего Торкиль Торласиус приходит в ярость, и когда собеседник заканчивает разговор, он пытается боднуть головой телефонную трубку.

– Никакого уважения, – говорит он. – Он сказал, что мне следует сидеть тихо. Ни во что не вмешиваться. Он имел наглость посоветовать нам не нападать на полицейских, а найти себе какое-нибудь другое хобби. Он советует lap-dance. [25]25
  Танец со стриптизом на коленях у клиента (англ.).


[Закрыть]Что это такое?

– Настоящий иезуит, – говорит Анафлабия Бордерруд. – Ходят слухи, что до поступления в полицию он был католическим священником.