Текст книги "Ограбление по-беларуски (СИ)"

Автор книги: Пилип Липень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Глава 8. Как Лявон постигал сокровенное

Лявон проснулся под нежной зелёной берёзкой, на свежей траве. Крохотная гусеничка опускалась к нему на плечо, мученически извиваясь. Он закрыл глаза, полежал, но сон уже не шёл. Сел, коснувшись рубашкой гусенички, и она, обретя желанную поверхность, тут же поползла куда-то в сторону. Его берёзка росла на краю низкого, невнятно-тёмного леса. Прямо перед ним стояла ветхая хижина, со стенами из кривых серых палок и соломенной крышей, напротив хижины кренился во все стороны низкий плетень с огородцем внутри, а ещё дальше, за камышовыми зарослями, виднелась река. В камышах, опустив голову и помахивая тонким хвостом, стояла задумчивая коричневая корова. Повеял ветерок, и Лявона накрыло сладким цветочным запахом. Он повернул голову: слева, на солнечном пригорке, качались сотни разноцветных ромашек-космей, а посреди этого колеблющегося яркого облака стояла, приподняв ладони над лепестками, высокая женщина в сиреневом сари.

Он оборота стало больно обожжённым плечам и шее, но женщина была искупающе красивой. «Возможно, она кажется мне высокой из-за того, что находится выше меня, на холме?» Она шла к нему, с красной точкой между бровями, с коротко остриженными светлыми волосами, улыбаясь, касаясь пальцами космей.

– Встань, пойдём, я омою тебя, – позвала она, приближаясь, – Ты весь сгорел. Хорошо, что тебе удалось заснуть, сон исцеляет. Как тебя зовут?

– Лявон.

Плавная, но упругая походка, расслабленное движение по математически точной линии – от берёзы к камышам. Он шёл за ней, в ароматном облаке. Остановилась – ростом с него или даже чуть выше. Взглянув в глаза, назвала себя: Лакшми. Велела раздеться для омовения, и Лявон послушно стал расстёгивать пуговицы. Ей было около тридцати. Или около сорока? Как мучительно снимать рубашку – кожу будто жгут огнём! Разувшись, он потрогал ногой текучую речную воду.

– Нет, Лявон, не сюда! Вода не поможет тебе.

Лакшми указывала рукою под корову. Мелькнуло сомненье – не бред ли? Нагнулся, стал на колени, подполз, лёг. Замычит ли? Молчала. Пахло землёй, сладким навозом, цветами. На коровьих локотках коричневая шерсть завивается в хохолки. Приговаривая тихие, спокойные слова, Лакшми гладила корову по вымени – сухой звук кожи о кожу. Капнуло, полилось молоко, тёплое, белое. Осторожными ладонями она омывала его спину. Зуд ожогов стих, жжение сгладилось, багровые трещины смылись, как штрихи карандаша.

– Почему ты чихаешь, Лявон?

Лявон стоял перед ней – освежённый, повеселевший, полный сил. Он стыдился своей худой груди, но ещё стыднее было бы обнаружить это стеснение, попытавшись одеться. Почему чихаешь? Врать или уклоняться от ответа перед этой женщиной показалось ему недостойным и унизительным. Независимо скрестив и тут же раскрестив руки, он объяснил, что правильное видение мира невозможно без простуды и песни. Простуда открывает глаза на истинный мир, а песня освещает его солнцем. Ибо без света не видно ничего даже в открытые глаза. И он запел «Форель» Шуберта, сначала робко, а потом, видя, что она слушает внимательно и серьёзно, всё сильнее и сильнее. Лакшми вдруг присела на корточки, одним вольным движением, и слушала, подняв к нему голову. Когда он кончил, сказала:

– Для правильного видения мира, Лявон, нужно следовать дхарме. Нельзя открыть глаза, Лявон, если их нет. Дхарма – вот глаза.

Сказала так уверенно, как сказала бы: небо синее. Молоко белое. Таким же движением, без усилия, поднялась. От этих слов и от этих движений внутри Лявона дрогнуло. «Послушайте, погодите, Лакшми! Дхарма? Откуда у вас это слово, откуда у вас уверенность? Зачем эта красная точка? Мне очень хочется знать!» И как-то само по себе получилось, что Лявон попросил у Лакшми позволения остаться с ней.

Лакшми поведала Лявону, что исполнение дхармы по традиции принято начинать с брахмачарьи – строгой и аскетичной жизни ученика. Непринуждённым лотосом сидя у стены хижины (входить внутрь Лявону запрещалось), она составила ему плотный распорядок дня и перечень работ. Он, стоя на неудобных коленках рядом, шевелил губами, проговаривая длинный список и силясь запомнить. Она терпеливо повторяла.

Утро. Носить воду в бочку. Взяв под плетнём два пластмассовых ведра, бледно-жёлтое и синее, Лявон спускался к реке, заходил по колено в воду, зачёрпывал. Синее имело застарелую трещину, сквозь которую сочилась извилистая струйка, отрываясь веером с ободка дна. Чтобы не утекло много, Лявон шагал торопливо, вёдра пружинили, ритмично сжимаясь и разжимаясь между чёрными ручками – и если шаг сбивался, нарушая ритм, вода плескала ему на штанину. За плетнём стояла высокая железная бочка, старая и ржавая, с мелкими водяными мошками, любившими копошиться у краёв. Бочка и мошки вызывали у Лявона неприязнь, но Лакшми сказала, что перед поливом вода должна нагреться на солнце, насытиться праной. Он поднимал тяжёлое ведро до груди и опрокидывал в бочку. Гулкий плеск, колебание болотного воздуха из глубины. Потом второе. После десяти рейсов бочка наполнялась, и Лявон садился на землю, отдыхал, но недолго – чтобы не уснуть.

Утро. Мыть корову. Корову звали Каньякумари, она обладала спокойным, задумчивым нравом и царским чувством собственного достоинства. Со сдержанной грацией входила она в воду, по колено, по самые коричневые хохолки, и Лявон поливал её нервные вздрагивающие бока из берестяного ковшика. Лакшми дала Лявону кипарисовый гребень, которым он тщательно расчёсывал лоснящуюся шерсть, а Каньякумари наклоняла от удовольствия голову. Она постоянно жевала листья и корневища камыша и нисколько не стеснялась время от времени отвести в сторону хвост и плюхнуть переваренный камыш прямо в воду. Грязную массу быстро уносило течение, но брызги попадали ей на ноги, и Лявон не без гадливости мыл их заново.

Завтракать. Они усаживались в тени хижины, за потёртым пластиковым столиком. На завтрак бывал омлет, сладкая запеканка или творог с непременными шоколадными конфетками. Аюрведа предписывала кушать конфетки перед едой, дабы освежить, увлажнить утробу и стимулировать образование крови. Лакшми ела изящно и медленно, ловко отправляя в рот маленькие кусочки, но смотрела сосредоточенно в тарелку. Лявон пользовался этим, незаметно пряча конфетки в карман, а еду под стол, в специальную мисочку, чтобы потом скормить Каньякумари. Время от времени случались апельсины, и Лявон с большим удовольствием высасывал сок из оранжевой мякоти. Лакшми обратила на это внимание, и апельсины стали подаваться к столу каждый день.

День. Поливать растения. Вода в бочке уже успевала прогреться, но почему-то её всегда оставалось значительно меньше, чем заливал Лявон утром. Однажды он перевернул её набок, обнажив влажный липкий земляной круг с копошащимися в ней червями и личинками. Дно бочки местами проржавело насквозь, и он долго и старательно заклеивал его пластилином. Это помогло ненадолго, но другую бочку взять было неоткуда. Лявон набирал воду в большую жестяную лейку и, отставив руку в сторону для равновесия, шёл к грядкам. Лакшми выращивала в основном специи: нежные луковички шафрана, воздушные зонтики кумина и фенхеля, мощные листья куркумы и ещё какие-то неведомые изысканные травы. Она внимательно наблюдала, чтобы Лявон лил воду низко, осторожно, не размывая корни, и ревностно подрыхливала потяжелевшую землю тяпкой. Полив огород, нужно было отнести остатки воды космеям, и это нравилось Лявону намного больше. Живучие и неприхотливые космеи не боялись сильных струй, и он, пробираясь сквозь их густые заросли, обильно орошал тонкие стебли с высоты пояса.

День. Собирать лепестки космей. Лакшми украшала ими алтарь Кришны, к которому она обещала допустить Лявона после года прилежной брахмачарьи. Обрыванию лепестков подлежали не все цветы подряд, но только те, которые уже готовились к рождению семян и в украшениях не нуждались. Лявон подмечал стареющие соцветия и осторожно снимал лепестки, опуская их в белый льняной мешок. Сначала он работал стоя, нагнувшись, а потом для разнообразия опускался на землю, оказываясь с цветами лицом к лицу. Они приветливо и беззаботно качали ему разноцветными головками, жужжали шмелями, стрекотали кузнечиками, ползали жучками-пожарниками.

Но Лакшми не любила, когда Лявон засыпал в неположенное время. Раздвигая листья и стебли, она находила его, тормошила, отбирала мешок с лепестками и вела обедать.

Обедать. Основой дневных блюд всегда служила пшённая каша и томатный соус. Лакшми добавляла в кашу то перец, то баклажаны, то картофель, то стручковую фасоль, то вообще не-разбери-что, но вся еда выглядела примерно одинаково. Посасывая дольку апельсина, Лявон исподтишка наблюдал, как она ест, а когда это ему наскучивало, переводил взгляд в небеса над рекой. Небо было точь-в-точь таким же, как над Минском, и ему это нравилось. Медленные превращения облаков… Преобразования… Он ловил себя и встряхивался, чтобы не заснуть. А в один из обедов, вдохнув в очередной раз неутихающий цветочный аромат, он вдруг понял: пахнут вовсе не космеи, а сама Лакшми! Не веря чуду, он после обеда провёл несколько экспериментов по удалению и приближению к ней, и окончательно убедился в этом. Космеи же, как выяснилось, не пахли вовсе.

День. Перебирать пшено. С обратной стороны хижины помещалась крохотная кладовочка с узкой дверцей, в которой хранились два мешка пшена и пустые пыльные банки. Лявон аккуратно развязывал мешок, набирал кастрюльку пшена и, прихватив старую газету, садился под берёзой. Рассыпая пшено небольшими порциями по газете, разравнивая пальцем жёлтый слой, он выбирал потемневшие крупинки и мелкие чёрные камушки. Иногда встречались белые камушки, самые трудные: слишком крупные, грубые пальцы не сразу ухватывали их, они укатывались в пшено, растворялись в массе, и приходилось напрягать зрение в поисках. Лявон представлял себя белым камушком, пытающимся спрятаться от огромной головы, неумолимо высматривающей его. И горько становилось ему от собственной безжалостности. Выбранные камушки он бережно брал на ладонь, смотрел ласково и отпускал на волю – на землю, к братьям. Видите, камушки? Ничего не стало плохого, я вернул вас на родину! Камушки махали ему рукой, улыбались, убегали в травинки, велело подпрыгивая.

Лакшми сухо будила Лявона. Она старалась не подавать вида, но глаза смотрели жёстко, небесная синь сменялась серым металлом. Она объясняла, уже без атмы и праны, практично: из-за твоей невнимательности я могу сломать зубы, пломбы! Лявону становилось стыдно, ведь её зубы – ровнейшее совершенство! Сломать их – невыносимое преступление! Хотя с другой стороны – не карма ли? Он не решался спросить Лакшми о карме применительно к её зубам, и она отправляла его на другую работу.

День. Пропалывать грядки. Лявон делал это с неудовольствием – выискивать мелкие сорнячки, вырывать их с корнем, отчаянно цепляющимся, бросать на твёрдую дорожку, на солнце, где они постепенно затухали, засыхали – жестокость тяготила его. Утирая нос, он стоял над трупиками сорняков. Злодей ли я? Бессердечный ли нарушитель принципа ахимсы?

Копать корневища камыша для Каньякумари. Корова всё-таки нравилась ему, несмотря на физиологические нюансы. Зная, что корневища сладки, и что Каньякумари с удовольствием их съест, и будет жить, и махать худым хвостом, и смотреть на него огромным глазом, он решительно вырубал их из земли лопатой. Наполнив ведро бледными отростками, он утирал со лба пот и присаживался на землю. «Мне-то хорошо, бесплотному жителю рая, а каково им? Лакшми, Каньякумари – им, бедняжкам, нужно кушать, поддерживать своё тело в дееспособности и красоте». Он мысленно сравнивал, кто грациознее и женственнее – корова или его гуру? Лакшми лидировала, но ведь нужно вносить поправку на антропоцентризм его вкусов, не правда ли? Правда ли?..

Скрипела дверь, из хижины выходила Лакшми и смотрела в его сторону. Лявон поспешно поднимался на ноги, облегчённо вздыхая – ух! чудом не заснул.

Вечер. Чтение Махабхараты и медитация. Незадолго до наступления темноты они усаживались под навесом, отведённым Лявону, на его матрасе, и Лакшми читала отрывки на свой выбор. Слушать из Махабхараты у Лявона выходило скверно. Хитросплетения вражды между Пандавами и Кауравами на некоторое время увлекали Лявона, но постепенно его мысль, оттолкнувшись от историй и притч, улетала в дали, и невероятных усилий стоило удержать её на матрасе. О медитациях, конечно, не могло быть и речи. Когда начинало темнеть, и буквы становились плохо видны, Лакшми откладывала книгу и усаживалась в лотос, жестом приглашая Лявона следовать её примеру. Она произносила короткую молитву, а затем давала тему: величие горных вершин, или спокойствие горных озёр, или симфония горного заката. Лявон проваливался в сон моментально, и Лакшми с трудом терпела эту слабость. По утрам она становилась всё суше и сдержаннее.

Конец наступил очень скоро. Однажды вечером, когда Лакшми читала отрывок их своей излюбленной Бхагавад-Гиты, источая особенно сладостный запах, Лявон не смог удержать улетание мысли и самым откровенным образом заснул. Храпел ли? На следующее утро она не разбудила его. Проснувшись сам, непоправимо поздно, Лявон поспешил к реке умываться и споткнулся о свой рюкзак, лежащий на дорожке. Такой недвусмысленный знак сложно было не понять. Спешка прошла. Медленно, тоскливо, подошёл он к двери хижины, притворённой как никогда плотно. Поднял руку, чтобы постучать, но застыл, не решился. Опустил.

Ни одной истины так и не открылось ему, и Лявон, шагая к лесу и вспоминая сиреневое сари, ещё печалился. Но вот поплыли мимо берёзы, сосны да высокие травы, запорхали через дорогу птички, закачалась солнечная паутинка. Прочь, уныние! Он чихнул, прочистил нос выстиранным в Ганге платочком – и запел свою любимую песню.

Китай он узнал по затопленным водою рисовым полям и белокаменным пагодам в зарослях диких мандаринов. Долгий путь порядком утомил его, хотелось умыться чистой водой и прилечь на мягкое. Он понятия не имел, как принято вести себя в Китае, но, увидев очередной монастырь, на этот раз из краснокирпичный, махнул рукой на все возможные приличия и свернул к воротам. По сторонам широкой лестницы скалили гипсовые пасти карлики-львы. Он поднялся по ступеням и тронул сухую деревянную дверь. Подвешенный над нею медный колокольчик качнулся – чанннь. Внутри был небольшой двор, поросший низкой травой и кустиками, а впереди возвышалось основное здание – несимметричный красный храм с тремя квадратными башнями, одной покрупнее и двумя помельче.

На звук колокольца из-за высокого крыльца появилась девочка в кимоно. Оранжевый матерчатый пояс, босые ноги, густая чёрная стрижка. Она поприветствовала Лявона учтивым поклоном и чинно осведомилась, что ему угодно, и куда он держит путь. Лявон, смиренно опустив голову, просил циновку для ночлега, сухой угол и миску риса. Исподволь разглядывал её – раньше он никогда не видел девочек. Маленькие руки и ноги. Ладошки и ступни. О цели путешествия Лявону нечего было сказать, но её вполне удовлетворил ответ, что он странствует в поисках истины и недавно покинул Индию.

– Бодхидхарма, наш великий учитель, тоже пришёл из Индии! Ты знаешь, что Бодхидхарма медитировал девять лет, чтобы обрести просветление?

Лявон не придумал лучшего ответа, как снова почтительно склонить голову. Она пошла вдоль дугой изогнутой стены с полукруглыми окнами. Волосы взлетали в такт бесшумным шагам. У поворота, у глухой каменной арки, она остановилась и указала рукой. Жёлтая циновка на земле, низкий сосновый столик с парой керамических тарелок. С угла вспорхнула бабочка-капустница. Девочка сказала, что он может остановиться здесь, а внутрь ему, чужому человеку, нельзя. Предложила риса и чая, но Лявон отказался. Её звали Лиджуан – изящная. Сказав, что ей пора заниматься, она исчезла.

Когда он спал, Лиджуан вернулась опять и дёрнула его за рукав:

– Не спи днём! Ты знаешь, что Бодхидхарма однажды тоже заснул во время медитации? Ты знаешь, что он потом сделал? Он вырвал себе веки! И на том месте, куда они упали, вырос первый чай! Теперь ты хочешь, чтобы я заварила тебе чаю?

После такой жестокой истории Лявон не посмел перечить девочке. Через минут десять она появилась с маленьким подносом на деревянных ножках, с двумя чашками чая и двумя тарелочками риса. Лявон, не шевелясь, сравнивал пар, поднимающийся от риса и от чая – отличается ли? Лиджуан очень строго спросила, почему он не ест и не пьёт. Он послушно пригубил. Чай имел неожиданный и довольно приятный молочный вкус, но Лявон не смог заставить себя выпить больше двух глотков. Он поставил чашку и подвинул к себе глубокую тарелочку. Белые рисинки лежали хаотично, друг на друге, горкой на зелёной эмали. Длинные конусы палочек. «Когда она отвернётся, я высыплю его под стол». Но она не отворачивалась. Насыщенно-коричневые глаза то смотрели на Лявона, то опускались в тарелку. Как она быстро палочками! Не высыплешь рис – заметит.

– Если ты не будешь есть, то ослабнешь! Тебя можно будет победить очень легко! – она доела рис и осторожно взяла свою чашку обеими руками. Прикрыв глаза, как от глубокого наслаждения, она вдохнула чайный пар. Выбросить?! Открыла. Всё, не успел!

– Зачем меня кому-то побеждать, Лиджуан? Кому я нужен?

– Всегда найдутся враги!

– Что ты, какие у меня враги? Я никому не мешаю, живу себе. Денег у меня нет, грабить нечего, – тут он спохватился, что врёт: денег было ещё много.

– Тебя могут сделать рабом! Или отобрать у тебя твою невесту! Или сжечь дом твоих родителей! – девочка сверкала глазами.

Лявон открыл рот, чтобы возражать. Но, поразмыслив, понял, что она права – почему бы кому-то и впрямь не сжечь дом его матери? Человек в чёрном, зловещая усмешка, мрачно надвигается. Делает знак прихвостням, те бегут с канистрами, плещут бензином. Поджигают от папиросы. Пламя! Взвивается, как флаг, как факел. Искры в ночном небе. Балки трещат, обрушиваются. Обугленные скелеты, скорчившиеся.

Он вздрогнул и поморгал. В солнечном луче плыли пылинки. Лиджуан уже ушла, забрав свои посуды. «Значит, чтобы дом моей мамы не сожгли, нужно есть рис?» – он взял палочку и дотронулся ею до самой верхней рисинки. Липнет. Нет, что за абсурд, я не буду это есть. Оглядываясь по сторонам, как злодей, он вышел из ниши. Девочки вроде не видно. Сделал носком ямку в сырой земле под кустом сирени и ссыпал туда рис. Заровнял. Удобрение кустику, будет лучше расти. Но не цинично ли? Рис – растение, сирень – растение. Растение питается растением? Как мерзко всё устроено! Неприязненно щурясь, он повернулся назад к арке и увидел перед собой Лиджуан. Взмахнув широкими рукавами, она стремительно обернулась вокруг себя – и вдруг что-то ударило, стегнуло его по ногам. Потеряв равновесие, Лявон полетел на землю и пребольно упал на копчик. Лиджуан, широко расставив босые ступни и сложив руки ладонью к ладони, исподлобья смотрела на него.

– Видишь, ты совсем беззащитный! Ты вялый и невнимательный! Твоё тело ослаблено голодом, а дух ослаблен сонной ленью!

Презрительно выпрямившись, она удалилась.

– Лиджуан! – позвал он наутро, когда она как бы невзначай проходила мимо. – Можно тебя попросить? Чашечку риса и чашечку чая?

Девочка, не скрывая, просияла. Она подскочила к нему, и, уперев руки в колени, пропищала: значит, книги говорят правду! У меня получилось! Что у тебя получилось? Древние святые, которые написали книги, они били своих учеников! И тогда те постигали истину! Подходили тихонько сзади – и трах палкой! И наступало просветление! Раз ты захотел есть и пить, ты уже на пути! И она убежала за чаем.

– А это не слишком жестоко – бить учеников? – спросил Лявон, через несколько минут принимая из её ручонок чашку. Какая горячая.

– Подумаешь! – она фыркнула. – Ради просветления можно и потерпеть! Знаешь, если ты станешь просветлённым, то сможешь летать!

– Летать?

– Подниматься над землёй и зависать!

– Да зачем мне это?

– Например, кто-то хочет ударить тебя, а ты взлетаешь!

Они болтали. Лявон мучил себя чаем и даже съел немного риса. Куда он потом денется из тела? Если рис есть и есть, то у меня будет увеличиваться живот, как у Рыгора? Из болтовни он вынес важное: в девочкиных книгах написано, что есть два пути – путь мудреца и путь воина. Можно с равным успехом начинать с любого, потому что потом они сходятся в один, в конце которого – желанное просветление. В чём заключается просветление, обычному человеку понять невозможно, объяснила Лиджуан. А может быть, я уже просветлён, м? Она засмеялась, щуря глаза – какой ты глупый! – и неуловимым движением выхватила из его пальцев пустую чашку.

– Видишь? Как легко забрать у тебя твоё! А ты говоришь, просветлён! А истину ты постиг? А Создатель Вселенной тебе являлся? Ты даже медитировать не умеешь, засыпаешь, как маленький мальчик! Тебе надо с самого начала начинать! С деревянной палки!

Так Лявон вступил на путь воина.

Лиджуан будила Лявона на восходе солнца, и они бежали по росистой траве вокруг храма, в сером рассветном воздухе. Она заставила его снять туфли и носки, и он со страхом глядел на бегу под ноги, на старый шершавый асфальт, опасаясь ударить беззащитные пальцы. Боялся сорвать ноготь. Он поделился с ней своим опасением, на что она отвечала: у меня есть и бинт, и йод. Лявон недоумевал: разве не проще предохраниться, чем потом бинтовать? Но предохранения она презирала.

Бегать было тяжело: уже на втором круге он начинал задыхаться, сердце колотилось, в груди горело и хрипело, сопли лились ручьём. В их первую пробежку он остановился, руки в колени, и крикнул Лиджуан в спину, что хочет отдохнуть и присоединится к ней попозже. Она тут же вернулась, обежала его и с размаху толкнула в зад – так, что она потерял равновесие и чуть не упал. Беги, Лявон! Ты должен бежать!

Потом они пили чай у скульптуры Бодхидхармы, поражающего копьём змея, и начинали упражнения. Например, приседания. Нужно было бесконечно долго приседать – то глубоко и не отрывая пятки, то застывая на четверти, то с подпрыгом, то изогнувшись в сторону. «Быстрее, быстрее!» – пищала Лиджуан, приседая с чёткостью секундной стрелки. Или прыжки со скакалкой. Лявон старательно подпрыгивал, но резинка билась о землю, попадала ему по ногам, путалась в пальцах. А Лиджуан могла скакать часами, как упругий мячик, на правой и на левой, ноги вместе, ноги в стороны. Наклоны, приседания, подтягивания, отжимания. Единственное, что нравилось Лявону – это бои с «мечом», деревянной палкой, против высокого каштана, многократно обёрнутого тканью, защищающей кору от повреждений. Рубящие удары с руки и с плеча, колющие со всего корпуса. «Молодец!» – кричала Лиджуан, и они начинали биться друг с другом. Она всегда побеждала, оставляя ему постепенно темнеющие синяки. А самым ужасным упражнением была растяжка. Расставляя ноги как можно шире, Лявон опускался всё ниже и ниже, пока мышцы на внутренней стороне бёдер не начинали остро болеть – и в этом положении мучительно покачивался. Лиджуан подходила сзади и плавно давила ему на спину, не обращая внимания на его жалобы и стоны.

Путь воина был непрост, а в компании Лиджуан – просто невыносим! К тому же она не упускала возможности неожиданно стукнуть Лявона – ей нравились такие игры, переходящие в злость и настоящую боль. Она обожала застать его в задумчивости и щёлкнуть по носу, щипнуть, ткнуть в рёбра и подставить подножку. Лявон чувствовал, что девочка ждёт ответа, погони, дружеской драки, но всё это отталкивало его. Неприятно и чуждо. Лёжа на своей циновке, он ощупывал ноющие места на теле, морщился и не любил Лиджуан.

Через несколько нестерпимых дней он принял решение идти по пути воина самостоятельно, и в один из тихих вечеров, когда Лиджуан заснула, потихоньку покинул Шаолинь.