Текст книги "Узники коммунизма (СИ)"

Автор книги: Петрус Кристус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Не плачь, подруженька, ты девица гулящая, Больна, измучена, с истерзанной душой, Ах, всё равно, уж наша жизнь давно пропащая, И тело женское поругано судьбой.

Отдельные голоса из мокрой кучи грязных тел продолжали еще выкрикивать, но сила бунта уже тушилась холодной водой.

Толпа еще несколько раз вскакивала на ноги, отходила назад к баракам, чтоб снова броситься в атаку, но вода останавливала ее, слепила глаза.

И неизвестно, чем бы это всё окончилось, если бы не прибыл начальник Марлага и местный прокурор.

Поливание водой прекратилось. Мокрые и грязные женские тела стояли возле ворот и гневно выкрикивали:

– А-а-а, приехали высоковольтные бандиты!

– Палачи проклятые!

– Кровопийцы!

– Вампиры!

– Стервятники!

И только тогда успокоились бунтарки, когда пообещали удовлетворить их требования.

…А на следующий день «колхозный сектор» тихими голосами делал свои выводы:

1-й голос: – Вот вам, граждане и советский социализм! Своими идиотскими экспериментами натворили уркаганок и проституток, а теперь их здесь «перековывают»! Вот этой есть тот ад, который когда-то рисовали на картинах. Только На тех картинах дьяволы были черные, а здесь красные.

2-й голос: – Одна Содома и Гомора! Времена антихриста настали. Так я говорю, батюшка, или нет?

3-й голос: – Там где кончается религия, там начинается большевизм. И трагедия нашего века заключается в том, что эту основную истину никто или мало кто понимает.

Человек, который моргает

…Внутренняя тюрьма НКВД. Под тюрьмой громадные двухярусные подвалы. Мрачные и зловещие. И в них всегда жуткая тишина. Как в могиле. Чтобы не нарушать эту тишину, говорят очень тихо, или шепотом, а под ногами в коридоре тяжелые веревочные ковры. Служители-вахтеры ходят в валенках и хищными глазами вглядываются в волчки. Чекисты очень любят тишину подземелий. От этого многие из заключенных сходят с ума или сами на себя наговаривают. Когда из этих подземелий несчастного вызывают на допрос, он наполовину уже «обработан» этой тишиной и молчанием. И, под улыбки следователей, эти «обработанные» «разматываются» и подписывают себе смертный приговор. Даже смертники, выводившиеся из нижнего этажа подвала, молчаливо шли к выходу, где их поджидал «Черный ворон». Правда, старожилы тюрьмы рассказывали, как однажды, в полночь, в их коридоре раздался страшный крик: «Прощайте, товарищи, прощайте!». И от этого предсмертного крика в камерах и коридоре стало так тихо, что узники могли слышать, как лихорадочно бились их сердца. И с тех пор крики больше не повторялись. Обреченных на смерть выводили и выносили к «Черному ворону» или в «бойню» (специальное помещение для расстрела) с резиновой грушей во рту и связанными руками. Несчастные молчат или только мычат. Одного такого вели по коридору, а он: мм-э-э-вм! Страшно! А палачи шепотом успокаивают его: «Тише, тише!».

Однажды нашу камеру послали произвести уборку нижнего этажа этого подземелья. Было очевидным, что приготовляли его к приему новой партии смертников. Спустившись в него, мы очутились в бетонном помещении, тускло освещаемом слабым электрическим светом. Из глубины мрака на нас глянули тысячи человеческих глаз, наполненные предсмертным ужасом, отчаянием и мольбами. Сколько здесь их побывало с 1920 г.?

В архивной комнате мы случайно увидели многоярусные полки с «делами». И от каждого «дела» свешивался ярлычок с номером. Среди них мелькали пятизначные и шестизначные цифры… Сколько за этими номерами скрыто расстрелянных, погибших в концлагерях и тюрьмах? Сколько горя, пыток, страданий и мук человеческих хранит в себе этот чекистский архив? И теперь, в мраке подземелья, мы чувствовали устремленные на нас взоры страдальцев и мучеников. Нас было четверо уборщиков и мы, пораженные и оцепенелые, стояли и дрожали, охваченные затхлой сыростью подвала и страхом.

…В одной из камер смертников, в которой, быть может, накануне еще находился приговоренный, на небольшом столике, ножки которого были привинчены к бетонному полу, лежало два кусочка сахару… Может быть, смертнику перед смертью предложили чаю попить? Приговорённого увели, а сахар остался… Кто может сказать, что переживала жертва в последние свои минуты? И если бы не было учения о воскресении мертвых и Страшном суде, его нужно было бы создать, чтобы могли обнаружиться все мысли и дела человека за всю нашу историю! Какое это будет страшное зрелище!

…А ночью, когда на верхних этажах здания НКВД, под аккомпанемент рояля, чекисты пели оперные арии и романсы, «Черный ворон» подкатывал к подземельям, забирал приговоренных и куда-то увозил их, Может быть, останутся и после них на столике кусочки сахара, а в архиве прибавится еще несколько папок с шестизначными номерами?

…Ночь. Первый сон заключенного… Снятся свобода, близкие, знакомые, зеленые луга, цветущие сады и солнце… Или грозные скалы, а по ним тропинка, скользящая в пропасть… И в эту пропасть летит он, заключенный, хватаясь за кустики по скалам. Зацепился и в ужасе повис над пропастью. И во сне сознает, что это только сон, что стоит только вздрогнуть и проснуться, как этот кошмар исчезнет. И чувствуется, как кустик обрывается и камни с шумом падают в пропасть. Еще мгновение и спящий полетит вниз и всему будет конец. Но сознание твердит, что это сон и требует пробуждения. И заключенный просыпается. В дверной форточке красное лицо вахтера что-то шепчет.

– Не слышно, громче – отвечают ему.

– На букву М – есть?

– Михайлов.

– А еще?

– Минаев.

– А еще?

– Мишкин.

– Приготовьтесь… без вещей.

Вздохи облегчения. «Без вещей! Ну, слава Богу, к следователю!». Пошли. Один или два конвоира. Под ногами ковры. И могильная тишина ночи. Впереди вспыхивают красные лампочки, сигнализируя шествие арестанта. Конвоиры командуют: «Направо»… «прямо»… «налево»… Дверь в комнату следователя…

– Стучи!

– Да! – откликается голос из-за двери и красные лампочки все сразу тухнут.

…Комфортабельный кабинет. Мягкая мебель. На полу и стенах дорогие ковры и картины. Из трех белых стеклянных шаров струится мягкий убаюкивающий электрический свет. На массивном письменном столе в бронзовой раме, зажатой лапами небольшого гипсового льва, портрет Сталина. Перед столом – мягкое овальное кресло. По ту сторону стола в таком же кресле сидит следователь, человек лет 40. На правом углу стола телефон с двумя трубками – внутренний, связанный со всеми отделами НКВД и городской… В левом углу кабинета в огромном стоячем футляре равномерно тикают стенные часы. Окна закрыты ставнями и завешены тяжелыми занавесами.

Вошедший в кабинет заключенный растерянно осматривается. Некоторое время следователь пишет, затем снимает трубку и начинает говорить по телефону, косым взглядом наблюдая за выражением лица обвиняемого, который вслушивается в вопросы и ответы следователя. Из первых же слов обвиняемый узнает, что разговор ведется о его знакомых, проживающих в разных городах. Но обвиняемый делает безразличное лицо и спокойно начинает сдерживать искусственные зевки.

Игра не вышла. Следователь кладет телефонную трубку на место и, многозначительно улыбаясь, начинает игру с другого конца. Вежливо, деликатно, предупредительно… Красивая 20-летняя буфетчица приносит сладкие пирожки, черный кофе со сливками и дорогие папиросы.

Ужин в таком уютном кабинете!

– Может быть, хотите коньяку или вина?

– Нет, спасибо.

– Ну вот, видите, Василий Петрович, что вы во всем ошибались… Вам наговорили, что здесь у нас, чуть ли не какие-то застенки с инквизиторскими пытками, а вы теперь имеете полную возможность убедиться в противном. Конечно, в отношении врагов своих, как сказал Максим Горький, если они не сдаются, мы беспощадно их уничтожаем, но с такими, как вы, у нас разговор должен быть иной. Советская власть не только карает, но и милует и перевоспитывает. Из белогвардейского графа А. Толстого мы сделали пролетарского писателя. И если мы с вами найдем общий язык и понимание друг друга, – и вы будете у нас не на последнем месте. А сегодня нам нужна ясность и уточнение ваших вчерашних показаний. Если вчера вы решили сказать «а», то почему бы вам сегодня не сказать и «б»? Ну, предположим, что вы бывший белый офицер, действительно, оставили Францию, чтобы умереть на родной земле. Но вы не сказали нам самой главной причины, побудившей вас приехать в Советский Союз. Какое задание поручил вам выполнять французский генеральный штаб?

Клубы ароматного дыма и гипнотизирующие взгляды следователя. Ужин обрывается. Потухшая папироса дрожит в руке обвиняемого. Глухим, нервным голосом отвечает:

– Клянусь вам честью русского мундира, что вчера я рассказал вам о себе всё… На родину возвратился я, чтобы здесь мне умереть. Я слишком люблю Россию, чтобы мог быть предателем ее… Я – солдат и по-рыцарски защищал и буду защищать ее интересы. К этому добавить ничего не могу!

– Ваш русский мундир нисколько нам не интересен… Из Советского Союза мы вас никуда не выпустим, несомненно, вы умрете на родной земле! Да и вы нас, собственны говоря, как личность, мало интересуете… Нас интересуют те, кто стоит за вашей спиной – иностранная разведка. Зачем вам быть заживо похороненными этом подвале, когда вы можете быть на свободе и пользоваться всеми ее благами?

Следователь молчит, затягивается папироской и пытливо смотрит на обвиняемого.

– Вчера и сегодня я сказал вам о себе всю правду. Делайте со мной всё, что хотите, но добавить к этому я больше ничего не могу, – говорит обвиняемый, стараясь сохранить внешнее спокойствие.

– Хорошо… посмотрим… – зловеще сквозь зубы цедит следователь и снова берется за телефон.

– Вывозного в 210! – приказывает он кому-то в трубку и, опустив ее на место, усиленно затягивается дымом.

В кабинет входят два конвоира.

– Отведите его в нулевую камеру!

…Человек, который смеется… Нет, не смеется, а моргает. Человек, который захотел умереть на родной земле. Ударами нагана ему повредили лицевой нерв на правой щеке: бровь моргает, а правый угол рта улыбается. Он имеет 10 лет концлагеря по подозрению в шпионаже в пользу Франции.

Отбывать срок наказания привезли его в Яйский лагерный пункт. Шутники его называли: «Человек, который моргает». Во время ежовщины его, кажется, расстреляли.

Рождество в концлагере

В этом лагере было очень много разных «религиозников», попавших сюда за свои убеждения. Одни вели себя осторожно, избегая конфликтов с начальством, другие же открыто и дерзновенно исповедывали свою веру, всем свидетельствуя о Боге. Особенно откровенно и смело вели себя монашки во главе с священником Березкиным. Они отказывались от всякой работы,[4]4
  По всей видимости, священник и монахини принадлежали к катакомбной церкви.


[Закрыть] сидели на голодном пайке, часто попадали в изолятор и наказывались всякими штрафами. Но как только исповедницы выходили из изолятора и появлялись в лагере, снова он оживал и становился полем их церковного благовестия. Особенно воодушевлялись монашки в дни великих праздников. И вот, в Рождественские дни они рассыпались по баракам и стали Христа славить (колядовать).

Одна из таких «колядниц» вошла в наш барак и, остановившись около дверей, восторженным голосом стала приветствовать всех с Рождеством Христовым. Это была женщина средних лет, с измученным, но радостным лицом и светлыми горящими глазами.

Не всё население барака сразу поняло ее приветствие, а некоторые из задних углов начали даже отпускать по ее адресу плоские шутки. Но, когда, после того, как кто-то ей сказал: «колядуй», она вдохновенным голосом начала петь тропарь Рождества, а затем и кондак его, весь барак сразу замолк и в помещении стало так тихо, что было слышно лишь пение монашки да тикание ходиков на стене. И сразу все почувствовали, что стены барака куда-то исчезли, исчез куда-то лагпункт Сиблага НКВД, и каждый из нас на крыльях нахлынувших переживаний унесся далеко-далеко от этих «оазисов» смерти, (так зе-ка называли режимные лагпункты)… Каждый, склонив голову, вспоминал свое далекое детство… колядования под хатами… счастливые вечера в кругу родной семьи, когда так радостно встречались дни этих зимних праздников: Рождества, Нового Года, Крещения.

А голос монахини, бывшей крестьянской девушки, торжественно славил Христа:

 
«Рождество Твое, Христе, Боже наш,
Воссия мирови свет разума,
В нем бо звездам служащий
Звездою учахуся.
Тебе кланятися, Солнцу правды,
И Тебе ведети с высоты востока,
Господи, слава Тебе».
 

А когда, через несколько секунд, понеслись по бараку слова кондака: «Дева днесь», мой сосед по нарам вдруг хватил себя за седую голову и стал тихо рыдать… Второй мой сосед, старик инженер из-под Полтавы, тоже отвернулся к стене и. стал тихо всхлипывать… Другие заключенные тоже с большим трудом сдерживали себя, чтобы не разрыдаться на весь барак. А голос монахини продолжал славить Христа. Пение затихло, монахиня облегченно и взволнованно вздохнула, еще раз окинула своим ликующим взглядом всех жильцов барака и стала поздравлять с праздником:

– Поздравляю всех вас, мученики Божьи, с великим праздником Рождества Христова!

Десятки придавленных горем и страхом голосов из всех углов барака взволнованно и дружно ответили:

– Спасибо, землячка, и вас поздравляем с праздником Рождества! Казалось бы, что в этой колядке не было никакой контрреволюции, однако сексоты уже успели донести куда надо.

Не успела монахиня выйти из барака, как на нее внезапно налетел лагерный охранник и арестовал. А через четверть часа все монахини были уже арестованы и под конвоем направлены за зону лагеря, где в земле был вырыт изолятор.

Идя туда, монахини бесстрашно продолжали петь Рождественские ирмосы: «Христос рождается, славите». Никакая сила чекистов и их прихвостней не могла сломить религиозное настроение исповедников Христа. Даже в нашем бараке, когда вышла из него монахиня, долго еще ощущалось это настроение и наступило мертвое молчание… Казалось, и ходики остановились, чтобы принять участие в безмолвных переживаниях советских каторжан. Даже некоторые из доходяг приподнялись на своих местах и с удивлением вслушивались.

И вдруг один из доходяг, собрав последние силы, сквозь слезы, выкрикнул:

– Смерть палачам!

И сразу все почувствовали себя снова заключенными, снова стали слышны ходики, и снова всем захотелось покорно нести свой непосильный крест. Этот выкрик перепугал обитателей барака, ибо все знали, что их ждет, если не будет обнаружен тот, кто посмел выкрикнуть эти страшные слова. Но несчастный доходяга из бывших интеллигентов, еще раз приподнялся на своем месте и окрепшим голосом добавил:

– Не бойтесь, товарищи и братья! Это я сказал и я за это сам отвечу. Проклятье кровавому Сталину и его банде!

Через два дня на доске приказов можно было прочесть приказ начальника лагеря: «За поповскую вылазку и демонстрацию мракобесия по баракам для заключенных, бывших монашек – зэ-ка (имя рек, статья и срок)  перевести в лагерный изолятор сроком на три месяца, с применением полной изоляции от остальных зэ-ка, с лишением переписки с родными в течение года и с обязательным выводом на работу под конвоем. Питание штрафное.

Зэ-ка (имя рек, статья и срок) за контрреволюционные выкрики в бараке номер 27 в присутствии всех его жильцов, тоже перевести в изолятор без вывода на работу, а дело его передать в Третий Отдел».

Через несколько дней бедный доходяга был уже мертв.

Так мы отпраздновали Рождество 1936 года.

Пасха

Отбыв наказание и выйдя из изолятора, монашки снова очутились в лагере. Большинство из них опять отказалось от работы. Получая в день по 300 грамм хлеба без приварка, они находились в крайне тяжелом положении с питанием. Правда, некоторые сочувствовавшие им лагерники, с большим риском для себя (за оказанную монашкам помощь наказывали 5 годами дополнительного срока) помогали им, но эта помощь не могла быть достаточной.

Некоторые из монашек не работали только по воскресным дням, в рабочие же дни шли работать в швейные цеха, чтобы подкрепить себя и отказчиц-сестер. В числе этих монашек находилась и монашка тетя Маша, как ее называли заключенные, которую можно было часто видеть в женской бригаде «ручников» на пришивке пуговиц. Она легко выполняла свою норму, ловко работая руками и зубами, откусывая нитки от пришитых пуговиц. Она всегда вела беседы с другими рабочими и не страшилась никаких угроз…

– Для нас лагерь – как монастырь, – говорила она, – только в монастыре мы имели послушание от игуменьи, а здесь имеем от Самого Бога. То, что Ему угодно, мы делаем, а что Ему противно, мы не можем делать, если бы даже НКВД нас и расстреляло. На Рождество мы пошли славить Христа, потому что это было для Него и от Него, хотя за это нас и наказали изолятором… Мы им ничего плохого не творили, а только прославили Христа. Они же очень рассерчали на нас и пригрозили смертью. Это нас не может остановить, ибо кто постыдится Его, того постыдится Сын Человеческий на Страшном суде Своем… А вот приближается святая Пасха, Светлое Христово Воскресение – разве мы сможем не воздать славу Воскресшему? Пусть наши выступления называют «поповской вылазкой» и чем угодно, но мы свое будем делать. Для этой цели мы и попали сюда.

Так говорила тетя Маша. И так случилось. И действительно, это была очень смелая «вылазка». Рано утром на первый день Пасхи, когда ночная смена еще не сменилась, а дневная только собиралась вставать с постели, – на лагерной площади, под самым носом у НКВД, вдруг раздалось громкое и стройное пенье «Христос воскресе из мертвых». Заключенные пробуждались и недоумевая спрашивали:

– Или мне снилось, или в самом деле поют церковные напевы?

А после обеда того же дня состоялось богослужение и под открытым небом, среди бараков, торжественно зазвучали пасхальные песнопения.

Рассвирепевшие энкаведисты внезапно окружили участвовавших в богослужении, схватили их и опять отправили в изолятор. Их вели парами, под усиленным конвоем, а они, радостно возбужденные, медленно двигались сквозь тысячную толпу лагерников и тихо продолжали петь.

Лагерники шумели и волновались. Некоторые смеялись над ними, другие удивлялись их бесстрашию и восхищались их пением, иные, снявши шапки, благоговейно провожали их одобрительными взорами. Иные урки – сквернословили:

– У, фанатики, мракобесы, белогвардейцы!

– Святую крестьянскую Русь повел на муки большевизм! – говорили другие.

– Христианство входило в мир через Голгофу и сонмы мучеников и выйдет оно из него таким же путем! – высказывались третьи.

Многие, наблюдавшие это величественное шествие, плакали и быстро уходили в бараки.

А они, дерзновенные, шли медленно и радостно к воротам изолятора, продолжая петь слова о всепрощении и любви, о пасхальном ликовании и открытых дверях рая.

Дорогою ценою пришлось им заплатить за это: две недели предварительного пребывания в изоляторе с избиением и издевательством над священником, а затем им было предъявлено новое обвинение – в организации контрреволюционной группировки и поповско-кулацкой агитации среди лагерников.

После их отпустили в лагерь, и тетя Маша снова явилась в бригаду «ручников», измученная и потемневшая от голода и лишений, но по-прежнему скромная, кроткая, улыбавшаяся сияющими глазами.

– Самая высокая и благородная смерть – это смерть за Христа, – говорила она, – и мы должны молить Его, чтобы Он сподобил нас принять ее с достоинством и смирением.

– И вам не страшно, тетя Маша, так поступать? Ведь могут вас расстрелять? – задавали ей вопросы заключенные.

– Страшно, пока не переступили его, этот страх, а как только перешагнешь и решишься на всё, – тогда ничего не страшно! Свои мысли она всегда облекала в простые и ясные предложения, пересыпала их церковно-славянскими словами, а рассказы свои насыщала живыми образами, глубоким смыслом и какой-то еле уловимой грустью.

* * *

…Годы, проведенные мною в советских тюрьмах и лагерях – это лучшее время в моей жизни. Очистительная сила страданий, которые мне пришлось пережить в узах, и наблюдения над соузниками моими открыло мне то, что было для меня недоступным и чего я не знал…

НКВД – это чистилище душ человеческих. Из него можно выйти или обновленным и переплавленным или сгоревшим и погибшим. Из многих тысяч узников, – с которыми мне пришлось встречаться в заключении, одни остались верны своим убеждениям, другие «перековывались» или духовно погибали.

Только урки и «перекованные», из которых НКВД вербовало себе сексотов и лагерный «актив», Пасхальное выступление монашек встретили враждебно и с насмешками. А какая это была Пасха! Если из-за одного православного пасхального Богослужения многие из сектантов возвращались снова в православие, то ради тех переживаний, которые мы удостоились испытать в первый день Пасхи в Яе, можно было бы еще не раз получить срок и стать заключенным Сиблага!

Находясь в советском заключении в качестве религиозного узника, можно постигнуть мистический смысл победы воскресшего Христа над силами зла.

Опыт – великая и страшная вещь. Великая – если он идет по истинному пути и страшная – если блуждает на распутьях. В скорби, в искушениях и душевных невзгодах можно было коснуться величайшей тайны Воскресения Христова и значения слова «Пасха». Разве вы не помните своего детского трепета и радостного ожидания этого великого дня? Разве вы никогда не переживали несказанного величия Пасхальной Заутрени? Нет, если вы даже атеист, – вы не сможете пройти мимо этого творения человеческого духа. А если остановитесь и приобщитесь к нему, даже как обыкновенный зритель, память ваша никогда не забудет его.

Вдень Пасхи все «религиозники» нашего узилища были объединены одной радостью во Христе: старообрядческий епископ и православные священники, монашки и миряне, католики и лютеране, баптисты и пятидесятники. В едином порыве, в одном духовном торжестве прославляли Бога.

И не было в нашем лагере в этот день ни Пасхальной Заутрени с торжественным звоном колоколов, ни праздничных нарядов и пасхальных яств. Даже было больше работы и суеты, чем в обыкновенные дни. И больше, чем обычно, следило за «религиозниками» НКВД. Но Пасха была, озаренная безмолвными сибирскими звездами и нашими скорбями! И присутствие среди нас Воскресшего!