Текст книги "Узники коммунизма (СИ)"

Автор книги: Петрус Кристус

Петрус Кристус
УЗНИКИ КОММУНИЗМА

От издательства

В последнее время в нашей стране стали издаваться книги о страданиях Российских Новомучеников. Не может укрыться град, стоящий на верху горы (Мф. 5, 14). То, что десятилетиями было под запретом, по слову Евангелия, становится явным.

Эти книги, в большинстве своем, повествуют о страданиях духовенства: епископов, священников и монахов. Но в эти страшные безбожные годы от рук палачей-коммунистов пострадали также миллионы мирян. Многие из них оказались в лагерях и тюрьмах за исповедание Православной веры. Но еще больше было таких, которые попали в мясорубку ГУЛАГа за мнимые или действительные преступления против советской власти и, уже находясь в заключении, открыли для себя богатство благости Божией. Дальнейший путь своей жизни они продолжали, уже озаряемые светом Христовой Истины. Страдания этих людей, вначале не ради Христа и не за Христа, Промыслом Божиим претворялись в крест Христов.

Познав Бога в лагерях и тюрьмах, всем сердцем обратившись к Нему, в дальнейшем они жили верой. Вера во Христа помогала им претерпеть все до конца, сохраниться и выжить, не опуститься и не потерять человеческий облик.

Эти люди – тоже мученики. В книге воспоминаний, которая находится перед Вами, рассказывается именно о таких страдальцах. Автор ее К. Петрус – глубоко верующий человек. Глазами веры смотрит он на случающиеся события и окружающих людей: на таких же, как и он, тюремных сидельцев и на палачей НКВД. Но нигде не звучит осуждения: ни в строчках об уголовных преступниках, ни там, где говорится о лагерной охране. Те и другие в глазах автора – просто несчастные люди, одни – искалеченные безбожной действительностью, в которую ввергли некогда великую страну разные «отцы народов», другие – еще более несчастные, добровольно избравшие служение кровавому коммунистическому ваалу.

Лагеря и пересылки не сломили, наоборот – укрепили и воспитали веру в Бога и людей. «Годы, проведенные мною в советских тюрьмах и лагерях – это лучшее время в моей жизни. Очистительная сила страданий, которую мне пришлось пережить в узах, и наблюдение над соузниками моими открыло мне то, что было для меня недоступно, чего я не знал…» – пишет автор. Так говорили многие пережившие советский тюремный ад. Стойкость верующих настолько поражала палачей, что те, как и во время древних гонений на христиан первых веков, обращались ко Христу, из гонителей-Савлов становились Павлами.

В 1922 году был расстрелян в Тобольске священник Николай Вридьев, ранее исповедовавший иудаизм и бывший после революции начальником красной милиции в Тобольске. Отказавшись от должности, он стал православным пастырем и скоро удостоился мученической кончины.[1]1
  Иеромонах Дамаскин (Орловский), «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия», ч. 2, стр. 177. г.


[Закрыть]

В книге «Узники коммунизма» говорится о следователях НКВД, которые, допрашивая верующих, сами обратились ко Христу. Промыслительно за решеткой и колючей проволокой, в одном лагере, в одной камере, на одном этапе оказывались уголовные преступники и верующие, убежденные марксисты и священники. Общаясь с верующими во Христа, наблюдая их поступки, мужество, любовь и веру, далекие от Бога, враждебно относящиеся к религии атеисты задумывались над жизнью и обращались к Богу.

Книга К. Петруса – правдивый документ, страшное свидетельство о некогда святой Руси, наказанной за свое богоотступничество и заключенной в советские концлагеря, но не оставленной Богом. Это книга о людях, которые ищут Бога среди ужасных страданий жестокой лагерной действительности, которые жаждут покаяния. «Пахан над урками» Мартын Задека говорит: «Я очень хочу стать другим человеком. Так хочется правды, и над головой – кусочек чистого праведного неба, с ясным солнцем и сверкающими звездами!»

Вместе с тем, книга «Узники коммунизма» – документ, обличающий коммунизм, эту «величайшую ложь XX века» (А. Энштейн), показывающий сущность этой дьявольской ереси. И когда кто-то в наши дни пытается заявлять о том, что коммунистическая партия теперь изменилась и обновилась, что она теперь другая и борется за коммунизм якобы «с человеческим лицом», узники коммунизма, о которых повествует книга, могут дерзновенно ответить: «Вы лжете в очередной раз! Вы всегда лжете, научаемые лжецом и человекоубийцей искони – дьяволом. Вы лгали еще во времена парижской коммуны, и в 1917 и в 1937 годах. Вы лгали; оправдывая и покрывая этим свои кровавые эксперименты на людях. Коммунизм всегда стоял только на лжи и на штыках, как сказал один из героев книги старик – горец Назимов: «Большевик очень боится правды, большевика можно бить только правдой. От нее они и погибнут. Тогда погибнут, когда люди начнут жить правдой». Обновленный коммунизм – очередная ваша ложь. Если вы снова, обманув людей, придете к власти, размахивая вашими красными лозунгами и в который раз обещая рай на земле, вы опять зальете страну кровью и затянете колючей проволокой лагерей. И где гарантия, что на смену нынешним так называемым «национально-патриотическим вождям», в очередной раз обещающим хлеб голодным, не придут завтра Сталины, без которых и не может быть построено «светлое будущее», что уже показала история XX века?»

Непонятно, где разум тех людей, которые, считая себя православными христианами, посещая храмы, читая о страданиях Новомучеников, благословляют коммунистов, которые якобы «Божиим Промыслом больше не опасны» (прот. А. Шаргунов). Коммунисты, как ядовитые змеи, всегда опасны: и когда они угрожающе шипят, и когда мирно дремлют, переваривая проглоченную мышь. Змей, сбрасывающий старую шкуру – все равно тот же змей.

Где разум тех людей, которые летом 1996 года голосовали за очередного красного баснописца Г. Зюганова, который открыто объявил себя атеистом, сказав, что он тоже верит в бога, но его бог – это всего-навсего только добро, справедливость и красота?[2]2
  Выступления на митингах и собраниях перед избирателями, «Православная газета», Екатеринбург, № 9(43), 1996


[Закрыть] А в интервью газете «Православная Москва»,[3]3
  № 16(76), 1996 г.


[Закрыть] повторив известные слова внука раввина К. Маркса «религия – опиум для народа», он разъяснил их: «Опиум – не только (и не столько) наркотик, сколько необходимое – особенно при опасных заболеваниях – лекарство. И в том, чтобы быть таким вот спасающим от боли и болезни лекарством, ни для кого ничего зазорного нет».

Никакого другого значения религии этот очередной истинно коммунистический лидер не придает, да и не может придавать. Коммунист, как это неоднократно показывала жизнь, сколько угодно может прикидываться христианином или сочувствующим христианству, но при этом все равно останется атеистом. Суть коммунистического учения состоит в борьбе с собственностью, в том числе и церковной, а затем непременно, в борьбе с религией, уводящей от «классовой борьбы» и «построения рая на земле», как это выразил непререкаемый авторитет и один из основоположников коммунистической идеи В. Ленин: «Всякая идея боженьки есть самое гнусное труположество». Рано или поздно любой последовательный идейный марксист-ленинец вынужден будет прийти к такому взгляду на религию.

Если и находятся священники, которые благословляют голосовать за коммунистов, то ничего удивительного нет, так как известны случаи сотрудничества духовенства с коммунистами и во время русской революции начала XX века. Например, священник Георгий Гапон, оптинский «прогрессивный» архимандрит Серапион (Машкин), многочисленные «живоцерковные» и «обновленческие» лидеры, на совести которых кровь Новомучеников. Учеба в семинарии нисколько не вразумила будущего «отца народов» Иосифа Джугашвили (Сталина). Известен случай, по всей видимости, не единственный, когда, готовясь к перевороту 1917 года, революционеры прятали подпольную литературу, призывающую к убийствам и насилию, в алтаре храма, с ведома священника, не стеснялись брать ее, проходя в алтарь во время богослужения через отдельный вход. Бог судья этим так называемым пастырям, вернее же «волкам в овечьей шкуре»!

Многие Новомученики Российские поплатились своей жизнью за то, что обличали большевизм. Наше издательство также видит одну из своих духовных задач в том, чтобы говорить правду о коммунизме, поэтому и впредь мы намерены публиковать материалы о Российских Новомучениках и невинных страдальцах за веру и правду, и не только сведения о гонениях на Православную Церковь, но и материалы, разоблачающие другие преступления коммунистов. Борьба с коммунизмом есть борьба с дьяволом, так считали святые Новомученики Российские. Если сегодня русские люди будут молчать и пренебрегать оружием слова, то завтра придется защищать наших детей от коммунистов другим оружием.

Пока коммунистическая зараза хоть сколько-нибудь жива в России, вряд ли возможно полное духовное возрождение страны. Необходимо глубокое осознание этого поистине вселенского зла, необходимы исторические выводы из всего того, что сделал коммунизм в России, необходимо искреннее покаяние всякого, кто хоть сколько-нибудь причастен коммунистическим идеям. Россия, впав в соблазн коммунизма и отрекшись от Бога, может возродиться только полностью раскаявшись в этом соблазне. Необходимо возвращение к Православной вере, к истокам национальной духовной культуры, национальной монархической государственности. Как не может быть никакого общения света с тьмой, Христа с велиаром, так невозможно быть Православной коммунистической России.

Узники коммунизма

О живых, мертвых и воскресших, с которыми пришлось мне встречаться в подвалах, тюрьмах, смертных изоляторах и концлагерях Чека-ГПУ-НКВД в разное время; на Кавказе, Украине, в Сибири, на берегах Ледовитого океана, и по этапам и мытарствам великого концлагеря, именуемого на коммунистическом языке – С. С. С. Р., об узниках коммунизма расскажут страницы этой книги.

Автор

 
По советской дороге
Мы ходили в тревоге
И с опаской смотрели вокруг,
Как бы нас в истребилку,
На канал или в ссылку
Не послал бы наш «батько и друг»…
На сибирском погосте
Раскулаченных кости
Засыпает снегами в пургу;
В Беломорском канале
Нас водой заливали,
Смерть ждала нас на каждом шагу.
А в степях Казахстана
Рыли мы котлованы
Нам мерещилась только вода…
Нас ветры обжигали
И пески засыпали
Хоронили живых без следа…
А газеты писали,
Что мы радостны стали,
Завтра будет еще веселей…
А в тюремном подвале
До костей избивали
Изнуренных от пыток людей.
Ничего не забыли,
Ничего не простили
Мы кровавым своим палачам!
Скоро будет повален
Вождь преступников Сталин
И за всё нам ответит он сам!
 

Стихотворение неизвестного заключенного

Входящий – не грусти, выходящий – не радуйся

Небольшая четырехугольная комната, с тремя глухими, темно-желтого цвета стенами и маленькой дверью в комендантский коридор, тускло освещалась электрической лампочкой, висевшей под потолком в проволочном колпаке. Посредине – два топчана, а в углу параша. Воздух был затхлый, насыщенный махорочным дымом, и каким-то кислым запахом. Пол покрылся грязью, окурками, мусором. Очевидно, только несколько часов тому назад здесь кто-то находился и только перед самым моим приездом его куда-то перевели. Может быть, его тоже сняли с поезда и прошлой ночью привезли в этот каменный ящик? Где он теперь? Кто он такой? Может быть, он уже на воле? Может быть его перевели в подвальные камеры и там он ждет смерти?

И понеслись разные мысли, закружились в голове моей, гонимые страхом и тревогой о семье, о друзьях… И вспомнились мне рассказы об пытках в НКВД, о «конвейерных» допросах и «нулевых камерах». О страшных Соловках и многочисленных концлагерях, о выселенных в Сибирь на гибель станицах и погибших от голода миллионах, о бесстрашных исповедниках Христа, беспощадно уничтожаемых красными богоненавистниками.

Кто их знает? Говорят же, что и чекистам не все известно! Сексоты и специнформаторы, явные и тайные бесы, наблюдающие друг за другом, агенты-провокаторы, ловящие доверчивых и наивных людей своими ловкими «приманками», чтобы потом «раскрыть» их, как «контрреволюционеров»; явочные квартиры и «оперативные точки» для многочисленных сексотов с замысловатыми кличками вроде «два нуля и три четверти» или «Пять дробь нуль пять»… Выше уже пойдут дьяволы краевых и областных масштабов, засекреченные наблюдатели над деятельностью периферии. А дальше агенты международного масштаба: разведчики и контрразведчики, красавицы-шпионки, имеющие право выходить замуж за иностранных дипломатов. И вся эта грандиозная боевая организация опутала своей сетью не только наш несчастный народ, но и все материки и океаны, и под всевидящим контролем своих высших агентов творит великие злодеяния.

В своей работе ГПУ использовало всё: организационные методы масонов, конспиративные правила революционеров всех стран и народов, многовековый опыт шпионских отделов генеральных штабов, русской охранки, американской контрразведки, Интеллидженс Сервис. И вся эта страшная наука насыщается азиатской жестокостью и принципом – Разделяй и властвуй.

И еще вспомнился мне английский пароход в Феодосии, на котором в 1920 году я готов был эвакуироваться из Крыма, но в последний час оставил его палубу, чтобы пуститься в многолетнее бурное плавание по мятежному морю советской жизни.

И когда другие, перекрашиваясь в красный цвет, присасывались к большевистскому пирогу, я оставался в стороне, в надежде на крушение коммунистической тирании и в беспрерывных скитаниях и нищенском прозябании расходывал свои молодые годы. Жизнь наша озарялась Евангельскими истинами, а силу для борьбы с воинствующим безбожием черпали в мудрости древних. Хватит ли у меня сил теперь стойко и до конца вынести все эти испытания, не отречься от своих убеждений, если придется из-за них попасть в «нулевую» камеру и вынести тяжкие инквизиторские пытки?

«Ах, почему я не уехал на этом пароходе?» – затрепетало в душе моей позднее сожаление.

Я очнулся от тяжелых дум и воспоминаний и вдруг страшное беспомощное одиночество охватило меня и стало сжимать темно-желтыми квадратами камеры.

А прямо со стены глядели на меня кем-то вырезанные на штукатурке слова:

«Входящий – не грусти, выходящий – не радуйся»!

Панаиди и камера № 7

На рассвете следующего дня в коридоре поднялась какая-то возня, послышались сдержанные голоса и чьи-то твердые шаги стали приближаться к моей камере. Завизжало железо замков и загремели засовы, двери вздрогнули и отворились. Я приподнялся с койки и увидел маленького человечка, лет 30, с чемоданом в руках. Вошедший в камеру имел небритое и очень измученное лицо, распухшие и красные от бессонницы и электрического света блуждающие глаза. На нем была поношенная суконная пара, рваные ботинки и помятая кепка. Он бросил в угол камеры раскрывшийся пустой чемодан и, поздоровавшись, сел рядом со мной на койке и простуженным голосом стал рассказывать о себе.

– Извините, я не ожидал, что найду здесь живого человека. Мне будет очень приятно познакомиться с вами, товарищем по несчастью, – заговорил он со мной, оглядывая камеру и мою постель, состоящую из шубы и саквояжа.

– Вывеска у меня греческая, а имя русское: Панаиди, Владимир Иванович. И вот, благодаря тому, что мой греческий отец женился на моей русской матери, в настоящее время ГПУ имеет на своем бесплатном иждивении лишнего едока. Когда же умерли мои старики, я присосался к дядюшкиной деньге и жил у него в станице А-й до этого самого идиотского раскулачивания. А когда дядюшка мой в 1929 году благоразумно отошел в вечность, я занялся заграничными поездками.

Заметив, что я с любопытством начал его слушать, он еще оживленнее и цветистее продолжал свой рассказ, часто прерывая его кашлем.

– Собственно говоря, я не ездил заграницу, а меня возили греческие матросы в угле и прочих белых веществах. Вы только не удивляйтесь, что я черное называю белым… Ничего не поделаешь: сказывается влияние советской идеологии. Да. Так вот, за это я платил им чистой валютой, а матросики мне, – полной безопасностью и проездом в Константинополь и обратно. Контрабанда вещь хорошая, со всякого рода приключениями и опасностями… Она, как и богатство, подобна морской воде: чем больше ее будешь пить, тем сильнее будет томить жажда и тем скорее погибнешь. И вот, когда нужно было остановиться и больше не ездить в этот проклятый «рай», я еще раз захотел побывать на родной Кубани. Роковая случайность столкнула меня с агентами ГПУ и я попал в их лапы. А теперь, как видите, они хотят превратить меня, кавказского полугрека, в турецкого шпиона. Но это им не удастся!

Вдруг он немного привстал с койки, захлопал в ладоши, и, вытянув шею вперед, а голову назад, во всё горло закричал:

– Ку-ка-ре-ку-у-у-у-у!

За дверью послышались быстро приближающиеся шаги, затем сильный стук в двери и грозный окрик вахтера:

– Что там такое? Смотрите мне, а то переведу в карцер!

– Без тебя, орел, знаем! – возбужденно сверкая красными глазами, ответил в дверь Панаиди и снова присел возле меня.

Еще с большим любопытством я стал его рассматривать. Он, очевидно, заметил на моем лице выражение некоторого сомнения относительно его нормального состояния и стал меня успокаивать.

– Извините меня, товарищ или гражданин, что я вас немного напугал! Прошу вас, не удивляйтесь моему несчастью. Это стало находить на меня после конвейерного допроса.

Он низко опустил голову и, закрыв лицо ладонями, как-то надрывно застонал и потом совершенно спокойно продолжал рассказывать.

– Восемь лубянских следователей не ниже «ромба» в течение 36 часов допрашивали меня. Одни уходили, приходили другие, а «конвейер» всё тянулся… Они хотели, чтобы я пришел в «сознание», а я дальше своей контрабанды не двигался. Да еще, стервецы, – и он нехорошо выругался, – перед допросом накачали меня хорошей шамовкой с чудными папиросами, чтобы, так сказать, предрасположить меня к излиянию и откровенности. Допрашивали меня очень вежливо и спокойно. Но когда в последний раз один из «ромбов» задал мне вопрос, я отказался им отвечать. И вот, в этот самый момент мне и показалось, что я окружен красными петухами, которые собираются заклевать меня. Я им закукарекал – они и разошлись, а последний потащил меня к их гепеушному психиатру. Так вот с тех пор и повторяется…

Он наклонился ко мне, замигал блуждающими глазами и продолжал:

– Петухи мне уже более не показываются, а кукареканье осталось. Психиатр – еврей долго возился со мной, а затем вдруг предложил мне сосчитать до 27. А потом спрашивает, какое сегодня число. Словом, проверял мою нормальность. Я и сам сознаю, что произошел какой-то сдвиг в моем мозгу, но не могу удержаться. Психиатр этого самого «петуха», который через меня кукарекает, как-то назвал по-латыни. Так вот, и направили меня из Москвы обратно сюда. Целый месяц продержали меня в подвальном третьем этаже ниже горизонта. Чистота замечательная, прогулки на крыше, т. е. на бетонной площадке, которая обнесена стенами, и в то же время служит крышей. Кормили тоже хорошо.

Панаиди остановился, несколько раз кашлянул и снова заговорил, мигая глазами и вздыхая:

– Ну, а теперь вы мне расскажите, если не секрет, за какие грехи вы попали на бесплатные харчи ГПУ?

В коротких словах я рассказал ему о предполагаемой мною причине ареста и приключениях в дороге.

Он вспыхнул, глубоко вздохнул и, как бы что-то вспоминая, сказал мне:

– О, вы страдаете за идею! И я когда-то при НЭП'е посещал собрания баптистов. Очень мне нравилось их учение: не пьют, не курят, не сквернословят, живут по правде, отрицают войну. Очень хорошие люди они. Хоть вы и не баптист, но, по-моему, всё равно, так как учение Христа одно… Вам легко будет нести крест свой. А вот мы – народ отпетый! Как подумаешь только, зачем вся эта жизненная канитель с этими проклятыми курортами ГПУ, то становится хуже, чем после «конвейера». Еще в Москве, в одиночке, я до того додумался, что стало жутко. В самом деле, если ничего нет, ни до нашего рождения, ни после нашей смерти, а посредине между этими черными безднами протянулся небольшой перешеек со всеми этими пятилетками, нашей нищенской житухой, то разве не станет жутко. Я даже закукарекал?!

Он всё продолжал говорить, изредка покашливая и поглядывая на меня.

– Да, религия большая сила, свет жизни, смысл бытия! До рождения – жизнь, после смерти – жизнь, а эти разные пятилетки и ГПУ – это вроде ссылки или сновидения – не могу я ясно выразить свою мысль, но вы меня должны понять. Пять раз я побывал за границей и всякий раз собирался посетить Палестину, чтобы, так сказать, у самых истоков Христианской религии напиться этой бессмертной влаги…

Он снова остановился, глубоко вздохнул и более тихим голосом продолжал:

– Я хочу вам сообщить, что на днях должны меня освободить, т. е. перевести в тюрьму, а там на волю. Поэтому, если пожелаете, я смогу передать вашей семье ваши пожелания и просьбы. Если же меня задержат, то сделают другие: в тюрьме бражка своя!

Он приподнялся с койки, подошел к стене и стал читать видневшиеся на ней надписи.

После некоторого колебания я ответил, что имею к нему единственную просьбу, через его посредство передать семье моей о случившемся со мною.

Он с радостью записал мой домашний адрес на маленьком клочке газетной бумаги и запихнул его в свою кепку.

– Наша святая обязанность помогать друг другу. Вот, смотрите, – указывая на надписи, сказал он, сколько в этих немногих словах заключено страданий, ужасов и проклятий всей этой банде узурпаторов?!

Мне показалось, что это провокация. Я прервал его и сказал:

– Нехорошо, Панаиди, ругаться. Этим вы никому не поможете, а себе повредите.

Он взглянул на меня, замолчал и снова начал кашлять. Потом неожиданно сказал:

– Не бойтесь меня. В нашей стране свобода слова возможна только в тюрьмах, да в… уборных, если и в этих местах за вами не наблюдают сексоты. Наряду с похабщиной, в куче навоза, можно найти замечательные крупицы народной мудрости.

Он начал вслух перечитывать все надписи.

– Да, это сильно сказано: «Входящий – не грусти, выходящий – не радуйся!». Очевидно, это изречение кто-то написал, побывавши кое-где. А бот еще есть и такие, каких вы, наверное, не слыхали: «Кто не был, тот будет, а кто был, тот вовек не забудет».

В это время вахтер открыл дверь и, обращаясь ко мне, грубо скомандовал:

– А ну, высокий, давай выходи к парикмахеру!

Какой-то «кавказский человек» бесцеремонно схватил меня, посадил на табурет и машинкой стал снимать мои волосы. Через несколько минут он добродушно похлопал меня по затылку и, поглядывая на вахтера, возгласил;

– К труду и абарона гатов! В камере Панаиди встретил меня восклицанием:

– О, не на два дня вас подцепили, а на многие годы. Законопатят вас основательно и безоглядно!

А через некоторое время, когда вахтер снова пришел за мной, Панаиди пожимал мне руку и тихо напутствовал:

– Просьбу вашу выполню. Берегитесь сексотов и «наседок». Имейте в виду, что они есть в каждой камере. Желаю вам счастливо выбраться. Прощайте!

Как потом выяснилось, просьба моя выполнена не была, а личность этого странного человека так и осталась для меня загадкой.

Было зимнее морозное утро. Дул сильный ветер. Сквозь обмерзшие окна в комендантский коридор пробивались первые лучи восходящего солнца.

Вахтер открыл тяжелую железную решётчатую дверь, ввел меня в полутемный подвал и стал открывать камеру № 7.

«Ну, теперь-то и начинается эта самая «конопатка», – подумал я словами Панаиди и нерешительно вошел в камеру.

* * *

Большое подвальное помещение с маленькими щелями, вместо окон, слабо освещалось дневным светом, было заполнено облаком сизого махорочного дыма. На семи топчанах, прикрытых истрепавшимися сенниками, сидели и лежали люди, беспрерывно дымя цыгарками. Приглушенными голосами они о чем-то говорили, перебивая друг друга и беспрерывно ругаясь. Когда закрылись за мною двери и я, поздоровавшись с ними, сел на указанный мне вахтером свободный восьмой топчан, все сразу замолчали и стали задавать мне обычные вопросы, кто я такой, откуда я, за что меня арестовали и т. п. Выслушав мои ответы и короткий рассказ о приключениях с Панаиди, один из них, очевидно, хорошо знавший уголовный кодекс РСФСР, приподнялся на локте и проговорил:

– У вас, гражданин, судя по всему, дело не безнадежное. Срок вам уже приготовлен: от 6 месяцев до вечного пребывания. А этим «петухом», который вам кукарекал в предвариловке, ГПУ хотело вас немного развеселить. О подробностях же узнаете у своего следователя… А пока, авансиком одолжите табачку.

Я ответил, что не курю. Говоривший выругался, махнул рукой и добавил:

– Я тоже когда-то не курил, но когда жизнь дала трещину, пришлось поддерживать себя курением. Через недельку-другую, гражданин, когда ГПУ крепко наступит вам на хвост, вы станете первым курильщиком. Без курева в тюрьме невозможно быть. За табак у нас отдают «пайку», костюмы шевиотовые, сапоги, всё – до совести и невинности включительно, если вы не потеряли их еще на «воле». Камера засмеялась.

С новыми моими товарищами по камере я познакомился очень скоро. Одессит попал за налет на хлебный ларек; краснодарец за какую-то небольшую растрату; бывший красный партизан – за какое-то дело с поджогом кирпичного завода; два немца-колониста – за связь с заграницей и получение от общества «Братья в нужде» денежной помощи; бывший красноармеец – за еврейские анекдоты и последний – местный юноша за антисоветские разговоры. За исключением первых двух уголовников, остальные были «контрики» и с предъявленными им обвинениями по 58 статье сидели уже по несколько недель. Они очень охотно делились со мной своими переживаниями и негодовали на тех, кто их «продал». Особенно волновался бывший красноармеец из местного гарнизона.

– Подумайте, – возмущался он, – за какой-нибудь пустяковый анекдот и мне грозит трехлетний «штемпель», – а?! Всё равно, я буду на них жаловаться товарищам Ворошилову и Калинину. За такой подход к бывшему комсомольцу-батраку и красноармейцу им попадет.

– Ты лучше расскажи нашему новому товарищу анекдот, – вмешался одессит и засмеялся.

– Да, что же тут рассказывать, когда этот анекдот все колхозные бабы знают, – продолжая волноваться, говорил бывший красноармеец. Никакой политики в нем нет, а сексоты донесли политкомиссару и меня арестовали, – поспешил вставить бывший красноармеец.

– Ничего, ничего, товарищ красноармеец, и вам надо немножечко попилить сосенки да елочки, да с тачечкой покататься, – заговорил снова одессит.

– Пятилетку-то надо кому-нибудь выполнять. Портфели носить и всякие говорильни разводить – одно, а каналы рыть – другое.

Красноармеец махнул головой и решительно выкрикнул;

– Всё равно, я буду жаловаться в Москву и своего добьюсь!

– Чудак ты, Божий человек: ты не первый и ты не последний. Тебе вбили в мозги, что на местах власть, может быть, и плохая, а вот, в Москве, – там настоящая, справедливая… Одинакова она везде. Сотни тысяч людей сидят за анекдоты, Москва об этом знает. И если бы твой Калинин их поосвободил, кто же тогда будет строить социализм?!

Вспоминая предупреждение Панаиди, я обвел всех взглядом и подумал: «Кто же из этих семи человек шпион?».

Трудно было сразу разобраться и я решил осторожно перевести разговор на другую тему.

– Ну, как же вас здесь кормят? – обратился я сразу ко всем.

– 600 грамм хлеба, ложка сахару, баланда на обед, кипяток на закуску, а остальной приварок будет выдан в конце пятой пятилетки, – снова сострил одессит и камера снова засмеялась.

Остальные часы этого дня ходили в закрытый двор на прогулку, обедали, спали, играли в шашки и шахматы, изготовленные из хлеба, затем пили вечерний чай и готовились к ночи. Каждый из арестованных ожидал вызова к следователю и к этому готовился.

Я тоже ожидал вызова и готовился к возможным неожиданностям и вопросам…

В 10 часов вечера повели меня к следователю. И замелькали в глазах моих красное лицо конвоира, его наган, направленный на меня, темные коридоры, широкая лестница на третий этаж, яркий свет в каком-то зале и закрытая дверь в кабинет следователя.

– Стучи! – приказал конвоир. Стучу.

– Да-да! – слышится металлический голос из кабинета. Открываю дверь и…

Но об этом когда-нибудь в другой раз расскажем. Сейчас буду рассказывать о других. Моих соузниках и товарищах по заключению.