Текст книги "Узники коммунизма (СИ)"
Автор книги: Петрус Кристус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)
Товарищи по заключению
В тюремном подвале районного ГПУ было около 10 камер. Одна половина с небольшими окнами выходила на улицу, а другая – в глухой квадратный дворик, в котором арестованные, по замкнутому кругу, производили свои 10-минутные прогулки. Как с улицы, так и со двора окна были огорожены высокой досчатой стеной, вдоль которой ходил часовой. По ночам можно было слышать его глухие шаги и крики: – Эй, гражданин, перейдите на другую сторону!
Все побывавшие в заключении по опыту знают, с каким жгучим любопытством хочется знать, кто же томится рядом с вами в соседних камерах и за что он туда попал. Это желание общения с живыми людьми, с соузниками, настолько сильно, в особенности в одиночном заключении, что арестованные, изолированные от внешнего мира, пускаются на всякие хитрости, на изобретение всевозможных условных знаков и азбук, с помощью которых можно было бы установить контакт с соседними камерами. Даже строгие наказания за это карцером, лишением прогулок или связи с родными не могут удержать заключенных от этих попыток.
Проходя много раз по коридору, я видел темные прямоугольники дверей, из-за которых чуть слышно доносился глухой сдержанный гул голосов. Страшно хотелось, хотя бы через «волчок» взглянуть в эти камеры и сказать находившимся в них несколько ласковых утешительных слов.
Особенно мне хотелось повидаться или хотя бы поговорить через стену с моими однодельцами.
По ходу следствия я видел, что были арестованы некоторые из моих друзей и знакомых и, сбиваемые с толку следователем, они начинали уже оговаривать и меня и друг друга. С ними-то и нужно было как-нибудь связаться. Но как это сделать? Тюремной азбуки для перестукивания они не знали, а через «волю» связаться с ними не было никакой возможности. Оставались еще дежурные вахтеры, но им не доверяли и связываться с ними было опасно.
И вот однажды наш однокамерник, бывший красный партизан, стоя у окна, стал машинально выстукивать по трубе парового отопления. Через несколько минут в трубе послышались ответные металлические щелчки в определенном порядке. По трубе ответили такими же ударами. Получили ответ: «Говорит 4-я камера». С того же дня наши камеры установили связь со всеми соседними камерами, выходившими окнами на улицу. Связался и я с 3-мя моими однодельцами и обменялся с ними необходимыми для нас сведениями. Особенно было важно им знать действительную роль двух наших общих знакомых, оказавшихся агентами ГПУ; они являлись для нас очень опасными свидетелями.
Но не долго продолжалось наше общение с соседями. Дежурившие вахтеры подслушали наши разговоры, донесли начальству и перестукивания, под страхом строгой кары, были прекращены. Но главное было сделано. Мы не только знали, кто рядом с нами находился, но и сделали взаимные предостережения.
Другая же часть камер, выходившая окнами в прогулочный дворик, находилась на другой стороне коридора, и связей с ней у нас никаких не было. В этих камерах находились остальные 4 мои однодельца, а также, как потом уже выяснилось в тюрьме, другие более или менее интересные личности.
Вот, например, генерального штаба царской армии подполковник Малиновский, сотрудничавший в ГПУ, а затем обвиненный им в организации каких-то контрреволюционных восстаний среди кубанского казачества. В ответ на эти обвинения Малиновский объявил голодовку, был переведен в одиночку и на 32 день умер от истощения.
Вот какая-то неизвестная молодая девица, находившаяся в одной из больших камер, пробовала покончить жизнь самоубийством, но своевременно была вынута из петли и в бессознательном состоянии отвезена в тюремную больницу.
А вот укротитель и дрессировщик змей. Фамилии его никто не помнил, но в его горе все однокамерники принимали большое участие.
По рассказам заключенных, где-то на одном из своих гастрольных выступлений укротитель показал зрителям на змеях, как крестьяне вступали в колхоз. По его приказанию, змеи исполняли что-то антисоветское, за что он и был арестован ГПУ. Змеи его сидели где-то в каком-то закрытом ящике без пищи и воды. Укротителя их это очень волновало и он, быстро шагая по диагонали своей камеры, возмущался:
– Ну, уж пусть я контрреволюционер! Но при чем тут невинные змеи мои? Без еды они еще посидят пару месяцев, но без воды передохнут через неделю. Возмутительно!
Кто-то ему сказал:
– Змеям твоим тоже предъявят 58 статью, да еще, кроме 10, воткнут им 11 пункт за группировку. И поедешь с ними на гастроли по концлагерям!
Дальнейшая судьба этого человека и его змей мне неизвестна.
Спустя три месяца, уже в городской тюрьме, я познакомился с группой немцев-колонистов, переведенных из НКВД. К ним присоединили двух немцев, моих однокамерников, и все вместе ожидали суда.
Позже, где-то в лагерях, я узнал, что спецколлегия присудила им сроки заключения по количеству полученных от германского о-ва «Братья в нужде» марок. За две марки – два года, за три – три и т. п. А один из них, местный учитель, за 10 марок и 3 доллара получил десять лет и 3 года поражения в правах. Над ними подшучивали;
– Дороговато обошлись эти марки! Даже на махру не хватит, если придется вам отбывать эти сроки…
Колонисты вели себя осторожно и замкнуто. Учитель же, упражнявшийся в английском языке, был оживленнее и общительнее и потихоньку мечтал об Америке, где проживали его родственники.
В этих камерах побывали и два итальянца. Одного из них в тюрьме называли Корнелли, а фамилия другого осталась мне неизвестной.
Сами итальянцы о себе рассказывали следующее: До приезда своего в СССР, они оба работали грузчиками в Марсельском порту. Жилось им там более или менее хорошо. Каждый имел по несколько костюмов и пар обуви, не плохое питание и квартиру, словом, жили европейцами…. Оба много читали. И так начитались коммунистической литературы, что, наконец, решили поехать в «счастливую» страну, где рабочие зарабатывают не каких-нибудь 250 франков в неделю, а целые сотни рублей. Они с радостью отправились в СССР.
В пути капитан парохода, бойкий и жизнерадостный весельчак, всё время угощал их разными напитками и очень вкусными русскими блюдами, а когда прибыли в Одессу, он добродушно попрощался с ними и передал их в ГПУ.
Одним словом два итальянских коммуниста очутились в подвале ГПУ, а через несколько месяцев и в местной тюрьме. Неизвестно, как проходило следствие и какими путями ГПУ наводило о них справки в Италии и Франции, но обоим были предъявлены обвинения в каком-то шпионаже, затем их осудили по 6 пункту 58 статьи и дали по 10 лет.
После суда Корнелли некоторое время работал в тюрьме поваром, а его одноделец заготовлял дрова.
Они были очень потрясены всем случившимся и весьма неохотно рассказывали о жизни за границей.
«Ничего, – думал я, – теперь вы, товарищи европейские коммунисты, наверное узнаете разницу между марсельскими, русскими и советскими блюдами!».
В последние дни, перед переводом нас в тюрьму, нашими соседями стали несколько монахов. Это были последние остатки православных отшельников, которые каким-то чудом уцелели от террора 1929–34 лет. ГПУ подобрало их где-то в Абхазии, в каком-то совхозе по культуре и разведению эфироносных растений, где они работали в качестве чернорабочих.
Там они никого не трогали, честно и усердно трудились и молились…
Отшельнические поселения и кельи, которые были разбросаны по непроходимым местам Кавказского хребта, еще с 1903 года, пережили первую мировую воину, февральскую и октябрьскую революцию, затем гражданскую войну и все годы НЭП'а.
В неприступных горах и ущельях они имели свою пещерную церковь, своего епископа, библиотеку, разводили небольшие огородики, занимались первобытным пчеловодством, ремеслами (изготовляли деревянные ложки, кресты), собирали дикорастущие яблоки, груши, орехи, каштаны и этим питались. В 1929–32 г.г. ГПУ нашло их и там. Оно разгромило их поселения, нетрудоспособных стариков и откровенно враждебных большевикам монахов расстреляло, а остальных разослало по концлагерям. Уцелевшие же стали цепляться за разные работы по совхозам и колхозам, пока, наконец, «кировский набор» не зацепил и их.
Кавказские отшельники считали, что времена антихриста уже наступили, и его появление произойдет в России. Ленин – это пока только его предтеча, а большевики – исчадие ада.
Большевикам подобные толкования и пророчества очень не нравились и с носителями таких настроений ГПУ жестоко и беспощадно расправлялось. Особенно беспощадна была расправа с теми, кто откровенно и смело заявлял им в лицо, что они исчадие ада, и что разговаривать с ними, слугами антихриста, они не желают и никаких протоколов на следствии подписывать не будут.
Бесстрашие, мужество и сила веры этих людей были настолько велики, что за ними пошли даже некоторые из следователей ГПУ, которые вместе с ними разделяли их участь, исповедуя Христа.
Мартын Задека
Когда отца расстреляли большевики, а мать вышла замуж за другого, тоже за рабочего, двенадцатилетний Гриценко начал беспризорничать. Он побывал во многих детских домах и колониях для малолетних правонарушителей, учился там в семилетке и столярной мастерской, но, когда ему исполнилось 17 лет, снова очутился на улице, связался с преступным миром и стал воровать. К 25-летнему возрасту Гриценко имел уже 5 судимостей, около 15 лет общего срока заключения, три побега из Соловков и других лагерей, два раза был женат и вдобавок сочинял воровские стихи… О всех своих похождениях он – рассказывал, как о героических подвигах, которые совершал почти шутя. Особенно он хвалился своими смелыми и удавшимися побегами из лагеря и хищением одного «иностранного» чемодана.
У иностранного дипломата, ехавшего в «международном» поезде из Москвы во Владивосток, был похищен дорожный чемодан. Содержимое его, имевшее рыночную ценность, – шелковые, шерстяные и золотые вещи, было продано перекупщикам, а чемодан с оставшимися в нем какими-то бумагами закопан в тайге на одной из сибирских станций, вблизи Омска.
Спустя две недели, виновник этого происшествия произвел в Москве новое воровство, но неудачно, был задержан и очутился в НКВД. В ходе следствия ему дополнительно навязали еще одно обвинение в каком-то московском грабеже с убийством, в котором он на самом деле не участвовал. Случившийся грабеж по времени совпадал с хищением чемодана и запутавшийся парень, чтобы избавиться от тяжелого обвинения, решил защищаться похищенным чемоданом.
Когда в НКВД узнали, что в чемодане остались еще какие-то планы и чертежи, немедленно же была послана в Сибирь «экспедиция» в составе Гриценко и нескольких агентов. С помощью местных комсомольцев и железнодорожных рабочих пришлось перекопать немало земли, пока, наконец, не наткнулись на зарытый чемодан. Среди всяких бумаг, уже пожелтевших от сырости, был обнаружен военный план Москвы и еще некоторые советские документы секретного характера. Эта находка так обрадовала НКВД, что Гриценко не только простили все его прошлые и настоящие уголовные дела, но еще и наградили деньгами, дали железнодорожный билет на проезд до Харькова и соответствующие документы на жительство. Одним словом, за выкраденный чемодан ему простили всё и сразу превратили чуть ли не в заслуженного по воровским делам героя СССР. Но не прошло и недели, как Гриценко снова попался в каком-то поездном воровстве, и опять очутился в тюрьме.
В тот же день, когда он появился в Новороссийской тюрьме, за историю с иностранным чемоданом урки возвели его в ранг «пахана» и дали кличку Мартын Задека.
Что общего имел он с Мартыном Задекой, – неизвестно, но Мартына Гриценко через неделю вся камера называл только Мартын Задека.
В камере было десять человек уголовников, и Мартын Задека был их вождем. В ночное время они обирали спавших остальных заключенных, а днем беспрерывно играли в самодельные карты, спали или учились танцевать чечётку, рассказывали о своих похождениях, любили разные приключенческие истории, пели песни…
Как-то Мартын Задека взлез ко мне на нары, лег рядом и заговорил взволнованным голосом. Он много рассказывал о несбывшихся мечтах своего детства, о том, как он любил читать книги, в которых говорилось о великих людях, как большевики убили его отца, как он потерял совесть свою и стал уголовником…
– Я верю вам, – говорил он мне тихо, – потому что вы такой же, как мой отец. Сколько раз мы, урки, собирались обобрать вас, но как только подходили к вашему месту, образ покойного отца моего вставал между вами и мной, и я уводил шпану к другим. Я хочу рассказать вам о себе всё, что страшным грузом лежит на моей душе…
И, уткнувшись головой в изголовье, он тихим голосом продолжал рассказывать о своей жизни.
От совершенных злодеяний содрогалась его живая душа, тянувшаяся к свету и правде, и вряд ли нашелся бы на земле хоть один человек, который осудил бы его за то, что он стал беспризорным и уголовником.
Считая виновником своих несчастий только коммунистов, возмущаясь их идеологией, он продолжал:
– Вы знаете, я имею пять судимостей, около 15 лет неотбывных сроков заключения, три побега из лагерей, одну невинно – загубленную душу на своей совести, но я всё-таки честнее коммунистов. Свои преступления и воровские дела я называю преступлениями, и всегда очень болею душой, что не могу стать порядочным человеком. А они делают более ужасные преступления, нежели мои, и называют их «доблестью, геройством, славою, добродетелью». За наши меньшие грехи, нас судят и уничтожают, а их не только никто не осуждает, – им рукоплещут, посвящают стихи и книги, а детям внушают любовь и уважение к ним!
Мартын Задека остановился, тяжело перевел дыхание и снова продолжал негодовать: всё больше и больше возбуждаясь:
– Я окончил только семилетку, но научился самостоятельно мыслить и разбираться в вещах и явлениях.
– Да, мы, уголовники, честнее их! Мы никогда не позволяем себе отобрать у человека, например, последний кусок хлеба, а коммунисты во время голода вырывали его изо рта у голодных и умирающих. А сколько они наделали беспризорников и проституток, и теперь, загнав их всех в лагери, постепенно уничтожают, если они не «перековываются» на ихний лад. Или вот, например, еще один факт в натуре: часы, которые я стащил из чужой квартиры, отобрали у меня агенты и теперь сами носят на своих окровавленных руках. Мы, видите, – воры, а они – вожди человечества, хапают у нас наворованное и наслаждаются им! Большевики отличаются от урок только тем, что они организованнее, сильнее и, главное, подлее и бесчестнее нас. Если НКВД за один уворованный чемодан наградило меня, а за другой наказало, то только потому, что в краже первого оно было заинтересовано, а второго нет. Когда в свое время Сталин ограбил Тифлисский банк, Сочинскую почту и ряд почтовых поездов, то этот грабеж он называл экспроприацией и считал себя правым. А когда мы, его питомцы, делаем то же самое, нас ловят и судят за то, что мы не присоединяемся к его кремлевской «малине». Понял? Вы мне говорите, что нужно всё понять и терпеливо переносить; вы собираетесь страдать десять лет в лагерях, – а я при первой же возможности опять сорвусь, и будь она трижды проклята, эта сталинская перековка! Пусть сначала сам Сталин, этот великий грабитель и людоед, перекуется на порядочного человека, а тогда уже берется за нас. Скажите мне, пожалуйста, – продолжал он взволнованно и горячо, – почему, например, если один налетчик, или два, три, пять, даже сто будут грабить других, то это называется бандитизмом, разбоем, а если этих бандитов и налетчиков соберется, скажем, миллион, то это уже не банда, – а советская власть? На какой же цифре кончается банда и начинается власть «вождей» человечества, – на 101 или 1001? Когда Сталин сидел в царской тюрьме, он тоже считался бандитом и арестантом, а теперь он вдруг стал «отцом, мудрецом, и великим вождем». Ничего не понимаю! Вечером, значит, лег спать бандюгою, а на утро проснулся государственным человеком, да еще и великим. И сна, пожалуй, никакого не видел, а проснулся всесоюзным «паханом». Штука, а? Залез под одеяло какой-нибудь Васька-Косой, а вылез из под него советский гений. И пошла гулять «малина». Да еще и какая! Тут тебе и иностранные дипломаты кланяются, и Академия Наук признает гениальность Васьки-Косого, и сам даже американский президент комплименты ему говорит. А тюремные камеры, где между двумя очередными налетами отсиживался Васька или Йоська-Косой, или хаты, где он жил когда-то во время ссылки, превращают в музеи… «Смотрите, мол, товарищи, и прочие граждане, вот на этой койке спал этот самый Васька-Косой, а за этим столом он что-то там обдумывал (вероятно, как ему оттуда драпануть и снова налетать на банки и поезда). А вот это одна из его кличек, под которой он обделывал свои делишки; а это его друзья, корешки по банде, и т. д.» И всё в таком научном и музейном роде! Раньше, скажем, Академия Наук или дипломат Йоську-Косого в «золотари» к себе не взяли бы, а теперь портреты его вешают на стенах своих кабинетов, книжки о нем сочиняют и, подгоняют под его дела науки разные, что он равен солнцу и бессмертным богам… Да и вы не объясните мне как это получилось с пробуждением Васьки или Йоськи-Косого! Клянусь вам моей свободой, что на этот вопрос никто толком не ответит, даже анархисты. Так же, как невозможно сказать, где кончается не-толпа и начинается толпа. Один, два, пять, десять человек – не толпа, тысяча – толпа. А где между ними граница? Один, два, пять – грабители, а миллион – советская власть. Лег спать бандюгой Васькой Косым, а проснулся Великим Сталиным! Выходит, что весь секрет заключается в силе власти. Хапай сперва мокрое белье с веревок, затем чемоданы, потом банки и поезда, а дальше запускай когти свои в хвост и в гриву проклятой власти, вышибай из седла насидевшихся в нем, покрепче садись в него сам и подставляй морду свою для художников, фотографов и разных поэтов. И полетят портреты его по всему свету, а стихи по радио. А Васька-Косой ухмыляется: «Позвать ко мне немедленно академика по музейным делам и пусть он изучает мои отмычки, клички, фотографии и прочую воровскую грамоту! А другие ученые пусть займутся моими ногтями, пальцами, пятками и остальными гениальными членами тела, чтобы знали все, кто такой Васька-Косой, когда будут устраивать мне очередную овацию с криками «ура»! Подумайте только: академики изучают Ваську Косого и приветствуют его!
И он стал смеяться, глядя на игравших в карты урок – «будущих мудрых учителей и вождей человечества».
– Значит, – продолжал он после смеха, – вся суть дела в силе и власти, в том, кто кого поскорее объегорит? А раз так, то я пока продолжаю оставаться уркой, да еще и паханом. Я часто задаю себе вопрос, что бы ответил мне на это мой покойный отец? Если бы он мне ответил то же, что и вы говорите, то я…
Он запнулся, не договорил начатой фразы, быстро поднялся с нар, поблагодарил меня за беседу и стал смотреть в окно, напевая слова Есенина из «Письма к матери».
И молиться не учи меня, не надо
Прошлому возврата больше нет.
Ты одна надежда и отрада,
Ты мой тихий несказанный свет.
Затем он снова подошел к нарам и со слезами на глазах очень тихо проговорил:
– Я очень хочу стать другим человеком… таким, как был мой отец… Так хочется правды, и над головой уголочек чистого праведного неба с ясным солнцем и сверкающими звездами!
Он мотнул головой и еще раз пожал мне руку за беседу и молча отошел к своей компании.
Я смотрел на него и думал: сколько сотен тысяч молодых людей, подобных Мартыну, искалечила преступная шайка большевиков и кто успокоит их мятущиеся души?
Позже, спустя несколько месяцев, когда я находился в Сибири, мне рассказывали, что Мартын Задека вместе с другими уголовными заключенными, был переведен в другую камеру, из которой сделали подкоп, довели его до наружной тюремной стены, но кто-то «стукнул» – и затея провалилась.
После этого их вскоре судили и с разными сроками направили в концлагери.
Завезли их в края отдаленные,
Где болото, да водная ширь,
За вину, уж давно искупленную,
Заключили в былой монастырь.
Иван Бойко
До октябрьского переворота он жил в одной из станиц Кубани, имел свой домик, усадебку с огородом, сеял хлеб. А в худые годы, когда еще жил с отцом, батрачил у богатых казаков, зарабатывал хлебом, кукурузой, «маслянкой». И у него всегда сходились концы с концами, со стола не сходил белый пшеничный хлеб, а из кладовой и погреба – разные припасы. От германской войны он сумел отвертеться и военную повинность проходил в Новочеркасске.
После 1917 года, поверивши большевистским лозунгам и обещаниям, пошел «углублять» революцию. Был на Украине, в Крыму, на Висле. В 1921 году демобилизовался. С красноармейскими документами на руках, он, как бывший батрак и буденновец, сразу же попал в актив станицы и был введен членом в станичный совет. В годы НЭП'а он увлекался личным хозяйством, имел хорошую скотину, свиней, выстроил себе новый дом, приобрел городскую мебель, обзавелся «культурной» одеждой… Словом, «обогащался», но из актива не выходил и советскую власть поддерживал. Так он дожил до коллективизации и страшного голода.
Раскулачивание и высылка в Сибирь не только казаков, но и иногородних, произвела на. него тяжелое впечатление. Он стал пересматривать свое отношение к большевизму и почувствовал себя противником его. От былых, опьянявших его в годы революции лозунгов, не осталось и следа. Его товарищи, за исключением немногих, думали то же самое. Некоторые покидали станицу и уезжали в промышленные центры, другие чувство разочарования в большевизме – заливали «горькой».
Особенно сильно росла ненависть к наехавшим из центра разным «двадцатипятитысячникам» и уполномоченным. Одни из них приезжали, другие уезжали, – и все угрожали, требовали «провернуть», «мобилизнуть», «ударить», «разбудить», «подойти вплотную», «не ослаблять темпов», «не размагничиваться», «спускаться на тормозах», «переключаться на ходу», «во-время и умело выпустить отработанный пар» и т. п.
Все требовали выполнения какой-либо «кампании». Проводились «кампании» по распространению госзаймов, по сбору лекарственных растений, по заготовке яиц, всевозможных шкур и шкурок (собачьих, кошачьих, крысиных, кроличьих и т. п.), по проведению месячника дорожного строительства, по борьбе с грызунами, «черепашкой», по сбору утильсырья, по выполнению плана посевной, прополочной, уборочной и других. Основной кампанией была – «стопроцентная коллективизация на основе ликвидации кулачества, как класса» и – хлебозаготовки.
Станица должна была по «встречному» плану дать дополнительно 30 тысяч пудов зерна и «целиком и полностью» вступить в колхозы.
Так. называемых кулаков (были еще и «подкулачники», их «подпевалы» и «кулачье охвостье с левацким заскоком») обкладывались тысячепудовыми заданиями и за невыполнение их тут же судили, раскулачивали и высылали.
Середняков (были «мощные», «малосильные» и обыкновенные) и бедняков, уклонявшихся от вступления в колхозы, также раскулачивали и судили.
Весь актив станицы был мобилизован и раскреплен по кварталам и десятидворкам для выколачивания из населения последних килограммов хлеба. Даже вареную фасоль отбирали у старух и тащили в стансовет. Сушеную грушу-дичку и ту забирали и тащили на заготовительные пункты.
Актив всегда был пьян. Одна часть актива пила просто так, другая – чтобы одурманить голову свою и не реагировать на происходившее; а третья часть пила «по работе». Их угощали станичники, чтобы хоть на несколько дней оттянуть сдачу последнего зерна, а тем временем хлеб закапывали в землю, замазывали в стены домов, замуровывали в печках. Началась новая кампания по розыскам запрятанного хлеба. За обнаруженное зерно актив премировали, а виновных в сокрытии судили.
По усадьбам бродили активисты и комсомол с пионерами и искали, копали, нюхали, щупали «штылями»… Искали друг у друга (самопроверка!) доносили, провоцировали… и находили. Тогда они делились найденным хлебом и принимались за пьянку. Потерпевший из «своих» отделывался несколькими мешками зерна и литрами водки, и актив оставлял его в покое. Это еще было полбеды. Если, скажем, из найденных 30 пудов отдавали половину, то оставшееся зерно было богатством, в то время как другие ничего не имели, пухли и умирали с голоду. Но были и такие активисты, которые «присасывались» к обнаруженному зерну и постепенно забирали его, угрожая попавшемуся 10 годами. Мастерами этих дел были два «партейные». Они по доносу комсомольцев и пионеров находили зерно, сразу или в несколько приемов забирали его, а затем виновных арестовывали и судили.
Иван Бойко также закопал в землю некоторое количество пшеницы и кукурузы. Яму вырыл у себя на огороде, из досок сделал обшивку и засыпал землей, а место замаскировал посевом. Работа была произведена ночью быстро и аккуратно. Сосед Бойко и друг его детства Василий, также бедняк и активист, последовал его примеру.
Однажды, придя домой из колхоза, где он работал бригадиром, Бойко, застал у себя одного из этих «партейных». Пьяно улыбаясь, он рукой указал на огород и прохрипел:
– Пшеницу ты, Ваня, на огороде засеял правильно, но на яме она имеет другую окраску. Сперва я полагал, что это такой цвет от навоза, а когда пощупал «штылем» – получилась яма с досками. У Василия тоже самое… Бояться нечего – помиримся. Мы люди свои, советские…
В тот же день, вечером, Бойко с соседом своим отвезли ему на квартиру 10 пудов пшеницы и пять пудов кукурузы. Спустя четыре дня, пришлось еще дать 10 пудов, а через некоторое время он потребовал еще столько же. В случае отказа – собирался было заявить властям.
В назначенный день он в третий раз пришел к Бойко за зерном. Его крепко напоили, вывели во двор, пятикилограммовой гирей ударили по голове и свалили в заброшенный колодец, находившийся в соседнем вымершем дворе.
Исчезновение партийного пьяницы и вымогателя не сразу обнаружили. И до этого случалось, что целыми днями он не являлся в стансовет, пьянствуя и развратничая где-нибудь на хуторах. Когда осведомлялись о его местонахождении, стансоветчики, такие же пьяницы, как и он, обычно отвечали:
– На хуторах мобилизует средства!
Но когда прошла неделя и другая, стансовет забил тревогу. Сообщили в районное ГПУ и прокурору. Начались розыски. Даже Бойко и Василию, как активистам, было поручено подслушивать, что об этом гуторит масса. Были арестованы десятки станичников, находившихся на подозрении у ГПУ – вся интеллигенция, священник, дьячок, но подлинных виновников обнаружить не удалось. Никому и в голову не приходило, что убит он не кулаками и «охвостьем», а настоящими советскими активистами.
ГПУ свирепствовало, а Бойко с Василием помалкивали. Так прошло два года.
Наступил 35 год. Оставшиеся после голода в живых станичники сливались с прибывшими из северных областей переселенцами (вымерло больше половины станицы). В колхозах была введена система трудодней и разрешена колхозная торговля на местных рынках. В городах и местечках были отменены хлебные карточки. Ликвидировались «Торгсины» и открылись магазины Госторга. Одним словом, люди понемногу стали оживать и постепенно втягивались в новую «зажиточную» жизнь.
Иван Бойко с Василием тоже – переключились на новую жизнь. Один бригадирствовал, а другой работал кладовщиком. Тайна колодца не так уж остро беспокоила их, как это было в прежние годы. Правда, им было жаль всех невинно пострадавших из-за них станичных жителей, но эти люди всё равно были бы изъяты из станицы.
– А всё-таки хорошо сделали, что кокнули гада, – иногда говорил Бойко своему другу.
Станичники, знавшие убитого стансоветчика, также вспоминали:
– Собаке – собачья смерть! – За такого паразита и греха не будет. Ведь сколько крови человеческой выпил, вампир проклятый?! Сколько несчастных загнал в Сибирь и на тот свет?
Однажды, на масленице, после обильной выпивки у тещи, Бойко очень разговорился и расхвастался, и решил в тайну колодца посвятить свою жену.
– Вчера в станице обратно повязали десятерых колхозников. Ребята из НКВД сказывали, что их арестовали в связи с убийством Кирова, а окромя этого еще и за того чорта. Напрасно они тягают людей… Всё равно не найти им настоящих виновников – концы спрятаны основательно! – многозначительно сказал своей жене Бойко и пригрозил:
– Слышь, Маня, если ты кому-нибудь проболтаешься, тебе – крышка, а мне – гроб, – поняла?
И муж рассказал жене, как был убит коммунист и где его труп. Перепуганная женщина поклялась всеми станичными клятвами и святым крестом, что всё сохранит в строгой тайне.
…А спустя месяц, НКВД арестовало Бойко, жену его и Василия, вытащило из заваленного колодца разложившийся труп коммуниста и повело следствие.
* * *
Как-то раз в нашу 39 камеру ввели человека. Низенький, щупленький, сгорбившийся, в крестьянской одежде, с большой торбой в руках, он имел измученный вид, беспрерывно курил и, глядя потухшим взглядом в противоположный угол камеры, тяжело и мрачно вздыхал.
На все наши вопросы, за что его арестовали, он отвечал коротким «не знаю», но мы чувствовали, что он говорит неправду. Поздно вечером того же дня его вызвали к следователю, откуда он был приведен только после полуночи.
С вытянувшимся бледно-желтым лицом и запавшими глазами он молча лег на койку, всё время ворочался, курил, кашлял и вздыхал.
– Ну, как, Бойко, твои дела? – спросил кто-то его утром.
– Следствие было… С другом Василием очную ставку давали. Пришлось подписать протокол. Жену отпустили домой, а нам предъявили 58 статью 8 и 11 пункты… Следователь сказал мне, что я спекся… Что это значит, товарищи, «спекся»? – спросил Бойко.
– Нужно, чтобы ты, дружок, сперва «размотался», а потом мы ответим тебе, что значит слово «спекся».
И Бойко «размотался».
– Ну, а каким же образом НКВД узнало о тайне колодца? – спросили мы его после того, как он нам рассказал о себе и своем деле. Неужели жена твоя проболталась?
– Да. Видите ли, жена моя из набожных, ни одного нищего не пропустила без подаяния, в церковь ходила, постилась часто… Одним словом, была религиозна… А когда Великим постом в нашу станицу приехал новый поп (три года не было священника – ГПУ забрало), все бабы и повалили к нему.
Вел себя хорошо, голосом своим тоже выводил недурно и сам собою еще был молод.
Пошла к нему и моя дура. Понравился он и ей. А на Страстной стала говеть… Три дня всё ходила в церковь, пока не «покаялась» и не рассказала ему о тайне колодца.
На следующий день поп из станицы исчез, – оказался агентом НКВД, – а остальное вам уже известно. На следствии жена вынуждена была подтвердить свою исповедь у попа и мой разговор с нею на маслянице, а Василию пришлось сознаться. И вот, на мой вопрос, что меня ждет, следователь и ответил, что я «спекся».
