Текст книги "Рейд на Сан и Вислу"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

15

На вторую ночь мы переходили железную дорогу Ковель – Брест. Стройные сосны по сторонам магистрали оказались вырубленными и лежали желтыми трупами, как на отгремевшем поле боя.

– Цэ так фашисты предохраняют «железку» от диверсантов. Видать, поработали тут подрывники «бати Линькова», и «дяди Пети» Бринского, и Федорова, – сказал Кульбака. – Холера им в бок, тем фашистам. Сколько лесу перевели.

Наша разведка захватила железнодорожный переезд. Вправо и влево были выдвинуты заслоны.

Через рельсы двинулись первые подразделения, когда со стороны Бреста вдруг подошел паровоз с двумя вагонами. Мина, поставленная заслоном, почему–то не сработала. Зато бронебойщики успели всадить в паровоз несколько пуль. Шипя, как Змей Горыныч, выпуская клубы пара, он по инерции еще катился вперед.

На переезд выбежал, ругаясь страшными словами, один из старейших наших минеров – Абрамов. Он полоснул очередью из автомата по тендеру и, хватаясь за голову, закричал:

– Образованные понаехали, растуды их бабушку! Нет щоб по–настоящему, по–партизанскому, наверняка. Говорил им: либо на «удочку», либо нажимного действия взрыватели ставьте. Нет, этим охламонам только кислотные да вибрационные по душе… Гоните этих с высшим образованием, товарищ командир, позору с ними не оберемся!

Я не мог удержаться от смеха. Абрамов – ученик знаменитого Курса, подорвавшегося на мине в 1941 году, был всегда сторонником старины. Он признавал только мины, взрывавшиеся шнуром, отведенным в сторону от полотна железной дороги (на удочку), либо взрывателями, срабатывавшими от нажима колес паровоза. А нас перед отправкой в рейд снабдили минами самыми разнообразными.

Собственно, сама–то мина оставалась неизменной. Она представляла собой заряд в пять – восемь килограммов взрывчатки, упакованной в деревянный или металлический ящик. Зарядом являлись аккуратно уложенные двухсотграммовые шашки тола, похожие на буро–желтые куски хозяйственного мыла. На ящик натягивался обычно мешок из прорезиненной материи, так как охрана врага разыскивала мины при помощи собак, натренированных на запах тола. Резина заглушала этот запах. Не плохо помогала и махорка, которой мы посыпали подходы к мине.

Менялась не мина. Менялись взрыватели к ней. В начале войны минеры чаще всего использовали капсюли ручных гранат. Затем пошли взрыватели нажимные – маленькие, похожие на патроны к нагану (каждый уважающий себя минер таскал их десятками в карманах). Потом стали применять шомпола и палочки, которые приводили в действие взрыватель от соприкосновения с осью паровоза. Использовали и графит, и спичку. А к началу 1943 года Старинов и другие энтузиасты подрывного дела изобрели ряд новых взрывателей: вибрирующий от содрогания почвы стальной шарик, замыкавший электроцепь; хитроумные пружинки, действовавшие, как ударный механизм, под воздействием кислоты; магниты и другие приспособления.

…Пока ругался Абрамов, перечисляя мне всех родителей и недостатки «культурных» мин, подстреленный паровоз остановился далеко за переездом, пройдя ко второй, левой со стороны Ковеля, заставе. Ее выставлял батальон Брайко. Бойцы из этой заставы действовали решительно. Они не мешкая овладели эшелоном и, к удивлению своему, ни на паровозе, ни в вагонах не обнаружили ни души.

Движение через переезд возобновилось. Но скоро вдали зачмыхал новый эшелон. Сообразительный Брайко успел выдвинуться вперед от подбитого паровоза и заминировать подход. Теперь сработали сразу две мины. Эшелон оказался без охраны. Шли разные грузы, и среди них впервые мы увидели контейнеры. Долго трудились над ящиками, подозревая, что в них скрываются какие–то секретные грузы. Но обнаружили только станки. От перепуганного, оглушенного машиниста и тормозных кондукторов узнали, что груз идет из Днепропетровска и Донбасса. Была там и киевская мебель и масса всякой рухляди, разбираться в которой мы не имели возможности.

Время приближалось к полуночи, а с рассветом наша колонна должна выйти к Западному Бугу, то есть на западную границу Советского Союза. Еще летом мы побывали на границе с Румынией и Венгрией. С каким трудом, какими жертвами достался ковпаковцам этот дерзкий шаг! И как легко подходим мы теперь к советско–польской границе.

На пути, отделяющем нас от этой заветной черты, лежит только одно большое село Кукурики да несколько хуторов. Так, по крайней мере, говорят карта и начальник штаба Василий Александрович Войцехович.

Неожиданно получили данные разведки: в селе Кукурики – большой бандеровский гарнизон. Вот так новость! Скачем с Войцеховичем в голову колонны. Разведчики захватили «языков». Вернее, «языки» сами напоролись на нашу разведку. Это самые обыкновенные полещуки: мужик лет под пятьдесят и молодайка, кровь с молоком, годков двадцати четырех. Задержанные одеты по–праздничному: ехали из села Кукурики после церковной службы. Православное население этих мест в ту ночь справляло «водохрещье». Дядько со своей снохой вез из церкви «свяченый» окорок, колечки колбасы и прочую снедь, вплоть до пшеничной кутьи. Вторая кутья была с орехами и медом. Разведчики чуть было не пропустили их без тщательного расспроса, но дотошный Кульбака подсел к молодайке и, балагуря с ней на своем сумском диалекте, вдруг нащупал в соломе немецкий карабин. В корзине со снедью нашелся еще и обрез австрийской манлихерки. Пришлось мужичка взять за воротник. Не особенно упираясь, он рассказал, что в Кукуриках расположен целый бандеровский курень.

– Что такое «курень», генацвале? Скажи, пожалуйста, это как понимать? – допытывался у Кульбаки Давид Бакрадзе.

– Курень – это, по–ихнему, полк, – отвечал Петро Леонтьевич.

Бакрадзе свистнул. Тут же подошли другие комбаты, и дядько сразу понял, что дело серьезное. Он даже сообщил нам всю дислокацию банды и рассказал, что в штабе этого бандеровского куреня сейчас идет на полный ход крещенская пирушка. Сам вызвался провести нас туда.

– Удачный случай. Упустить его нельзя, – буркнул Мыкола.

– А не ворваться ли в село с ходу? – спросил я неосторожно начштаба.

– Та вы их, как мокрым рядном, зараз накроете! – заговорил дядько, воодушевляясь неизвестно по какому поводу. – Вы тилько хлопцев наших, рядовых, не трогайте. Я вас подведу под самый штаб ихнего куреня. Хлопцы не виноваты – мобилизованные. Всего неделю назад. А штаб накроете, так вы этих куркульских сынков перебейте всех до одного и куреню крышка будет. Наши хлопцы сами к вам в советскую партизанку уйдут. По своей охоте. Ей–богу, крест на мне.

Кое–кому показалась странной эта метаморфоза. И, подсев к полещуку вплотную, я постарался сделать лицо посвирепее, а взгляд попронзительнее.

– А оружие откуда ты вез?

– Так оттуда же, – нимало не смутившись, сказал подводчик.

– Чья зброя?

– Так Васылева ж… сына моего. Вон ее мужа.

– А сам он где?

– Да там же, в куреню.

И, склонившись к моему уху, шепнул:

– Перед рассветом он оттуда тикать будет, мий Васыль. Мы его за селом встречали. «Пускай, – каже, – еще куркули перепьются добре, тогда я вас догоню».

– Безоружным тикать собирается? – с недоверием спросил Кульбака.

– Хе… у него пистоля имеется. Хотел еще у куренного и немецкий автомат потянуть. Вот, ей–богу… хотите верьте, а не хотите – сами повидите.

Посовещавшись недолго, мы решили с ходу ворваться в Кукурики. Рота Бакрадзе шла первой. Ему пришлось прихватить с собой дядька в качестве проводника.

– Тильки не застрельте моего Васыля, – умоляюще сказала молодайка, обращаясь к великану Бакрадзе. – Он сам по доброй воле в советскую партизанку хотел идти.

– Не беспокойся, дарагая, – сказал Бакрадзе, поглядывая на крепкую хохлушку так, что она взялась румянцем, – будет твой Васыль с нами…

Налет удался на славу. Штаб бандеровского куреня рота Бакрадзе с приданными ей еще двумя ротами накрыла, как и предсказывал наш проводник, словно мокрым мешком.

Это было боевое крещение первого батальона, которым, по моему замыслу, должен был командовать Платон Воронько. Но сейчас мы испытывали на эту же роль Бакрадзе.

– Пожалуй, потянет, – сказал после боя Войцехович.

– Пожалуй, – согласился я. – И начальник штаба там уже есть, лучше Бережного не сыщешь. А комиссаром можно Тоута поставить.

– Писать приказ? – заторопился Василий Александрович.

– Потерпи малость. Еще приглядимся…

* * *

Уже рассвело, когда почти весь наш обоз, втянувшись в большое село, размещался по квартирам. В штабе разбирали трофеи, допрашивали пленных. Роберт Кляйн удивлял бандеровцев быстрым переходом с русской речи на немецкую. Только украинская у него не получалась.

Конечно, от стрельбы и взрывов гранат, без чего не обошлась ликвидация кулацкой верхушки куреня, много мобилизованных мужиков и парней, которых здесь звали «парубчиками», успело «з переляку» разбежаться. Истые полещуки, знающие каждую лесную тропу, они исчезли из села, как мыши из загоревшейся скирды.

Некоторые, побродив по лесу час–другой и пронюхав, кто мы и откуда, по одному, по двое стали возвращаться. Они осторожно выходили на опушку и оттуда помахивали нам шапками, надетыми на винтовки или жерди.

Но большая часть мобилизованных сдалась еще ночью и без единого выстрела. При этом многие действительно заявили о своем желании присоединиться к нашему отряду. Такое пополнение было, конечно, не шибко надежным. И, посоветовавшись с замполитом, с комбатами, мы решили взять к себе лишь несколько наиболее бойких ребят. Остальных же распустили по домам, а из особенно настойчивых организовали местный партизанский отряд под командованием того самого Васыля, за которого просила Давида молодайка.

Бакрадзе сам подвел его к жене.

– Ну вот, получай своего Васыля в целости и сохранности.

– Ой, спасыби ж вам, пане–товарищу, – начала она кланяться, пытаясь по здешнему обычаю поцеловать Давиду руку.

– Нэ, бабочка, так у нас не делают. Руку только отцу–матери целуют. Больше никому. А если уж я так тебе угодил – в щеку или в губы целуй… Если твой Васыль ничего не имеет против.

Молодайка вопросительно взглянула на мужа. Тот сказал степенно, рассудительно:

– Чого ж, Марыно, раз у них такой обычай… нам же з ними теперь разом совецьку жизнь строить.

Молодица подошла жеманно к Давиду и, зардевшись, остановилась.

– Не достанешь, дарагая? Ну, для такого случая я и нагнуться могу.

Она расцеловала грузина в обе щеки и отошла к мужу…

В числе захваченных нами трофеев оказалось несколько пулеметов. Не будь случайной встречи с молодой Васылихой и ее свекром, нам бы не миновать боя с куркульской верхушкой, старавшейся втянуть простой народ Полесья в свою антисоветскую авантюру.

Трофеи вообще были приличными: кроме пулеметов, около двухсот винтовок, телефонные аппараты, два склада с продовольствием и даже обмундирование. Были и карты, и штабная переписка. Две пишущие машинки с украинским шрифтом и одна с латинским. И почему–то штук пять швейных машин: одна ручная, остальные с ножными станками.

– Тоже, видать, хозчасть ладились завести, как в настоящем полку, – шутил кто–то из партизан.

Среди бумаг, захваченных в штабе куреня, одна обратила на себя особое внимание. Это был приказ бандеровского «главкома» Клыма Савура о том, что в связи с выходом советских войск на территорию Западной Украины вся эта территория делится на четыре «военных округа», во главе которых будут стоять «генералы» и «полковники «. Видимо, Кукурики и прилегающий к ним район входили в Полесский округ. Командовал им «полковник» Гончаренко, проводивший здесь насильственную мобилизацию мужского населения.

– Кроме куреня, который просуществовал всего несколько дней в Кукуриках, никаких других крупных формирований севернее Ковеля мы не встречаем, – докладывал подполковник Жмуркин. Он пришел вместе с Робертом Кляйном и держал в руках вороха бумаг.

– А вы что, проехались в Ковель? Туда и обратно? – спросил я.

Тот посмотрел на меня как ошарашенный.

– Нет. По агентурным данным.

– По агентурным данным и здесь все было пусто. А если бы не случай…

– Я могу проехать в Ковель и обратно, – сказал Роберт Кляйн.

– Успеется. Для вас найдется дело посерьезнее.

Жмуркин продолжал:

– Тут говорится об организации школы командного состава под названием «Лисовы чёрты». Но численности и места дислокации этих «лесных чертей» в документах нет.

– Это интересно. Вот сюда и нацельте всю свою агентуру. Это стоящая штучка. Что еще?

– «Инструкция», приложенная к приказу. Подписана этим самым Гончаренко.

Я занялся изучением «инструкции». Длинная, путаная, она в чем–то походила на гитлеровскую «Майн кампф». Кроме «инструкции», была не то анкета, не то автобиография самого Гончаренко, адресованная «главкому» Клыму Савуру. Капрал польской службы из всадников, Гончаренко принял католическую веру. В первые же месяцы после установления в Западной Украине Советской власти он организовал банду в составе пятнадцати человек и бежал с нею в леса. О лесных своих проделках хвастал теперь печатно: он собственноручно повесил трех председателей сельсоветов, и под пытками у него умерло до десяти активистов, крестьян Западной Украины. Но настоящим взлетом Гончаренко (он же Рудой, он же Черный Крук, он же Гримайло, он же атаман Беда) были последние месяцы 1941 года. По заданию эсэсовцев он вылавливал на дорогах и расстреливал советских военнопленных, выкуривал из лесов семьи военнослужащих – жен и детей офицеров – и уничтожил сотни евреев. С начала 1943 года бывший капрал польской армии стал по заданию волынского и ровенского гестапо специализироваться на резне поляков. Как всякий ренегат, он особенно изощрялся в резне католиков, к которым ранее сам примазался из карьеристских побуждений. Национально–религиозной междоусобицей фашистские заправилы надеялись отвлечь население от антигитлеровской борьбы. И, пожалуй, в этом черном деле лучшего, чем Гончаренко, помощника трудно было найти. С омерзением читал я бандитскую исповедь и уже хотел бросить ее, но тут Жмуркин обратил мое внимание на один пункт «инструкции», который явно был венцом «стратегии и тактики» Клыма Савура. Ссылаясь на личные указания «главкома», Гончаренко разъяснял бандеровцам, что «с войсками Красной Армии, приближающимися к Западной Украине, в бой вступать не следует».

– Видимо, не надеются бандиты на свои силы, – сказал, усмехаясь, Жмуркин. – Смотрите дальше… читайте: «А затем, когда армия пройдет дальше на запад, тогда в тылу ее начать борьбу. С советскими же партизанами вести, не прекращая, самую жестокую войну».

– Дальше, дальше! – вскрикнул Кляйн с каким–то непонятным мне нетерпением.

И мы прочли: «…отличать армию от партизан следует по внешнему виду. Армия носит погоны, а партизаны – только красные ленточки на шапках…»

– Пошли в штаб, товарищи. Эту цидулю нам надо крепко обмозговать, – сказал я Жмуркину и Кляйну.

В штабе уже прикинули наш дальнейший маршрут.

– Пора поворачивать на юг, – бормотал под нос Войцехович, сидя над картой. – Хватит пешкой да турой ходить. Ой, пора, ой, пора… – напевал он, измеряя курвиметром расстояние во все концы. – Тогда и будет настоящий ход конем. А? Шахматный, стратегический… Р–р–раз – и под Владимир–Волынский. А? – Он вопросительно поглядел на меня.

– А что это значит? – спрашиваю я Войцеховича.

Он посмотрел на меня удивленно и замолчал.

О, это многое значило. Как–никак, а мы уже отмахали на запад больше двухсот пятидесяти километров.

Шли почти по прямой немного севернее железной дороги Коростень – Сарны – Ковель – Люблин… И уперлись в Западный Буг. В каких–нибудь тридцати километрах от нас – Польша, или, как она обозначалась на картах, изданных после 1939 года, «область государственных интересов Германии».

Тут было над чем подумать.

До сих пор единственной заботой командования соединения была только военная, так сказать, чисто тактическая разработка марша. Надо было учитывать: противника – его намерения, гарнизоны, коммуникации, наличие авиации; расположение других партизанских отрядов и групп и возможность их помощи нам или необходимость помощи им с нашей стороны; длительность дня и ночи – сколько отпущено нам темного времени для марша и светлого для отдыха или боя; погоду – как идем, в снег или в дождь, в слякоть или в мороз; симпатии – нейтральность или враждебность населения… Вот, пожалуй, и все. Так мы и шли от Олевска уже одиннадцать ходовых дней. Это и был, по выражению нашего доморощенного стратега, ход турой. И вот тура почти уперлась в край доски.

Теперь в наши командирские рассуждения врывался целый ряд дополнительных, весьма неясных, скользких и деликатных соображений. За Бугом – Польша, и тут уже пахнет большой политикой. Общая обстановка в Польше была нам известна еще год назад. Во время стоянки на Князь–озере в начале 1943 года к нам являлся представитель польского подполья, некто Роберт Сатановский. От него я впервые узнал о наличии широкого польского подполья под Ковелем и Замостьем. Подполье националистское, но с освободительными целями. Сатановский предлагал нам союз и содействие, обещал сразу поставить под ружье не менее тысячи польских патриотов.

Раньше, где–то в Пинских болотах, в белорусском Полесье, мы встречались с польским полковником, усатым стариком типичного полковничьего вида времен Пилсудского. Он бравировал, по–мальчишески хвастал, предлагал фантастические проекты разгрома «швабов». Полковник не внушал нам особого доверия, тем более, что всем его подпольным войском заворачивала моложавая полковничиха – баба умная, хитрая, но, видимо, интриганка до мозга костей. Это мало импонировало нам, и мы до поры решили с полковником не связываться.

Сатановский же нам понравился. Мы помогли ему оружием, советами и обещали поддержку в дальнейшем. Обещанием нашим он не воспользовался.

– Кажется, его сосватал Сабуров – любитель всяческой дипломатии и заковыристых подпольных дел, – сказал перед походом на Карпаты Руднев.

Встречались мы и еще с одним польским отрядом, где–то под Галичем, на Днестре, во время выхода из Карпат. Кроме того, у нас в отряде имелось немало бойцов, бежавших из концлагерей Германии. Это были советские люди, промерившие собственными ногами пол–Европы. Они пересекли в том числе и Польшу. Всю! С запада на восток! Конечно, их рассказы меня интересовали всегда.

Из всех этих встреч и бесед уже давно складывалась какая–то общая картина обстановки за Бугом и Вислой. Может быть, и смутная для того, чтобы сейчас же принимать конкретные тактические решения, но вполне достаточная для основного вывода: условия за Бугом благоприятствуют действиям партизан.

И все же, подойдя вплотную к государственной границе, мы остановились. Ненависть поляков к фашистам была бесспорна. Но этого еще недостаточно для того, чтобы сразу, в один день, решиться на бросок через Западный Буг.

Вторым пунктом наших, так сказать, оперативно–стратегических размышлений была весьма щекотливая альтернатива: лес или степи?

Далеко в глубине души прятали мы от самих себя и третье в этом же ряду определение – горы! После рейда в Карпаты слово «горы» с неохотой произносилось всеми – от рядового бойца до старшего командира.

Так что же: лес или степи? Произнося эти два слова (и дипломатически умалчивая о третьем), мы отнюдь не думали только о географических понятиях, связанных с ними. Нет, это были элементы «партизанской стратегии» и вытекающей из нее тактики. Дело в том, что у большинства крупных партизанских соединений, особенно широко развивавшихся к 1943 году, была определенная тенденция держаться так называемой «лесной тактики». А республиканский штаб партизанского движения старался сдвигать всех к югу.

Увещеваниями, разъяснительной работой, приказами летом 1943 года штабу удалось перебросить ряд соединений южнее железной дороги Киев – Ковель, и там были достигнуты некоторые успехи. Однако дальше дело пошло туже: партизаны упорно держались севернее шоссейной дороги Киев – Ровно. Южнее ее были только отряды учителя Одухи (под Шепетовкой) да смелый партизанский вожак Шукаев со своими хлопцами. В том же южном направлении двинулись лишь два рейдовых партизанских соединения: полковника Мельника на Проскуров – Винницу и Ковпака на Карпаты. Да еще где–то под Знаменкой действовали отряды, возглавляемые секретарем Кировоградского обкома Скирдой, а под Корсунем и Черкассами партизанил отряд Сиворона.

Своеобразное и по–человечески понятное тяготение партизан к лесу привело к таким географическим аномалиям, как два молдавских партизанских соединения под Городницей, от которой до Молдавии было пятьсот – шестьсот километров.

Партизаны полковника Мельника и мы – ковпаковцы, конечно, гордились тем, что проникли туда, куда еще никто не осмеливался ходить. Нас по праву называли партизанами не только леса, но и степи. Мельник доходил почти до Жмеринки, Ковпак – до Карпатских гор. И тому и другому Гитлер и Гиммлер основательно помяли ребра – а как же иначе: война! – но разгромить наголову ни одного, ни другого фашисты не смогли.

По военным расчетам, при соотношении сил, скажем, один к десяти (в Карпатах же соотношение было даже один к шестнадцати) разгром неизбежен. Но, видимо, тут действовали какие–то другие соотношения, не поддающиеся простой арифметике. Это была уже алгебра войны, в которой самым главным и существенным являлся патриотизм советского народа.

Бывал на юге и еще один смельчак – капитан Наумов. Ему принадлежит честь первого крупного степного похода, совершенного зимой 1942/43 года. Он прошел лихим кавалерийским рейдом по Полтавщине, Днепропетровщине, Одесщине, по Кировоградской, Винницкой и Житомирской областям и вернулся из этого рейда генералом. О том рейде мы с Васей много знали. Но данный случай нам казался как раз тем исключением, которое, как говорят, только подтверждает и подчеркивает общее правило. А неписаное общее партизанское правило гласило: «С крупными отрядами на юг да в степи носа не суй!»

И большинство отрядов придерживалось этого правила твердо. На все доводы и приказы был один ответ: «Куда нам на юг? Ковпак не нам чета, да и то ему в Карпатах наклали». А о рейде по степям Наумова вообще помалкивали.

В январе 1944 года, совершая свой второй глубокий рейд на запад, мы тоже отдавали предпочтение лесам, пока вот в этих Кукуриках не уперлись с разгона в самую «область государственных интересов Германии». И тут вспомнилось, что говорил на прощание генерал Строкач:

– Надеемся на вас. Конечно, вы не будете рабски цепляться за лес… Южнее Ковпака да Мельника в степь еще никто не ходил. Помните об этом.

«Хорошо, хоть молчит про горы», – подумал я тогда с тревожным холодком.

И вот в Кукуриках, сидя с Войцеховичем над картой, мы уже не раз поглядывали друг на друга, словно молча спрашивали: пора или еще рано круто свернуть на юг?

В этот день мы впервые после выхода за Горынь включили свой радиопередатчик. Тут тоже было одно из партизанских ухищрений. Правда, ухищрений такого рода, за которые в армии наверняка отдали бы под суд.

Пользуясь ненадежностью тогдашних средств радиосвязи, некоторые партизанские командиры на те дни, когда им по каким–нибудь соображениям не хотелось получать указаний свыше, могущих как–нибудь нарушить их собственные планы, просто не выходили на связь. Чтобы в самом начале рейда вырваться вперед, и нам хотелось иметь руки развязанными.

– Не нарваться бы только на непредвиденное распоряжение. Чтоб не путали нам карты, исчезнем для начальства денечков этак на пяток, а? – спросил я как–то старшего радиста.

Тот поморщился, конечно, но скрепя сердце перестал выходить на связь.

Первые три дня он не работал по моему распоряжению, а последние пять дней потому, что мы двигались днем. На марше рации не работали, так сказать, на законном основании. И вот только сегодня, в Кукуриках, мы попробовали включиться.

– Ну, как в эфире? Что слыхать? – спросил начштаба у радиста Борзенко.

– Семнадцать молний, – подморгнул тот. – Как прикажете? Принимать?

– Ну, теперь от Горыни на запад прошли километров двести… Можно и принять. Как думаете, товарищ командир? – кисло пошутил начштаба.

Я утвердительно кивнул, и Борзенко скрылся. Мы же стали излагать подошедшему Мыколе Солдатенко свои соображения о Польше, о лесах и степи, о повороте к югу.

– Ход конякою? О цэ добре. Цэ вы разумно удумалы… Ей–ей, разумно… А що той радист так швыдко бигае? Хиба ж его горчицею помазали? – спросил вдруг наш когда–то немногословный Солдатенко. Вообще в последние дни он стал на удивление разговорчивым. Просто не узнать человека.

– Радиосвязь с Киевом сегодня включаем, – ответил хмуро начштаба.

– Ага, ага… Ну и як? – оживился замполит.

– Семнадцать молний…

– Ой, будут вам, хлопцы, ще громы, а не тилько молнии.

Мыкола Солдатенко как в воду глядел. Были нам и громы, были и молнии. Хмыкая, Мыкола читал:

– «Предлагаю немедленно с получением сего выйти в рейд из села Собычин…» Запамятував Собичин. В том Собичиде вин немало перваку у Павловского выдудил… Ось, бачите, знову: «Под личную вашу ответственность»… От разбушевався Упал Намоченный. А сам говорыв: «Хлопцы, баста, хто–хто, а вы вже отвоювались…»

Семнадцать молний, все за подписью бравого Соколенко–Мартынчука были в этом же роде.

Войцехович возмутился:

– Ну посмотрите! Он выпихивает нас в рейд. А сам ведь палец о палец не ударил. Размагнитил отряд, сукин сын, а теперь предлагает… Начальство!

– Так ведь он невольно размагничивал–то, – заступился я за насолившего моим хлопцам Соколенко–Мартынчука.

– Ну не кажи, командир, – вмешался и Солдатенко. – За такие дела, знаешь, брат, как мы еще до войны спрашували.

– Гнать таких из штаба, – заворчал Войцехович.

Мне показалось, что у моих друзей появились нездоровые, «антиштабистские» настроения, и я счел своим долгом их поправить.

– Нельзя же так, братцы! Что это вы такими словечками бросаетесь: начальство, штабисты. Чтобы нас в рейд подготовить, нашими делами сколько ответственных товарищей занималось: и секретари ЦК, и командующий фронтом, и служба тыла, и Украинский штаб партизан. А у вас получается, будто в штабах да среди начальства только бюрократы одни… Нет, Мыкола, это ты что–то загибаешь.

– Ничего мы не загибаем. И не отрицаем заботу о нас руководства. Но вот дурак в штабе – это явление страшное, – взъерепенился вдруг Войцехович.

Нет, мой начштаба был определенно белой вороной среди штабистов, обычно довольно дружно отстаивающих честь мундира своей корпорации. Я так и сказал ему об этом откровенно, добавив, что такие обобщения обычно до добра не доводят. Он посмотрел на меня набычившись, а затем вдруг улыбнулся:

– Так я же не по адресу начальства вообще. Я не обобщаю. Тут вполне конкретный, частный дурак…

– Значит, ты тоже честь мундира штабов таким способом защищаешь? – спросил я.

– А как же? В штабе должны сидеть только умные, талантливые, честные люди. Тут один дурак…

– Ну, ладно, ладно, – перебил его я, так и не уяснив, чего они так взъелись на этого Соколенко–Мартынчука.

Только гораздо позже, после войны, понял, что если бы не помощь партии, Военного совета фронта, Строкача и Ковпака, то и один конкретный, как сказал Вася, «частный дурак» вполне мог бы сорвать наш рейд.

Об этом командир 2–й Молдавской партизанской бригады Яков Шкрябач так записал в своей книге «Дорога в Молдавию»:

«Когда я, сидя над картой, намечал маршрут обоза, у меня возникла мысль, что по такому лесному коридору можно провести незамеченным крупное войсковое соединение, а затем внезапно ударить на Ковель, Луцк, Львов в обход группировки противника, державшейся в районе Шепетовки. Со своим предложением поехал к Сидору Артемьевичу Ковпаку.

Мы долго ходили по Собычину, обсуждая положение на наших боевых участках. Ковпак до этого также отправлял в Овруч обоз и тоже пришел к этой мысли. Но он предложил еще кое–что… Севернее, в Пинских болотах и Полесье, стояло много партизанских соединений и отрядов, которыми командовали Бегма, Сабуров, Иванов, Жуков, Таратута, Рудич, Мирковский, Сатановский, Яремчук и другие. Южнее находились первое Молдавское, Шепетовское, Каменец–Подольское и другие партизанские соединения. Ковпак считал необходимым объединить их, создать партизанский корпус и бросить его вперед, на Сарны, Ковель, Луцк, а вслед за ним вывести крупные соединения Красной Армии. «Дела этих партизанских отрядов кончаются, и из боевых хлопцев можно создать добрую армейскую единицу, способную глубоко вгрызаться в тылы врага», – рассуждал он.

Нас позвали обедать. За столом сидел незнакомый мне, приехавший от Бегмы, полковник. Сидор Артемьевич представил меня: «Оцэ наш сусид Шкрябач». Полковник молча подал мне руку, но не назвал себя.

Во время обеда Ковпак изложил свой план продвижения крупных войсковых сил в Полесье, а также рассказал о задуманном им объединении всех партизанских отрядов.

Некоторое время все молчали, а потом посыпались вопросы, касавшиеся, главным образом, деталей. Ковпак охотно принялся за разъяснения и собирался развернуть карту, как вдруг заговорил полковник.

– Эта идея, Сидор Артемьевич, – полунебрежно заметил он, – на первый взгляд сулит большой стратегический успех. Но она совсем не продумана, фактически невыполнима и, как мне кажется, не годится…

– Чому ж вона не годытся? – спросил Ковпак.

– Трудно мне вам, Сидор Артемьевич, это объяснить, – вздохнул полковник. – Существует целая наука по этому вопросу, и тем, кто не изучал ее, все кажется чересчур простым и ясным…

– Так выходит я, по–твоему, дурак в военном деле? – поднял Ковпак глаза на полковника. – То есть, я не понимаю тактику?..

– Да что вы, Сидор Артемьевич?.. Я имел в виду то, что вы не изучали всех тонкостей военной науки, и задачи такого масштаба вам просто не по плечу… Это же крупный стратегический план!.. – примирительно, но с достоинством знатока проговорил полковник.

Ковпак вышел из себя. Он встал, уперся кулаками в стол.

– Вон!.. Щоб и духу твоего тут не було!.. Иш ты! Вин закончив академию, а всю войну просыдив за тысячу километров в штабе!.. Мы воювалы, а вин – бачь – якусь учену стратегию строив!..

– Да что вы, Сидор Артемьевич!.. Я же ничего не сказал обидного. Я только напомнил, что стратегия – весьма сложное дело! – извивался полковник.

– Войцехович! Павловский! Выпровадьте его!.. Чуете?.. Снарядите отделение из кавэскадрона и перебросьте через линию фронта сего стратега, – совсем рассердился Ковпак. – Вин мене учить приихав, колы война закинчуется!.. А ну, швидко!.. Через пивгодыны щоб його тут не було!

Полковник встал и вышел. Через полчаса он был отправлен, а через два дня благополучно сдан под расписку командованию Красной Армии» [3]3
  Яков Шкрябач.«Дорога в Молдавию». Кишинев, 1958.


[Закрыть].

Да, разные люди были в партизанах. Разные были и руководители. Случались и «частные дураки» тоже. Но если я пишу об этом сейчас, то по другой причине и в другой связи. Оказывается, мысль о фланговом ударе с использованием лесного массива южнее верхнего течения Припяти не принадлежала только членам Военного совета Первого Украинского фронта. И Ковпак думал так же. И Шкрябач угадал правильность соображений Ковпака. Именно в народности решений, в поисках того, что выдвигается массами, состоит, пожалуй, главная, характерная черта хрущевского партийного стиля работы. Это я впервые подметил на том знаменательном для меня докладе в штабе фронта, который запомнился на всю жизнь. То была поистине народная стратегия, которую завещал нам В. И. Ленин.