Текст книги "Рейд на Сан и Вислу"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

Через два часа мы хоронили Коженкова.

– Эх, донской казак. Хороший партизан был, – сказал над могилой Мыкола Солдатенко. – Жил по–казачьи, верхом да с песней… весело. И погиб от сабли…

Люди стояли вокруг свежей могилы молча, словно вспоминая Сашкины танцы, залихватские его дела, озорные глаза и песни.

Салютовали над могилой из автоматов: замполит, начштаба и я. Да из ручного пулемета, скрипя зубами, маленький, юркий Ясон Жоржолиани выпалил в степь полдиска…

Наши батальоны встревожились. После случая с Коженковым приняли за Бандеру Ленкина, возвращавшегося перед вечером из Забужья.

– Второй батальон с переляку обстрелял эскадрон Усача, – докладывал Жоржолиани.

Ленкин соскочил с коня. Размашистой, с приседанием, кавалерийской походкой вошел в штаб. Нагайкой похлопал по порогу. И, играя желваками, остановился.

Он решил, видимо, умолчать об инциденте. Помалкивал об этом и я.

Докладывал Усач в обычной своей манере:

– Дошел до границы. Выполнил приказание. Вернулся.

– Под Жовквой был?

– Был.

– Район – как? Для завтрашней стоянки годится?

– Как следует. Нема ничего. Пусто.

– Не влипнем, как тут? Слыхал?

– Слыхал. Как же… Свои пули над головой свистели. Спасибо пулеметчикам Кульбаки, что с превышением стреляют…

– Брось, ни к чему сейчас это… Наумова видел?

– Только след его. Пошел генерал на Сан. Не то что мы. Пленные немцы показали, что впереди прошла целая кавалерийская дивизия…

«Вот чертов генерал! Хвостатый дьявол… Наверное, уже дошел до Сана», – невольно подумал я, чувствуя опять зависть к Наумову.

– Может быть, и правда пошел на запад… Но до Сана еще не добрался, конечно, – сказал я в утешение себе и другим.

– Да кто его знает, – отозвался Войцехович. – Все ж таки учтите – кавалерия. Во всяком случае, вчера у него справа осталась Рава–Русокая. Теперь, товарищ командир, и нам надо держать ушки на макушке.

– Непонятно, чего мы топчемся на месте? – недовольно пробурчал Ларионов.

Комэск–два недавно опять побывал за Бугом.

– Ну как? Добыл себе седла? – спросил я его.

Махнул в ответ рукой:

– Так, кое–чего…

Я знал его мечту добраться до грубешовских складов, где, по сведениям Мазура, были тысячи настоящих кавалерийских седел. А у нас второй эскадрон ездил пока на седлах самодельных. По этой причине Ленкин не признавал Ларионова кавалеристом. Но грубешовские склады одному Ларионову были не по зубам.

– Когда же все наши батальоны перемахнут за Буг? – допытывался Ларионов.

– Разве не знаете, что Брайко поджидаем?..

– Дождемся… холеры в бок, – усмехнулся Усач. – Уже свои обстреляли. И на дьявола нам с этими бандами волынку тянуть?..

«Как же вам объяснить, хлопцы? Впереди пятачок, маленький плацдарм украинской земли за Бугом. А затем – либо переход границы, либо снова Карпаты… Что вы тогда запоете?…» – думал я, а вслух сказал:

– Не попрем же прямо на Львов?!

– А що вы думаете? – блеснул зубами Усач, и его зрачки заиграли дьявольским блеском. – Там уже есть наши хлопцы. Позавчера во Львове какие–то партизаны ухлопали не то одного, не то двух немецких генералов.

Я посмотрел внимательно на начштаба. Тот подтвердил:

– Разведка пешая вернулась… только что… из–под самого Львова. Действительно, ухлопали там кого–то прямо на тротуаре…

– Кузнецов, конечно. Его стиль…

Сидим, прикидываем, маракуем.

– Вот заскочили в уголочек… – Начштаба чешет затылок. – Хуже чем «мокрый мешок»…

– Там фашисты нас в него загнали, а тут сами полезли, – укоризненно говорит Мыкола Солдатенко.

Впереди – Буг. На следующем переходе не миновать знакомства с этой рекой. Другого выбора нет.

А Усач стоит у двери, помахивая плеткой, и, вижу, никак не может уразуметь, в чем и какое затруднение. Прищурившись, презрительно говорит:

– Тоже мне река. Сколько их осталось, этих рек, позади – Десна, Днепр, Припять, Днестр, Горынь, Стырь, Збруч… Да еще та, карпатская, злая река – Быстрица.

Замечание Усача на миг оторвало нас от мрачных мыслей. Но лишь на миг. А затем мысли опять возвратились к сложной действительности, и я говорю Усачу решительно:

– Не в реке тут, брат, дело, а в границе.

Но Усач, нетерпеливо подрыгивая ногой, гнет свое:

– Вперед, на запад! Ночка темная, кобыла черная. Можно и через границу! – Нагайка Усача извивается, словно эскадрон на переправе. – Ларионов только неделю верхом ездит, и то уже два раза за Бугом был. Просветился, стал по–польски завертать: «проше пана», «паненке целуем ручки»… Улан какой!.. Там, говорят, тридцать две партии было до войны. Или тридцать шесть. Комедия…

Эге, раз уж Ленкин о партиях заговорил, значит, и он задумался. Граница Советской страны и для него, стало быть, не пустой звук…

Правда, там где мы отметили с Наумовым переправу, Буг течет еще по территории Львовщины. «Лихой генерал, а осторожность тоже проявляет…»

– Как же там, под Жовквой, чувствовали себя твои хлопцы? – спрашиваю придирчиво Усача.

– Ничего. Огляделись и – полный порядок. Но там и других полно…

– Партизаны?

– А черт их разберет. И вроде партизаны, и вроде нет… Почти все без оружия. Скорее – подпольщики.

– Коммунисты?

– Не скажу… Но наши советские есть – твердо знаю… Васька какой–то, грузин. Потом – Андрей. И еще Казик…

– Видел их? Балакал?

– Нет, они – за «железкой». Но под Жовквой и из поляков тоже подпольщики есть.

– Какие еще?

– Всякие. Офицерье есть. Хлопские батальоны… тоже.

– Батальоны?

– Да какие там батальоны. В каждом из тех батальонов взвода хорошего нет. Но название такое. Может, для хитрости, а может, и…

– А из рабочих партизаны имеются?

– Есть, говорят, и такие. Сам не видел, но говорили, в Яновских лесах полно их. Работничьей партии партизаны. Словом, в Польше народ тоже шевелится…

Вспомнилась импровизированная лекция доктора Зимы.

Он тоже толковал, что до войны в Польше было тридцать две партии. «Ох и каша. Куда попал? Куда полез?»

А начальник штаба подзадоривает:

– Давайте, товарищ командир, за Буг. Там виднее все будет.

– Я вам наведу этого народа, – обещает Ленкин, – разбирайтесь! А для меня все эти тонкости трудноваты. Я – только кавалерист… и бухгалтер, не больше. Правда, и у меня в эскадроне есть поляков человек пяток: Ступинский Ян, Прутковский Ленька, по прозвищу Берестяк… другие еще. Но то все наши – советские люди… Кстати, эти самые Ян да Ленька кое с кем из хлопских батальонов дружбу уже завели…

– А леса там как?

– Да есть маленько… Вроде как у нас на Сумщине… Рощицы, перелески.

– А крупные леса?

– Большой лес один – Белгорайским называется.

Я на время оставляю в покое Ленкина и обращаюсь к Ларионову:

– Был у Мазура на хуторе?

– Был. Да ну их к черту, этих офицеров! Дипломатия, хромовые сапожки, а фашистов бьют слабовато: на Лондон оглядываются. Вот ближе к Яновским лесам – там, говорят, простые мужики и рабочей партии партизаны…

Итак, решено. Объясняю Войцеховичу:

– Следуем за Буг, товарищ начштаба.

И отправляюсь на радиоузел.

Пока идет обычная штабная работа по определению маршрута, наиболее подходящего для ночного марша, сижу над чистым листком и думаю: «Завтра утром будем по ту сторону Буга, а там только две дороги: направо – за Вислу, налево – в Карпаты. Какую выбрать? Эх, если бы рядом был Руднев или товарищ Демьян, вручивший на прощание подарок!..» Рука шарит в сумке, вынимает томик с закладкой из хвойной метелки, сунутой впопыхах на прочитанную страничку.

О чем там? Как раз о том, что нас волнует. Ленин учит, что партизанская война – это военные действия, но и они должны быть освещены облагораживающим и просветительным влиянием социализма. Ленин говорит, что марксизм не навязывает массам никакой доктрины, а познает их борьбу и освещает их путь организующим и просветительным влиянием социализма.

Наш бравый Усач доказывает, да и Ларионов утверждает, что Польша не дремлет. Массы там уже поднимаются… Но везде ли есть то организующее влияние, о котором толковал Владимир Ильич?

Какая бы ни была здесь путаница, есть только два главных мерила: народные массы и истинно народная, пролетарская партия. Народ и партия! Партия и народ!..

«Чего же еще ломать голову? Садись и пиши запрос», – приказываю я себе. И на чистом листе бумаги запестрели слова: «Киев, Секретарю ЦК. Обстановка в Польше благоприятная. Польский народ вместе с украинским способен на дела большой взрывной силы. Прошу указаний…»

Через час все пришло в движение. А еще через два часа мы перемахнули Буг и к утру разместились в селах южнее Жовквы.

– Вот мы и на плацдарме, – облегченно вздохнул начштаба. – Разведка с утра выслана по всем направлениям. Но больше всего – ко Львову. Мы уже почти обошли его с северо–запада.

– Правильно, товарищ начштаба. Тут зевать некогда.

– Да, конечно, – широко улыбается Войцехович.

– Где–то здесь мы должны ударить по тылам четвертой, – прикидываю я по карте.

– Куда нам на таком пятачке лезть на кадровые войска?

– А я не о войсках толкую… Не по самим войскам, а по их коммуникациям… Наступим на любимую мозоль! А, Вася?

– Новый Сарнский крест?!

– Вроде. Но не совсем. Там до Сталинграда было с тысячу километров, а тут до фронта сотни не будет.

– Да и кресты тут униатские, с фокусами. И с сиянием каким–то, – вставляет Мыкола, в функции которого входит теперь и вопрос религиозных культов. В здешних краях это тоже надо учитывать. Ой, как надо!

– Пожалуй, Кульбаку двинем в лоб на Сан, – вслух размышляю я. – Тот все опасается Карпатских гор. Пускай прет на запад хоть до самой Вислы. Кавэскадрон Усача – на фланг, ко Львову. Циркача Гришку Дорофеева – на львовскую «железку»… А под Перемышль кого? А на Раву–Русскую?..

Появляется Роберт Кляйн. Как раз вовремя!

– Пленные показывают что–либо новое? – спрашиваю его.

– Похоже, что Львовский генерал–губернатор сосредоточивает все наличные у него охранные войска на шоссе и железной дороге Львов – Перемышль.

– Через два – три дня он нанесет нам удар, – бесстрастно докладывает начальник штаба. – Навяжут нам оборонительный бой.

– Значит, надо перескочить границу, – говорю я. – Куда? На Люблинщину, конечно. Сама судьба проложила нам туда дорогу.

И вот уже позади остался Западный Буг. И знаменитая Жовква тоже позади. Теперь только вперед, через «железку» на Раву–Русскую.

Наш путь лежит через холмистую местность. Леса и перелески чем–то напоминают предгорья Карпат. Впереди колонны движется эскадрон Ленкина. За ним – батальон Токаря.

Через час на переезде вспыхивает перестрелка.

– Авангард сбивает охранение, – докладывает связной.

– Конники уже за переездом, – на слух определяет Войцехович.

Перестрелка уходит вправо и влево, как два разминувшихся железнодорожных эшелона. Маяки подгоняют колонну вперед, рысью. По карте видно, что в каких–нибудь десяти – пятнадцати километрах за железной дорогой – государственная граница. Знаменитая и такая для нас тревожная граница 1939 года. «Линия Керзона». О ней я неоднократно читал, слушал лекции, но в сознании она оставалась каким–то абстрактным понятием. А вот сейчас за два – три ходовых часа нам надлежало достигнуть этой самой линии и перешагнуть ее.

Перестрелка по сторонам затихла. Боковые заслоны уже вышли на фланги. Залегли там, наскоро окопались, заминировали полотно и ждут. А колонна движется. Штаб, батарея и санчасть проскочили по дощатому настилу захваченного переезда, громыхнули по рельсам и на рысях двинулись дальше на запад.

Справа, в лощине, село. Там лают собаки. Раздаются одиночные выстрелы. Видимо, наше боковое походное охранение потревожило полицаев.

Только хвост колонны ввязался на переезде в настоящий бой с подошедшим эшелоном.

– Токарь пустил его под откос, – докладывает возбужденный Вася Войцехович, верхом обгоняя мою тачанку.

Все удаляющиеся звуки боя, как бы уходящие назад от нас, никого не страшат. Наоборот, они только подбадривают, или, как говорит Мыкола, «поддают жару». Прядают ушами лошади, прислушиваясь к далекому сухому треску перестрелки, перекликаются партизаны. Изредка всплеснется над колонной командирский окрик:

– Разговорчики–и!..

Еще час марша – и привал. В первом же селе.

– Среди белого дня все же рискованно играться с государственной границей, – одобряет мой приказ Мыкола Солдатенко.

– А гладить нагайкой «линию Керзона» и совсем не годится, – подшучиваю я.

– При чем тут «линия Керзона»? – осторожно, почти переходя на шепот, спрашивает Мыкола.

– Да вот же она, перед тобой.

Солдатенко только свистнул. Я стал что–то говорить, стараясь подбодрить и его и себя, но из этого, кажется, ничего не получилось. Мыкола в ответ ни слова не проронил. Он, казалось, думал про себя: «Граница – это, брат, связь, сигналы, пограничники… через час появится авиация или танки, а это совсем нам ни к чему…»

Скалистые берега речушки возле села вновь напомнили мне днестровскую Каменку. На левой, высокой береговине – четкие квадратики дотов. Наверное, это и есть граница. Укрепрайон.

Мне уже доложили из боевого охранения, что доты свободны, а вокруг них много позеленевших ржавых гильз. И от маленьких скорострельных пушек, и от крупнокалиберных пулеметов, и простых винтовочных. Отсюда началось гитлеровское вторжение утром 22 июня 1941 года. И вот мы здесь 10 февраля 1944 года.

Колонны как не бывало. Рассосалась по дворам. На дорогах выставили сторожевое охранение. Заставы заняли несколько дотов.

День протекал относительно спокойно. Противник или потерял нас из виду, или не имел вблизи сил, способных потревожить нас. А может быть, вел разведку. Но она нигде не соприкасалась с нашими заставами.

Как всегда при подходе к новым местам, с другими нравами и обычаями у населения, а иногда и другими распоряжениями властей, мы пытливо и вдумчиво вели опрос местных жителей.

В доме, где расположилось командование, хозяйка, хитро улыбаясь, показала нам на свою подругу. Та преодолела первое замешательство и через несколько минут после наших наводящих вопросов рассказала, что она жена лейтенанта–пограничника, служившего в укрепрайоне. Муж ее погиб в первый же день войны в одном из дотов.

– Говорили, что немцы огнеметами их выжигали из этих железобетонных коробок, – сказала она.

– Почему же вы сразу не сказали нам, что вы жена лейтенанта?

– Испугалась… и не поверила сразу. Думала, может, немцы переодетые или бандеровцы какие…

– А разве здесь не было советских партизан?

– Никогда.

– Как же звать вас?

– Наташа, – тихо ответила она.

После беседы со связными, веселыми и озорными хлопцами, и особенно нашими женщинами–санитарками Наташа твердо заявила о своем намерении уйти с партизанами.

Ну что ж, ничего удивительного в этом не было.

* * *

После полудня в селе появилась целая кавалькада.

– Прибыли «из–за границы» поляки–парламентеры, – доложил связной с западной заставы.

Парламентеры – на хороших лошадях со скрипучими седлами и в странных фуражках с четырьмя углами – конфедератках. Впереди гарцевал стройный, рыжий и очень подвижной молодой парень. Он бросил поводья ординарцу, вошел в штаб и лихо взял под козырек двумя пальцами:

– Блыскавица, командир бэха…

Я удивленно поднял брови:

– Как понимать?

– Батальоны хлопские, – довольно захохотал рыжий Блыскавица. – Ну, по–вашему, мужицкие батальоны. Это у нас название такое. А будем считать все одно – партизаны.

Приехал он, как оказалось, для установления контактов и связи. Мы осторожно пообещали совместно действовать против фашистов. Поговорили, и Блыскавица, очень довольный, ускакал. А еще через полчаса явился некий капитан Вацлав. У этого шику было много больше, но разговаривал он сдержаннее, не приглашал гостеприимно в Польшу, как Блыскавица, а только прощупывал наши намерения. Впрочем, и с ним был установлен контакт.

Под вечер появились и те, кого мы больше всего ждали: простые люди в обычной полукрестьянской одежде – подпольщики, представители рабочей партии Польши.

– Товарищ Чеслав, – отрекомендовался человек с лицом шахтера. На щеках и под глазами у него – въевшиеся синенькие частицы угля. Крепко пожал он наши руки, и я ощутил шершавую от обушка ладонь труженика. И почти так же, как незабываемый Мыкола Струк из Белой Ославы в Карпатах, он сказал:

– Хочу мувить с товажишем командиром. На четыре ока.

Мы беседовали с ним около часа.

Ларионов, который долго приглядывался к Чеславу, улучил минуту и шепнул мне:

– Товарищ командир, вот это народ! Не то, что тот Мазур. Придуривается, а у самого на хуторе батраков с полдесятка. Да еще пленных на него сколько работало. А это, сразу видать, наш рабочий люд.

– Слушай, Ларионов! А какой партии тот Мазур?

– Черт их знает! – Он заскреб чуб. – Какой–то войсковой звензек… Войсковой связи, что ли…

– Ну вот видишь! А это польской рабочей партии делегаты…

Я так много расспрашивал Чеслава о границе, что он, хмуро ухмыляясь в щеточку усов, сказал мне:

– Може, выйдемы на тую холмечку?.. Своим глазом повиде–е…

Мы вышли на задворки и быстро стали карабкаться по тропке, которую наша застава проторила к видневшемуся на горе доту.

Это был большой пушечный дот, устремивший слепые глазницы амбразур на северо–запад. Амбразуры его слезились сизым дымком. Внутри дота был разложен костер, грелось наше охранение. Часовые на верхушке дота менялись каждые полчаса, передавая друг другу командирский бинокль.

Я взял этот бинокль. Но, как ни вглядывался в молочное марево, ничего не увидел. Даже горизонт был скрыт в тумане. А Чеслав твердил одно:

– То ест вже польска земля…

Пришлось из вежливости делать вид, что я вижу то, что видел наш польский товарищ. Выручил Жоржолиани. Он запряг коней и полевыми дорогами, в обход, приехал за нами. Мы сели в санки и быстро спустились вниз.

У радиоузла я спрыгнул, отослав сани с польским представителем к штабу.

Старший радист при моем появлении вынул из–под аппарата шифровку:

«Отвечаем на ваш запрос о границе. Распечатайте пакет. Тимофей».

Это была радиограмма Строкача. Он перед выходом вручил мне пакет со словами: «Распечатать только по нашему сигналу». Пакет всегда находился при мне. Он был вшит в подкладку кожаной куртки.

Вернувшись в штаб, я распорол меховую подкладку и вынул мягкий матерчатый пакет. На куске холста была директива: «При подходе к границе нашей страны помнить об освободительной миссии Советского Союза… Действовать самостоятельно, сообразно сложившейся обстановке и совести советского гражданина».

Далее следовала инструкция… Не все ее слова сходились с жизнью. Однако самое главное мы в ней нашли: «Действуйте сообразно обстановке и совести советского гражданина…» Подписи не было, так как адресат знал автора: пакет вручался лично.

– Маршруты марша набросал? – спросил я у начштаба.

Предусмотрительный Войцехович составил два варианта.

– Направо или налево? – спросил он.

Сейчас все мои сомнения как рукой сняло. Было ясно, что нас ждут. Разведчики, уже побывавшие за кордоном, в один голос подтверждали это.

– Направо, Вася! Направо…

Без всяких колебаний мы тут же приняли разработанный штабом план ночного марша в сторону Белгорайских лесов.

Установилась снежная погода, и санная дорога сулила быстрый, стремительный бросок вперед.

В медленно таявших сумерках колонна извиваясь выползала из каменистого оврага на плато. Дальше глазу открывалась равнина. Она белела и светилась. Путь был виден далеко на северо–запад. Глаза, наглядевшиеся на карту, казалось, угадывали даже черную щеточку Белгорайских лесов.

По морозу лошади взяли рысью, и я никак не мог удержаться: взобрался на своего оседланного маштака и поскакал к разведчикам.

Все хорошо. Мы совершали обычный, пока ничем не потревоженный марш. Луна, полная, круглолицая и бесстрастная, улыбалась с небосклона.

На развилке дорог, остановившись рядом с маяком от батальона Кульбаки, я разглядел у полевого колодца меж двух тополей каменное изваяние. Рядом с мадонной стоял покосившийся столб, который показался мне пограничным.

В стороне разговаривал с разведчиками наш новый знакомый – Чеслав. Вокруг него сгруппировалось несколько наших бойцов – трое пеших и человек пять конников. Я прислушался, уловил польскую речь и узнал: это ж Прутковский, а тот вон конник – Ступинский… Когда подошел к ним, понял: собеседники уверяют Чеслава, что они настоящие советские партизаны, хотя по национальности и чистые поляки. Чеслав повернулся ко мне и сказал шутя:

– Сейчас мы это проверим с дозволения пана–товарища командира.

Я кивнул головой.

И, повысив голос до торжественной ноты, он спросил:

– Кто ты естеш?

– Поляк честный, – хором ответили бойцы.

– В цо ты вежиш?

– В Польске вежем.

– Який знак твой?

– Ожел бялый, – ответили они тише.

А конник Ступинский, нарушая торжественность минуты, вдруг добавил:

– И звезда красноармейская, и партизанский автомат.

Все засмеялись. Чеслав – громче всех.

– Ну как? – спросил я Чеслава. – Настоящие?

– Настоящие поляки и добри, видать, партизанци. Эх, нам таких давно уже тшэба.

– Тогда вперед, пан Чеслав, – сказал я, вскакивая на коня.

– Товарищ Чеслав, – поправил он меня…

Так вот она, наша освободительная миссия! Там, за этим покосившимся пограничным столбом, живет и борется братский славянский народ. Он обливается кровью. Тридцать две партии привели его к войне и к поражению… И лишь одна, рабочая партия, вместе с нами выведет Польшу на путь национального освобождения…

Перекресток уже проходили штабные возки и батарея. Я пристроился сзади к саням, из которых торчали длинные, как жерди, ноги комиссара Мыколы. Он лежал на спине, закинув руки за голову, как это любил делать Руднев. Я нагнулся к шее коня и заглянул в лицо комиссару – его широко раскрытые глаза глядели в звездное небо. Мыкола молчал. Молчал и я. Но думы мои были совсем иные, чем два дня назад. Тяжелой нерешительности как не бывало. Все просто и ясно, как тот перекресток дороги с двумя тополями и мадонной, оставшийся позади. И, стегнув маштака нагайкой, я широкой рысью пустил его вперед. Догнав эскадрон Усача, присоединился к конникам.

Через час к нам подъехал верхом и Мыкола Солдатенко. Поравнявшись со мной, он придержал моего коня за узду и спросил каким–то незнакомым мне голосом:

– Скоро?

– Чего?

– Ну тая… «линия Керзона»?

– Уже давно, брат Мыкола, осталась позади.

Мыкола опять только свистнул. Но в этом свисте уже не было вчерашнего предупреждения. Наоборот, в нем я услышал ту самую лихость, за которую мой замполит прорабатывал нас на Волыни две недели назад. Кони поняли этот свист по–своему и взяли рысью, затем перешли в галоп. Навстречу нам бежали лощинки, перелески, а затем медленно стал выползать на горизонте широкий лес.

Обогнав разведку, мы выскочили на бугор. Там остановили тяжело дышавших коней и оглянулись назад. Узкой черной лентой колонна тянулась по лощине, пройдя уже с десяток километров от того перекрестка, где в степи росли два тополя.

Да, граница осталась позади.

1950–1960 гг.