Текст книги "Рейд на Сан и Вислу"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

9

Раннее утро четвертого января было ознаменовано приездом уполномоченного Украинского штаба партизанского движения полковника Старинова. Прибыл он на «эмке» фронтового типа. Эта машина появилась перед самой войной. В армии смеялись: специально, мол, сконструирована для того, чтобы выворачивать седоков в кюветы во время бомбежек. Высокая, словно на цыпочках, закамуфлированная под осенний пейзаж, она резко выделялась своей пятнистостью и вызывала ассоциации с первыми днями войны.

– В сорок первом бежали на таких «антилопах». А теперь на них же через фронт ездим, – сказал, потирая руки, полковник Старинов.

– Кто на «антилопах», а кто и на волах, – буркнул Михаил Иванович Павловский, чем–то недовольный.

Старинов ухмыльнулся:

– Да и в сорок первом тоже не все уж так бегали, как кое–кому кажется…

Старинова хорошо знали во многих партизанских отрядах. Он был отличным подрывником, воспитателем и наставником целой плеяды молодых диверсантов. Мины конструкции Старинова срабатывали во вражеском тылу безотказно. Они подняли в Харькове на воздух крупный немецкий штаб с гитлеровскими генералами. Кубанские партизаны использовали мины Старинова в предгорьях Кавказа. Старинов являлся автором сложного минирования проливов на Азовском море, где ухнули под лед десятки автомашин с фашистскими солдатами, военными грузами и награбленным на Кубани имуществом.

В партизанском отряде как в деревне: новый человек сразу заметен. И уже через полчаса большинство людей узнало по беспроволочному телеграфу партизанской молвы о прибытии Старинова. У нас умели ценить подлинную отвагу, знания, сноровку. Особенно уважали тех, кто не дрогнул в первые тяжелые месяцы войны. А о харьковской диверсии Старинова слышали все… И вот он среди нас…

Старинов видел, что мы сами хотим быстрее выйти в рейд, и не подгонял без толку. Он выступил на летучем собрании комсостава, где в меру возможностей объяснил, какая перед нами поставлена серьезная задача. Одобрил наше решение освободить кое–кого из стариков ветеранов, уже достаточно повоевавших. Для очищенной от оккупантов части Советской Украины были нужны партийные и советские работники, а хозяйственные – особенно.

– Таким людям, как ваш Павловский, например, в советском тылу цены нет, – говорил нам Старинов.

– Во вражеском тылу ему тоже цены нет, – возразил Брайко.

Да и сам Павловский, узнав, что его отзывают в Киев, заскучал. Он даже прослезился.

– Что, недовольны решением? – спросил на следующий день Старинов. – О вас и других товарищах я шифровку дал. Есть решение ЦК.

– Нет, почему же… я доволен. А сердце все равно щемит. Хлопцы ж свои. Молодые, а на смерть идут. Кто ж их накормит, оденет? У них еще ветер в голове, чи тая, как ее называют… романтика. Через тую романтику они ж и наголодаются, и завшивеют, чего доброго…

Полковник Старинов отбывал на своей «антилопе» в другие соединения, южнее нас. Надо было проверить и их готовность к выходу в рейды. От Старинова мы узнали, что идем на запад не одни.

– Туда же нацелены и Сабуров, и Бегма, и Шитов, и Иванов, и Андреев, и многие другие, – сообщил он мне по секрету.

Не получили мы от него сведений только о кавалерийском соединении генерала Наумова. А у меня с Наумовым была не то чтобы личная дружба, а тактическое единомыслие, что ли… Неужели он не примет участия во всеобщем походе украинских партизан на запад?

– Наумов где–то на юге, – сказал неопределенно полковник. – И еще до сих пор не получил боеприпасов. Ну, Петрович, занимайся своими командирскими обязанностями, а я пойду с народом поговорю. Кто у тебя комиссар или замполит?

– Мыколу Солдатенко намечаю.

– Вот мы с ним и потолкуем. – Старинов взял меня под локоть и отвел в сторону. – Так все же, когда думаешь двигать?

– Завтра утром.

Старинов отошел на два шага, словно хотел измерить меня взглядом.

– Ого. Смелая хватка…

– Скорее вынужденная, товарищ полковник. Наступление Советской Армии требует от нас такого решения.

10

Вечером четвертого января Советское Информбюро сообщило о взятии нашими войсками города Олевска. Партизанские разведчики донесли, что армейские части движутся вдоль железной дороги на Сарны.

– Все–таки обгоняют нас, – хмуро сказал начштаба, принесший на подпись приказ о выступлении. – Ох, трудно! Мало времени на подготовку.

Последний день на обжитом месте мы провели неважно. Нас покидали старики. Отбывал на юг в тачанке, подаренной Ковпаку польским капитаном Вуйко, ординарец деда – Политуха. Уезжал Михаил Иванович Павловский – старый щорсовец, знаменитый помпохоз, тот, что спас в Карпатских горах отряд от голодной смерти: в своей анекдотической скупости он до последней крайности уберег мешок сахарного песку. Как пригодился этот песок на высоте Шевка, когда люди, уже целую неделю голодавшие, совсем выбились из сил!.. Уезжал и Федот Данилович Матющенко – комбат–три, хитрющий украинский дядько, мудрый командир, выведший с наименьшими потерями свой батальон из карпатской прорвы. Расставались мы и с секретарем парторганизации Яковом Григорьевичем Паниным. Его отзывали в ЦК, и он увозил с собой тщательно упакованный, обитый жестью самодельный сейфик–сундучок с ценным грузом: там хранились сотни партийных дел принятых в партию боевиков–партизан.

Везде, где решалась судьба войны, – в двухсотпятидесятидневной осаде Севастополя, в блокированном Ленинграде, в окопах Сталинграда – тысячи сынов и дочерей нашего народа писали: «Иду в бой за Родину, прошу считать коммунистом!». И партия принимала их в свои ряды. Тех, кто, не дрогнув, погибал смертью храбрых, навечно зачисляли в славные ряды бессмертных; тем же, кто оставался жив, вручали партийный билет, а с ним и строгое доверие партии.

Так было и у нас: в боях на Князь–озере, в рейде под Киев, на Припяти и за Днестром, под Ровно и на карпатских вершинах твердые партизанские руки писали те же слова, что и руки севастопольцев, сталинградцев, ленинградцев. И вот сейчас наш секретарь партийной комиссии увозил в бесценном сундучке лаконичные бесхитростные заявления, анкеты, решения ротных партийных собраний и парткома партизанского соединения. Все в том сундучке!..

Уезжали многие: путивляне, конотопцы, глуховчаяе… Их районы уже были освобождены. Их звали колхозы, жаждала земля, ждали семьи. Но ветераны не спешили. Плача навзрыд, обнимали они нас – молодых, нацеленных партией на запад.

Впереди провожающих высилась фигура преемника Яши Панина – Мыколы Солдатенко. Бравый артиллерист, а затем политрук роты и комиссар батальона, Солдатенко был, бесспорно, одной из самых колоритных фигур нашего соединения. Это он по приказу Ковпака и Руднева ходил на рискованные переговоры с командиром бандеровской банды Беркутом.. Это его, Мыколу Солдатенко, молчаливого и медлительного, можно было посылать на любые сверхтрудные задания, и он выполнял их скромно, тихо, методично, а рапорты присылал обычно такие: «Зробыв!» или «Хлопцы постарались». Насколько мне помнится, самый «длинный» рапорт Солдатенко составил всего из трех слов; «Хвашистов вже нэма!».

* * *

Утром пятого января началось построение на марш. По разным лесным дорожкам стягивались обозы. Ездовые, успевшие отрастить усы (сказывалась гвардейская мода, заимствованная при кратковременном общении с передовыми частями армии в Овруче), важно восседали на облучках. Между телегами сновали старшины. Последние сутки они совсем не отходили от обозов и знали уже каждую телегу, каждую пару волов и лошадей. Но сейчас придирчиво еще раз осматривали свое хозяйство.

– Цэ вже просто так, для порядка стараются, – ухмыльнулся Павловский. – Надо же показаться перед командирами рот.

– Демонстрируют перед начальством свою заботу и ретивость, – сказал начштаба.

– А як же? А ты як думав? Старшина, що не знает, як пыль в глаза пустить и на подчиненных страх нагнать, який же цэ старшина?

Павловский вдруг как–то странно хмыкнул и отвернулся. Я заметил, что по щеке его скатилась и спряталась в усах непрошеная слеза. Он последним отбывал на паре битюгов в Киев. Его сменял бывший командир Олевского отряда инженер–строитель Федчук, тоже партизан гражданской войны. Великих дел их отряд не совершал, за пределы своего района не выходил, но воевал в Полесье честно, участвовал в блокаде железной дороги. Летом в Полесье активизировалось всенародное партизанское движение. Взрослое мужское население Олевских деревень, а частично и женщины повалили в свой партизанский отряд. К осени в нем насчитывалось уже около трехсот человек. С этими людьми Федчук и влился к нам, когда мы вернулись с Карпат. Ковпак назначил к Федчуку комиссаром подрывника и поэта Платона Воронько, к которому затем перешли и функции строевого командира. А кандидатуру Федчука Михаил Иванович Павловский перед самым своим отбытием на Большую землю предложил на должность помпохоза. Это нас вполне устраивало…

В батальонах своего обоза почти не было, и основной груз пришлось снова взвалить на крестьянские подводы. Эта большая часть колонны, находившаяся как раз в центре села, выглядела весьма неказисто. Непривычные к строю воловьи упряжки стояли беспорядочно, кое–как. А батарейный обоз и санчасть вообще походили на базарную толкучку. Новый наш партизанский интендант озабоченно носился верхом от одной группы подводчиков к другой. Те обступали его, о чем–то расспрашивали. Федчук разговаривал с ними спокойно, но иногда и покрикивал, после чего возницы быстро расходились, пожимая плечами.

Для меня настроение этой части нашего войска было сейчас важнее всего. На воловьи упряжки погружено более миллиона патронов, тысячи гранат, тонны взрывчатки – почти весь боезапас, выданный нам по приказу Ватутина и пополненный у гвардейцев в Овручс.

Особенно оживленно Федчук беседовал с возчиками, прикомандированными к четвертому батальону. Кое–кого из них я узнал. Это были те самые люди, которые всего три дня назад перевозили наши пожитки из Овруча через «фронтовые ворота». Вырвавшись из их кольца и покружив еще минуты две, Федчук подъехал к штабу, кряхтя слез с коня и подошел к нам.

– Народ бунтуется, товарищ командир, – тщательно и с непривычки курьезно вытягиваясь во фронт, доложил помпохоз. – Просят точные сроки им указать, толкуют, что тягло у них подбилось. А кроме того, поговаривают, будто пришло время на армию ориентироваться: партизаны для них теперь не защитники.

– Ого, быстро смекнули, – покачал головой Войцехович.

– А як же? Политику воны добре толкуют, – оживился Павловский.

– В особенности в свою пользу, – поддакнул Солдатенко.

– Плохо, товарищ Федчук! – укоризненно сказал я помпохозу. – Вы же человек местный, народ вас знает…

– Так в том–то все и дело. Если бы чужой, они прямо не говорили бы. Зато на марше смылись бы с быками, побросав груженые телеги в лесу. А так, по совести, как своему, выкладывают все сомнения.

– Ну что же? И это неплохо. По крайней мере, знаем настроения, – сказал Солдатенко.

– Да, настроение у них, прямо скажем, неважное, – подтвердил наш интендант.

– Погоди, товарищ Солдатенко, – остановил я комиссара. – Послушаем предложения товарища помпохоза.

Федчук подумал, погладил свою инженерскую с сильной проседью бородку и сказал рассудительно:

– Определенный срок возчикам указать следует. Чтобы у людей перспектива была. Ну, скажем, пусть доставят нас до конных мест. А там перегрузимся на другие телеги.

– Так, на перекладных, и рейд думаете совершать, Федор Константинович? – недовольно спросил начштаба. – Полагаю, что этаким манером дело у нас не пойдет.

– Насчет рейда ничего не могу сказать, товарищ начштаба. Опыта у меня по этой части нет, – с достоинством отвечал Федчук. – Мы ведь другой – лесной и болотной – тактики партизаны. Но с народом надо ладить.

– Правильно. При любой тактике с народом ладить надо, – поддержал помпохоза Мыкола Солдатенко.

«А помпохоз вроде с головой», – отметил я про себя и, прикинув с Васей возможности в смысле тягла лежащих на нашем маршруте сел, распорядился:

– Соберите всех возчиков, товарищ Федчук, и твердо им заявите: если до реки Горыни ни одна повозка не поломается, никто не дезертирует и не будет симулянтов, то сразу за Горынью мы их отпустим домой.

– Можно от вашего имени заявить? – уточнил Федчук.

– А разве вам своего имени мало? – отрезал я, сразу давая понять помпохозу, что он пользуется достаточными правами и от него требуют самостоятельности.

Федчук неожиданно и странно для пожилого мужчины покраснел и смутился. Немного смутился и я, чувствуя неловкость перед человеком, старшим по возрасту. А тут еще эти пытливые глаза Павловского. Невольно подумалось: «Ревнует он, что ли? Уезжал бы уже… А то Федчук вроде как спутан по рукам и ногам».

Но служба есть служба. А времени для детального изучения характеров и установления оттенков во взаимопонимании между людьми у меня в ту пору не было.

– Действуйте.

Помпохоз лихо вскинул руку к головному убору и грузно повернулся через левое плечо.

Через несколько минут он верхом приплясывал среди обоза, со всех сторон окруженный погонщиками быков. Они внимательно выслушивали объяснения. Затем молча стали расходиться.

– Настроение у них вроде поднялось, – кивнул Солдатенко, внимательно наблюдавший всю эту картину.

А я размышлял: «Какой все же чудесный наш народ! Под любую ношу он подставит свое могучее плечо. Надо только говорить ему правду. Без обмана. И всегда давать перспективу, как выразился Федчук. Только что шумели, протестовали, а сейчас все молча согласились: «До Горыни так до Горыни». Но сможем ли мы отпустить их там?»

Сразу же спросил об этом Василия Александровича.

– Э, там видно будет, – беззаботно ответил начштаба.

– Надо, чтобы политруки рот поближе к ним были. Пусть изучают людей этих… На всякий случай. Може, вам еще и на голом энтузиазме придется ехать, а не только на волах, – сказал Павловский.

В колонну уже подстраивались пешие роты. Возле бойцов сновали местные жители, преимущественно женщины. Многие провожали своих родных, влившихся к нам в отряд. Женщины помоложе явно симпатизировали «кадровым партизанам», ветеранам Карпат и Брянских лесов. Перехватывая на лету затуманенные слезой взгляды, видел я не только простые, дружеские, но и более чем дружеские объятия, слышал вздохи, а то и тихие причитания.

Для бывалых партизан считанные недели стоянки были мирной, спокойной жизнью. И вот снова поход! В неизвестное, грозное…

Надо было рвать все эти кратковременные связи.

Жаль, конечно, но наш долг суров и не дозволяет нежностей.

Я торопил комбатов. Те зычными голосами шевелили своих подчиненных. Прощания, слезы, приветы… Только изредка мелькнет вдруг лукавая залихватская улыбка бравого партизана, который, прижимая левой рукой к своей мощной груди разревевшуюся дивчину, от неловкости озорно подмаргивает друзьям, словно давая им понять, что он тут ни при чем, что с самого начала крутой партизанской любви не скрывал ее непродолжительности. Сама, мол, знала, на что шла. Так, один солдатский грех. Но отвернется этот партизан и тоже глубоко вздохнет…

Прощался с нами и полковник Старинов, спешивший на своей «антилопе» в другие соединения.

– Вот уже и начальство разъезжает на машинах. Вроде как директор мэтэсэ какой, – сказал, глядя вслед машине, Павловский.

– Цэ така мэтэсэ, що Гитлеру кишки выпускает. Мину Старинова знаете, дядьку? – вставил от себя Вася Коробко, один из многочисленных учеников Старинова.

А на юге все погромыхивает, и уже чуть–чуть на запад продвигается канонада. Значит, не шутил тогда генерал Ватутин! Эх, не хватает только, чтобы появилась вблизи кавалерия. Тогда совсем пропали. Ну куда мы с этим воловьим базаром и скоростью два – три километра в час? Нет, нет! Хватит прощаний и слез. Надо давать команду…

– Ну, друзяки мои дорогие, давайте прощаться, – сказал Павловский и, шагнув вперед, крепко обнял меня, начштаба, а затем своего преемника Федчука.

«Нет, эту пуповину рвать куда труднее. Не короткой ночью на сеновале или на печи срасталась она. На льду Князь–озера, в припятском мокром мешке и на вершинах Карпат крепла боевая дружба».

– Ша–а–гом ма–арш, Васыль, – сказал я, обращаясь к начштаба.

И только перекинул ногу через седло, как Митька Гаврилов из комендантского взвода выпустил вверх длинную очередь из автомата.

– Салют, товарищи командиры, салют! – лихо закричал он.

«Ох уж эти мне штабные лоботрясы! Всюду они одинаковы… Хорошо еще, что удержался в седле на шарахнувшейся лошади. Не предупредил, черт!..» Хмурюсь, а в груди какое–то тревожное ликование. В поход, в поход… Эх, еще бы недельку подготовки, да пушчонок полную батарейку, да спаренных зенитных пулеметов… Вперед, на запад, вперед!

А вокруг сияющие глаза и настороженные лица. В голове колонны зарождается шорох. Минута, другая – и шорох вырастает в шум. Движение тысяч ног и сотен колес.

– Как говор горного ручья, – отмечает комбат–пять Платон Воронько.

– Ох, и нэ згадуй мэни про та Карпаты, – перебивает его комбат–два Кульбака.

– Не нравится? А на Западе, в Европе, есть горы и повыше, – смеется Петя Брайко. – Хочешь, карту покажу? Полюбуйся, Петро Леонтьевич!

И заливается веселым смехом, а Кульбака чертыхается.

«Все комбаты здесь. Ну что ж, хорошо. Вперед!» И я пускаю застоявшегося коня рысью, обгоняя обоз и пехоту, как это любил частенько делать на марше наш незабываемый комиссар…

Покрикивания обозных, говор, смех… Еще минута – и над вытянувшейся за селом колонной взмыла и понеслась над Полесьем звонкая партизанская песня.

11

Шумит, шумит наш горный поток по равнинному Полесью. Колонна уже вытянулась из села, когда я обогнал ее. За мною стайка связных и конные маяки батальонов. Пустили коней шагом.

И внезапно вновь загудела канонада по южной кромке Полесья. Надо уходить быстрее. Я стегнул коня. Через три километра галопа остановился, бросил поводья ординарцу:

– Дождусь тачанки здесь.

У развилки дорог – широкий пень дуба. Чем не кресло… Дорога, по которой шуршит позади наша колонна, лимитируемая средней скоростью воловьего шага, ведет на северо–запад. Лесная пустыня тянется более чем на шестьдесят километров. Только один островок – село Глинное – впереди.

Каково–то нам придется в этой глухомани?.. Обоз и людей мы кое–как подняли. С грехом пополам двинулись с места. Опыт подсказывал, что тренированный, боевой коллектив быстро втянется в поход. Надо только три – четыре дня марша, а потом дать один день стоянки – для устранения неполадок – и дело пойдет. Это в смысле физической нагрузки. А если бой? Тогда потребуется что–то более решающее… Как у нас с политико–моральным состоянием? Этот вопрос неотступно преследовал меня в последние дни. Но отодвигали его организационные дела. Не то чтобы никто не занимался политработой – в ротах регулярно принимали сводки Информбюро, мы привезли с собой из Киева целую кипу центральных и украинских газет, – однако этого недостаточно. Это – лишь «текущая политика». Она велась в те дни даже более оживленно, чем когда бы то ни было раньше. Сказывалось соприкосновение с частями Красной Армии. Немалую роль сыграла и «сотня резерва», которая прибыла вместе со мною. Среди новоприбывших было немало политработников: Андрей Цымбал, Иосиф Тоут, Славка Слупский… Но политработу – в широком значении этого слова – тоже надо организовать. Постоянную, углубленную. И это тебе не обоз. Тут на волах не выедешь…

Хорошо было деду: у него какой комиссар работал! А мы двинулись в рейд совсем без комиссара. Еще в Киеве я говорил об этом в ЦК вместе с генералом Строкачом. Тогда и возникла мысль о переходе на армейский принцип организации политработы.

– Теперь вам потребуются уже не комиссары, – сказал генерал, – а замполиты. По армейскому образцу.

Все это было очень ясно в Киеве. А как быть здесь?.. Подъехал начштаба.

– Карту, Вася.

И пень срезанного наискосок дуба быстро превратился в штабной столик.

Склонившись над ним, мы шарим по карте взглядом, стараясь понять, что же ждет нас впереди.

Леса, леса, бескрайние, угрюмые. Хлипкие мосточки через болотистые канавы и речушки, а впереди – река Горынь и впадающая в нее Случь. По берегам Горыни, повторяя ее изгибы, то по правому, то по левому берегу проходит рокада – железная дорога, еще находящаяся в руках у немцев: из Ровно на Сарны и далее на север, в Белоруссию – к Лунинцу и Барановичам. Городки и станции: Высоцк, Домбровица, Столин, Давид–городок.

– Железная дорога эта почти не работает, – подсказывает начштаба. – Со времен Сарнского креста.

– Видно, до сих пор она была не очень нужна гитлеровскому командованию. Но теперь?..

– Все ведь зависит от оперативной обстановки. Фронт приблизился…

Еще прикинули по карте, и, вскочив на коня, начштаба умчался вперед, к разведчикам. А я долго сидел на пеньке, пропуская мимо роты, и размышлял.

«…Войско у меня на вид какое–то несерьезное. Если глянуть на колонну с армейской точки зрения, прямо можно сказать – не в рейд двинулись, а на собственную погибель. Но сумели же вот эти хлопцы, галдящие в нестройных колоннах, одетые кто во что горазд, сковать в Карпатах восемь эсэсовских полков… Какой удивительный народ! Навстречу смертельным опасностям идут, а все – с шутками, улыбками, с милыми плутовскими искорками в глазах. Лишь у немногих, озабоченных текущими, постоянно требующими решений делами, сосредоточенны и суровы лица.

Можно и должно с такими хлопцами воевать и побеждать. Только думать надо хорошенько, заботиться о том, чтобы меньше терять в боях дорогих товарищей. Это – долг командира.

А комиссара?..

Его пока нет. И с заместителем по политчасти вопрос еще не решен. Годится ли для этой роли Солдатенко? Как люди его примут? На такую должность мало подбирать человека толкового, грамотного в военном и политическом отношении. Тут, кроме всех прочих качеств, необходимых командиру, требуется большая, широкая душа, чувство юмора, сердечность и вместе с тем несгибаемая воля…

Надо непременно еще понаблюдать за тем, как относятся бойцы к Солдатенко. Одно дело – личные впечатления и личные симпатии, другое – глаз и глас народа. Цымбал правильно раскусил Мыколу и правильно, мне кажется, «подает» его бойцам. Да и те вроде неплохо относятся к этому молчуну. Что немногословен он, это еще не порок для политработника. Политработа – не только в речах. Иногда одно слово, сказанное к месту и с душой, стоит самой блестящей речи. А главное – боевой опыт есть у Мыколы…»

И проезжая мимо третьего батальона, где издали, как дикий мак, на обочине дороги мелькал малиновый верх кубанки Цымбала, я кивнул ему:

– Андрей Калинович! Ты бы в пятом батальоне побывал. Народ там еще новый. Необстрелянный.

– Что? Командира надо? – с надеждой спросил он.

– Командира или комиссара… Там видно будет. Командиром у олевцев Платон Воронько.

– Я и сам приглядываюсь к этим олевцам.

– Ты им больше насчет традиций. А?..

Но Цымбал что–то не очень схватывает это мудреное слово и, растерянно хлопая глазами, молчит.

– Насчет Солдатенко… Как там, в Собычине. Ну, выговор и благодарность одним снарядом.

– Понятно. Будет сделано, товарищ командир…

К вечеру – привал в селе Глинном. В первый день прошли всего двадцать три километра. Гнать особенно нельзя, нужно дать людям и лошадям втянуться, ведь на следующий день опять марш.

В здешних местах наши разведчики и старшины бывали не раз, имели знакомых. Среди подводчиков оказалось немало свояков. Из Олевского отряда многие – здешние жители…

Олевцы разместились на крайней улице. Через час я подошел к хате, где вел свою «политработу» Цымбал. Видимо, он успел уже рассказать несколько случаев о Ковпаке и Рудневе. «Хорошо, конечно, но надо и о тех, кто поведет их завтра в бой…» И, словно догадываясь, комбат–пять Платон Воронько спросил у Цымбала:

– А что там за история была?.. С одним снарядом?

– Это где, на Припяти, что ли? – с деланным безразличием переопрашивает Цымбал.

– Да вроде там. Тут молва идет – поучительный случай. Интересно очевидца послушать.

Слушатели придвинулись поближе. Кто–то подправил огонек. Стало светлее. Цымбал откашлялся:

– Как было дело? Перебросили мою вторую роту в Аревичи из тех самых Мухоедов, где меня подбили на засаде у Черниговского шоссе. Забрались мы за Припять. По всему видать, решило командование дать тут отдых отряду с недельку. Подремонтироваться. Стали место для аэродрома искать. Нашли такую луговину – ровную, с твердым грунтом – возле села Тульговичи…

«Действительно, все так и было, как рассказывает Цымбал», – и память, подстегнутая этим рассказом, уже забегает вперед. Как только мы обосновались в Аревичах, я пустил разведчиков вдоль реки – до Чернобыля, за которым Припять впадает в Днепр. Словом, к «мокрому углу». Задача им была такая: «Пройдете сколько сможете. Обследуйте дорогу, а главное – как на реке? Не собирается ли противник навигацию начать? Ледоход только что кончился». Через пять дней конная разведка доложила по рации: «Прошли благополучно до верховьев. Все в порядке, кругом белорусские партизаны. Достигли реки Пины, а за нею канал начался. На канале – скопление барж и буксиров, есть и пароходы».

А Цымбал будто вторит моим мыслям:

– И в это самое время Гитлер или, как его там, Рейхебан, что ли… Ну, в общем, удумали немцы Днепровский бассейн с Вислой соединить. Украину с Восточной Пруссией водяной петлей связать. Через этот королевский канал, Днепровско–Бугский еще иначе он называется… И сразу слух из штаба пошел, что на том канале – двадцать шесть пароходов.

«Так и было, – вспоминаю я. – И тогда же по рации разведчикам отдали приказание: следовать дальше, вниз по реке».

– А приходит наша разведка и докладывает: возле Мозыря видели пять пароходов. Тут наш подполковник взъерепенился. Хотел второй раз до Мозыря разведку погнать, уточнить, куда остальные делись: было двадцать шесть штук, а осталось всего пять. Но как раз в тот момент дед с комиссаром к разведчикам зашли. Ковпак послушал–послушал и говорит: «Слухай, Петро, на що хлопцы будут зря ноги бить? Цэ ж тоби не океан». – «И даже не Азовское море или, скажем, Сиваши какие», – поддакнул комиссар. «А цэ ж всего–навсего речка». – «А речка всегда течет в одну сторону», – говорит комиссар. «Никуды они от нас не денутся, – решает дед. – Все судна–пароходы мимо проплывут. Вот мы на них тут и подывымось. Потопим, а потом уже и посчитаем».

Подождав, пока в огонь подбросили новую порцию лучины, Цымбал продолжал:

– Ну, про тот бой вам хлопцы еще не раз расскажут во всей подробности, а я обскажу, как Мыкола Солдатенко там отличился. Был он тогда командиром орудия. Орудие, конечно, партизанское, без панорамы. Но он и с таким управлялся неплохо. Присядет возле пушки, через ствол наводку точную сделает, снаряд в казенник да как шандарахнет… В общем, приспособил Мыкола свое орудие среди штабелей сплавного леса – примечайте, на самом берегу были те штабеля. Удобно замаскировали пушку, окопались и сидят. Ждут… О, тут вже должен я вам его характер обрисовать. В полный рост портрет–фото, ну и натура какая. Впрочем, рост Мыколы вы сами видели. Длинный он ростом, но худ. Это не то что Кульбака наш глуховский или, скажем, грузин Давид Бакрадзе. Те в плечах ширше будут. А у грузина еще и нога – сапоги номер сорок семь требует… Солдатенко ж как жердина. И характера молчаливого, хотя политруком роты уже в Карпаты ходил.

– Какой же из молчуна политрук? – спросил кто–то из олевцев. – Ни доклада сделать, ни беседы провести…

– В засаде с ним хорошо сидеть, – вздохнул Платон Воронько. – Или на диверсии.

– Так – то в засаде!.. А как на политработе управляется с таким характером? – удивился Слупский.

– Тут не в разговорах, товарищ лейтенант, дело. Тут зависит, кто с каким подходом к бойцам–партизанам… И главное – к мирному народу. В общем, какой из него политрук, я сам не знаю. Об этом начальство пусть раздумывает. Им виднее. Но что молчун он, так это точно. И, кроме всего прочего, украинец. Слобожанин наш.

– Упрям? – уточнил венгр Тоут.

– Не то чтоб без толку упертый, а так, можно сказать, настырный, и привычка у него знаешь какая? Вот задают ему, скажем, вопрос. Он встанет, как колодезный журавель, выпрямится, ногами посучит – видать, думка у него от ног вверх идет, – настоящий рейдовый партизан. Потолчет, значит, землю немного, подумает с минуту. Затем вытянет правую руку кверху, шапку на лоб сдвинет, постоит–постоит. Два пальца на это самое место сзади шапки покладет. По–украински оно потылицей называется. Ну, почешет потылицу еще с минуту, а потом уже и скажет слова два – три, от силы пять. И замолчит.

– На полчаса?

– Как когда. Когда и на час. А то, может, и на целый день. Твердый человек. Комиссар его на переговоры с бандеровцами посылал. На Горьгни и на Случи. С Ганькой да с Бородой – втроем. Ковпак тогда говорил комиссару: «Правильная делегация, хай они попробуют з Мыколы слово вытянуть. Цей лышнего не скаже. Подорвутся, пока из него вытянут не то чтоб секрет какой, а и просто балачку про погоду или там про другие нейтральные дела. А Борода – обкрутыть Бандеру круг пальця, цей и выбрешется…»

– Так шо ж все–таки на Припяти? И выговор и благодарность, говоришь? Как же он их схлопотал? – перебил опять Платон Воронько.

– Поставил, значит, Мыкола расчет и пушку между штабелей. Подчиненные номера у него шустро действовали, без единого слова команды. Как–то они научились своего командира по носу, по пальцам разбирать. Нагнулся Мыкола, через ствол глянул и замер. Одни только пальцы ходят по системе наводки. А сам будто прилип к орудию. Чуть–чуть ногой шевельнет – мигом хлопцы правило налево. Нижним бюстом Мыкола поведет – враз укопали. Подбородком своим кивнул кверху – хлопцы снаряд в пушку р–раз – готов. А в конце цей подготовки Мыкола вынул пистолет и вступительную речь сказал.

– Объяснил, значит, задачу?

– Ага. «Хлопцы, будем топить хлот». А снарядов для пушки было у него тилько восемь штук. Потому и пришлось Мыколе речь держать.

– Раз снарядов в обрез, тут уже без речи не обойдешься, – засмеялся кто–то из связных.

На него зашикали, а Цымбал продолжал:

– Конечно. Пистолетом помахал и каже: «Як хто мне без команды стрельнэ, так девять грамм между глаз… Понятно? Мелочь там всякую – катера или баржи, то хай бронебойщики и минометчики кончают. А мы будем топить самый бильший пароход. Вольно! По номерам разойдись!..» А номера стоят как истуканы, глаза повылупили. Такой длинной речи от своего командира им никогда слыхать не приходилось… Однако скоро опамятовались и стали ждать. Лежат на песочке, загорают.

– Понятно, – засмеялся нетерпеливый Вася Коробко, – прозевали, и за это выговор Мыколе?..