Текст книги "Рейд на Сан и Вислу"

Автор книги: Петр Вершигора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

25

Приближался конец января. Мы еще не знали, что на правом фланге Первого Украинского фронта Ватутин уже подготовил операцию, которая непосредственно коснется и нас: удар во фланг противника силами двух кавкорпусов и тринадцатой армии.

– Раз уж занесло нас так далеко на юг, то надо и тут делать свое партизанское дело! Ход конем вообще–то удался, – ворчал на следующий день не то в оправдание, не то в укоризну начштаба.

– Только с разгона конь твой прыгнул на одну лишнюю клетку, – поправил я его шахматные аналогии. – Не пора ли сделать следующий ход? А?

– Какой фигурой ни ходи, товарищ командир, но надо подготовить этот ход пешками, – мудрил Войцехович.

– Согласен. Значит, снова мелкие диверсии?

Остановились пока на этом варианте.

Обстановка на фронте быстро изменялась, особенно на нашем направлении. Мы поняли это еще раньше, чем приняли сводки Совинформбюро. Угадали по бегству противника. По дорогам мчались на запад фашистские колонны и обозы. Отдельные мелкие группы проскакивали и на юг.

– Тут–то их и будут вылавливать наши партизаны. Обоз, штаб, санчасть остановим. Пускай приводят себя в порядок. И сразу несколько рот пошлем в разные концы в засады.

Особенно отличился в одной из таких засад командир взвода Устенко из третьего батальона.

Бравому комвзвода вначале не везло. Его хлопцы впустую пролежали целые сутки где–то на лесной опушке юго–западнее Луцка, но так и не дождались фашистских обозов. Длинную ночь и весь день серое небо тихо сеяло на землю вперемежку то дождь, то мокрый снег, то колючую крупу. Никакой поживы не было. Вечерело. Нужно было возвращаться в батальон.

Устенко приказал взводу сниматься и поручил своему помощнику вести людей к деревне, маячившей за лощинкой километрах в двух от места засады. А сам остался проверить, не забыл ли кто из хлопцев диски или оружие.

Вообще–то это был только повод: никакой самый захудалый партизан оружия никогда и нигде не забывал. Просто Устенко грызла горькая досада, и он захотел остаться наедине с самим собой.

«Это же позор! В батальоне теперь осмеют, – размышлял он. – Чуть не сутки мучить людей на дожде и холоде, и никакого тебе результата».

Как у всех талантливых людей, у него хватало завистников. Менее способные командиры взводов и даже рот не раз высмеивали его простецкий наряд и совсем не военное, несколько панибратское обращение с бойцами: «Командовать не умеет. Ни тебе выправки, ни голоса, ни взгляда командирского».

Устенко был щупленьким мужичонкой лет этак под тридцать. Но военные задания выполнял всегда блестяще. И вдруг – такое невезение.

Раздумывая о невеселой встрече в батальоне, он тихо насвистывал что–то, вышагивая взад и вперед там, где только что была засада. Затем лощиной вышел к дороге и вдруг позади, в каких–нибудь трехстах метрах от себя, заметил взлетевшую в небо ракету. Комвзвода оглянулся, инстинктивно прыгнул в кювет, лег за кучу битого щебня. По дороге, из–за бугра, прямо на него выползал небольшой обоз.

«Возов двенадцать – пятнадцать», – быстро прикинул Устенко.

Повозки были доверху нагружены чемоданами и узлами. Возницы шли рядом с лошадьми, спотыкаясь о колеи и выбоины. Шоссе здесь было изрыто гусеницами танков. Двигаться по нему приходилось только шагом.

Рядом с повозками, кроме обозных, тащилось по два – три эсэсовца.

«Всех вместе десятка три – четыре наберется, – с тоской подумал Устенко. – Эх–ма… помирать, так с музыкой!»

Оценивающим взглядом он окинул полтораста метров дороги, отделявших его от первой повозки. Вот где, а не на опушке леса надо было выбирать место для засады. Возле рощи противник, конечно, шел настороже, может быть, посылал к ней разведку. Наверное, прочесывали и кустарники. А вышли из леса – сразу оружие сложили на телеги…

Пока Устенко разглядывал и обдумывал все это, передняя телега уже вплотную подтянулась к каменной куче. Мелькнула быстрая, лихорадочная мысль: «Пропустить половину колонны и бить сразу в трех направлениях. По голове и по хвосту – гранатами, по центру – из автомата».

Еще перед засадой Устенко, как всегда, насовал в карманы штанов и бушлата штук шесть гранат «лимонок» и повесил на пояс четыре бутылки. Теперь все они веером лежали на камнях, под рукой.

«Только бы не вздумал какой–нибудь эсэсовец зайти за кучу дорожной щебенки по нужде. Тогда – конец…» Но эсэсовцы, усталые, потные, брели еле волоча ноги, держась руками за телеги. Лошади, храпя и фыркая, тащили за собой перегруженные возы.

«Три подводы прошло. Как подойдет пятая – начну!»

Но тут Устенко заметил, что на седьмой повозке не было ни чемоданов, ни узлов – одно оружие: автоматы, карабины, два ручных пулемета. Там же, свесив ноги, сидели спиной к партизану два офицера.

«Пропущу еще две», – решил он. И взял три гранаты: в правую руку – одну, в левую – две. Кольцо первой рванул зубами, и три взрыва, один за другим, прогремели почти без пауз.

Колонна скучилась. Спереди и сзади образовались пробки от бившихся в судорогах лошадей. К повозке с оружием сразу бросилось десятка два эсэсовцев. Но она была так близко от Устенко, что гранату он подкатил под нее, как кегельный шар. Взрыв был хлестким, скрежетнули осколки и обсыпали спину Устенко белыми отрубями каменной крошки. Повозка перевернулась в кювет. Подбегавших к ней эсэсовцев Устенко встретил очередью из автомата. Длинной – патронов на двадцать пять. Несколько шагов перебежал в сторону и дал очередь назад – патронов в двадцать. Очередь направо – десять патронов. Налево – десять. Еще шесть – семь патронов – и диск кончится. Значит, стрелять больше нельзя. Времени для перезарядки автомата нет. Гранат – две. Снова вправо и влево полетели гранаты. И в тот же момент Устенко скомандовал:

– Рота – справа, рота – слева! Батальон, вперед!

Затем последовала виртуозная, понятная на всех языках русская матерщина. И уже по–немецки: «Хенде хох!»

Эсэсовцев было еще человек двадцать. Они все подняли руки. Но на поясах доброй половины из них болтались в кобурах парабеллумы, вальтеры, кольты. Секунда–другая – и фашисты разберутся в обстановке.

Рассчитав расстояние до опрокинутой повозки, Устенко стремглав бросается вперед, хватает немецкий ручной пулемет и наводит его на скучившуюся толпу эсэсовцев. Так лежал он с минуту, не спуская глаз с мушки и чувствуя, как холодный, липкий пот стекает по спине, а правое веко начинает дергаться. Если хотя бы один – два гитлеровца, пусть даже раненные, но с пистолетами в руках, остались на флангах – пропал бы Устенко.

«Пусть пропаду, теперь знаю – не даром», – подумал он со страхом и торжеством, готовый нажать гашетку и выпустить разом всю ленту пулемета. Но в это время от деревеньки уже бежали партизаны его взвода. До слуха Устенко донеслись их выкрики:

– Вперед! Выручай командира! Может, еще живой!..

Мы долго расспрашивали героя: как это он все рассчитал, все так быстро сообразил.

– Не помню, – застенчиво отвечал Устенко. – Действовал быстро, знаю, а как рассчитал – не помню.

Материальным результатом этого подвига были двадцать два пленных эсэсовца и богатые трофеи: девять подвод, двенадцать автоматов, два пулемета и шестнадцать карабинов. Да еще пятьдесят четыре чемодана, которые так и не довезли эсэсовцы до Западного Буга.

Через несколько дней радисты приняли сводку Совинформбюро об освобождении Луцка. Политруки читали ее во всех подразделениях. А Устенко, словно оправдываясь, говорил:

– Ну от, бачите? То ж немаки от кавалерии тикали. От Червоной Армии. А когда тикают, да еще всякая тыловая мразь фашистская, так их бить в самый раз. Як куропаток во время линьки: бегает плохо, летать не может и голову под крыло прячет. Знай только бей! Ей–ей…

Устенковские трофеи стали достоянием всего батальона. Захваченное у противника в бою всегда делилось у нас только среди участников данного боя. Мы строго придерживались этого правила. Но на сей раз Устенко заартачился: он ничего не хотел брать себе лично. Комвзвода долго и задумчиво шагал среди трофеев, небрежно откидывая кованым сапогом крышки чемоданов, и, сплюнув, отошел в сторону. Лишь по настоянию комбата он сделал наконец выбор: взял старинные карманные часы фирмы «Павел Буре». Часы были с восьмидневным заводом, огромные, но с маленьким циферблатом, сквозь который просвечивал маятник. На тыльной стороне крышки имелась выгравированная дарственная надпись: «Лейб–гвардии унтер–офицеру Трублаевичу Кириллу за отличную стрельбу».

– За якого–то отличного стрелка я рассчитался, – хмуро сказал Устенко. – Думаю, что трофей этот мне по полному закону будет. А?

Больше он ничего не взял. Да и часы эти через два месяца где–то под Беловежской пущей подарил мне. Почти насильно… А через день пал на поле боя. Погиб он ярко, так же как жил, – защищая жизнь нескольких тысяч мирных жителей, которых фашисты угоняли в Германию на каторгу.

Но тогда, под Луцком, солдатская судьба даровала Устенко еще два месяца жизни. Может быть, по этой причине да по часам, которые я храню у себя по сей день, и запомнился его подвиг на дорогах Волыни в те самые дни, когда правый фланг Первого Украинского фронта, осуществляя замысел Хрущева и Ватутина, совершал свой «ход конем».

На других дорогах в ту пору тоже действовали наши засады. Кроме двух основных направлений, по которым отходили фашистские войска из Луцка на Грубешов и из Ровно на Львов, нами контролировалась еще и шоссейная рокада, соединявшая эти две магистрали.

На середине ее лежал уездный городишко Горохов. И первого февраля основные наши силы расположились километрах в пятнадцати западнее этого города.

– Тут, пожалуй, можно денька на два – три стоянку сделать, пока роты находятся в засадах, – сказал начштаба и тяжело вздохнул: – Эх, и гнилая же здесь зима.

Третья военная зима действительно была для нас непривычной – расплакалась, раскапризничалась. Пехота еле вытягивает из грязи ноги. Обозы стали в тягость. И сани и телеги, и не разберешь, на чем ехать. Лошади напрягаются изо всех сил, каждые полкилометра всхрапывают, останавливаются, тяжело нося потными боками.

– Но надо же и по главной магистрали ударить.

– На Львов?

Решаем отправить туда в рейд один батальон налегке – без обоза…

По данным разведки, в Бродах, как раз на полпути между Ровно и Львовом, расположился крупный штаб. Те же данные говорят, что по железной дороге, соединяющей эти два важных пункта, через каждые десять – пятнадцать минут проходят эшелоны.

– Любая мина сработает, – спешит заверить капитан Кальницкий.

Третьего числа, утром, как только закончился болотный марш, мы вызвали в штаб Петю Брайко. Начальник штаба сидел, склонившись над столом, – выписывал из приказа установленный для батальона маршрут. Брайко, как всегда, лихо щелкнул каблуками.

– Здорово, Федот Данилович, – сказал Войцехович, называя комбата по имени его предшественника Матющенко.

Я удивился:

– Это почему же такое?

– Да он такой же хитрый, как и тот, Матющенко, – ответил Войцехович.

– Садись, Брайко! – И я пододвинул табурет к самым своим коленям. Заглядывая прямо в глаза шустрого, всегда готового к бою комбата, спросил: – Как люди, устали?

– Есть малость.

– А лошади?

– Еще больше…

– Сани заменили на телеги?

Войцехович бегло посмотрел в какую–то ведомость и ответил за Брайко:

– Наш Петро всякий приказ выполняет быстро. Конечно, заменил.

Я задумался, поглядывая то на карту, то на Брайко. Комбат неспокойно заерзал на табурете, всем своим видом как бы говоря: «Ну что тянешь? Говори уж!»

Я хлопнул его рукой по колену и сказал:

– Есть дело. Надо провести одну трудную диверсию. Мы решили поручить ее тебе. Как ты думаешь? А?

– Я готов, – сказал комбат вставая.

– Сиди, сиди. Если готов – хорошо. Давай поближе к карте.

Три головы склонились над картой. Еще раз пристально заглядываю комбату в глаза, проверяю, не робеет ли:

– Смотри сюда, в район Дубно – Львов. Здесь под ударами наших войск немцы быстро отходят на запад. Одновременно ими предпринимаются усилия задержать успешное наступление Красной Армии на севере к Ковелю. Значит, с запада в этот район должно беспрерывно идти подкрепление. А удирая, они увозят в Германию награбленное добро. Так вот, сегодня в пятнадцать часов без обоза и хозчасти, только с боевыми силами батальона, выходите в район Буды. Прибыть туда надо пятого февраля. В ночь на шестое тремя диверсионными группами на участке Рудня – Дубно пустить под откос не менее трех эшелонов. Кроме того, на железной и шоссейной дорогах поставить семь – восемь фугасов замедленного действия. Срок замедления не более как на пять суток. Треба вывести из строя весь этот участок дороги. В ночь на седьмое переберитесь в район хутора Сытенки и повторите то же самое на перегоне Радзивилов – Рудня. Понятно?

– Понял, товарищ командир.

– Обратный маршрут тебе укажет начальник штаба. Вернуться не позднее десятого февраля. Не опаздывай. Уйдем на запад… Для выполнения задачи батальону придается группа минеров во главе с капитаном Кальницким. С ними полтонны взрывчатки.

Еще раз мы все вместе смотрим на карту, разглядываем черные и красные полосы коммуникаций и словно видим там бегущие на восток поезда с танками, представляем, как через несколько дней все это будет грохотать, ломаться, грудой лома лететь под откос.

– Вопросы есть? – обращаюсь я к Брайко, перед тем как отпустить его.

– Есть. Где сейчас, хотя бы приблизительно, проходит линия фронта?

«Ах, если бы я сам знал, где она!» – думаю про себя, а вслух отвечаю:

– Точными данными сегодня не располагаю. Но примерно мы оторвались от своей армии километров на сто – сто пятьдесят. Так вот, веди разведку и на восток. Ты же не первый год в партизанах воюешь. Должен знать, что в партизанской войне наперед всего спланировать и предусмотреть невозможно. Поэтому и посылаю тебя. Надеюсь на твою инициативу, решительность и быстроту. А главное, конечно, на хитрость, уважаемый Федот Данилович, – шуткой закончил я постановку задачи. – Ну, ни пуха тебе, ни пера.

Через два часа облегченный батальон Брайко стремительно двинулся на юг – резать Львовскую коммуникацию.

26

Ночью отползла километров на десять к югу и тяжелая махина обозов всего нашего соединения.

Тут мы узнали о повальном бегстве оккупантов из Луцка.

Вечером Миша Андросов влетел в штаб со сводкой Совинформбюро, наспех записанной карандашом на клочке бумаги. Взволнованно, немного заикаясь, он стал читать. Прочитав фразу «наши войска освободили города Луцк и Ровно», торжествующе взглянул на всех нас и хотел продолжать дальше, но Мыкола Солдатенко остановил его:

– Почекай, почекай, комсомол. Не торопись… А ну, давай еще раз сначала, и громко. И не заикайся так.

Миша стал читать нараспев. Теперь у него получалось значительно лучше. На его голос в дверях показались головы связных, коменданта штаба Дудника. Солдатенко молча, не перебивая чтения, широким жестом пригласил всех зайти в хату. Через порог переступали люди в кованых немецких сапогах и ботинках на двойной подошве с металлическими шляпками гвоздей, в украинских юфтовых чоботах и кирзовых солдатских сапогах. На цыпочках, чтобы не скрипеть, они отходили в глубь хаты, пропуская вперед тех, кто в валенках, обшитых сыромятной свиной кожей с шерстью наружу, либо в лаптях. Даже часовой у входа в штаб, нарушая инструкцию, топтался в сенях, вытягивая шею, чтобы услышать новость, не только радовавшую наши сердца, но и имевшую прямое, скажем по–военному, оперативно–тактическое отношение к боевым делам соединения. А значит, и к самой нашей жизни!

Пришлось Андросову читать сводку в третий раз.

Слушали по–прежнему молча, каждый прикидывал что–то свое, заветное, глубоко личное… Слушали и мы, командиры, хотя уже, кажется, запомнили наизусть немногие строки сообщения. Перед моими глазами всплывали контуры фронтовой карты, мысль рисовала ярко–красные мощные стрелы, нацеленные с севера, из лесных массивов, откуда и мы две недели назад вырвались на юг. Эти стрелы сливались в моем воображении в одну, острие которой направлено сюда, на Львов. И мы на самом острие этой стрелы! Партизанское острие – тоненькое, хрупкое, а вслед за ним мощные кавкорпуса, а за конниками – армейская пехота. Впереди же нас самих тонкой иглой пробирается к артериям врага батальон Пети Брайко.

Начальник штаба уже успел расстелить на столе нужный лист карты.

– Ну, конечно же, на Львов!

– А на полдороге – Горохов! Ось вин самый…

– Правильно бьет Ватутин. Прямо под дыхало, – говорит наш кавалерист Саша Ленкин. – А то болтают – кавалерия против Гитлера не годится! Смотря где и смотря какая!

– Погоди, Усач! Давай, комсомол, читай сначала, в четвертый раз…

И снова громко звучит уже немного осипший от натуги, чуть–чуть заикающийся голос. А мы слушаем и не слушаем. Снова рисуются перед глазами картины – такие четкие, ясные. И уже не голос нашего комсомольского вожака Андросова, а ясно слышен другой, знакомый мне, задумчивый голос командующего фронтом: «Надо подсказать… чтобы побольше изучали военную историю…»

Громкий хохот прерывает на миг мои мысли. Задумавшись, я прослушал чью–то удачную шутку, над которой все смеются. Понимаю, что это смеются наши хлопцы, но почти галлюцинирующее воображение рисует другое – смеется Ватутин, а затем, сразу посерьезнев, говорит: «Припять всегда разрезала фронт на северный и южный участки». На это отзывается другой голос – Хрущева: «И в двадцатом году такая же картина. Ее не учли и поставили Первую Конную…» И снова голос Ватутина: «Верно, верно, кавалерия, ну конечно же, здесь кавалерия».

А потом сразу явь:

– Спасибо Красной Армии! – говорит кто–то из партизан.

– Спасибо–то спасибо, – сухо отзывается начштаба, – но мы чем ответим на это? Опять Красная Армия нам на пятки наступает. Думали – вырвались вперед на сотни километров, а она снова тут как тут.

Трезвый голос начштаба окончательно вернул меня к действительности. Конные корпуса, взяв сутки тому назад Луцк и Ровно, через день–два могут быть в Горохове, а через пять дней – во Львове. Надо опять уходить на запад…

– А не ударить ли нам по Горохову? – спрашивает замполит.

– Надо подумать. А потому – кончай митинг, – говорю я Солдатенко. – Товарищи, расходитесь по своим местам. Сейчас же сводку на машинку и по одному экземпляру – в батальоны. Одновременно перевести ее на украинский язык и отпечатать сотни две экземпляров типографским способом – для населения.

Штаб мигом пустеет.

«Ход конем… Ход конем… А мы–то думали, что у нас одних ловко получилось… Наш ход был вокруг Ковеля, а тут… сразу и по Луцку, и по Ровно. Двумя кавалерийскими корпусами… Вот это ход так ход!..»

На миг даже зависть вползает в сердце. Но это хорошая зависть. «Что же! Большому кораблю – большое и плавание. Но и мы тоже кое–чего стоим. И наш партизанский конь недаром скакал по волынским увалам и перелескам».

– Итак, удар по Горохову?

Но Горохов от нас на восток. А навстречу нам стремительно наступает все то же правое крыло Первого Украинского фронта. Конномеханизированная группа. Ей присущи быстрые темпы. Ее не обгонишь на быках, как мы сделали это под Коростенем и Сарнами, когда наступление вели стрелковые дивизии.

– А что, если пощупать Горохов только одним батальоном? Чьим? Остался только батальон Бакрадзе.

– Его грузинская душа давно рвется к самостоятельным делам, – поддерживает мою мысль начштаба. – А сейчас, когда третий батальон Брайко уже действует самостоятельно, Бакрадзе просто невтерпеж.

«Да, Брайко, Петя Брайко. Надо как–то с ним связаться…»

Уже третьи сутки, как он двинулся на юг, туда, где по львовскому шоссе и дороге на Тернополь идет передвижение основной группировки немецких войск, действующих в пределах Западной Украины.

Каковы силы этой группировки? Каков ее состав? Кое–что мы уже знаем: там четвертая танковая армия Гитлера. Главные силы ее должны быть сейчас где–то под Бродами и Дубно.

– Ох, напорется наш Петя на те танки, – озабоченно говорит начштаба. – Как по–вашему? Сколько их должно быть в четвертой танковой армии?

– Трудно сказать. Полный комплект – больше тысячи. Учитывая то, что ее трепали под Житомиром и где–то там, поближе к Виннице, может быть, и половины не будет.

Начштаба издает свист и чешет затылок:

– Для Петра и четвертушки хватит… Останется от его батальона только мокрое место…

– Да они же кучей сейчас не ходят… Дивизиями и полками ведут наступление, а отступают обычно подразделениями, – успокаиваю я его, но у самого тоже душу кошки скребут.

– У Брайко всего четыре бронебойки да сорокапятимиллиметровая пушка, – продолжает начштаба. – При таком вооружении и один танковый батальон нашего Петю в могилу загнать может.

– А глаза? А ноги? А партизанская хитрость на что?

– Хитрость хитростью, да места безлесные…

Это верно. Места безлесные. Тут он прав. Но дело еще и в том, что начштаба вообще был против рейда батальона Брайко. Он сторонник уже оправдавшей себя годами тактики нашего деда: все соединение держать в кулаке, действовать всем вместе, на дальние расстояния посылать только мелкие группы диверсантов и разведчиков.

«А у тебя не заслабило?..» – строго спрашиваю я самого себя. И отвечаю честно: «Да, пожалуй, заслабило. Действительно, влезет наш Брайко в самую гущу четвертой танковой армии. Парень он, конечно, опытный, из Карпат вывел, не растеряв, свой отряд. Но все же…»

– Еще и батальон Токаря у нас в расходе, – нудит Войцехович.

– Но тот действует западнее – по направлению ко Львову. И в лесах. Если будем отходить, то прямо на него. Соединимся… Нет, все–таки надо попробовать ударить по Горохову.

– Последним батальоном Бакрадзе?

– Ну конечно…

Я выхожу на улицу. Надо побыть одному. Порывами дует ветер. Рваные клочья облаков низко несутся по небу. Просветы среди них как лесные озерца и болотца, когда глядишь с самолета. Кажется, будет мороз. В ноздрях покалывает – ветер несет лесные запахи: то горечь слежавшейся листвы, то свежесть хвои. А иногда – гарь войны.

Проходя мимо санчасти, остановился возле операционной. Доктор Скрипниченко быстро раскидывает ее на любой стоянке.

Сажусь на завалинку. Рядом в конюшне хрумкают кони. А в каморе, где летом обычно спит хозяин дома, теперь сидят ездовые и санитары. Видно, давно тянется у них медленный, с долгими паузами, разговор. Молодой голос спрашивает ехидно:

– Все пишешь? Кончал бы уж. Ну что интересного? Жив, здоров, чего и вам желаю. Поклоны там. И точка.

– Эх, ветер… Много ты понимаешь… Я не только насчет этого, я жизнь нашу описываю. А в колхозе читают…

– Да небось твои письма стыдно самому себе вслух читать, а не то что в колхозе, на народе.

– Это ты брось! – И всем известный похабник усатый Васька шелестит объемистой пачкой писем. – Моя баба тоже толк знает. Вот… «А еще читала я твое последнее письмо на посиделках про Карпатский рейд девчатам да бабочкам молодым. Очень все довольны остались, что про вас, партизан, такие геройские подробности узнали… А то только по радио и слышим. Но радио штука мудреная. Там ноне все партизаны буквами обозначаются: одни буквой – Кы, другие буквой – Ву. Попробуй догадайся… И зачем эти буквы выдумали? Надо все описывать в точности».

– Дура твоя баба. Никакой конспирации не понимает.

– Она же с другого боку подходит. С душевности, – говорит кто–то третий в глубине каморы. – Опять же и комиссар Мыкола объяснял намедни, что письмо с войны – великое дело…

– Когда это он объяснял? Что–то не слыхал я такого объяснения.

– Глухому два раза обедню не служат… Он, когда к санчасти подходил, так прямо и сказал на ходу раненому одному: «Пиши, брат, ничего не скрывай! Она все поймет».

– Так ведь это он раненому сказал. А ты при чем? Бугай здоровенный…

Молчание.

– Что ты, дурья башка, можешь расписать толкового? Ты кто – командир отделения или сам комроты?! Подводчик, ездовой. Крутишь хвост кобыле, и вся война у тебя возле этого хвоста.

– Вот сам ты и есть дурья башка… Подумай: бабочка у меня молодая, а с последней почтой от нее пришло только шесть писем. Почему? Писать некогда? А как же раньше было время? С каждой оказией я больше всех получал… Понимать надо так: сейчас война в переломе, раненых там, контуженых и прочих выздоравливающих прибавляется… Могут они ей голову завертеть? Совершенно свободно. До чего серьезного она, конечно, не допустит, а все же… Вот и стараюсь, пишу ей… Впрочем, что ты в этом смыслишь, холостежь несчастная…

Опять молчание – и снова голос Васьки:

– Может, какой отряд из местных выходить из тыла будет – передам. Лишнее предупреждение молодой жене никогда не помешает.

– Ну и недогадлив же ты, Васька! Да от одного такого числа писем загуляешь. Ведь ты вполне можешь письмами своими распалить ее.

В ответ – торжествующий, самоуверенный смешок. И снова тишина…

Все делают свое дело. Чистят оружие, пишут письма, перевязывают раны, маракуют возле карт.

И подходит каждый «со стороны душевности». А где же твоя душевность, командир? Наверно, в том она, чтобы враг ни днем, ни ночью не имел покоя. Встаю с завалинки, иду в штаб:

– Итак, решено! Бакрадзе бросаем на Горохов! Город брать необязательно. Но устроить панику на дороге Горохов – Львов, где наверняка движутся отступающие колонны врага, нужно во что бы то ни стало. Нашумим и смоемся! Как это сказано у Дениса Давыдова: «Убить да уйти – вот сущность тактической обязанности партизана». Пиши приказ и ставь грузину задачу. Пускай с Брайко посоревнуется!