Текст книги "Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)"

Автор книги: Петр Волкодаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Саньку обидела такая встреча. Из-за него, Егорова, они с дедом Якубом пошли добровольно работать на немцев и приняли за четыре дня столько палок, что если бы их все сразу обрушить на Санькину спину, то бабка Ганна, пожалуй, нынче же заказала бы по нему панихиду в церкви.

Но все-таки в душе у него бушевала радость: нашел он его – пограничника. Нашел… Теперь надо ждать случая, чтобы передать «гостинец»…

– Чего глазеешь на заячий треух? – спрашивает дед Якуб, суетясь с пилой в руках возле комлястой сосны.

– Он, – таинственно сообщает Санька. – Егоров…

– Конвоир за нами следит, – предупреждает старик. – Берись за пилу, а то огреет палкой. Пограничнику я сам сделаю знак. Уйдет конвоир, тогда…

В полдень на лесосеку пришла подвода – два немца на буланом битюге привезли военнопленным баланду в железной бочке. Зычными окриками конвоиры согнали пленных в колонну и повели к саням. Загремели солдатские котелки, консервные банки. Измученные люди присаживались на поваленные деревья и пили холодную брюквенную жижу, заедая припрятанными пайками хлеба.

Подвода уехала. Возле пленных остались два автоматчика. Остальные конвоиры ушли за штабель, где, как вулкан, дымил высокий костер. Вспарывали тесаками консервные банки, грели их у огня.

Дручанцам тоже разрешили перекусить. Доставая из торбы еду себе и деду Якубу, Санька не сводил глаз с пограничника. Егоров сидел на корточках и чистил снегом котелок после обеда. Совсем недалеко… А как подойти? Вдруг Саньку осенило. Между ним и Егоровым торчал из снега выворотень с черной лохматой пастью. От выворотня рукой подать до пограничника.

– Пойду, – сказал он деду Якубу и направился к выворотню, расстегивая на ходу штаны.

Конвоир угрожающе клацнул затвором и что-то визгливо выкрикнул. Дед Якуб шагнул к нему и начал горячо объяснять, хлопая рукавицей себя по опояске:

– Животом мучается… Третий день. Ты уж не трожь парнишку.

А Санька, между тем, уже сидел под выворотнем. Достал из-за пазухи револьвер. Ждет. Сейчас… Как только Егоров повернет лицо в его сторону, Санька кинет ему… С опаской поглядывает на автоматчика, что топчется около пограничника. Негодует на Егорова. Разиня. Не мог дальше отойти! Нашел где чистить котелок – возле конвоира!

Но вот конвоир отвернулся от Егорова, чиркает зажигалкой, норовит прикурить на ветру сигаретку.

Изловчился Санька, метнул наган пограничнику. Егоров схватил его на лету. Охранник обернулся и, увидев в руке у пленника, оружие, рванул с шеи автомат. Но Егоров опередил его. Гулкий выстрел – и конвоир повалился навзничь. В тот же миг в руках Егорова очутился автомат. Пограничник отскочил к дереву и оттуда стал строчить по фашистам, сгрудившимся у штабеля…

Возле пулемета суетится долговязый верзила-немец. Замешкался что-то. К нему мимо выворотня бегут два пленника. Еще трое спешат из лохматого ельника. Навалились смельчаки на пулеметчика. А спустя минуту плеснули оттуда по костру крупнокалиберным дождем.

Охранники метнулись от костра к штабелю, отстреливаются из-за укрытия. А с другой стороны возле штабеля сгрудились военнопленные. Их привел Егоров. Он размахивает автоматом и что-то кричит. Может, зовет своих товарищей в рукопашную. Некоторые уже успели вооружиться винтовками, остальные держали в руках топоры, колья.

Тех, кто был с оружием, Егоров повел в обход по кустарнику. Вскоре в подлеске за штабелем затрещали, защелкали выстрелы, а из-за укрытия, стреляя впопыхах, стали выбегать конвоиры.

Вторая группа военнопленных, вооруженкая топорами и дубинами, замешкалась в конце штабеля за сугробом. Вот один из них – в зеленом солдатском бушлате, коренастый и подвижный. – вскочил на бревна и, размахивая березовым колом, бросился по штабелю к немцам. Оробевшие вначале люди полезли через сугроб навстречу убегающим конвоирам, били их топорами по голове, сшибали с ног кольями.

Еще два охранника бегут из-за штабеля, прячутся от пуль за деревьями. Тот, коренастый, с березовым колом, кинулся им наперерез. Настиг одного и обрушил ему на голову страшный, смертельный удар. И вдруг сам взмахнул руками, как птица крыльями, и упал навзничь на снег возле старой, высоченной сосны.

Теперь по всей лесосеке хлопали выстрелы, бухали взрывы гранат. То в одном углу вырубки, то в другом возникала рукопашная схватка. Сзади, где обедали дручанцы, тоже хлопали выстрелы.

Санька оглянулся, и сердце его сжалось от страха, по телу пошла дрожь. На него бежал тот самый немец с черной повязкой на глазу. В его руке посверкивал широкий, как предплужник, тесачище. Одноглазый потерял, видно, в бою автомат и теперь, вырвавшись каким-то чудом из схватки, убегал с лесосеки к своим на Друть. А на пути Санька…

Ищет Санька глазами своих дручанцев. Бегут они вразброд к еловой чащобе за овраг, оставляя на снегу трупы убитых. От сосны к сосне, как заяц в загоне, мечется дед Якуб. По нему стреляют конвоиры из винтовок, и старик после каждого выстрела приседает, втягивая голову в плечи. Он что-то кричит, делает Саньке какие-то знаки. Но Санька не может оторвать взгляда от страшного тесака…

Одноглазый рядом – в пяти шагах от Саньки. Он тяжело сопит и таращит налившийся кровью, как у чумного бугая, единственный глаз. Под ногами у него жутко хрустит снег. Поднял руку с тесаком…

Санька метнулся на выворотень, стоит почти на уровне плеч конвоира. Тот тоже остановился в двух шагах. Смотрит, с какой стороны сподручнее напасть на Саньку.

Вдруг совсем рядом с выворотнем за деревом очутился дед Якуб. Над головой конвоира сверкнуло острие топора. Немец всем телом дернулся назад и широко открыл рот, будто хотел что-то крикнуть. Тесак из руки выскользнул и воткнулся в снег возле самого выворотня.

Санька прыгнул с выворотня, бежит к ельнику: там уже маячит рыжий дубленый полушубок деда Якуба. Санька настигает старика. Тот торопит его, указывает рукой на чащобу ельника, где скрылись дручанцы. Саньку мучает тошнота. На бегу он хватает горсть снегу, сует в рот жесткие корявые кусочки.

Что-то пекучее толкнуло Саньку в спину, прожгло лопатку. И заснеженная поляна, утыканная пнями свежей порубки, и пасмурное небо, и белые в колючем инее деревья – все вдруг стало опрокидываться и падать с одуряющим воем и свистом на Саньку, увлекая его в черную яму.

Часть вторая
Партизанская тропа

Скворцы прилетели

1

Зашумела над околицей вьюга и вдруг притихла: не может разворошить черствые снега. Спластовались они за зиму, прижатые настом.

Стоит под окошком март в обнимку с солнышком, на стреху сосульки вешает – длинные, как копья. Саньке хочется выбежать на двор, взять в руки жердинку и ломать эти звонкие прозрачные копья, ломать… Но нету озорной прыти в ногах. Не держат они Саньку, подкашиваются. От кровати до окна вела его бабка Ганна. Усадила тут, укутала в свою шаль-накидку.

Копошится старуха возле загнетки, гремит заслонкой. Потом подходит к Саньке и ставит на подоконник миску с едой.

– Драников испекла, ешь, – потчует она внука. – Поправляйся. Вишь, как высушила хворь. Кости да кожа остались… Задремал на пригреве? Нынче сретенье: зима с летом встретились. Солнышко хозяйствует на дворе. Ласковое… Вон сколько маялся ты! Всю зимушку.

Санька сидит у окна на лавке – желтый, как мумия. Голова пострижена как попало, рядами: бабка Ганна обчекрыжила ножницами, когда внук метался в бреду.

Смотрит бабка на Саньку и своим глазам не верит – неужто это он сидит у окошка, ее внук? А ведь были дни – вспомнить страшно…

…Принес дед Якуб Саньку из лесу с простреленной грудью, шагнул через порог с мальчишкой и сам тут же свалился. Бабка Ганна онемела с перепугу. Хотела что-то сказать, а вместо слов – протяжный стон. Ловит сухим ртом воздух… Однако опамятовалась скоро. Поняла дрогнувшим сердцем – в избу пришла беда.

Уложила обоих: Саньку на кровать, деда Якуба на лежанку. Начала выхаживать. Старик после малинового отвара поднялся через три дня, а внук все лежал в беспамятстве. На груди у него рана, на спине рана – пуля прошла навылет. Уходит через раны Санькина кровь из тела. Пальцы на руках синие-синие, а губы совсем почернели. Никак не может совладать старуха с ними, с этими маленькими, но злыми ранами. Две простыни порвала на бинты, из Кастусевой фуфайки вату выпотрошила. Все намокло Санькиной кровью. Выручил бы водяной перец, остановил бы кровь. Но где найдешь эту спасительную траву зимой? Вспомнила про Кошубу, пошла к нему, усадив возле внука деда Якуба. Зря ноги била, вернулась из Ольховки ни с чем. Давно, видно, пустует изба Кошубы: на потолке прижился лохматый иней. Исчез травник. Куда – никто толком не знает. Одни говорят, ушел старик к сестре, что живет за Друтью, в Заполье. Другие утверждают, будто ночью полицаи увезли Кошубу куда-то бесследно. Третьи подсказывают намеками: мол, к своим подался.

Тем временем дед Якуб совсем встал на ноги, окреп. Его мучило сознание непоправимой вины перед Санькой: не уберег мальчишку. Старался меньше показываться на глаза бабке Ганне. Сердцем чуял – затаила старуха на него колючую обиду. Опасался вступать с нею в разговор. Однако забегал каждое утро. Принесет воды из колодца, нарубит дровишек, постоит молча возле Санькиной кровати и бесшумно исчезнет.

И вдруг совсем старик пропал. День прошел – нету. Второй на исходе – не появляется. Санька затревожился. Что будет делать одна бабка Ганна с ним, с неподвижным? Отчим уже который день не заглядывает к ним. Прошлый раз заехал, а у бабки Ганны дед Якуб. Сидит у загнетки, чубук сосет. Подскочил к нему Залужный, кричит, стращает, за грудки норовит схватить. Мол, зачем Саньку повел на Друть? Не знал, верно, Залужный про наган. Не помиловал бы – ни старика, ни пасынка.

Вечереет. Бабка Ганна то и дело подходит к окошку. Ждет, не замаячит ли дед Якуб в своем рыжем полушубке на тропинке у плетня. Где шатается? Пора бы уже объявиться…

2

А дед Якуб в это время был далеко. Он сидел в партизанской землянке и, угощая разведчиков свирепым самосадом, с раздумчивой медлительностью рассказывал Кастусю все, что того интересовало. Командиру разведки хотелось узнать про Дручанск многое. За последнее время он оторвался от родных мест: вел разведку под Копотью, под Шкловом и даже под Оршей. Что происходило в Дручанске – знал понаслышке, из третьих уст. Но всегда словоохотливый старик нынче что-то скупо и мешкотно выкладывал волновавшие Кастуся новости, долго копался в своей одряхлевшей памяти. Дед Якуб прыгал с пятого на десятое, из его скаредных путаных слов разведчик никак не мог понять, что же привело старика в партизанский лес. Трое суток он шатался по деревням за Друтью, пока не набрел на разведчиков. Они и привели его к Кастусю – к своему командиру. А ведь мог старик попасть в руки полицейским или немцам. Значит, рисковал жизнью. Ради чего?

Снова дед Якуб достает из кармана кисет с самосадом. Набил трубку. Дымит. Говорит – петляет опять, как заяц.

И Кастусь смекнул: хитрит старик. Что-то принес в душе, но ходит вокруг да около – никак не осмелится открыть тайник…

– Говори, с чем пришел? – требует Кастусь.

Дед Якуб сосет черный чубук. Молчит. Морщит лоб. Нахмурился. Видит Кастусь: нехорошие вести принес старик. Теперь уже не требует, а просит:

– Может, с моими что? А? Не мучай, Якуб…

– Санька помирает… Племяш твой…

Все рассказал старик. Ничего не утаил.

– Надо спасать мальчишку, – сказал Кастусь, выслушав старика. – Вылечим – к себе в разведку заберу… Айда к командиру отряда.

На Кастусе лихо заломлена шапка-кубанка. На ней ото лба до макушки рдеет малиновая лента. Полушубок застегнут на все пуговицы и стянут поперек живота широким солдатским ремнем. На ремне – две гранаты в брезентовых чехлах, рядом с ними тесак немецкий, а на правом боку – револьвер в желтой кобуре.

Дед Якуб смотрит на разведчика и не узнает в нем прежнего парня – райисполкомовского шофера: такой у него непривычно грозный вид. Вдобавок ко всему Кастусь вешает на шею черный трофейный автомат, и они идут со стариком в штабную землянку, петляя между деревьями по тропинке, протоптанной в глубоком снегу…

Вскоре две подводы мчались по лесной тропе через гулкий березовый чащобник на Друть. Рослые сытые лошади, впряженные в легкие санки, бежали машистой рысью. Звонкие полозья пели на снегу что-то протяжное, всхлипывая на ухабах и нагоняя на старика унылую дрему. Рядом с дедом Якубом покачивалась в санях партизанская медсестра, баюкая на коленях сумку с медикаментами. Отпустил-таки ее командир отряда. Кастусь уговорил. Мол, давно собирался забрать мальчишку к себе в разведвзвод, да случая не выпадало. А теперь непременно заберет, только бы вылечить. Мальчишка шибко дошлый. Для разведки – клад…

Кастусь оставил подводы в лесу, в трех верстах от Дручанска, а сам с двумя разведчиками повел девушку и деда Якуба к своему подворью – по кустам, по огородам, далеко обходя улицу и выезд из Дручанска, где невзначай можно столкнуться с немцами.

… Во втором часу ночи бабка Ганна еще раз напоила внука крапивным отваром и прикорнула на сундуке рядом с кроватью. Так вот она и лечила Саньку домашними лекарствами. Нашла на чердаке привязанный к стропилам прошлогодний пучок крапивы, оборвала листья и теперь заваривала их крутым кипятком. Помогает зеленый настой: рана не кровоточит больше и мальчишка присмирел. Спит.

Дремлет старуха и сквозь дрему слышит – кто-то топчется под окном во дворе. Толкает дверь в сенцах. Стучит с опаской.

Бабка Ганна встала с сундука. В мыслях старика Якуба костерит. Полуношник! Он приволокся. Некому больше.

Отворила сенцы – на самом деле, Якуб стоит на пороге. А из-за его плеча смотрит незнакомая девушка, тоже в дубленом полушубке. Дед Якуб молча ведет ее в избу. Сняла она с плеч полушубок и, как дома, распоряжается: «Занавесить окна!» «Зажечь огонь!» Поправляет косу на плече, а синими глазами ласкает старуху. Потом достает из сумки пузырьки с лекарствами, ставит их на стол. И бинт нашелся, и вата. Сняла с Санькиной груди грязную тряпочную бинтовку, промывает рану чем-то фиолетовым. Выпить дала лекарства. А когда уходила из избы, оставила на столе коробочку с таблетками. Название у них такое мудреное, что бабка Ганна даже выговорить не может.

Проводила старуха ночных гостей, стоит посередине избы, недоумевает. Откуда такую лекаршу бог прислал? Уж не примерещилось ли ей спросонок? Подошла к Саньке, трогает рукой новые бинты. Вот тебе и дед Якуб! Докторицу нашел где-то. Настоящую…

Не знала бабка Ганна, кто привел докторицу к ней в избу. Не показался Кастусь ей на глаза. Не захотел тревожить сердце старушки-матери. Увидит – заголосит от радости, а потом будет бессонными ночами смотреть в окошко. Стоял за поветью, пока медсестра врачевала Саньку.

А спустя несколько дней она снова ночью пришла. Одна. Без деда Якуба. В белом маскировочном халате. Как привидение… Поколдовала над раненым мальчишкой и исчезла в снежной замети. Потом еще появлялась. Так и подняла Саньку на ноги. Вырвала из костлявых рук смерти. Вот он сидит у окошка, приласканный мартовским солнышком. Смотрит, как возле завалинки плещется в лужице расхрабрившийся воробей. Разбрызгивает крылышками талую воду. Блаженствует. Даже клюв раскрыл. А откуда-то сверху падает рассыпчатый дробный пересвист, будто серебро сыплет кто-то на подоконник.

Приник Санька лицом к теплому стеклу, ищет взглядом необычного певца. Скворец прилетел. Выщелкивает на ветке звонкие соловьиные коленца. А вон второй – чешет клювом сизые перышки на груди…

3

Будит мать Владика, тормошит – вставай! А в окнах едва затеплилось утро. Зачем в такую рань поднимает? Достает из шкафа пикейную рубашку, вельветовую курточку, кладет перед Владиком на стуле. Торопит.

– Не мешкай! Вихры причеши. В комендатуру пойдем. Курт Мейер будет с тобой разговаривать. Отвечай на вопросы, как я учила. В «музыкальную» школу пойдешь… Некому больше. Санька хворает.

Держи там ухо востро. Разведай все. Потом убежишь оттуда. Я дам знать…

Владик знает, что это за «музыкальная» школа. Мать говорила. Там, оказывается, кроме двух групп взрослых «музыкантов», будет группа подростков. О ней, об этой засекреченной школе, Кораблева сообщила в отряд. А через два дня от Максима Максимыча явился Кастусь. Командир отряда приказывал: любой ценой устроить Владика в «музыкальную» школу.

Напрасно Владик боялся встречи с Мейером. В комендатуре его ни о чем таком особенном не спрашивали ни Курт Мейер, ни тот незнакомый офицер, у которого на груди висел «Железный крест», а в борт френча была вшита белая с красными полосками ленточка. Мейер все что-то говорил офицеру на своем языке, а тот ощупывал Владика густо-черными липучими глазами. Потом, шагнув к нему, ухватил цепкими пальцами за плечо, сжал, как тисками. Задрожали от натуги коленки у Владика, но он сдержался, даже не присел. Незнакомый офицер достал из кобуры парабеллум, разрядил, сунул Владику в руку. Велел зажать в кулаке рукоятку. Коротко взмахнув, ударил ребром ладони по запястью. Острая боль метнулась к предплечью, белыми искрами посыпалась из глаз. Однако револьвера Владик не выронил из рук.

– О-о! – воскликнул офицер. – Карашо, Кораблеф! Карашо…

Его выпроводили из кабинета, и Мейер позвал к себе Анну Кораблеву. За двойной дверью глухо, как в подземелье, звучали неторопкие голоса. Сначала говорил тот, черноглазый. Его металлический голос рокотал без заминки. Несколько раз слышались одни и те же слова. Он повторял их с нажимом, повышая голос до крика. Потом добавил что-то Мейер – басисто, с хрипотой. Ему ответила Владикова мать. Кажется, о чем-то спрашивает. Снова рокотнул черноглазый. Видно, объясняет.

Спустя минут десять мать вышла из кабинета и шепотом сказала Владику, что майор Зорге (так назвала она черноглазого офицера) согласен зачислить его в «музыкальную» школу. Но окончательно решает не он, а генерал фон Таубе. Через два дня все будет известно.

– На скрипке будешь учиться… – В ее глазах зажглась хитрая усмешка. – Ступай домой. Да смотри про школу не болтай кому попало.

Владик шмыгнул в первый же проулок и засеменил на заречную улицу. Разве мог он утаить от Саньки такую новость?

Увидев на пороге Владика, Санька кинулся к нему навстречу. Увел к себе в боковушку и показал новенькую книгу в оранжевом переплете:

– Во, «Миколка-паровоз»… У Кастуся в сундучке нашел.

Владик только отмахнулся и таинственным шепотом стал рассказывать дружку про «музыкальную» школу.

– Мамка за меня хлопочет… Вместе бы нам… Хворый ты – вот беда.

Саньке тоже не хочется, чтобы Владик один поступил в «музыкальную» школу. Вдвоем они бы там все разведали. А что один Владик? Разве он сумеет так, как Санька?

– Я уже выздоровел, – подбадривает сам себя Санька. – Буду просить отчима…

4

На другой день Санька проснулся рано, еще солнце не выкатилось из-за повети. Новая забота у него: скворцы вернулись, а домика-то нет на дворе. Сидят на старой яблоне, расплескивая песню. Струится она в теплом воздухе, звонко переливается, будто ручеек бежит по камешкам. Не успел Санька загодя сделать скворцам жилище: очень был слаб после ранения.

Сидит он на полу возле загнетки, рубит на куске рельса стальную проволоку на гвозди. Звонко прищелкивает молоток, так и гудит железяка.

Он собрал гвозди-самоделки в коробочку, взялся за ножовку. В это время возле избы взбудоражил тишину охрипший автомобильной гудок. Санька отбросил в сторону кусок фанеры, из которой собирался выпиливать крышу для домика, и прямо с ножовкой в руке кинулся к окошку.

Лобастый «оппель» посверкивал на солнце черными лакированными боками. Мотор тихо мурлыкал, как кот на пригреве. Вдруг он закашлялся, будто чем-то поперхнулся, громко чихнул и затих.

Две недели назад «оппель» еще стоял на дворе комендатуры. Теперь там стоит «эмка». Завистливый Мейер отобрал у Залужного новую машину, а взамен «подарил» ему свою – помятую и поклеванную пулями, с покареженной дверкой, с кашляющим мотором. А нынче, видно, из ремонта «оппель» вернулся – пузатый, как откормленный индюк.

Санька выбежал в переднюю. В голове мечутся беспокойные мысли: надо просить Залужного, чтоб устроил в «музыкальную» школу. Как раз подходящий случай. Только бы не услыхала бабка Ганна. А то помешать может…

Отчим уже в избе, что-то рассказывает бабке Ганне. Покашливает простудно.

– Завтра будем вешать их… Всех лесовиков выловим…

– Чему радуешься? – гневно спрашивает бабка Ганна. Она выходит из-за перегородки, резким движением ставит на стол чугунок с картошкой. – Наши люди, русские…

Она приглашает Саньку к столу и торопится опять к загнетке, где булькает и шумит в кастрюле вода.

– Ишь, сестра милосердия! – бросает ей вслед Залужный и без приглашения садится рядом с Санькой за стол. Постучал вилкой по чугунку, усмехается, шевелит усами. – Гляди, старуха! Заступники твои тю-тю!..

Отчим обнял Саньку, ерошит льняные вихры на голове.

– Небось хочешь на баяне научиться? – неожиданно спрашивает он.

Санька молчит, ушам не верит. Залужный сам уговаривает его…

– По глазам вижу – хочешь. Подучишься, куплю баян. Денег не пожалею. Ты мне – как родной сын. – Он повернулся к старухе и, повысив голос, добавил: – Слышишь, Ганна?

Бабка Ганна гремит посудой за перегородкой, не отзывается – видно, не слышит.

После завтрака отчим шепнул Саньке:

– Собирайся. В Млынов прокачу…

Санька уже юркнул в машину, когда из калитки выбежала бабка Ганна.

– Куда мальчишку тащишь? После хвори-то! Его ветром шатает…

Залужный махнул рукой, будто отгонял от себя мошкару.

Разбрызгивая лужи талой воды, «оппель» выкатился на шоссе, разбитое военными обозами. По дороге бежали тяжелые ревучие грузовики, поверху затянутые брезентом, проносились машины с солдатами в черных жандармских шинелях. Колонна транспорта двигалась к Днепру, туда, где закутанный в сизое марево стоит на высоких кручах Млынов. До него от Дручанска – рукой подать. Однако что-то долго он не показывается на горизонте. Все лес да лес. Тихие деревушки скаредно дымят печными трубами обочь дороги. Над кюветами – телеграфные столбы запутались в клубках порванной проволоки по самые плечи, гремят ею, будто норовят сбросить…

Дорога грела на солнышке рыжую спину. По обе стороны ее, на солнцепеке, уже задиристо топорщилась щетина живучей травы-остреца. На песчаных взлобках хороводилась в желтых чепчиках мать-мачеха. А в кюветах еще лежали лоскуты снега – грязные, дырявые, как старые солдатские портянки.

В ложбине, возле бревенчатого мостика, под которым шумел и пенился вешний ручей, застигнутая военной грозой уткнулась носом в ольшаник полуторка. Один борт обгорел, а макушку кабины посекли осколки. Смотрит Санька на грузовичок, а в душе оживают те дни, когда по этой старинной дороге уходили на восток красноармейцы…

Ненароком вспомнилось иное… Как-то раз, вскоре после прихода немцев в Дручанск, когда Санька жил еще в своей избе, вечером к ним забрел Верещака. Залужный поставил на стол бутылку самогонки, а Верещака достал из кармана свою. Пили, хрупали огурцами. Захмелевший Залужный спрашивал своего собутыльника: «Кто я есть? Бургомистр! Четыре волости предо мной шапки ломают. А кто дал власть мне в руки? Доблестные войска Великогермании. Они, немцы, подняли меня из насметника. Брательника жалко: тринадцатый годик на севере курортничает… Эх, не уходит из памяти! Ничего не уходит… В доме сельсоветчики поселились, а я, словно волк яружный, по балкам прятался, в чужих ригах отсиживался. По своей земле днем ходить боялся. Спасибо добрым людям, выручили – справку достали. Герасимом Зайчиком сделали. И подался я с Кубани в Белоруссию. В тридцать третьем, осенью… Примаком стал, а жил зайчиком – с оглядкой… Нынче не хочу быть Зайчиком! Слышишь? Не хочу! Я – Залужный! Герасим Залужный… Потомок кубанских скотопромышленников. Поживу тут до весны, потом на Кубань поеду. К тому времени немцы там будут. Паровая мельница у нас с батей была… Маслобойка… Все возьму… Лошадей и коров заставлю возвратить… Сам буду в станице хозяйствовать, а пасынка фабрикантом сделаю…

Верещака хихикнул. Залужный натопорщил усы, бросил на него ядовитый взгляд: «Чего ухмыляешься? Я теперь все могу! Мне власть дадена…»

Понял тогда Санька пьяный лепет Залужного, и сердце его наполнилось мучительной болью: вот, оказывается, кто такой его отчим!

Теперь, сидя рядом с отчимом в машине, Санька думал совсем о другом. Из головы не выходила «музыкальная» школа. А потом… Потом в отряд, к Кастусю…

В Млынове «оппель» подкатил к двухэтажному каменному дому. Залужный показал часовому про-пуск и повел Саньку по лестнице на второй этаж. Там, у входа в коридор, еще раз проверили пропуск.

Они вошли в просторный кабинет с тремя высокими окнами. За столом сидел лысый пучеглазый немец. Лицо безбровое, рыхлое и круглое, как блин. Вместо погон у него на плечах пыжились какие-то мохрастые нашивки, сверкали позументы, змеились красные шнуры. Щеки пухлые, румяные…

Залужный стоял перед столом, вытягиваясь и приподнимаясь на цыпочках. Сыпал без заминки немецкими словами. Так бойко выговаривал их, что генерал даже заулыбался, кивая головой. Видно, по душе пришлось. Однако сам заговорил по-русски:

– Мал для «музыкальной» школы… Не подойдет…

Герасим вдруг зачастил, начал что-то горячо объяснять генералу. Он заметно волновался, почти после каждого слова взмахивал рукой и неожиданно тоже перешел на русский:

– Вы, господин генерал, не смотрите, что он низкорослый. Ему с масленицы тринадцатый пошел…

Потом они оба повели спокойный разговор на немецком языке. Генерал поднял кверху палец и дважды произнес слово «Гехайм» 99
  Секретный (немецк.).


[Закрыть].

– Хорошо, – сказал генерал. – Зачислю.

Написал что-то зелеными чернилами на листке, отдал его Залужному. Потом взял холодными пальцами Саньку за подбородок, спросил:

– Хочешь гостинец?

И, не дожидаясь ответа, полез в ящик стола. Сунул Саньке в руку шоколадку, приговаривая:

– Учись, мой мальчик. Прилежно учись…

Из города они выехали, когда солнце стояло на самой верхней ступеньке в небе. «Оппель» бежал резво, как лошадь, почуявшая конюшню. Саньку трясло и мотало на заднем сиденье, на ухабах подбрасывало, как мячик.

– Отвезу тебя прямо в школу, – говорил Залужный, повернув голову к Саньке. – Там теперь и жить будешь.

Навстречу, с запада, двигались автомобили с солдатами. На пригорке передние грузовики замешкались. Верткий «оппель», изловчившись, прошмыгнул вдоль кювета мимо переднего транспорта и заюлил, как черная собачка, вдоль колонны, прытко взбираясь на рыжую макушку бугра.

И вдруг что-то гремучее встряхнуло машину, приподняло ее и кинуло вперед через глубокую рытвину. Санька больно ударился затылком о спинку сиденья. Брызнули осколки стекла, посыпались на колени. Он пугливо оглянулся и вздрогнул от нового толчка: второй взрыв громыхнул в середине колонны, подбросил вверх обломки грузовика. Еще один грузовик, скособочившись, стоял поперек дороги. Над ним поднимался багрово-черный султан дыма. Из автомобилей выпрыгивали черношинельники, падали на землю тут же возле колес, сползали в кюветы, стреляли куда-то наугад.

Из ельничка, что наерошился за дорогой, выбегали люди с винтовками в руках, с автоматами. Одеты совсем не по-военному: кто – в пиджаке, кто в пальто, а некоторые еще по-зимнему – в полушубках. Из-за пней старой вырубки хлестал по шоссе пулемет.

– Партизаны! – крикнул визгливо Залужный.

Он выхватил из кобуры револьвер и, распахнув дверку, направил его на кусты, откуда выбегали вооруженные люди. Но не успел выстрелить. Кто-то там, в кудрявом ельничке, опередил его. Сыпнул звонкой пулеметной очередью, высекая искры на ветровом стекле. Залужный уронил револьвер себе на колени, схватился за локоть.

– Гони! – прохрипел он, тараща испуганные глаза на шофера.

Втянув голову в плечи по самые уши, тот выжимал из кашлявшего мотора последние силы. «Оппель» мчался на сумасшедшей скорости. Саньке казалось – машина летит по воздуху, не касаясь колесами земли.