Текст книги "Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)"

Автор книги: Петр Волкодаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Чужой флаг

1

В хилом ольшанике моргает костерок. То высунет из-за куста красный язычок, то спрячет. Чернобородый старик длинными мосластыми руками кладет в огонь суковатые ветки. Из ольшаника выползают клочкастые кудели дыма.

Поодаль старухи-ветлы пригорюнились над водой. Под ними – мельница-водянка. Скособочилась, будто норовит прыгнуть в омут с тоски: давно люди покинули ее, дорога сюда заросла лопухами. В ночи мельница похожа на приземистый прошлогодний омет.

Возле мельницы просторная луговина. Там маячат лошади. Негромко хрупают траву.

Старик снял черный картуз с высокой тульей, положил на траву рядом с собой. Продолговатая лысина на макушке мерцает в свете костра, как ущербная луна.

Над прибрежными зарослями захлопала крыльями сова. Пугливой тенью метнулась над костром. Старик насторожился. Прислушивается. Ни души. Только звезда зеленым глазом смотрит из-за корявой ольхи.

С шоссейной дороги крутыми волнами наплывает по лесу грохот тяжелых машин. Версты три до нее, а все слыхать: скрежещут гусеницы, ревут на подъемах моторы, гремят кованые колеса… Гул уползает по шоссе все дальше от Дручанска.

Внезапно за кустами послышался торопкий топот. Бойко копытит лошадь. Седок понукает ее, звучно чем-то подхлестывает.

Чернобородый шагнул из ольшаника навстречу всаднику. Спросил:

– Ты, Герасим?

Тот спрыгнул с лошади, кинул к ногам старика колесо от легкового автомобиля.

– Уходят на Могилев… Без боя… Кишка, видно, тонка… – В волчьих, зеленоватого отлива глазах вспыхнуло на миг хищное злорадство. – Скат с легковушки… Запасной. – Он толкнул ногой колесо под куст. – А один… – рубанул воздух рукой. – Пускай начальство пешком топает на восток.

Спутал коня железным путом, ткнул в пах кулаком. Конь всхрапнул, поскакал на луговину. Заржал, пугая притаившуюся в зарослях тишь. Темные кусты за мельницей отозвались коротким эхом.

– К утру убегут за Днепр…

– Нашу власть возвернем? – спросил чернобородый.

– Немцы придут, скажут… Держись возле меня. Не пропадешь.

Присели к костру. Замолчали. Герасим стянул с ноги сапог, перемотал портянку.

На подступах к Дручанску, где-то за лесами западного урочища, бухнула пушка. Ей отозвалась другая… третья… На небе опять заметались огненно-кровавые зарницы.

– Спервоначалу церковь открыть прихожанам, – нарушил молчание бородатый. – Колокольню поставить, крест позолотить, иконы обновить… Я, как церковный ктитор 11
  Ктитор – церковный староста.


[Закрыть], мыслю…

Герасим остановил старика на полуслове. Сказал, повелевая голосом:

– Вот что, Верещака. Коммунистов выслеживай, какие не успели убежать. Приметишь которого, мне сказывай…

Они лежат возле костра – голова к голове. Оба патлатые, черные, как вороны. Долго говорят, перебивая друг друга. Вспоминают дни, что поросли десятилетним быльем. Потом Герасим возвращается к завтрашнему дню. В его голосе Верещака слышит благовест…

Костерок едва дышит. А на заречном небосклоне прыткий ветер уже раздувает второй костер.

Герасим вскочил на ноги. Прислушивается к тишине. Замерло все. В Дручанске даже собаки не брешут.

– Пойду узнаю, что там, – произносит вполголоса Герасим. – Стереги лошадей. Теперь они – мои…

Он раздвинул плечами кусты, на которых созрела крупная, как горох, роса. Шагнул и пропал в сизом сумраке.

2

На рассвете в Дручанск приползла робкая тишина. Затаилась у крайних изб.

На улице – ни души.

Глухо.

Невзначай пискнула чья-то калитка.

Бестолошный петух всплеснул крыльями в повети, охрипшим баском окликает утро. Выглянуло оно из-за ельника – измятое, в кровоподтеках, забинтованное белым облаком.

– Бабуля! – зовет Санька бабку Ганну.

Та не откликается.

Выскочил в сени, распахнул дверь. Старуха на крыльце, сидит на нижней ступеньке, горстями бросает крупичатую кашу из чугунка на дощечку.

Рыжая наседка квохчет, манит цыплят. Они торопятся к крыльцу из палисадника – желтые пушистые одуванчики на двух резвых ножках.

– Спал бы… Чего вскочил? – журчит воркующий голос бабки.

Она выскребла алюминиевой ложкой остатки каши из чугунка, заправила седую прядь под платок. Согнутые в локтях руки топырятся, как крылья у наседки. Повернула к внуку остроносое, распаханное морщинами лицо. Под чахлыми кустиками бровей затеплились два синих огонька.

– Погоди, поснедаешь.

Санька насупился:

– К мамке пойду.

– Не пускают. Была на зорьке, – сказала бабка. – Доктора, как блажные, бегают по палатам. Раненых – уйма. А наше-то войско ушло. Всю ноченьку двигались – пешие, конные, на машинах… Под утро вышла за калитку – пусто на улице. Вроде весь Дручанск ушел с Красной Армией в отступление.

– Бабуля, а немцы? – допытывался Санька. – Были?

– Не показывались. Видно, стороной пронесло нечистую силу…

Бабка суетно перекрестилась и пошла в избу.

Санька выбежал за ворота и оторопел: за подворьем спешивались мотоциклисты в рогатых касках. Темно-зеленые френчи расстегнуты, рукава засучены. На груди – черные кривые автоматы. Прямо на Саньку таращат глаза привинченные к коляскам пулеметы с дырчатыми стволами.

По улице ветер таскал едучий перегар бензина. Захотелось вдруг чихнуть. Так всегда щекотало в носу, когда мать, бывало, плеснет на капризный примус из синей бутылки со зловещим черепом на боку. Вместе с бензинной гарью ветер дохнул на Саньку запахом чужого курева, чужой одежды и еще чего-то чужого-чужого…

Вот один – высоченный, без шапки, с посконными кудрями – шагнул к городьбе, что-то крикнул Саньке и замахал рукой, подзывая к себе. Санька попятился, потом упал на землю и на четвереньках шмыгнул за плетень в кусты смородины. Приник к дыре.

Мотоциклисты затарабарили, перебивая друг друга. Хоть речь их была чужая, Санька смекнул, что они спорят между собой. Но тот, с белыми кудрями, что кликал Саньку, резким окриком прервал спор. Гулкоголосый пулемет оглушил пугливую тишину. Хлестнул свинцовой плетью вдоль улицы. Нет ответа. Шарахнул еще раз. Молчит деревянный городок. Только где-то за проулком ошалело заголосила чья-то дворняжка. Видно, обожгла собаку шальная пуля.

Опять тот, без шапки, выкрикнул что-то. Три мотоцикла рванулись вперед и запылили по улице. За ними тронулись остальные.

Санька сбился со счету, а мотоциклы все катились с бугра, все катились… Вслед за ними пошли танкетки – сразу по две в ряд. А потом бронемашины. На боках в черных обводах – желтые кресты.

Солнце уже лезло под самый купол неба, а Санька все лежал под кустом смородины, припав к дырявому плетню.

Мимо избы ехали на грузовиках чужие солдаты, пиликали на губных гармошках, горлопанили отрывистую, лающую песню. Ползли тупорылые, грузные пушки, такого же цвета, как френчи на солдатах.

Через Дручанск шли штурмовые войска Гитлера.

3

Полки оккупантов прошли через Дручанск без привала. Опьяненные удачами первых дней войны, фашисты торопились к Днепру. Там, на высоких рыжих кручах, маячил древний город Белой Руси – Могилев. Туда, на новый рубеж, отошли измученные беспрерывными боями войска Красной Армии.

Чужие солдаты не задерживались даже у водопоя. Из колонны выскакивали походные автоцистерны, подруливали к колодцам и, набрав воды, пылили по улицам городка, догоняя своих.

На исходе дня в Дручанск приползла с запада какая-то тыловая часть. Колченогие саврасые кони-битюги везли груженые поклажей широченные колымаги, высекая подковами искры на булыжнике. Подводы сворачивали к избам, и прямо под окнами обозники распрягали лошадей.

Спустя несколько минут на подворьях уже пронзительно визжали поросята, ошалело кудахтали куры. На нижней улице заголосила женщина. Кричали детишки.

Две подводы остановились возле избы бабки Ганны.

Санька выбежал на крыльцо, метнулся обратно в избу.

– Бабуля, немцы!

А они уже на дворе. Один – с одутловатым лицом, с толстыми короткими ногами – держит в руке палку, похожую на трость. Вороватыми глазами обшарил просторный двор. У плетня купаются в золе куры, разморенные жарой. Пошел к ним валкой медвежьей походкой.

Санька замер возле окошка. Смотрит из-под занавески на немцев, которые расхаживают по двору, как хозяева. Двое скинули френчи, рубахи – почти нагишом умываются у колодца, лезут в бадейку мыльными руками. Один отворил поветь, что-то высматривает там.

Тот, коротышка, остановился шагах в трех от кур. Сосет сигаретку, чмокает толстыми губами. Вдруг его палка вжикнула – направо, налево… Взмахнул еще раз… Куры закудахтали, разлетелись по двору. Не успел Санька глазом моргнуть, как немец посшибал палкой головы сразу трем птицам.

Напуганные куры не подпускали близко немца-курятника. Да он и сам теперь не старался настигнуть их. Останавливался поодаль, выбирал жертву и, размахнувшись, метко швырял палку в курицу. За ним следом семенил еще один немец, сухопарый и хилый с виду, собирал подбитых кур, что-то выкрикивал на своем языке и похохатывал.

С курами направились к сенцам. Но в это время из палисадника вывела цыплят наседка. Куриный «снайпер» шагнул к ней. Она натопорщила перья, растопырила крылья – вот-вот кинется на обидчика. Вжикнула палка, и голова квохтухи отлетела к штакетнику…

Бабка Ганна выбежала из избы, схватила в руки все еще хлопавшую крыльями наседку и, разгневанная, шагнула к немцу-коротышке.

– Квохтуху-то зачем загубил? У-у, выродок! Ткну вот в бесстыжую харю…

– Но, но! Рус швиння!

Он пхнул сапожищем бабку Ганну в живот. Старуха выронила курицу из рук и, цепляясь сухими заскорузлыми пальцами за точеную балясину, присела у крыльца. Хватает открытым ртом воздух, шевелит губами: силится что-то сказать. Растопыренные локти трясутся.

Санька метнулся в сенцы, но, увидев на пороге немцев, попятился назад.

Они ввалились в избу, бросили подбитых кур к загнетке. Шаркают коваными сапогами, оставляя на крашеных половицах черные ссадины.

Куриный «снайпер» вскочил на лавку, достал из походной сумки, что висела на боку, какую-то книгу, вырвал из нее портрет и прикрепил к простенку над этажеркой, там, где висел отрывной календарь.

Сухопарый шагнул к коротышке, ухмыляется, указывая на Саньку, спрятавшегося за печку-голландку.

– Ганс, вас майнен зи дацу? 22
  Ганс, как вы на это смотрите? (немецк.)


[Закрыть]

Ганс подошел к Саньке, обжег щелчком ухо. Санька от боли аж присел. Гитлеровец схватил Саньку за руку и потащил к простенку.

– Фюрер! – указал он пальцем на портрет.

С простенка на Саньку смотрел выпученным глазом какой-то человек с черными усиками. Над ними – хищный, крючковатый нос… Второй его глаз был чуть-чуть прижмурен и косил на этажерку, где лежали Касту севы книги. С продолговатой, как дыня, головы черные прямые волосы спадали на правый висок.

Санька хотел кинуться к простенку, сорвать портрет кривоглазого фашиста. Но рядом топтался Ганс, ворошил книги на этажерке. Там были учебники Кастуся (он ходил в вечернюю школу, в девятый класс), справочники по автоделу, художественная литература.

Двое уже скубли кур возле загнетки, сняв френчи и засучив рукава.

Гитлеровцы, занявшись своими делами, забыли про Саньку. Он попятился к порогу и выскользнул из избы.

Бабка Ганна сидела на нижней ступеньке, прижав ладонь к животу. Изредка охала. Санька помог бабке подняться на нога и повел ее в сенцы, где стояла кровать-раскладушка. Но там, пыхая сигареткой, уже лежал Ганс. Прямо в кургузых сапожищах забрался на розовое покрывало.

– Пшоль назад! – крикнул Ганс.

Он вскочил с кровати, щелкнул Саньку опять по уху и вытолкнул их с бабкой из сенец.

– Рус там! – Гитлеровец показал рукой на поветь. – В дом живьет дойчлянд золдат…

Санька повел бабку в поветь. Кряхтя и охая, она легла на охапку сена. Шептала что-то, вся вздрагивала, будто вдруг напала на нее трясуха.

Санька, снова рискуя своим ухом, прокрался в сенцы, схватил там с кровати одеяло и подушку, принес в поветь. Укутал бабку Ганну.

Вскоре на крыльце появился Ганс с порожним ведром. Свистнул, позвал жестом Саньку к себе.

– Вода… Бистро-бистро!

Санька топтался возле повети, пятился к воротам.

– Воды требует антихрист, – простонала бабка. – Сходи, Сань, принеси… А то бить почнет…

Санька взял ведро, побежал к колодцу. А немец сел на крылечко, достал откуда-то из-за пазухи губную гармонику и заиграл что-то веселое, притопывая широченным сапогом. Когда Санька наносил в избу воды, Ганс заставил его рубить дрова.

В сумерках солдаты затопили печь. Над трубой поднялась клочкастая туча дыма. Потом запахло на дворе мясным варевом. Хотелось есть, но Санька боялся идти в избу за хлебом. Он там лежал в ночовках, накрытый скатеркой.

В избе шумели немцы: что-то выкрикивали, в два голоса горлопанили песню, пиликала губная гармошка. А возле избы под окнами топтался часовой с автоматом на груди.

Ночь. Две звезды слетели на колодезный журавель. Моргают белыми ресницами.

Лежит Санька в повети рядом с бабкой Ганной. Никак не может уснуть: мешает чужая песня. Ворочается с боку на бок, кряхтит, как старик. Но вот и его одолела дрема. Сомкнула веки, прижала щеку к духовитому сену. Увел Саньку бредовый сон на берег Друти. Воркует речка в ивняке, звенит волной певучей, как струна. Сидит Санька под ветлой с удочкой, смотрит в суводь: там на кукане играет окунь, посверкивая радужными боками. Вдруг где-то совсем рядом забрехали собаки. Санька оглянулся и остолбенел: из вербнячка выкатилась целая собачья свора. Лезут к нему разъяренные дворняги – черные, рыжие, седые, с подпалинами… Разинули клыкастые пасти. Хлопнул Санька удилищем черного башкастого пса по переносице. Взвизгнул тот. Отскочил. Рыжий лезет. Ярится. Ударил его. Ореховое удилище – пополам. А собачищи наседают. Отбивается Санька от зверюг обломком удилища. Пятится к реке. Скорей на тот берег… Небось не полезут собаки в воду. Прыгнул с кручи и… дух захватило от страха. Летит куда-то в пропасть, в черную яму… А там, далеко внизу, на самом дне сумеречной ямы, тоже брешут собаки… Барахтается Санька над пропастью в воздухе, как в воде. Загребает руками, хочет вверх подняться – на обрыв. А на обрыве бабка Ганна стоит. Губы ее шевелятся. Видно, что-то кричит Саньке. Взмахнул он руками – поднялся еще выше. Протянула бабка руку, ловит внука за рубашку…

Санька открыл глаза. В поветь заглядывает румяное утро. Рядом воркует бабка:

– Вставай… Унесло нечистую силу! Пойдем избу убирать. Всю загадили за ночь… Нелюди! Утварь пограбили. Двух кастрюлек нету, мясорубка пропала… Настасьины обновки из шкафа повытаскали, ковер со стены сняли…

Санька вбежал в избу и сразу кинулся к простенку – сорвать портрет пучеглазого Гитлера. И вдруг осекся: над этажеркой по-прежнему висел календарь.

Не замечая Санькиного замешательства, бабка Ганна говорила, выгребая лопатой мусор из избы после фашистов:

– Идола косоглазого на стенку повесили… В помойку выбросила! Там ему аккурат место…

4

Глохнет орудийный гром. Совсем замирает далекое бормотание битвы: все дальше на восток уходит война.

Не осилила Красная Армия фашистов на Днепре. Отошла на новые позиции. Говорят, бьется нынче на Непрядве. Может, там одолеет…

А в Дручанске над крыльцом райисполкома багряно плещется советский флаг. Тихо в райисполкоме, пустынно. Ни души в кабинетах. Ушли все с Красной Армией в ту ночь… И Максим Максимыч… И Кастусь…

Ползли вражеские полки через Дручанск, сбросили красный флаг. На рассвете, когда немцы выехали из городка, опять взмахнул он алым крылом над карнизом.

Выйдет бабка Ганна за ворота, посмотрит из-под ладони за реку – полощется кумачовый флаг над райисполкомом. Значит, тут она, советская власть. Где-то рядом… Засуетится старуха, засеменит на огород: затравенели овощи, полоть давно пора.

Маячит над грядками до сумерек, бранится с соседской курицей: «Ишь, окаянная, повадилась огуречную завязь склевывать…»

…Домой торопится Санька. Бежит мимо больничного штакетника, шлепает босыми ногами по горячей тропе. Отчим поедет траву косить – как бы не опоздать.

Лошади хрупают под навесом. Доедают пырей давешнего накоса.

Гнедко и Рыжуха смирно кормятся из одной охапки, брошенной им под ноги. Байкал стоит поодаль, в углу, привязанный сыромятными вожжами к подсохе. Перед ним – старая рассохшаяся кадушка, натоптанная доверху травой. Рысак дергает траву, щеря зубастый рот, косит глазом на лошадей и тихо, будто во сне, игогокает.

Вторую неделю кормит их тут Санькин отчим. Увел из райисполкомовской конюшни…

Дверь амбарушки отворена. Отчим сидит на обрубке дерева, вставляет в косье гнутые деревянные зубья.

– В больницу ходил? – спрашивает он, обстругивая ножом гибкую хворостину. – Ну, что там?

Санька махнул рукой, и лицо его по-стариковски сморщилось.

– Говорю с ней, а она молчит… Без памяти все. Не очнется никак. Докторица укол ей сделала… – Санька зашмыгал носом. – Видно, помрет мамка…

– Война, сынок. Она без жертвов не бывает. Кто раненый, а кто и совсем убитый будет.

Саньку не успокоили слова отчима, наоборот – обидели. Сказал так, будто в их жизни за это время ничего не случилось. А ведь беда-то на пороге стоит…

Герасим нагреб в бричке охапку травы, кинул лошадям, вернулся опять в новеть.

На дворе внезапно появился Верещака – «божий человек». Санька удивился: ктитор никогда прежде не заходил к ним. Не водил дружбы с отчимом. Сидел у себя в церковной сторожке, как сыч в дупле. Продавал свечи богомольным старушкам, крестики оловянные, просфоры… За это и прозвали его «божьим человеком».

Нынче выполз Верещака из «божьей» избы. К людям приглядывается. Вынюхивает что-то. Сюда зачем-то каждый день волочится. Чего отчим с ним якшается?

Ктитор присел на порожек, взял косье из рук Герасима, потрогал зубья куцыми и красными, как морковь, пальцами. Похвалил работу.

Герасим положил косу в бричку, подмазал задние колеса. Передние не стал снимать с оси, а квачом потыкал между ступицей и втулкой и спрятал заляпанную дегтем мазницу под амбар. Потом стал выносить из прируба сбрую.

И вдруг в тишине утра послышался рев моторов.

Санька выскочил за калитку. От моста на бугор взбирался приземистый, лобастый, как бульдог, легковой автомобиль. Его сопровождали два грузовика с солдатами и бронемашина. Вот и они проскочили мост через Друть и ползли теперь по бугру к площади, волоча по улице рыжий хвост пыли.

– Не комендант ли?

Герасим повернулся к Верещаке, приказал:

– Слышь-ка, Козьма, отскочи за травой. Гнедка в оглобли ставь. Схожу узнаю…

В избе он замешкался: подстригал раскустившиеся усы, примерял праздничную сатинетовую рубаху. На чердак зачем-то полез. Когда вышел за ворота, Санька – вслед. Дергает отчима за рукав.

– Не ходи! Застрелят…

– Не трусь…

Суетится. Торопится.

Боится Санька, но не отстает от отчима. Толчет ногами нагретый песок.

Машины остановились возле райисполкома. Из легковушки вылез немец – чернявый, горбоносый, с железным крестом на груди. На левом боку, на ремне, кобура – малюсенькая, как игрушечная. Желтые ремни скрипят. Санька исподтишка оглядывает чужеземца. На рукавах какие-то белые знаки с черным пауком посередке. Фуражка с высоченной тульей, на кокарде такой же крючкастый паук. На плечах офицерские погоны.

Герасим с поклоном подошел к офицеру.

– Большевик? – спросил тот, буравя Санькиного отчима черными глазами и попыхивая сигарой.

Герасим засмеялся, замахал руками. И вдруг сыпнул скороговоркой немецкие слова. Санька от удивления аж рот раскрыл. Ишь, как тарабарит по-ихнему… Где наловчился так? Дома Санька никогда не видал отчима с немецким учебником в руках. Отчим без заминки говорил и говорил на чужом языке, а немец-офицер слушал, не перебивая. Только кивал широколобой головой да изредка произносил одно и то же слово: «фортреффлих» 33
  Превосходно (немецк.).


[Закрыть]

Герасим смолк, вытащил из кармана свернутый кусок клеенки, достал из него пожелтевший вчетверо сложенный листок. Расправил его на своей широкой шершавой ладони. И Санька увидел там диковинную печать – фиолетовую с растопыренными когтями птицу. Вверху, над клювастым хищником, мельтешили, как мошкара, мелкие зеленые буквы.

Офицер прочитал справку, вернул Герасиму и похлопал его по плечу, что-то говоря на своем языке. Потом указал на красный флаг, что взмахивал над входом в райсовет.

Герасим юркнул во двор. Вскоре появился у крыльца с лестницей. Приставил ее к карнизу и проворно, по-кошачьи, взбежал на верхнюю перекладину. Вырвал древко с алым полотнищем из гнезда и с размаху бросил в палисадник, где топорщились колючие кусты акации.

Офицер вытащил из машины зеленое, до половины зачехленное древко, вручил Герасиму. Тот сдернул чехол, и над его головой повисло зловещее полотнище. Посередине белый круг, а в него кровожадно вцепился кривыми ногами паук – такой же черный и скрюченный, как тот, что у офицера на рукаве.

Герасим сунул древко чужого флага в то самое гнездо, где всего лишь несколько минут назад реяло красное знамя. На площади сразу стало сумрачно и неуютно, будто на солнце наползла черная туча. Все потемнело: липы, книжный киоск с висячим замком на фанерной двери, городская Доска почета, стены изб…

Санька с тревогой посмотрел на небо. Там оно, солнышко. Вон из-за тополя смотрит вприщурку…

А отчим, запрокинув голову назад, глядит на фашистский флаг – надежно ли пристроил? Спрыгнул с лестницы и поволок ее во двор.

Офицер с двумя солдатами направился к райисполкому. Зацокали кованые каблуки в коридоре. Остальные гитлеровцы выгружали поклажу из автомашины – ящики, мешки, длинные металлические коробки, мотки колючей проволоки. Коротко переговаривались.

Санька через дыру в заборе шмыгнул в палисадник. Затаился в зеленых кустах. Потом подполз к своему флагу, оторвал от древка багряный коленкор, спрятал за пазуху.

Когда вылез из палисадника, возле райисполкомовского крыльца уже стоял на двух коротких ногах пулемет, обшаривая зловещим глазом безлюдную площадь. У входа топтался голенастый солдат – часовой. Второй – такой же долговязый и рыжий – прибивал над дверями фанеру. На ней извивались черные хвостатые буквы: «Осткоммандантур».

Вечером, когда отчим вернулся домой, Санька угрюмо спросил:

– Зачем флаг снимал?

– Заставили… – Он посмотрел на Саньку въедливым взглядом и добавил: – Чудак, они все равно скинули б…

– А где ты научился по-ихнему? – не унимался Санька.

– В плену был в Германии…