Текст книги "Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)"

Автор книги: Петр Волкодаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Учитель географии

1

Мокрая ночь уходила в хвойные урочища, волоча по Друти сивые пряди тумана.

А на кочкарнике, за сосновым перелеском, где пронзительно кричали чибисы, умывалось росой солнышко. Вот и оно закурило туманом, выталкивая серые слоистые копны из низины на зеленый пригорок, прямо под ноги лошадям.

Они бродили по луговине, оставляя на росистой отаве дымящийся след.

Гнедко ходил коротком путе. Оно мешало ему, но хитрый мерин приноравливался: сгибал одну переднюю ногу в колене и тогда его желтые и выпуклые, как желуди, зубы доставали до молодой низкорослой травы и выщипывали под самый корень.

Жеребой Рыжухе приводилось труднее. Она пробовала выставить ногу, но конопляное путо осаживало назад. Вытягивала шею, вздрагивала от напряжения передними ногами. Подняла голову Рыжуха, в упор смотрит на Саньку. И чудится ему в ее синеватых неподвижных глазах укор: «Плохой ты хозяин, Санька… Скрутил ноги веревкой, а мне и без пута тяжко…»

Кинулся Санька к Рыжухе, присел на корточки возле широких копыт, распутывает. А она положила морду ему на плечо, ловит губами рубашку…

Уже который день лошадей досматривает Санька: Залужный доверил. Помирились они. Выполнил Санька приказ Кастуся… Но жить остался у бабки Ганны. Отчим не хочет возвращаться в свою избу. Боится… В управе ночует, там охрана. Нынче он куда-то уехал на риковской легковушке. Приладил к ней запасное колесо, что Санька нашел в крапиве за баней, и машина возит по Дручанску Залужного. А на Байкале вот уже вторую неделю ездит Фок. Отнял рысака завистливый комендант у Залужного. А может, тот сам отвел его Фоку?..

Ждет Санька Кастуся. Скоро он появится. Уведет Гнедка и Рыжуху, а отчиму Санька скажет, что отняли лошадей. Полицаи… Как раз подходящий момент.

Пока Санька высекал искру из кремешка, пока раскуривал костерок, солнце уже вскарабкалось на самый верхний сук сосны, смотрит оттуда на Саньку вприщурку, улыбается.

В пойме проснулся ветер, растормошил копны тумана, раскидал куделистые клочки по прибрежным зарослям.

Друть открылась взору до самых дальних плесов. За излукой, в сизом мареве, показался черный остов моста. Под ним, на воде, еще не растаяли белесые сугробы тумана. Издали Саньке кажется, что ребристая туша лежит на снегу. Бугрится рыжая насыпь; на ней, недалеко от берега, видна дощатая сторожевая вышка, похожая на деревенскую каланчу.

Санька облюбовал на краю поймы старую развесистую ветлу. Оттуда, с макушки, решил смотреть, как будет рушиться заминированный мост, как полетит в реку немецкий паровоз… Кастусь заверил, что нынче непременно должен пойти первый эшелон. Он, Кастусь, наперед все знает. Недаром разведкой командует…

Зелеными волнами расплескалась в лощине тишина. Только снизу, из-под ветел, наплывало воркующее бормотанье реки. Пели на перекате звонкие волны, бегущие по камням в кипящую прорву.

Ветер шастал на пригорке по кустам орешника – колючий и знобкий, остуженный за ночь речными плесами. Санька второпях забыл одеть курточку, приехал в одной рубашке. Его прохватывала дрожь, и он тянулся к костру, который никак не хотел разгораться: за ночь отсырел в росе сушняк.

Внезапный железный гул на насыпи встормошил Саньку. Вскочил на ноги, смотрит из-под руки – ничего не видно. Может, почудилось в луговой тиши? Нет, гул нарастает. Вот уже Санька слышит, как выстукивают колеса на рельсах. Поезд… Дым взлетает над соснами упругими охапками: пых… пых… А вон и паровоз выкатился из леса. Натужно кряхтит: что-то тяжелое тащит. Давно они не показывались тут. С первых дней войны. Последний раз на Друти гудел паровоз в ту ночь, когда наши уходили за Днепр…

Санька проворно карабкается на дерево. Сверху ему хорошо видать и мост, и насыпь, и поезд.

Паровоз выволок из леса черную гремучую змею и потащил ее к реке. Ближе… Ближе… Вот уже видать, как под брюхом змеи крутятся бесчисленные колеса. А на ее плоской спине едут танки с носастыми пушками.

Санька считает танки: двадцать… двадцать семь… тридцать! В середине состава два пассажирских вагона. На крышах – зенитные пулеметы, а возле них солдаты лежат. На самом хвосте змеи пушка острую морду кверху задрала…

Поезд, идя под уклон, набирает ход. Паровоз энергично двигает красными локтями, и они кажутся издали языками пламени, которые выплескиваются из-под колес.

Бросая дымные клочья в реку, паровоз взбежал на мост. И тут обвальный грохот потряс землю… Черно-багровый гриб огня и дыма взметнулся вверх, к синему безмятежному небу, увлекая за собой обломки камня, куски вагонов, шпалы…

Ветлу, на которой сидел Санька, сильно качнуло назад, упругая горячая волна толкнула в грудь – едва не сшибла с дерева.

Обняв руками корявый сук, Санька смотрит расширенными глазами на мост, который медленно погружается в Друть. Платформы, как живые, лезут одна на другую, сплющиваются и вместе с танками падают в реку.

К пойме плывут по реке запоздалые звуки:

Треск…

Грохот…

Лязг…

Только через минуту залаял басовитый пулемет. Ему откликнулся второй, а вон и третий подает голос. Над ветлой пули, как осы: вжик… вжик… вжик…

Санька шмыгнул с дерева вниз и, подгоняемый назойливым вжиканьем, кинулся без дороги к Дручанску. Пробежав с полверсты, вдруг спохватился: лошади… Остались лошади на луговине, не успел передать их Кастусю…

Он постоял немного, прислушиваясь к выстрелам, и робкими шажками засеменил обратно.

Когда вернулся в пойму, лошадей там уже не было. Свернул к реке, заглянул за кусты – нету. Побежал в сосняк и тут увидел в траве путо Гнедка. Непорванное… И петля и узел целы. Значит, увел лошадей Кастусь. Теперь скорее домой…

Выстрелы щелкают всюду: и возле моста, и в лесу, и на окраине Дручанска. Стригут автоматные очереди кучерявую лещину над Санькиной головой. Зеленые ветки падают ему на плечи. Все ближе стрекочут автоматы, все громче. Вот уже топот ног слыхать. Много их…

Юркнул за куст Санька. Притих. С веток падают за шею холодные капли росы. Рубаха намокла, липнет к спине…

Что-то звякнуло неподалеку. Санька затаил дыхание. Немцы – их было трое – прошмыгнули мимо совсем близко. Бегут куда-то. Торопятся. И внизу, возле реки, и в сосняке, на косогоре, – всюду топают кованые солдатские сапоги. Кто-то зычно понукает:

– Форвертс! Шнелль! Шнелль!..

Видно, на подмогу охране бегут.

Заглохли шаги в кустах. А Санька все сидит под лещиной. Сердце стучит, не унимается…

В Дручанск вернулся под вечер. К его удивлению, отчим совершенно безразлично отнесся к сообщению насчет лошадей. Даже не побранил. Только махнул рукой: ладно, мол. И выпроводил из управы. Следом и сам вышел к воротам, где стояла легковушка. Опять куда-то уехал.

Цепкий Санькин взор успел заметить две пулевые пробоины на дверке машины, а у шофера на руке, ниже локтя, – свежий бинт. Вчера его не было.

2

Пять дней подряд немцы прочесывали на берегу Друти лес.

По утрам в конце заречной улицы, где стоит изба бабки Ганны, собирались полицейские – целая орава. Устанавливали возле прясла ручные пулеметы, и свинцовый дождь несколько минут хлестал по прибрежным кустам. Потом беспорядочная стрельба внезапно обрывалась, и полицаи начинали курить, о чем-то спорить, покрикивать друг на друга. Мешкали, чего-то ожидая.

Ровно в восемь появлялись немцы, увешанные гранатами на длинных деревянных ручках. Человек сорок. Их вел обычно белобрысый Курт Мейер. В зубах – неизменная пузатая сигара.

Мейер выкрикивал какие-то слова. Полицаи срывались с прясла, на котором сидели, как коршуны, бежали вразброд вдоль Друти. За ними на небольшом интервале, не ломая порядка, густой цепью шли немцы. Стреляли куда попало, швыряли гранаты в кустарник.

Все они – и полицаи, и немцы – двигались к обломкам моста, что громоздились за излукой. Там, на насыпи, стоял аварийный поезд с путейцами, с солдатами. Он пришел из Могилева в тот же день, когда был взорван мост.

Санька не знал, что там в эти дни происходило. Нынче туда не проникнешь. Немцы оцепили место аварии аж до старой мельницы. По берегу каждый день шастают полицаи.

Нынче утром Санька опять залез на чердак, приник к дыре в стрехе. Ждет. Вот-вот затопают полицаи возле прясла. А потом и Мейер приведет своих…

Однако – что это? Солнце уже на крышу повети лезет, а их нету…

Санька сполз с чердака, заскочил в горенку, где тикают ходики. Так и есть – девять часов. Видно, не будут прочесывать нынче. Полез в ночовки за хлебом, задел невзначай локтем алюминиевую миску. Упала на пол, дребезжит.

С куском хлеба за пазухой Санька выбежал за ворота.

Владикова изба – за площадью, возле пожарной каланчи, на главной улице. Дорога туда обходная – через бревенчатый мостик. Но делать крюк – не резон. Бежит к реке по меже. По отмелям, известным только ему да Владику, переходит вброд речку, спешит к площади.

Выскочил из проулка и – оторопел. Площадь запружена народом. Густое скопище людей возле братской могилы, где, как зеленые облака, нависли над землей широкие кроны лип. А из соседних улиц автоматчики гонят на площадь новые группы дручанцев. По площади шастают немцы, полицейские.

И вдруг в середине людского скопища, возле братской могилы, Санька увидел белую зловещую перекладину… Она лежала на высоких столбах, выструганных тоже добела. Под перекладиной ветер раскачивал веревку с петлей-удавкой на конце. «Кого-то вешать будут…»

Немцы стоят широким кругом, у каждого автомат наготове. Глянул Санька в прогалину, и сердце его дрогнуло: под виселицей – кузов грузовика, борта распахнуты, на дощатом помосте со связанными руками стоит Осип Осипыч – Санькин учитель географии. Над самой головой учителя пеньковая петля. Ветер раскачивает ее, и она ерошит седые пряди старика, сбрасывает их на посеченный глубокими морщинами лоб, на глаза. Осип Осипыч то и дело мотает головой, отбрасывает седые пучки назад.

Тут же, в кузове, стоит Фок. Коротко взмахивает рукой, что-то выкрикивает на русском языке. Железнодорожный мост поминает… Взрыв на Друти…

Саньке плохо слышно, потому что Фок стоит к нему спиной. Но по отдельным словам он догадывается, что комендант обвиняет во всем Осипа Осипыча.

Внизу, возле машины, топчется долговязый Курт Мейер. Рядом еще какие-то два немца. Один, кажется, казначей. Немного поодаль – начальник полиции Шулепа, Верещака и Залужный.

Фок повернулся к ним и жестом позвал к себе Верещаку. Ктитор проворно взбежал по стремянке в кузов и повернулся лицом к народу. Теребит, мнет черную бороду короткими заскорузлыми пальцами.

Черные непроницаемые глаза воровато бегают: то по толпе шмыгнут, то на учителе задержатся.

– Господин Верещака выдал нам коммуниста! – Фок ткнул пальцем Осипа Осипыча. – Этим самым он оказал услугу германскому командованию… Мы ценим тех, кто с нами сотрудничает, и вознаграждаем за честную работу… Сей момент господин Верещака получит тысячу марок за поимку коммуниста… Янецке, ком хир 77
  Сюда (немецк.).


[Закрыть]! – позвал Фок казначея.

Поднявшись на помост, казначей раскрыл желтый портфель, вытащил пачку оккупационных марок. Отсчитывая деньги Верещаке, он то и дело поплевывал на пальцы. Ктитор завернул в тряпицу отсчитанные ему деньги, спрятал их в карман, а потом, сняв картуз, поклонился Фоку.

За Санькиной спиной, в толпе, негодующий ропот:

– Иуда!

– Продал учителя…

– Вот он какой, «божий человек»!

– Ягненком прикидывался…

– Душегуб!

Верещака и казначей сошли с помоста, а Фок шагнул к учителю и громко, чтоб слышали дручанцы, сказал с издевкой в голосе:

– Разрешаем господину учителю покаяться перед согражданами…

Осип Осипыч, стоявший в глубоком раздумье, вдруг очнулся, вскинул лицо с седенькой бородкой кверху и весь подался вперед, будто хотел шагнуть в людское скопище, к народу, которому отдал всю свою жизнь без остатка. В его глазах вспыхнули синие огоньки, а на лице вдруг затеплилась такая знакомая Саньке улыбка. Он дернул левым плечом, видно, по привычке хотел поднять руку, как обычно делал в классе, перед учениками, требуя внимания.

– Дорогие мои соотечественники! Каюсь перед вами…

В притихшей толпе отчетливо слышалось каждое слово учителя. Он запнулся вначале, а потом голос его зазвучал над площадью спокойно и ровно.

– Каюсь… Мало сделал для вас за свою жизнь! Непоправимо мало!.. Я пробуждал в детях любовь к нашей Родине, к ее богатствам… Но это – так немного… Так немного…

Фок повернул злое лицо к Осипу Осипычу, что-то отрывистое свирепо выкрикнул. И тогда учитель географии вдруг заволновался, начал бросать в толпу торопливые слова:

– Меня тут назвали коммунистом… Я рад… Я хотел бы умереть коммунистом… Всю жизнь шел к этой цели…

Осип Осипыч внезапно повернулся к Фоку и, видно, боясь, что ему помешают высказать самое сокровенное, зачастил, сбился на скороговорку:

– Вы меня обвинили… О, если б я совершил!.. Но такой подвиг мне не под силу… Стар я… Немощен… Преклоняю свою седую голову перед теми героями. Верю в их мужество…

Фок ударил его по лицу кулаком, обтянутым коричневой перчаткой. Накинул ему на шею удавку и махнул рукой водителю.

– Верю!.. – крикнул уже из петли Осип Осипыч.

Грузовик рывком выскочил из-под перекладины. Веревка стащила учителя с помоста, и его маленькое сухое тело повисло над пригретой мостовой. Вот его ноги, обутые в черные штиблеты, задвигались в воздухе, ища опору. Потом подтянулись острыми коленками к самому животу и вдруг затряслись, как в ознобе…

Кто-то ахнул.

Кто-то заголосил.

Кто-то громко произнес проклятие.

Саньке вдруг почудилось, что его горло тоже сдавила петля. Трудно дышать… Он царапает пальцами шею, силится сорвать невидимую удавку. А она душит, душит…

Толпа загудела. Колыхнулась. Шарахнулась с площади в разные стороны. Людской водоворот завертел Саньку, потащил с собой. Вытолкнул его из своей жаркой суводи на дощатый тротуар перед крыльцом городской управы. Тут Санька внезапно наскочил на Верещаку. Несколько секунд он смотрел на ктитора оторопевшим взглядом, а потом вдруг прыгнул в сторону и побежал вниз, к дощатому мостику.

Так дети обычно шарахаются от ядовитой змеи.

3

– Айда выслеживать иуду! – уговаривает Санька дружка.

– Сейчас? – спрашивает Владик, и в голосе его звучит испуг.

– А чего ждать? Подкараулим…

Молчат. Только у Саньки в руках пощелкивает изредка револьверный барабан. К ним на чердак через крохотное оконце проник луч заката, ерошит у Саньки на голове белые вихры.

– Я пойду, а то мамка… – Владик встает на ноги, поддергивает сползающие штанишки, добавляет: – Есть хочу, как медведь после спячки…

– Хлеба принесу.

Санька направляется к чердачному лазу, но Владик окликает его:

– Сань, давай в другой раз…

– Чего?

– Верещаку…

Санька принес краюшку хлеба, два огурца.

– На, ешь… Мамки нечего бояться, если на войну идешь…

– А я не боюсь, – отозвался Владик, хрупая малосольные огурцы.

4

Бродит по берегу вечер. Синий картуз звездами вышит. Околыш картуза – алый, алый…

Бродит.

Ералашит.

Лещину тормошит.

Сунется на бугор к елочкам – топорщатся злючки, колючими рукавами отмахиваются. Опять к речке пойдет. Надломит тростинку. Дудит. Дрему на берегу пугает.

А под лещиной две головы торчат, как два гриба, – белый и рыжий. У Саньки в руках самовзвод. Ждут на старом выпасе Верещаку-иуду.

Чудится Саньке – лошадь пырхает, зеленый стеблестой хрупает. Шарит Санька глазами по луговине.

– Приехал… Слышишь?

Где-то в кустах, совсем близко, топчется лошадь. Ветки ломает. Трава похрустывает на зубах. Кто-то к речке затопал. Вода всплеснулась.

– На водопой повел, – поясняет Санька.

Снова пырхает лошадь в кустах. Гложет что-то.

Санька крадется, приседает. Возле отмели осинки столпились. Лопочут. Кто-то там пилой шурхает: видно, Верещака дрова готовит для костра.

Направляет Санька револьвер на осинник, Владику знак рукой делает: мол, не отставай.

Вот она, пила, совсем рядом грызет осинку железными зубами. Темная спина маячит в лунном свете.

Владик окликает Саньку. Тот остановился под осинкой.

– Чего?

– Бобры это… Глянь, осинку подгрызли…

Звери плещутся поодаль, барахтаются в осоке, шлепают хвостами по воде. Поплыли к другому берегу, тянут за собой две дорожки из звонкого серебра.

– Откуда они? Не было их тут… – недоумевает Санька.

С досады пнул ногой осинку, подпиленную бобриными зубами. Будто она во всем виновата… Вернулись на давешнее место засады, под лещину.

Нету рысака на пастбище, не привел Верещака. Боится, видно, «христосик». Глухо тут.

Когда-то из Дручанска по зеленому приречью бежала сюда веселая дорога. Тут, возле поймы, ныряла в ольшаник и, сделав широкую петлю, выползала из зарослей к мельнице. Но мельницу давно покинули люди. Одряхлела она, зачахла без хозяйской руки. Окна выбиты, двери сломаны, на провисшей крыше поселился змеиный мох.

Санька смотрит из-под лещины на бревенчатый скелет мельницы, тихо произносит:

– Может, ктитор там хоронится?

Ушел вечер вниз по речному берегу. Далеко маячит его синий картуз. Алый околыш едва теплится за перелесками.

Владик жмется к Саньке, поклеванные цыпками ноги под себя прячет. Зябнут. А ночь холодом дышит, мокрые штаны к голяшкам прилипли.

– Костер бы… – вздыхает Владик.

– На, надень мои штаны. – Санька снимает с себя брючишки. – Свои на куст повесь, до утра высохнут. Говорил тебе, не лезь в осоку.

– А ты как же?

– Мне тепло…

– А на меня трясучка напала…

– Тише. Может, он в самом деле там…

Санька кивает головой в ту сторону, где торчат из воды черные сваи старой плотины.

– Айда туда, – зовет Владик.

Он озяб, и ему хочется двигаться, идти – все равно куда, лишь бы не сидеть на месте. Его не согрели даже Санькины теплые и сухие брюки.

– Темно там сейчас. На зорьке нагрянем…

Владик притих. Видно, пригрелся возле Санькиной спины. Сопит. Бормочет что-то во сне. Шулепу поминает. Кому-то «честное пионерское» дает… Ненароком и Санька задремал, положил на локоть голову. Очнулся – утро плещется в Друти. А за рекой, из зеленого густотравья, заря показывает красную горбушку солнца.

Санька тормошит Владика. Торопит. Бегут к мельнице. У входа замешкались.

В порожней бревенчатой утробе остался один щербатый жернов. Его каменное горло землей засыпано. Торчит из него куст лебеды – тощий, хилый: без солнышка растет. Под прогнившим дырявым полом табунятся черные водяные крысы. Две сцепились, грызутся, взвизгивают: одна у другой рыбешку отнимает. А под самой крышей, в сумеречных углах, куда не проникает дневной свет, висят вниз головой ушастые нетопыри. Целый выводок. Вкогтились лапками в трухлявые доски. Спят. Не чуют… Санька уже камень взял. Размахнулся – трах-бабах! Прыснули голопузые твари наружу. Будто дождь прошумел. Одна мечется под крышей. Оглоушенная, видно. К столбу прижалась. Изловчился Санька – бац! Упал на жернов летучий зверек.

Владик брезгливо сморщился.

– Зачем ты ее?..

– Кровососы они…

Санька столкнул ногой убитую летучую мышь в дыру, под пол, где шастают крысы. Вымыл руки на отмели под ветлой, вытирает об штаны.

– Ушатики на сонных людей нападают. Дед Якуб говорил. Задремал, говорит, однажды на рыбалке, а она впилась в руку и сосет, и сосет… Как пузырь раздулась. Огрузла от человечьей крови. Хочет улететь, да не может. Машет крыльями – не поднимают. Тут Якуб и прихлопнул ее удилищем…

5

Возле плетня ералашит ветер. Тормошит рослую коноплю, теребит мохрастые косички. А она вырывается, шикает:

– Ш-ш-ш-ш… Ш-ш-ш-ш…

Тут тесно и душно, как в непролазной чаще камыша. Приторно-горький запах спеющих зерен густ – не продохнуть. От него кружится голова и першит в горле.

Владика одолевает кашель. Он зажимает ладонями рот, силится приглушить хриплое кыхыканье.

– Ляг на землю! – требует Санька. – Услышат…

Он толкает Владика в спину, и тот падает лицом в отсыревшую пашню, глухо мычит.

Они залезли в конопляник перед запретным часом, в начале вечера, когда в заречных кустах еще маячил лисий малахай заката. Ждут, когда перестанут човгать немцы по булыжнику на площади.

Чьи-то кованые сапоги топают по проулку. Шаги сдваиваются. Санька приник к плетню. Двое. Прошли вдоль плетня. Один на плече пулемет несет. Замерли шаги.

«К окопу пошли…» – смекнул Санька, вспомнив окопчик, отрытый за огородами под кустом бузины. Каждый вечер, в сумерках, туда уходят два немца с ручным пулеметом. Дозорят ночью.

Видно, десять уже… Пулеметчики всегда в это время появляются в проулке.

Санька прислушивается.

Закутался в тишину деревянный городок. Молчит. Даже собаки не брешут. Будто и они понимают, что пришел запретный час. Только звезды – зеленые, глазастые – копошатся на крышах да в ветках деревьев, что стоят, как черные стога, в конце проулка на площади.

– Пора, видно… – шепчет Владик, выползая из конопляной чащобы к Саньке, который затаился в бурьяне у плетня на корточках.

– Подождем Кастуся, – отзывается Санька. – Приказывал: без него не соваться туда…

– А если не придет?

– Тогда одни поползем…

Внезапно на огородах, там, куда ушли немецкие пулеметчики, хлопнул выстрел. Владик от неожиданности вздрогнул, приник к траве. Санька тоже жмется к плетню.

Метнулось вверх огненное веретено, распороло черную шубу ночи. В прорехе – прибрежные кусты, две копешки сена и спаренные колья дальнего прясла. А вон, поодаль, еще одно заплескалось, разбрызгивая желтый дождь…

И снова тишина. Густая. Черная. Поблескивают в ней звездные светлячки.

Санька поднимает голову, смотрит через плетень. Владик дергает его за рукав:

– Не высовывайся…

– Глянь, куда Стожары поднялись. – Санька задрал голову, смотрит на строившийся звездный выводок, кочующий по небу. – Скоро на крышу каланчи сядут. Ты лезь на перекладину… Веревку перережешь… А я за ноги поддержу…

– Я не влезу, – отнекивается Владик. – Нога болит. Или забыл, какая рана? Сам же вытаскивал стекло из пятки…

Санька знает, что у Владика порезана нога. Вместе они третьего дня забрели на подворье сгоревшей автобазы. Искали проволоку для переметных крючков. Там, на пепелище, и наскочила Владикова босая нога на осколок бутылки. Санька выпросил у бабки Ганны клочок ваты для Владика, даже подорожника нарвал, чтоб залепить рану…

Однако сейчас Санька не хочет признавать никакой забинтованной пятки. Дело-то затеяли они не шуточное. Тут уж забудь про все болячки…

– Не полезу, – заявляет Владик.

– Боишься?

– Я? Боюсь? – горячится Владик. – А кто первый схватил пулемет?..

Они спорят, перебирая все подробности, как утащили из караулки ручной пулемет, как прятали его в лопухах на огороде у бабки Ганны. А потом всю ночь волокли тяжелый пулемет к старой ветле-дуплянке, что стоит недалеко от мельницы…

Наконец Санька уступает:

– Ладно уж. Сам полезу… Дай сюда ножик…

Владик достает из-за пазухи складной нож с белой костяной ручкой, наточенный о кирпич до блеска. Спрашивает:

– А где похороним?

– К бабке Ганне на огород унесем, – отвечает Санька. – Под яблоней выкопаем могилу…

– Далеко. Не дотащим…

– Осилим…

Стожары помешкали малость на крыше каланчи и лезут выше под звездный купол. А мальчишки все еще сидят за плетнем. То шепчутся, то прислушиваются к ночным шорохам. Высунет Санька голову из бурьяна, глянет в проулок и опять спрячется за городьбу. Робеет, видно, тоже…

Вдруг – шорох в конопляной чаще. Дважды цвенькнула овсянка. Санька ответил таким же птичьим посвистом. Раздвигая руками высокие стебли конопли, к плетню вылез из зарослей Кастусь.

– В тебя стреляли? – спрашивает шепотом Санька.

– Меня не заметили. Я по картофельной ботве… – усмехнулся Кастусь и тут же приказал: – Пошли… Кто хорошо дорогу помнит – вперед!

Раздвинул Санька городьбу, шмыгнул в лаз. Владик и Кастусь – следом. Крадутся по проулку. Там, за темными купами лип, на площади, – виселица. В петле – избитое тело Осипа Осипыча.

Замешкались возле крайнего дерева. Жмутся к стволу. Владик даже щекой приник к корявой коре. Буравят глазами темь. Ползут дальше. От дерева к дереву. От дерева к дереву… Все ближе… Вон она, перекладина…

И вдруг Санька припал всем телом к сырой от росы земле, пятится назад, мнет коленками пекучую крапиву.

Кастусь толкает его под бок: чего испугался?

– Немец… – шепчет Санька. – Вон, видишь?

Возле виселицы, в самом деле маячит немец.

Винтовку держит наперевес. Часовой, значит. Караулит… Днем никого тут не было. На ночь выставили охрану…

– Ждите тут, – дышит Кастусь в самое ухо Саньке. – Как только свалю часового, мигом ко мне.

Сказал и – исчез за деревьями.

Лежат мальчишки за комлястой липой, сушат мокрую траву животами. Не спускают глаз с часового. Он топчется возле виселицы, урчит, как пес после сытой кормежки. А может, песня у него такая. Прислонился спиной к виселичному столбу, нахохлился.

Слева, где бугрится холм братской могилы, за стволами деревьев мелькнул черный силуэт. Подбирается к немцу. Ползет, как огромная ящерица. Уже возле самой виселицы. Прыжок – и немец валится на землю. В темноте слышится приглушенный стон, короткая возня.

Мальчишки кинулись к Кастусю.

– Вяжите ему ноги! – торопит он, заламывая часовому руки за спину.

Потом, оставив немца на земле, бросились к веревке. Санька прыгнул Кастусю на плечи, вынимает из петли повешенного. Волокут к веревке часового. Тот молотит коваными каблуками землю. Подняли немца вверх, накинули на шею удавку. Метнулись опять за братскую могилу. Скользят три черные тени между деревьев. Совсем растаяли… А немец висит под перекладиной, дрыгает длинными связанными ногами, раскачивает виселицу. Она скрипит в тишине громко, как неподмазанная телега…

На рассвете они были уже в Лисьем овраге. Там, рядом с могилой партизана-разведчика, похоронили старого учителя. Санька и Владик нарезали тесаком дерну и выложили из него на свежем холмике пятиконечную звезду.

– Верещаку не поймали… – сетует Санька.

– Попадется в наши руки! – заверил Кастусь. – Партизанским судом будем судить…

Он быстро встал и поправил на шее автомат.

– Мне пора… А вы ступайте в Дручанск. Осторожно… Сначала к старой мельнице, оттуда – домой…

Кастусь по очереди пожал ребятам руки и зашагал в ночь. Он шел, размахивая зажатой в руке фуражкой, одетый в зеленую стеганку, которая была ему коротка и узка. Иногда оборачивался и делал мальчишкам знаки рукой: мол, уходите.

А они все стояли возле двух могильных холмиков, все чего-то мешкали. Потом Санька сунул за пазуху наган и махнул Владику рукой:

– Айда!..