Текст книги "Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)"

Автор книги: Петр Волкодаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Генеральный штаб вермахта срочно отозвал с фронта две дивизии с устрашающими названиями «Волчья пасть» и «Мертвая голова» и направил их в распоряжение фон Таубе, назначив его обер-группенфюрером карательной экспедиции. В Могилеве и в Быхове эсэсовские дивизии спешно переформировались, заполнили поредевшие ряды солдатами РОА 1111
  РОА – Русская освободительная армия. Так именовали себя изменники Родины, головорезы из армии генерала-предателя Власова. Партизаны называли их обычно «власовцами».


[Закрыть].

Третьего мая 1942 года тридцатитысячная армия с танками, с артиллерией, с самолетами двинулась на Друть.

Батальон Фока пробирался на Друть ночью на машинах, в составе подразделений «Мертвой головы». За пять месяцев, которые Фок провел на фронте, он сумел завоевать доверие к себе. В первые же дни опальный майор сделал две вылазки в тыл наших войск, и его сразу заметило фронтовое начальство. А после того как под Новым Осколом Фок вынес из-под артиллерийского огня раненого командира дивизии, ему вернули погоны майора, а вместо отобранного «Железного креста» на грудь повесили новый.

Батальон получил приказ: занять на левом берегу деревню Селибу и, форсировав реку, прочесывать лес вдоль дороги, что вела на Глубокий Брод.

Командир батальонной разведки Шульц – вислогубый, пучеглазый обер-ефрейтор, носивший в нагрудном кармане, как святыню, выгравированный на медной бляхе портрет фюрера, трусливый в бою, зато всегда первым в батальоне успевавший послать посылку награбленных вещей в Саксонию своей невесте – помчался с пятью разведчиками на мотоциклах в притихшую деревню. Через несколько минут он прислал оттуда своего помощника с донесением, что партизан на левом берегу нет, жители деревушки тоже куда-то попрятались.

Предусмотрительный Фок на всякий случай приказал солдатам оставить грузовики, построиться в походную колонну и двигаться в деревню пешим строем.

Первая рота уже поднималась по большаку на холм, к купине старых берез, под которыми приютилось в кустах деревенское кладбище. И вдруг откуда-то из-за могильных холмиков, из-под белых кустов черемухи, хлестнули по колонне огненные струи пулеметных очередей. Командир роты, который шел впереди, присел на колени и, взмахнув руками, ткнулся головой в кювет. Подкошенная свинцовой плетью свалилась на землю вся первая шеренга. Падали еще… еще… Это произошло так неожиданно, что оторопевшие солдаты несколько секунд стояли на большаке, не ломая строя и не снимая с плеч оружия. А невидимые партизаны продолжали выкашивать роту в упор – то длинными, то короткими очередями. Уцелевшие солдаты наконец-то опамятовались и кинулись назад, но их и бегущих настигали пули.

Фок развернул вторую и третью роты к бою. Но как только первая цепь поднялась над пригорком, ее тут же скосили бреющие пули. Вся дорога на бугре была завалена трупами. Оттуда ползли вниз, к большаку, раненые.

Лицо у Фока помрачнело. Вот она, партизанская война! Началась… Батальон еще не переправился через Друть, партизанские леса еще впереди, а от первой роты осталось не больше трех десятков солдат.

Вспомнил вчерашний приказ обер-группенфюрера. Зло засмеялся. Фон Таубе в своем приказе заявил, что с партизанами на Друти он покончит в трехдневный срок. Глупый боров! Это тебе не ячмень выгребать из дручанского элеватора!

В мыслях Фок метнулся к командиру разведки Шульцу. Негодяй! Подвел под партизанские пули батальон. Помчался как угорелый в деревню обшаривать сундуки. А на кладбище, небось, не заглянул! Отсиживается теперь где-нибудь за избой, скотина, пока нас колошматят…

«Там их не меньше взвода… – решил Фок, с опаской поглядывая на кладбище, где укрылись недосягаемые партизаны. – В лоб не возьмешь…»

Он приказал командирам рот оцепить кладбище справа и слева, а сам повел группу солдат вдоль берега к южному скату холма, чтобы отрезать путь партизанам к реке.

Когда запыхавшийся Фок прибежал на кладбище, командир второй роты обер-лейтенант Зингер стрелял в мертвое лицо партизана из парабеллума. Командир батальона оттолкнул офицера и строго спросил:

– Где остальные?

Обер-лейтенант сердито сунул дымящийся револьвер в кобуру, на крючконосом хищном лице появилась злая усмешка.

– Один был…

Около трупа сгрудились солдаты. Сзади напирали, расталкивали передних: каждому хотелось глянуть в лицо тому, от кого всего лишь минуту назад они шарахались по кладбищу. Он был для них необыкновенным человеком, этот русский парень с белоковыльным чубом: вступил в поединок с целым батальоном солдат! И умер с гранатой в руке… А ведь ему предлагали сдаться в плен…

– Один? – переспросил Фок, бросив опешивший взгляд на столпившихся автоматчиков.

Зрачки его вдруг расширились, а черные прямые брови от изумления взметнулись вверх.

Фок шагнул к кусту, где, распластавшись, лежал возле своего пулемета партизан. Пряди волос, упавшие на брови, густо покраснели от выступившей на лбу крови. К голове прильнули стебли травы, они тоже окрашены кровью. Ложе пулемета поклевано пулями.

– Пятый год носим в руках оружие! Европу прошли… А воевать не научились! – Фок швырял своим солдатам в лицо ядовитые фразы, повышая голос и все больше раздражаясь. – Учитесь у русского партизана воевать! Если бы наши солдаты дрались так, как этот русский, мы завоевали бы весь мир!

– Герр майор, зачем такое преклонение? Все-таки он русский…

Фок повернул голову, и его глаза встретились с выпученными глазами Шульца. Обер-ефрейтор стоял на правом фланге и ехидно ухмылялся. У Фока от злобы искривилось лицо. Чего доброго, этот пройдоха может состряпать донос в гестапо. А там ни на что не посмотрят…

Фок выхватил из кобуры револьвер.

– Я не виноват! – завопил Шульц, тараща вы-пученные глаза на командира батальона. – На кладбище заезжал Глобке…

Вздрагивающими пальцами Шульц ищет застежку на кобуре, силится расстегнуть. Фок выстрелил ему в переносицу, и тот опрокинулся навзничь. Звонко бряцнула каска обер-ефрейтора и покатилась с бугра…

После того как похоронили в общей могиле своих солдат, Фок остановил батальон на большой привал в деревне. В батальоне оказалось немало раненых, их надо было отправить в тыл.

Был полдень, а Фоку вовсе не хотелось есть. После такого необычного боя, после похорон, после расстрела обер-ефрейтора кружилась голова и клонило в сон. Ему вынесли из избы кровать, поставили под березой на дворе, и он, отказавшись от еды, уснул.

Какая-то властная грохочущая сила швырнула кровать на середину двора и шмякнула Фока обземь. Однако он тут же пришел в себя. Сверху тугими волнами скатывался на землю вой пикировщиков. Это удивило Фока: у партизан есть бомбардировщики?..

Фок вскочил на ноги, бросил взгляд вверх и – опешил. На деревню пикировали самолеты с желтыми крестами. С ума сошли! Неужели не могут отличить своих солдат от партизан? Идиоты! Пять пикировщиков навалилось…

Бомбы рвались всюду: на огородах, на улице, на подворьях. Горели избы. Вверх взлетали обломки построек, орудийные стволы, кузовы грузовиков. Над деревней поднялся черный столб дыма с раскосмаченной макушкой.

– Ракеты! Ракеты! – кричал Фок, выбегая на улицу. – Бросайте этим олухам ракеты!

Вверх взлетели сразу две ракеты, но самолеты продолжали сбрасывать бомбы, а потом с бреющей высоты секли очумелых солдат разрывным свинцом…

Фок выхватил у солдата из рук ракетницу и начал сигналить сам. Десять красных ракет выпустил он вверх, и только тогда бомбежка прекратилась: летчики узнали своих…

Наступила оглушающая тишина. Фок шел по изрытой бомбами улице, перешагивая через скрюченные, полуобугленные трупы, и цепенел от ужаса: всюду валялись покареженные грузовики, обломки пушек, изувеченные солдаты.

Уцелевшие солдаты построились на краю догорающей деревушки. Семьдесят шесть человек… Это все, что осталось от батальона. Фок обеими руками схватился за голову: погиб батальон…

И вдруг в этой жуткой тишине кто-то захохотал. Хохот был дикий и неистовый. Фока бросило в дрожь. Оглянулся. Из соседней воронки лез на четвереньках обер-лейтенант Зингер.

– Господа! – крикнул он. – Поздравьте меня! Я теперь гауптман…

Он подбежал к солдатам и начал кривляться, пиликая на губной гармошке и притопывая кургузыми сапогами.

– Свяжите его! – приказал Фок. – Он рехнулся…

Вечером солдаты сколачивали плоты из бревен. Где-то в зарослях нашли две лодки, приволокли их к месту переправы.

Весь вечер Фок сидел на берегу угрюмый и ко всему безучастный. Ему что-то докладывали, о чем-то спрашивали, но он только махал рукой да беспрерывно сосал сигару.

Никто не знал, какие мысли роились в его душе. А Фок думал о том, что теперь ему уж не отделаться штрафной ротой. Один партизан перебил почти половину батальона! Если бы не этот нелепый бой, не попали бы его солдаты под бомбежку. Фок силился придумать хоть что-нибудь в свое оправдание и – не мог. За одно утро потерять батальон солдат! Это – кошмар!.. Не будет теперь пощады Фоку…

Внезапно на берегу, там, где сидел Фок, щелкнул револьверный выстрел. Когда солдаты прибежали туда, командир батальона лежал на песке с простреленной головой. В его руке еще дымился парабеллум.

Змея за пазухой

1

Целый вечер на переправе стучали пулеметы и надрывно квакали мины. Иногда из грохота битвы вырывался птичий стрекот автоматов, но его тут же глушило басистое уханье.

В сумерках в партизанский лагерь привезли с Друти раненых на пяти подводах. Их не стали снимать с телег, хотя тряская лесная дорога разбередила им раны. Медсестра, та самая, с которой Санька ездил за Андрюшиным, поправляла сено у каждого в головах, а тех, кто совсем завял от жажды, поила водой из фляги.

С прибытием этого санитарного обоза весь лагерь пришел в движение. Партизаны хозвзвода запрягали лошадей, врач Вера Петровна и медсестры выносили из госпитальных землянок раненых и укладывали их на повозки. На порожние телеги хозвзводовцы грузили продукты, имущество санчасти и другую поклажу.

Всюду в лагере звучал негромкий, но властный голос Шульги. Он кого-то поторапливал, кому-то давал советы, кому-то приказывал. Изредка его высокая фигура показывалась из густой темноты у штабной землянки, шумно хлопая полами плащ-палатки. Тогда Саньке казалось, что за плечами у Шульги взмахивают широкие крылья.

Ночью обоз покинул зимнюю стоянку отряда.

Позади остались землянки с домовитым теплом, с пряным запахом живицы. Подводы уходили все дальше в лес, медленно пробираясь сквозь заболоченные чащобы. Изредка обоз останавливался. Партизаны рубили топорами и кинжалами кусты и, подсвечивая фонариками, торопливо заваливали какую-нибудь черную колдобину. А через несколько минут усталые лошади, отфыркиваясь, тащили дальше телеги с тяжелой поклажей.

В рытвинах и вымоинах телеги прыгали, и раненые начинали громко стонать. Тогда их снимали и несли на носилках, пока обоз выбирался из ухабов.

Подводы давно уже шли без дороги, прокладывая в лесу новую партизанскую тропу. На передней телеге ехал Евсеич. Теперь лесник был конюхом в отряде. Он вел за собой весь обоз в лесную глухомань.

Санька ехал в середине обоза. Ему Шульга тоже дал подводу с двумя ранеными. Лошадь Саньке попалась с норовом, перед каждой калужиной останавливалась, всхрапывала. И он то и дело взмахивал хворостиной над ее сивой спиной.

Раненые в телеге разговаривали – негромко, вполголоса. Они оба лежали поперек телеги, перевесив ноги через грядушку. Тот, у которого была забинтована голова, молчал, лишь изредка тихо ойкал, когда встряхивало телегу. Вел рассказ второй, что нянчил забинтованную руку.

– …Под Ржевом оглушило, говорю… Рядом разорвался снаряд. Очнулся, когда немцы приволокли в свою траншею. Однако очухался я после контузии быстро. Ночью в деревушку отвели. Собралось нас, военнопленных, там тысячи две. Увезли в Могилев, а оттуда попал я на Друть. Пригнали нашу группу лес заготавливать для моста. Тут я и решил бежать. Стал подыскивать себе товарищей. Приглядываюсь к людям, ищу, на кого можно положиться… Подобрал группу, пять человек. Парни отчаянные – хоть в огонь, хоть в воду. Приготовились. Ждем случая. И вот третьего дня…

Санька прислушивается. Знакомый голос… Где он слыхал такой – с хрипотцой, с певучей заминкой? Оглянулся – лежит на сене красноармеец. Лица не видно. Только глаза в темноте посверкивают…

– …Погнали нас утром два конвоира в лес бревна таскать… – гудит голос красноармейца. – Там я изловчился, оглушил одного поленом. Второй – бежать… Пуля догнала… А тут третий вывернулся из лесу навстречу. Мы и его кокнули. Забрали оружие и – за Друть, к партизанам. В этой схватке и ранил меня один гад – тот, третий конвоир. А мои хлопцы целехоньки остались. Воюют в отряде…

Обоз пробирался теперь вдоль болота по сухой гриве. Уже часа полтора слева мерцали звезды в широких вадьях. Пахло тиной, мокрым корьем, болотной гнилью. Справа, с холма, надвигалась на обоз колючей стеной еловая чащоба. Иногда одинокие старухи-ели выходили из чащи на тропу, растопырив корявые руки, и тогда все подводы объезжали их, прижимаясь к дремучей хляби.

Далеко позади, откуда ушел партизанский обоз, как гигантский красный гриб, стояло над лесом зарево. А вон и еще лижут небо багровые языки. Видно, немцы прорвались за Друть и жгут лесные селения. Там, приглушенные расстоянием, без передышки клюют тишину пушки. Еле слыхать. Значит, подводы прошли за ночь немало верст.

Ночь в лесу была тихой и теплой, но сейчас наплывает от болота студеный подых. Санька, задрав кверху голову, ищет в небе Стожары. Они уже к зениту подбираются. Рассвет скоро…

Он прячет озябшие ноги под себя и трунит вожжами Сивуху: она все ухмыляется и стегает хвостом по оглоблям.

На рассвете Саньку сморила дрема. Тычется носом в коленки. Вожжи уронил. Волокутся они под телегой. Хитрая кобыленка косит глаз на седока. Лениво переставляет ноги. И вот она уже свернула с тропы, скубет голодным ртом молодую траву возле пня. Задние подводы остановились. Ездовые перекликаются – спрашивают друг друга, что случилось.

К замешкавшейся подводе подскакал всадник, который всю ночь сновал вдоль обоза, передавая приказы и распоряжения Шульги подводчикам. Растормошил Саньку, обругал разиней и помчался в конец обоза.

Санька подобрал вожжи и хлестнул хворостиной непутевую лошадь. Она ленивой рысцой потащила телегу по зеленой прогалине в рощу, где маячили передние подводы.

Только теперь, когда рассвело, Санька увидел весь партизанский обоз. Шестьдесят семь подвод насчитал он. Тридцать две везли раненых, а на остальных телегах ехало имущество отряда. На передней телеге, где восседал Евсеич в соломенном картузе, лежал кузнечный мех. Из соседних торчали какие-то железные предметы. Видно, переезжала на новое место отрядная кузница.

Партизан, раненный в голову, метался в бреду, и медсестра не отходила от телеги: то поддерживала забинтованную голову парня на тряской тропе, то мягко уговаривала его, когда он сгоряча пробовал подняться.

Второй раненый чувствовал себя лучше. Он сидел, привалившись спиной к грядушке. На коленях у него лежал черный немецкий автомат. Забинтованная рука, видно, не шибко беспокоила его. Он курил самокрутку и, как сыч, то и дело поворачивал голову то в одну, то в другую сторону. Будто искал глазами кого-то в обозе.

Что-то знакомое было в его вороватом взгляде. И вдруг Санька ахнул от изумления: в телеге ехал Рыжий! Тот самый Рыжий, которого Санька приметил в «музыкальной» школе… Теперь на его лице уже не было ни стрельчатых усиков, ни рыжей щетины. На голове, приминая длинные, давно не стриженные пасмы, набекренилась красноармейская пилотка. И гимнастерка бойцовская… И брюки… А на ногах ботинки и обмотки…

«Ишь, как ловко подделался под красноармейца…» – возмущается Санька, поглядывая на Рыжего исподтишка.

Санька становится на колени в передке телеги, напрягает взгляд: где-то там, впереди обоза, едет верхом на коне раненый Шульга. Как же ему сообщить? Бежать в голову колонны? Уйдет Рыжий… Посыльный комиссара где-то пропал. Хоть бы он появился! Всю ночь сновал вдоль обоза, а теперь не видать…

В голове у Саньки мечутся тревожные мысли. Как быть? Рядом с соседней телегой шагает ездовый – низкорослый парень в черной ремесленной гимнастерке. Позвать его на помощь, а самому хватать Рыжего? Застрелит… В руках у него автомат, а за поясом торчит граната.

Рыжий, казалось, беззаботно пыхал цигаркой. Но Санька заметил, что тот следит за ним настороженным взглядом.

Обоз выбрался из кое-как загаченного болота под высокие своды старого лиственного леса. Тут стояли и великаны дубы в зеленых папахах, и ветвистые вязы, и старые морщинистые березы с космами до пят. А внизу буйно раскустилась хвойная поросль, переселившаяся, видно, из-за болота, где шумели ее сородичи.

По колонне передали команду остановиться. Санька спрыгнул с телеги, сбивает хворостиной голубые чепчики с цветов, незаметно пятится к ельнику. Рыжий вроде перестал следить за ним. С медсестрой о чем-то разговаривает. Шмыгнул Санька за соседнюю телегу. Бежит дальше. Прячется за подводами. Вон за деревьями уже маячит рослая фигура комиссара. Возле него два верховых партизана. Он что-то приказывает им. Увидев бегущего Саньку, шагнул ему навстречу.

– Дядя Шульга! Товарищ комиссар! – заговорил Санька, не переводя дыхания. – Он… Рыжий… Раненым красноармейцем прикинулся…

– Где? – тихо спросил Шульга, загораживая собой Саньку от подвод.

– На моей телеге лежит… Автомат у него…

– Вот что. Иди туда. Не теряй его из виду. Сейчас пошлю в обход автоматчиков… Отрежем ему путь к болоту.

Ездовые уже распрягали лошадей, а медсестры и хозвзводовцы снимали раненых с телег, разгружали повозки. Некоторые партизаны из охраны санчасти начали ставить шалаши, сооружали навесы. Четверо уже копали колодец.

Пока Санька ходил к Шульге, Рыжий исчез. Комиссар тут же направил на поиски шпиона целое отделение бойцов. Они прочесали ближний ельник, обшарили болото, но Рыжего нигде не нашли. Партизаны, участвовавшие в поисках, решили, что он сбежал. Почувствовал, видно, что напали на его след…

Но Шульга думал иначе: не мог матерый шпион покинуть партизанскую стоянку, не причинив никакого вреда. Значит, он где-то здесь. Затаился.

Выставив вокруг стоянки секретные посты, Шульга усилил охрану и внутри лагеря. Потом с начальником караула проверил весь личный состав, отыскивая среди своих партизан «новичков», пришедших в отряд накануне блокады. Подозрительных людей в лагере не оказалось. Тут были все «старые» партизаны. Каждого из них Шульга знал в лицо, потому что воевал вместе с ними не один месяц.

Шульга строго приказал начальнику караула: задерживать каждого подозрительного человека и сажать под арест до выяснения.

2

Бои шли где-то в отдалении, и ветер приносил с той стороны лишь глухие удары тяжелых снарядов.

Два дня Шульга был занят поисками подходящей поляны для посадки самолетов. Тяжелораненых собралось в лагере семнадцать человек. Вчера привезли еще… Их надо немедленно отправлять на Большую Землю. Пухлощекая, со вздернутым носиком девушка-радистка, которую звали Зиной, уже наладила связь с Москвой и теперь колдовала над своей рацией под высоким грабом. Ее белые кудряшки опоясывала черная лента наушников.

На запрос Шульги о самолетах была получена ответная радиограмма: «Самолеты прилетят. Давайте точные координаты…»

Шульга и командир хозвзвода Осокин – чубатый парень с синими бойкими глазами, который с недавних пор стал правой рукой комиссара, – нашли в шести верстах от стоянки широкую поляну. Ее и решили расчистить для посадки самолетов.

Нынче чуть свет Шульга повел хозвзвод на поляну выкорчевывать пни. Саньку тоже взял с собой. Обслуживание и охрану лагеря Шульга поручил выздоравливающим раненым.

Подкапывали лопатами пни, подрубали неподатливые корни топорами, а потом дубовыми дрючками выворачивали пни из дернистого грунта. Некоторые матерые пнищи, вцепившись разлапыми корнями в землю, не поддавались. Шульга в шутку назвал их медведями. Обматывали корни веревками, впрягали сразу три или четыре лошади и выволакивали «медведя» из берлоги…

Как-то раз во время перекура Шульга отвел Саньку в сторону, сел на выворотень. Спросил, свертывая цигарку:

– Кого из «музыкантов» запомнил в лицо? Кроме Рыжего…

– Бровастый еще был… Смуглый… А нос, как у коршуна, – горбатый…

– Егоровцы задержали одного. – Шульга стянул с ноги сапог, размотал портянку, ощупал натертую пятку. Всовывая руку в голенище, неожиданно добавил: – К нам везут его…

Санька понял, что Шульга ни на минуту не забывал о Рыжем, о его сообщниках и, видимо, принял какие-то меры. Комиссар каждый день отправлял куда-то своих посыльных. Они привозили ему пакеты. Прочитав их, он тут же рвал и бросал клочки бумаги в костер. А потом снимал очки и, близоруко щурясь, долго протирал их полой гимнастерки.

…Вечером в лагерь привели «баяниста», задержанного егоровцами. Его втолкнули в шалаш к Шульге, а через минуту туда по вызову комиссара бежал Санька. Он сразу узнал старого знакомого. Да, это был «музыкант» из группы «баянистов». Тот самый – с хищным носом. Опознанный Санькой, шпион перестал прикидываться невинным простоватым парнем и сообщил Шульге подробные приметы остальных «музыкантов», которых вместе с ним отправили за Друть.

…Трое суток партизаны хозвзвода работали на поляне – корчевали пни, заваливали землей ямы, трамбовали. Сюда Евсеич привозил им еду из лагеря. Тут они и ночевали в наскоро сделанных шалашиках.

Утром четвертого дня Шульга и Осокин верхом на конях проехали всю посадочную площадку вдоль и поперек. То и дело спешивались, и Осокин придирчиво осматривал места корчевки. В отряде его считали специалистом по аэродромным делам: до войны он работал сигнальщиком в аэропорту, а по вечерам учился в аэроклубе на пилота. Поэтому Шульга целиком доверился ему и, долго не раздумывая, назначил начальником этого партизанского аэродрома.

– Можно принимать самолеты, – авторитетно заявил Осокин, когда они с комиссаром закончили осмотр поляны.

Шульга приказал пилить деревья для сигнальных костров. Осокин по всем правилам распланировал костры: один из них ограничивал посадочную площадку, другие обозначали букву Т, указывая направление и место посадки. Партизаны валили сухостойные кряжи, волокли на поляну, выкладывая из них условный знак.

Работа на аэродроме закончилась. Шульга оставил там Осокина с отделением для круглосуточного дежурства, остальных увел в лагерь. Их ждала другая работа. Надо было загатить болото между лагерем и аэродромом, а потом в глубине леса рыть землянки. Тут самое безопасное место для санчасти. Немцы едва ли проникнут сюда: всюду заболоченная чаща.

Шли дни, а самолетов с Большой Земли не было. По ночам Шульга выходил из шалаша и долго прислушивался, поглядывая на звездное небо. С досады пощипывал раскустившуюся бородку: хорошая летная погода пропадала даром.

Хотя посадочная площадка была готова, Шульга ежедневно наведывался туда. Вырубали с Осокиным мелкий кустарник на поляне, разравнивали бугорки, выкатывали из пролежней замшелые камни-дикари, которые остались незамеченными во время раскорчевки.

Сначала Шульга и Саньку брал с собой на аэродром, потом отвел его к Евсеичу в помощники. Прежнего лагерного кашевара свалил с ног брюшняк, и Евсеич добровольно взял на себя нелегкое дело – кормить всех в лагере горячей пищей.

В первую очередь кашевар готовил еду для раненых и больных, а потом уже кормил всех подряд. Не хватало посуды, и варево булькало целый день в одних и тех же ведрах, подвешенных на таганах под елями.

Евсеичу помогали радистка и две медсестры, но вскоре медсестер Шульга отправил в отряд. Кашевар потребовал новых помощников. Тут комиссар и вспомнил про Саньку. Во-первых, кашевару будет подмога – парнишка расторопный, во-вторых, каждый шаг у Евсеича на глазах…

Целое утро Санька носил воду из колодца. Большое ведро качало его из стороны в сторону, задевало за кусты, и вода выплескивалась из него на ноги. Евсеич добродушно ворчал, орудуя самодельным половником:

– Сказывал, набирай половину. Надорвешь пуп…

Санька выльет воду в кадушку, что стоит недалеко от огня, спешит опять к колодцу. Кадушка большая, и Санька долго мнет босыми пятками вереск в кустах между колодцем и кухней. Носит воду, а сам все думает о Рыжем. Неужели его не поймают?

Наполнив кадушку водой, Санька рубил дрова, мыл посуду, а когда готовили обед, даже орудовал чумичкой.

Поздно вечером они улеглись с Евсеичем прямо у потухающего костра. Намаявшись за день, Санька тут же уснул. А на зорьке внезапно проснулся, будто его толкнули в бок. Свежо. Поджал коленки к животу, стеганку на голову натянул. Слышит – кто-то шастает возле кашеварской посуды. Высунул голову из-под стеганки – теленок хрупает картошку в ведре. Пучеглазый, ушастый, с желтоватыми подпалинами. Откуда он взялся? Деревни остались далеко, за болотами. В лагере телят нету. Есть только лобастая, с кривыми рогами корова. Вон она пасется на привязи за колодцем. И вдруг Санька смекнул: лосенок… Вишь, какой горбоносый. И ноги длинные, как ходули.

А лосенок уже сунул губастую мордочку в другое ведро. Зачмокал как ребенок. Насытился и боднул ведро озорными рожками. Оно опрокинулось, загремело. Лосенок стрельнул в чащу – голенастый, резвый как заяц. И – исчез. Лишь белая калужина осталась возле опрокинутого ведра…

Утром, когда румяное солнышко вскарабкалось на нижний сук сосны, в лагерь прискакал посыльный. Он спрыгнул с коня и, ни с кем не разговаривая, побежал к Шульге. А через несколько минут они оба вышли из шалаша, и комиссар приказал срочно собрать всех, кто может носить оружие.

– Часовые остаются на своих местах! – звучали слова команды по лагерю.

К штабному шалашу сбегались партизаны. Сперва построились бойцы хозвзвода, потом встали в строй врач Вера Петровна и медсестры. К ним хотел примкнуть Евсеич, но его вернули. Приказали вернуться к раненым и одной медсестре. Остальных сестер и врача оставили в строю. Нашлись добровольцы из санчасти – ходячие раненые. Человек десять. Их тоже взяли. Среди них оказался и Андрюшин. Забинтованная рука разведчика была согнута в локте и висела на марлевой подвязке.

Вскоре Шульга увел свой небольшой отряд из лагеря. Повесив автомат на грудь, он размашисто шагал впереди – высокий, осанистый и невозмутимый. Рядом с ним семенил низкорослый посыльный, ведя оседланную лошадь в поводу. Партизаны уже скрылись в кустах, а забинтованная голова Шульги еще долго маячила над макушками елок.

В обезлюдевшем лагере поселилась робкая тишина. Оставшиеся люди угрюмо молчали. Приходили с аэродрома дежурившие там хозвзводовцы, о чем-то тихо разговаривали с Евсеичем и с Зиной. Потом, набрав в фляги воды, исчезали.

По лагерю прополз тревожный слух: отряд Максима Максимыча зажали в клещи два эсэсовских полка. Где-то на Ольсе…

3

Над лесом неожиданно повисла «рама» 1212
  Немецкий двухфюзеляжный самолет – разведчик и корректировщик.


[Закрыть]. Сначала она, замедляя ход, парила в синем мареве над болотом. Потом начала ходить широкими кругами, забирая все дальше влево – туда, где в непролазных уремах разнолесья затерялась Друть.

«Нас ищет, стервятник! – зло подумал Осокин. – На, выкуси… Найди иголку в стогу сена…»

Однако сердцу не было покоя. Ему, Осокину, Шульга вверил судьбу всех раненых. Тут уж гляди в оба. Никакой оплошки… Эти тревожные мысли и погнали Осокина с аэродрома в лагерь. Там чуть не целый день Евсеич подбадривал огонь: варил раненым еду. Не дымит ли его курево?

Но напрасно всполошился Осокин. Евсеич еще утром соорудил над костром широкий навес, чтобы рассеивать дым. Заготовил сухих, бездымных дров.

От имени Шульги Осокин продиктовал Зине радиограмму на Большую Землю и опять ушел на аэродром. Томило ожидание. Скорей бы прилетели за ранеными…

Во второй половине дня, когда Осокин проверял посты вокруг поляны, к нему прибежала запыхавшаяся Зина.

– Вылетают! Нынче ночью… – выдохнула она долгожданные слова, показывая Осокину радиограмму. – Только что получила…

Наконец-то семнадцатого мая на второй запрос Большая Земля обрадовала: прилетят два самолета.

Под вечер лагерь ожил. Суетились возле санчасти ходячие раненые, сновали у шалашей с самодельными носилками хозвзводовцы. Всех раненых два самолета не могли забрать, и Осокин приказал медсестре переправлять на аэродром в первую очередь тех, кому нужна срочная операция. Таких оказалось тоже немало.

Смеркалось, когда последние носилки вынесли из лагеря в ольшаник, где на трясинистых зыбунах лежали шаткие кладки. Туда же заспешили партизаны, свободные от дежурства по лагерю. Даже некоторые ходячие больные тайком от медсестры шмыгнули вслед за носилками. Всем хотелось посмотреть на самолеты, которые прилетят с Большой Земли в ату болотную глушь.

Санька втихомолку от Евсеича тоже подался к посадочной площадке. Он юркнул с тропы и заторопился напрямик: боялся опоздать. Возле самого болота раздвинул кусты и присел от неожиданности: Рыжий!.. «Музыкант» топтался под суковатой ветлой, силился что-то закинуть на верхний сук. Потом легко и проворно вскарабкался на дерево. Приладил на вершине сверкнувший в зеленом свете луны металлический штырь и быстро спустился на землю. Полез рукой в широкое дупло, вытащил оттуда какой-то черный ящичек, присел на корточки. Голова покачивается, локти двигаются – орудует руками… Около Рыжего, в траве, что-то пощелкивает, будто козодой на лугу. Точь-в-точь так, по-птичьи, перещелкивались те аппараты у «баянистов» в классе.

Ишь, где таился! Гад… Совсем недалеко от лагеря. С версту – не больше. А может, он только сейчас пришел сюда? Эх, нет у Саньки нагана. Задержал бы Рыжего. А без оружия к нему не сунешься. Вернуться в лагерь? Там есть часовые. Позвать их… Но за это время Рыжий опять исчезнет. Нет уж! Теперь Санька не потеряет его из виду. Будет ходить втихомолку по пятам. Кто-нибудь из партизан поможет…

Невидимый козодой смолк, и Рыжий поднялся во весь рост. Спрятал ящичек опять в черную дыру.

Озирается. Шагнул за ветлу и – пропал. Ползет шорох издалека слева.

Выскочил Санька на кочкарник. Черный силуэт маячит на болоте. Широкими прыжками сигает. Напрямик…. Чавкает болотная хлябь под ногами.

Санька бежит вслед за Рыжим, падает на зыбунах и тут же вскакивает на ноги.

Вот и аэродром рядом. Рукой подать. Рыжий остановился. Потом, приседая, пошел по кустам вдоль поляны. На опушке под растопыренной лещиной затаился.

Смотрит Санька из-за куста на поляну, а там уже горят посадочные знаки. На другом конце поляны, у самого крайнего костра, суетятся партизаны. Оттуда наплывает гомон. Видно, туда раненых снесли. Крикнуть? Не услышат. И Рыжего спугнешь. Убежит…

А вверху нарастал гул. Вон он, самолет – над поляной. Не прошло и минуты, как он с ревом пронесся над кострами. Рокот моторов замер за лесом и снова возник, но уже на другом конце поляны. Самолет с выключенными моторами идет на посадку. Два глазастых прожектора осветили всю поляну. А вон второй опускается… Оглашая поляну ревом, оба самолета подруливают к крайнему костру. При свете костров мелькает коренастая фигура Осокина. Он машет рукой и что-то выкрикивает. Возле самолетов замельтешили люди. Вытаскивают из люков какие-то тюки, ящики. Боеприпасы, видно. Появились с носилками. Грузят раненых…