Текст книги "Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)"

Автор книги: Петр Волкодаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

«Руки вверх, Иуда!»

1

Кораблева глянула на часы и вдруг засуетилась. Восьмой час… А она должна быть в комендатуре в семь. Надо же так замешкаться. Вчера, на исходе рабочего дня, Фок предупредил ее, что с утра будет срочное дело… Потребовал прийти раньше обычного. Чего доброго, уволит с работы за нерадивость…

Месяц тому назад она не хотела идти на службу в комендатуру и под разными предлогами отнекивалась. А сейчас боится, как бы ее не выгнали…

Только теперь Кораблева поняла, как много она может сделать для партизан, работая в комендатуре. Недаром Кастусь так настойчиво требовал, чтоб она скорей поступала сюда на работу. Тут почти каждый день через ее руки проходят важные документы. На многих из них – короткая рубрика: «Секретно». На днях она передала через мальчишек Кастусю списки Дручанского гарнизона. Нынче, видно, опять будет печатать что-то секретное. Фок обычно дает ей секретную работу, когда в комендатуре никого нет, кроме часовых.

Она разбудила спавшего Владика, приказала, чтоб он никуда не отлучался, и торопливо вышла из избы.

Комендант был уже у себя в кабинете. Оттуда, из-за плотно прикрытой двери, наплывал шелест бумаги да изредка звучали приглушенные голоса. Разговаривали по-русски. Кораблева насторожилась. Однако, как ни напрягала слух, не могла уловить смысла слов.

«Кто же это спозаранок пришел к Фоку? Он раньше восьми никого не принимает…»

Она сняла чехол с машинки, почистила щеточкой буквы, нарезала копирки, достала из шкафчика стопку бумаги.

Бесшумно из кабинета выскользнул Верещака. На какую-то долю секунды он замешкался в приемной, потом поклонился Кораблевой и, пряча в черной дремучей бороде ухмылку, шмыгнул в коридор.

Вскоре, полистав какие-то бумаги у себя на столе, из кабинета вышел Фок. Он положил на машинку несколько тетрадных листков, потертых на сгибах. По листкам ползли корявые фиолетовые буквы. Слова были написаны по-русски с грубыми грамматическими ошибками. На первом листке вверху в правом углу рукою Фока было написано синим карандашом по-немецки: «Совершенно секретно».

Кораблева кивнула головой: мол, понятно.

– Печатать на немецком, в трех экземплярах, – приказал Фок.

Он задымил трубкой и отошел к окну, за которым шумел мокрый осенний ветер, расталкивая над Дручанском серые нависшие тучи.

Кораблева еще не знала, что написано на этих замызганных тетрадных листках. Но почуяла сердцем – в ее руки попали какие-то очень важные документы. Заложить сейчас же копирку для четвертого экземпляра?.. Глянула исподтишка на Фока – стоит боком к ней. Может, скосив глаза, наблюдает за ее руками…

Она машинально застучала по клавишам, не отрывая, взора от тетрадных листков. И вдруг два слова полоснули ее по сердцу: «Партизанские семьи…» Так вот, оказывается, зачем сюда ходит «божий человек»!.. Это ж он своими корявыми пальцами нацарапал предательский список… Подлец!

Фок повернулся к столику спиной. Смотрит в окошко. Там, на озябших кустах рябины, суетятся снегири: склевывают красную ягоду.

Кораблева заволновалась. Пальцы едва заметно вздрагивают. Крутнула валик, быстро подложила четвертый лист с копиркой… Застучала пальцами по клавишам еще шибче. Фок обернулся, смотрит сквозь очки на Кораблеву. Может, догадался? Сейчас шагнет к столику и выхватит четвертый экземпляр. Тогда… Что она скажет тогда? Мол, заложила по ошибке…

Она стучала клавишами все громче и громче, будто хотела неистовым стрекотом машинки отпугнуть от себя нахлынувшую тревогу… Перед глазами мелькали знакомые фамилии: Худяков, Яворский, Купрейчик… Рядом с каждой фамилией стоит подробный адрес. У Натальи Купрейчик трое детей… Значит, и ее с детьми увезут в гестапо…

На бумагу ложатся новые фамилии… Уже кончается лист, надо снова закладывать. А Фок все стоит. Но вот он еще раз глянул на снегирей и ушел к себе в кабинет.

У Кораблевой отлегло от сердца. Вскоре она закончила печатать список заложников. Тридцать семь партизанских семей… Когда их будут забирать? Может, завтра… Наверно, списки повезут еще генералу фон Таубе. Надо спешить…

Она спрятала четвертый экземпляр за пазуху, а потом не спеша сложила остальные листы по порядку, соединила их скрепкой и положила Фоку на стол. Комендант сделал знак рукой, чтобы она не уходила из кабинета. Он читал списки, тщательно сверяя с верещакинскими каракулями. Против некоторых фамилий делал красным карандашом какие-то пометки.

– Хорошо, – сказал он по-русски и спрятал списки в сейф.

Кораблева стала замечать, что Фок почему-то все реже говорит с нею на немецком языке. А в первые дни она не слыхала в комендатуре ни одного русского слова.

Она снова села за машинку. Теперь печатала реестр – длинный перечень почтовых отправлений в Германию. Тут были и посылки, и письма с особыми штампами, и денежные переводы.

Кораблева всегда возмущалась: с какой стати она должна печатать какие-то реестры?! Однако теперь ее тревожило другое. Надо как можно скорей отправить в партизанский отряд список обреченных людей… Но какой найти предлог, чтобы отлучиться ненадолго из комендатуры? Без причины уходить нельзя: заподозрят…

Она думала, думала до боли в висках, но не могла найти веского повода для отлучки. А может быть, Фок пошлет ее с каким-нибудь поручением в городскую управу или в госпиталь?.. Бывали же дни, когда он посылал. Но нынче он не вызывал ее больше к себе. Сидел в кабинете так тихо, будто его совсем не было там.

А время текло медленно-медленно. Казалось, оно совсем остановилось. Наконец наступил обеденный час. Фок ровно в двенадцать, секунда в секунду, вышел из кабинета – с хрупким звоном щелкнул замок в двери. Кораблева быстро зачехлила машинку, спрятала в шкафчик свои бумаги.

Хотелось бежать домой, но она сдерживала себя, старалась шагать спокойнее. Ей казалось, что немцы даже по походке могут разгадать ее мысли.

– Сынок… На, спрячь… – заговорила она шепотом, хотя, кроме них двоих, никого в избе не было. – Списки тут… Партизанские семьи… Ох, боюсь я, не успеете передать в отряд.

Владик мотнул головой: мол, не волнуйся. Выскочил в сенцы, принес оттуда рыболовные снасти. Потом свернул в трубочку бумажные листки, которые вручила ему мать, засунул их в пустотелое удилище.

На пороге Кораблева остановила сынишку:

– Купрейчиху надо предупредить. Пускай прячет детишек и сама… Но ты к ней не ходи. Сподручнее Саньке…

2

Рыбачья тропинка опять привела их к старой мельнице. Тут они, как обычно, оставили в кустах удочки и подались в сторону Лисьего оврага.

Идут молча, тихо шлепая босыми ногами по остывающей земле. В еловой хвое дымится густая роса: с утра моросил дождь. Ельник стоит на пригорке, и белесые пасмы тумана на прогалинах далеко видать. Проснулся ветер. Он тормошит игольчатые ветки. Шорох плывет вниз, к реке, тихими мурлыкающими волнами.

Вдруг Владик остановился, пугливо прячется за куст.

– Чего испугался? – шепотом спрашивает Санька.

– В кустах кто-то…

– Примерещилось тебе.

– Вон он… Глянь-ка…

Владик указывает рукой на прогалину между елками. Санька пригнулся и увидел на фоне вечереющего неба черный силуэт человека.

– Он… Верещака… Доставай наган…

– Тише ты!

Санька показывает Владику кулак и, раздвигая еловые ветки, ползком направляется к прогалине. Владик не отстает от Саньки. Затаились возле разлапого куста.

Ктитор шел по их следам, но теперь потерял их из виду и крался вдоль прогалины наугад. Останавливался. Прислушивался. Шагал дальше приседающей звериной походкой, озираясь по сторонам. Борода всклокочена. На голову напялен порыжелый картуз, над глазами торчит зловещий, словно клюв ворона, черный козырек.

Вот он, совсем близко от них – шагах в десяти. Раздвигая ельник, осторожно, крадучись, подался в глубь леса.

Санька махнул рукой Владику: мол, айда за мной. Они крадутся вслед за ктитором, все время сокращая расстояние.

– Руки вверх, иуда! – Санька направил ствол нагана в спину ктитора.

Верещака вздрогнул, даже присел от неожиданности, а потом медленно стал поворачивать голову назад.

– A-а… Санька… – На лице «божьего человека» расплылась широкая улыбка, – Напугал ты меня…

Он говорил, а сам все пятился к еловой чаще. Глаза его сверкали хищно, как у волка. Растопыренные крючкастые пальцы судорожно шарили по груди.

– Стрелять буду! – наступал на ктитора Санька.

Верещака поднял вверх руки – кривые, узловатые, как дубовые суки.

– Обыскивай, Владик! – приказал Санька.

«Божий человек» снова заговорил елейным голосом:

– Хлопчики… Дороженькие… Зачем старика муштруете? Грех так шутить со мной…

– А мы не шутим, – заявил Владик, ощупывая карманы ктитора.

В боковом кармане лежало что-то тяжелое, металлическое… Не успел Владик сунуть туда руку, как Верещака подмял его под себя. Корявые пальцы тянутся к горлу. Санька ударил ктитора наганом по голове, но тот не отпускает мальчишку, мнет его, душит…

Маячит, перед Санькиными глазами лохматый затылок ктитора. Нажал Санька на курок, громыхнул выстрел – и Верещака сразу обмяк. Повалился набок, оскалив желтые зубы.

Санька хотел выстрелить еще раз, но ктитор уже задергался, а из простреленного затылка за ворот рубахи потекла кровь. Санька пугливо отскочил в сторону. Руки трясутся, и все тело вздрагивает, как в лихорадке. Потом кинулся к Владику, помогает ему встать, дергает за рукав:

– Айда, скорей!

Они бегут по ельнику, натыкаясь на колючие ветки. Оглядываются. В низине, где безмятежно ворковал лесной ручей, Санька остановился. Лицо его вдруг побелело, а на лбу выступила испарина.

– Погоди… – сказал он, часто хватая открытым ртом воздух. – Тошнит что-то… Я напьюсь…

Он лег животом на траву и припал губами к ручью. Когда напился, встал на коленки и долго плескал себе в лицо пригоршнями текучую студеную воду.

– Кастусь будет ругать, – сетует Санька. – Договорились живьем брать ктитора.

– Мы же не хотели убивать его, – отозвался Владик, – он сам напал. Чуть не задушил меня…

В тайнике не было записки от Кастуся. Значит, он не приходил сюда с тех пор, как похоронили Осипа Осипыча.

Смеркается. Уже ночь машет черными пасмами в лесу. Сыро и знобко в Лисьем овраге. Земля остыла. Травы пожухли. Деревья молчат угрюмо.

– Подождем до утра, – высказывает вслух Санька свои беспокойные мысли. – Если Кастусь не придет, сами понесем списки в отряд…

– Пока будем искать отряд, партизанские семьи увезут в гестапо. – В голосе Владика звучит тревога.

Но Санька не падает духом и дружка своего подбадривает:

– Нам бы только через Друть перебраться. А там – партизанские заставы…

После полуночи на них навалилась дрема. Жмется Владик к Саньке поближе, греется у него под боком, сопит носом. У Саньки тоже глаза слипаются. Однако он борется со сном. Толкает Владика локтем:

– Давай по очереди спать…

Тот бормочет что-то во сне.

Санька вскакивает на ноги, топчется возле горелой березы, отгоняет от себя дрему.

На исходе ночи еще сильнее повеяло холодом. Зябнет Владик, поджимает коленки к животу, разговаривает во сне, спорит с кем-то, какой-то мост поминает…

– Проснись! Светает уже… – тормошит его Санька.

Всходило солнце. Но в лесу не было слышно обычного птичьего гомона. Летние птицы уже откочевали в другие леса, ближе к югу. А с севера еще не прилетели. Теперь лес был похож на опустевший дом, из которого старые хозяева уехали, а новые не успели вселиться – замешкались где-то в пути. Только непоседы-синицы, как прежде, позванивали в серебряные колокольцы, собравшись в табунок, да дятел – старожил здешних лесов – торопко выстукивал телеграммы гостям на север: мол, поторапливайтесь, пока осень не сняла с рощи желтую крышу, а то доведется справлять новоселье на голых ветках под открытым небом. Рослая осина с узловатыми ветками бросала щедрыми пригоршнями в овраг медные пятачки. А старые сосны, что столпились за ее спиной, качали зелеными головами, будто удивлялись такой щедрости.

Неожиданно в овраге появился разведчик Андрюшин. Он возник перед мальчишками внезапно, словно вырос из-под земли. И Санька, и Владик – оба кинулись к нему навстречу.

– Мы Верещаку застрелили, – нехотя признался Санька.

Андрюшин нахмурился:

– А что Кастусь приказывал? Забыли?!

Тут, осмелев, шагнул к разведчику Владик. Его щеки, лоб и даже руки были густо посыпаны, словно отрубями, веснушками. Над лбом воинственно торчали рыжие вихры.

– Ктитор сам полез… Меня чуть не задушил… Всю шею исцарапал, гад!

Санька, сопя, полез за пазуху, вытаскивает свернутые в трубочку листки.

– Вот… Списки тут… Он составил, иуда… Выслушав сбивчивый рассказ мальчишек, Андрюшин заволновался: его мать и младшая сестра тоже, оказывается, были записаны Верещакой в число смертников. Жили они в Ольховке – всего в шести километрах от Дручанска.

– Нынче же ночью пойдем спасать людей, – проговорил Андрюшин, пряча списки в нагрудный карман. – А вы вот что. Сюда больше не ходите. Скоро выпадет снег. Следы будут оставаться. Есть у нас связной. Он живет тут рядом, в одной деревне. Через него будете передавать все для отряда…

Фок уходит на фронт

1

– Вы забываете, обер-лейтенант, что находитесь в России. Это вам не Бельгия, черт возьми, где вы только и знали, что пили шнапс…

Слушая злые выкрики Фока, Курт Мейер морщится, будто глотает что-то кислое. Однако в мыслях соглашается с ним. Комендант прав. В самом деле, с русскими надо держать ухо востро…

Фок поднялся с кресла, поправил железный крест На груди.

– На Западе мы заставили покоренных служить Великогермании. С первых дней нашего исторического похода по Европе к нам переходили целые воинские соединения. Предлагали свои услуги чиновники, коммерсанты, заводчики. Они и теперь честно служат великой идее фюрера. А здесь? Сплошной саботаж! Кто добровольно пришел к нам на службу? Залужный и Кораблева… Как это по-русски? Да, вспомнил: раз, два – и обчелся…

– В Дручанске сформирован взвод полиции, господин Фок, – лениво ворочает языком Мейер.

Голова у Мейера гудит после вчерашней попойки. Отяжелела, будто свинцом налита. Широкая, с крупными белесыми кудрями, она не держится на длинной кадыкастой шее, то и дело клонится набок. Сухопарые ноги вздрагивают, подсекаются в коленях. По всему видно – Мейер смертельно хочет спать. Но борется с похмельной сонливостью: таращит на Фока покрасневшие глаза. Они раздражают Фока, эти немигающие и красные, как у кролика, глаза. А еще пуще раздражает фамильярность обер-лейтенанта. Этот дылда обращается к Фоку не по чину, не по званию, а просто – по фамилии. В каждом слове Мейера – беспечность. Не волнуется… Будто ничего не случилось. А чего ему, Курту Мейеру, волноваться? В солдаты его не разжалуют и на фронт не отправят. Не у каждого есть дядюшка генерал…

– Не взвод, а сброд! – выкрикивает в запальчивости Фок. – Что их привело к нам? Идея? Убеждение? Смешно так думать. Они… Как таких называют русские? Кажется, шкурники. Да-да, шкурники!

Фок любил щеголять перед сослуживцами своими познаниями в русском языке. Всегда при удобном случае с каким-то особым смаком произносил русские присловья и поговорки. Перед походом на Восток он ночи напролет просиживал над учебниками русского языка, над словарями. Те бессонные ночи не пропали даром. Фок теперь свободно разговаривает по-русски, читает газеты, книги.

– Надеюсь, вам известно, что произошло вчера на нашей магистрали в районе Березины? – продолжает допекать Фок своего подчиненного. – Разгромлен транспорт с боеприпасами, уничтожен взвод охраны… И кем? Кем, спрашиваю? Партизанами… То есть стариками да юнцами безусыми, не обученными военному делу. А взрыв моста? А эшелон, поверженный вместе с танками в Друть? Эти печальные эпизоды предупреждают нас…

– Вы не верите в могущество вермахта? – спросил Мейер, вдруг встрепенувшись.

Он сразу оживился, поднял опухшие веки, смотрит на Фока круглыми немигающими глазами. В них нет теперь прежней сонливости, в зрачках посверкивает ехидная усмешка.

Фок запнулся. Бросил косой взгляд на Мейера. Сетует на себя в мыслях. Черт дернул за язык! Чего доброго, еще заподозрит этот генеральский племянничек в пораженческих настроениях и донесет…

– О, нет! – воскликнул Фок. – Вы не поняли меня. Русских мы, конечно, победим! С нами бог и фюрер… Но какой ценою? Не надо забывать историю: на русских землях потерпел поражение непобедимый Чингиз-хан. Тут погибла отборная французская армия…

– Фюрер не чета каким-то наполеошкам! – Мейер вскинул руку вверх, будто хотел выкрикнуть «Хайль Гитлер». Потом опустил ее и добавил – Мы поставили на колени Европу, а к рождеству и Россию поставим! Таков приказ фюрера.

– Да, но если в вашей роте, господин обер-лейтенант, каждый день будут исчезать пулеметы, то через семь дней вам не с чем будет выполнять приказ фюрера! – не преминул съязвить Фок и ухмыльнулся, довольный тем, что так ловко уколол незадачливого офицера.

Мейер насупился. Как ни выкручивайся, а случай позорный. Узнает генерал фон Таубе, задаст выволочку… Из-под носа у часового утащили пулемет. Средь бела дня. В тот день никто из посторонних не появлялся возле крайней избы, где стоит пулеметная застава. Так, по крайней мере, докладывал разиня ефрейтор Кампо – начальник заставы. В душе Мейер негодовал на Фока. Ишь, службист, помнит. Другой на его месте давно бы замял всю эту историю с пулеметом, а он…

Окинув Мейера злорадным взглядом, Фок повысил голос:

– Приказываю: ефрейтора арестовать и отправить под конвоем в гестапо. Украденный пулемет найти, а виновных расстрелять! Даю вам три дня… Выполняйте!

После ухода обер-лейтенанта Фок набил костяную с белым мундштуком трубочку саксонским табаком, сел к окну и задумался.

Чем смирять русских? Здесь даже на деньги – на эту испытанную на Западе приманку – не идут за редким исключением. Объявил Фок два месяца назад денежную награду тому, кто выдаст коммуниста. Но до сих пор ни одного не выдали. Тот старик-учитель, конечно, не коммунист. Фок убедился тогда же, на допросе, но ради все той же приманки приказал повесить… Ну и, само собой разумеется, пришлось раскошеливаться. Уплатили раскосому дьяволу Верещаке тысячу марок за какого-то лядащего старикашку. Не помогает и «горячий» метод. Трех саботажников расстреляли, а мост на Друти не восстанавливается, не выходят дручанцы на работу. Затаятся, как мыши в омете, – днем с огнем не найдешь. Каждое утро рыскают солдаты по Дручанску, пытаются собрать рабочую команду. Поймают человек пятнадцать-двадцать каких-нибудь калек…

В мыслях Фок расхрабрился, упрекает даже Геббельса.

На днях отдел пропаганды райха выпустил плакат. На нем изображена встреча германских войск на русской земле хлебом-солью. Кому он морочит голову? Как это по-русски сказать? Ах, да – втирает очки! Приехал бы сюда, плешивый черт, узнал бы, каким хлебом-солью!..

Фок вздрогнул, вспомнив, как третьего дня чуть не взлетел на воздух со своим «оппелем». Возвращался от генерала фон Таубе, который вызывал его для выяснения причин, почему медленно восстанавливается мост. На обратном пути невдалеке от Дручанска кто-то швырнул гранату из придорожного ельничка. «Оппель» мчался на предельной скорости. Только благодаря этому граната опоздала, разорвалась позади машины, не причинив вреда.

– Фанатики! – произносит Фок вслух. – На что они надеются? Видно, не знают, что армия Гудериана у ворот Москвы…

Опять в мыслях вернулся к своему испытанному методу. Ничего. В его зоне будет спокойно. Будет! Выручит приманка. Чего жалеть оккупационные деньги? Для фатерлянда они – как оберточная бумага. Не дороже. Подкуп… Приманка… Только они укротят неукротимых, смирят непокорных…

В голову пришла внезапная мысль. Ячмень… Да, да! Ячмень! Раздать его дручанцам. Не весь, конечно… Там его много. И гречневой крупы два закрома. Крупой Фок уже кормит свой гарнизон. А ячмень лежит. Фок все ждал удобного случая, чтобы отправить зерно в Баварию. Но теперь надо спасать себя от гнева Таубе ячменем… Есть две цистерны трофейного керосину. Можно и керосином побаловать дручанцев. Тогда они с охотой побегут на работу.

Фок осекся, вспомнив недавний разговор с фон Таубе. «Никакой поблажки! Подавлять всякое сопротивление силой оружия! – требовал генерал. – У нас его в избытке…»

Но Фок поспешил успокоить себя: Таубе ничего не знает про ячмень.

Он срочно вызвал к себе в кабинет Кораблеву с «олимпией» и начал диктовать щедрые посулы дручанцам.

2

Утром неожиданно постучал в окошко дед Якуб.

Санька распахнул створки (бабка Ганна еще не успела заклеить окна), высунул наружу давно не стриженную голову. Таращит заспанные глаза на старика.

Якуб и раньше знал дорогу к избе бабки Ганны. С Кастусем дружбу водил. Вместе на рыбалке ночи коротали. Абхазский табачок выращивали на огороде. Листья тонкие, длинные, как заячьи уши. Ароматные. Для трубочного курева… Правда, последнее время он реже заглядывал на подворье бывшего дружка, однако старой тропинки не забывал. Присядет возле печи, поведает какую-нибудь бывальщину. А случается – молчит. Только трубкой дымит да лохматыми бровями двигает: думает что-то. Тяжелые, видно, думы. Сын на фронте, а сноха Праскуша за Днепр уехала, к матери. В июле еще, когда наши войска шли через Дручанск. Один остался дед Якуб. А на белом свете вон какая непогодь…

Нынче старик спозаранок забрел на заречную улицу. Но в избу почему-то не заходит, у завалинки топчется.

– Айда за керосином! – зовет он Саньку. – Фок цистерну вывез на площадь.

Услыхала бабка Ганна голос старика, семенит из чулана к окошку. Слушает Якуба недоверчиво. Может, подшучивает; старый побасенщик. Водится за ним такой грешок.

– Слышь-ка, Ганна, без платы дают… – Для пущей достоверности дед Якуб стучит клюшкой по канистру, который стоит возле его ног. Усмехается. – Вишь, какую посудину прихватил на дармовщину-то…

Цистерна стоит невдалеке от старых лип. От нее почти до братской могилы вытянулся хвост очереди. Тут же ходят взад-вперед автоматчики, ставят в очередь по два человека в ряд. Покрикивают.

Санька и дед Якуб пристроились с краю. За ними становятся еще, еще… Очередь растет у Саньки на глазах. Керосину-то у дручанцев нету. Каждому хочется получить. А тут небось на всю очередь хватит. Вон какая цистернища…

Санька поглядывает на автоматчиков. Зачем их столько тут? Шесть, девять, одиннадцать… И один смог бы установить очередь. Ну, пускай второго прислали б ему на подмогу. А то – целое отделение…

Сзади, за Санькиной спиной, высокий старик толкует вполголоса со своей соседкой – черноглазой молодухой в солдатских кирзовых сапогах.

– Не подвох ли какой замышляют… – Старик бросает косой взгляд на автоматчиков.

Женщина тоже волнуется:

– Скорей бы уж. Детишек одних оставила…

Возле цистерны над железной бочкой орудует черпаком немец-солдат. На отвислом пузе – клеенчатый фартук. Опрокинет черпак в широченную лейку и махнет рукой: мол, отходи от бочки. Тем, кто получил уже керосин, почему-то не разрешают уходить домой. Их опять выстраивают чуть-чуть поодаль от цистерны, но не по два, а уже по четыре. Из очереди бросают угрюмые и колючие насмешки:

– Несите, а то расплещется!

– Им по второму обещали!

– Догонят, еще добавят!

Вислопузый выплеснул последний черпак в бидончик женщине, что замыкала очередь, и снял фартук. В это время к цистерне подкатил «оппель» коменданта. Вышел из машины Фок и оповестил, что завтра утром здесь будут выдавать ячмень. Желающие получить – получат. Пока по пять килограммов… Взмахнул коричневой перчаткой, добавил: мол, германские власти великодушно дают дручанцам ячмень так же, как керосин, бесплатно. Потом вдруг объявил:

– Сейчас вы пойдете на Друть! Немножко есть работа. Да-да, работа. Вы должны благодарить германское командование за великодушие!

Черный «оппель», как расторопный жук, шмыгнул с площади за деревья. Тянет к реке тощий хвост пыли.

Автоматчики суетятся, бегают вокруг толпы, заставляют ставить посуду на землю. Потом гонят всех в проулок, на дорогу, что уползает к мосту.

В колонне нарастают голоса:

– Попались в ловушку!

– Обхитрил, носатый черт!

– Дед Якуб, и ты на кукан угодил?

– Запутали, окаянные…

– Опростоволосился, значит, старый рыбак!

Вдруг над толпой пронесся женский надрывный голос:

– У меня детишки замкнуты! Обкричатся ведь…

Из колонны выскочила женщина в кирзовых сапогах… Ее хлестнул сзади угрожающий окрик автоматчика. Она вздрогнула, на миг замешкалась, а потом вдруг, подхватив подол одной рукой, побежала от колонны прочь.

– Хальт!

Немец сорвал с шеи автомат, сыпнул над головой беглянки длинной очередью. Она с испугу села на дорогу, закрыла ладонями голову. Тот, который стрелял, кинулся к женщине, пинками поднял ее с земли и, тыча в спину автоматом, затолкал опять в колонну.

Когда выстраивали колонну на площади, Санька очутился в первом ряду с краю. Идет, а сам все поглядывает на автоматчиков. Выскочить бы из колонны да за плетень… Робеет: бить будут, если поймают.

У бревенчатого моста замешкалась. По дощатому настилу громыхают грузовые автомобили. Кузова крыты брезентом. Везут какую-то поклажу.

Санька жмется к перилам. Слева гудят автомашины, справа – сваи, обрыв. Два автоматчика стоят на мосту. Курят. Глазеют на крупповские махины. Остальные конвоиры где-то позади колонны.

Шмыгнул Санька под перила, обхватил сваю руками и – вниз… Притаился под мостом. Ждет, когда уведут колонну. Скрипят доски над головой, топают вразнобой ноги. Пошла, значит…

Вечером дед Якуб принес Санькину бутыль с керосином на донышке. Подшучивает над Санькой:

– Ловко ты по свае… Заноз на пузе нету?

– Небось за ячменем тоже побежишь? – колет старика бабка Ганна ехидным вопросом. – Мешок осьминный не забудь…

– А у меня карманы в шароварах что твои мешки. – Дед Якуб хлопает ладонями по брюкам, потом поворачивает седую голову к Саньке. – Ложись спи. Завтра чуть свет подниму. У Фока работы по горло, а ты шлендаешь без дела! Ишь, абибок!..

Санька принял шутку старого рыболова всерьез. Дед Якуб из избы, а Санька – на чердак. Пускай утром ищет. Прикорнул возле теплого дымохода. На зорьке встрепенулся. Знобко… Припал к чердачному оконцу – площадь райцентра, как на ладони. Пусто там. Только черная заплата лежит на булыжнике, где стояла вчера цистерна.

На восходе солнца выкатился на площадь грузовик. В кузове мешки навалены. Остановился под липами. Санька смекнул: «Ячмень привезли…»

А вон и автоматчики вчерашние… Топчутся возле грузовика. Дручанцев ждут.

Санька тоже ждет – сейчас постучит в окошко дед Якуб. Но время идет, а старик не появляется. Видно, спит еще. Намаялся вчера… А может, один, без Саньки, подался за ячменем? Небось уже отвешивают.

Снова приник Санька к оконцу. Обшаривает площадь глазами. Нету людей возле грузовика. Только мешки лежат на земле – белые, как гуси. Да автоматчики без дела шатаются по скверу…

А по чердаку гуляет вкусный запашок. Щекочет ноздри. Слез Санька с чердака. В чулане бабка Ганна с кошкой разговаривает, бранит за что-то пройдоху. На столешнице картошка отварная сизым парком исходит. Положил Санька две картошины в карман, посолил ломоть хлеба, карабкается опять наверх.

На площади по-прежнему пусто. Но вот дощатые ворота комендатуры распахнулись, и со двора выехал верхом на Байкале Фок. Застоявшийся рысак рвался в карьер, а комендант осаживал его поводьями. Жеребец разгневался – мотает головой, пятится к комендатуре. И вдруг возле самого крыльца поднялся на дыбы. Санька ликует: сейчас норовистый Байкал сбросит седока… Однако Фок каким-то чудом удержался в седле, взмахнул плеткой над головой коня. Тот сделал два прыжка, потом пошел по площади легкой красивой иноходью. На серой спине лоснятся крупные черные «яблоки».

Фок подъехал к грузовику, что-то приказал автоматчикам, и они сразу засуетились, кинулись к мешкам, бросают их опять в кузов. Рыкает грузовик от натуги, увозит мешки с площади. И автоматчики куда-то бегут…

Потом где-то на главной улице бухнул выстрел, его отголоски гулко заплескались над крышами.

И вдруг пошла греметь по Дручанску стрельба: хлопают револьверные выстрелы, ухают бельгийские винтовки, захлебываются яростными очередями автоматы.

Кто-то сопит на лестнице, на чердак лезет. Санька за дымоход прячется. Глазами лаз обстреливает. А там рыжая голова трясет озорными вихрами. Окликает Саньку голосом Владика:

– Сань!.. Облава в городе…

3

На исходе дня Фоку принесли телефонограмму. Генерал от инфантерии фон Таубе срочно хотел видеть коменданта.

Фок насторожился. Что значит «срочно»? Он недавно был у генерала, получил все необходимые указания, а вместе с ними – головомойку. Теперь снова зовет…

В груди ворохнулось недоброе предчувствие. Фок старался заглушить его. Успокаивал себя тем, что особых причин для разноса нет. На Друти работа возобновилась. Мост восстанавливается. Правда, все еще медленно. Но тут уж Фок не виноват. В его распоряжении нет настоящей рабочей силы. Старики, женщины, дети… На них далеко не уедешь!

Перебирает в памяти другие грехи, которые висят на его шее. Хлеб… Да, тут за Фоком числится порядочная недостача. Не весь отправил… А из двух отдаленных волостей, которые за Друтью, вывезли всего лишь две машины зерна. Мешают молотить партизаны. Но Фок об этом не докладывает генералу. Помалкивает, чтоб не попасть впросак. Валит все на транспорт… В саком деле, на себе, что ли, Фок повезет хлеб в Германию?!

Что еще? Ах, да… Полицейский гарнизон разгромлен на днях в Ольховке. Но и эту вину Фок тоже отметает от себя. За этих обормотов-полицейских он не ответчик. У них никакой дисциплины. Жрут самогонку, как свиньи… Бункер не построили, окопы не отрыли. Надеялись укрыться в школе, за каменными стенами. Там, в каменном мешке, и прихлопнули их. Оружия жалко. Ящик гранат, миномет, два ручных пулемета, один станковый – все досталось партизанам. Фок сделал последнее предупреждение Шулепе – с него весь спрос…

Фок долго роется в своих днях, прожитых в Дручанске. Ищет промахи и ни одного не находит. Однако Таубе вызывает не орден вручать. Чует Фок грозу нутром. Ноет сердце, как перед бедой. А оно никогда не обманывало Фока.

Чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, выпил стакан коньяку, еще наливает…

Очнулся он на рассвете. Вызвал шофера, приказывает заводить машину. Но не выезжает со двора. Мешкает. Ждет, когда с запада пойдут транспорты: боится в одиночку ехать. Мерещится давешняя граната на шоссе.

Первая колонна автомашин появилась в восьмом часу. К ней и пристроился «оппель» коменданта. А спустя час Фок стоял навытяжку перед адъютантом генерала в приемной, докладывал о себе.

В кабинет только что вошел полковник – начальник полевой жандармерии, с которым у Фока было шапочное знакомство. Пришлось ждать. Жандарм засиделся у генерала. Наконец он выскочил из кабинета – вспотевший, красный, как рак, ошпаренный кипятком.