Текст книги "Милый старый Петербург"

Автор книги: Петр Пискарев

Соавторы: Людвиг Урлаб
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

«Холодные сапожники» встречались на окраинах города, на толкучках возле рынков, на набережной Обводного канала. Весь несложный инвентарь их заключался в табуретке, на которой они сидели, и в ящике, в котором помещался весь инструмент, а в руке – железная лапа, на которую насаживался сапог. Клиент же, ожидая починки сапога, стоял, как аист, на одной ноге.

Уличные музыканты и певцы

По дворам города, кроме шарманщиков, ходили бродячие музыканты. Иногда это были одиночки, иногда – маленькие коллективы в 2–4 человека. К одиночкам можно было отнести скрипачей и баянистов. Среди первых были большей частью люди пожилого возраста. Из их среды нередко выделялись люди талантливые, по разным причинам не нашедшие себе в жизни более достойного применения. Были и музыканты-ремесленники, игра которых не приносила радости слушателям. В зависимости от квалификации таланта и культуры музыканта, строился и репертуар их выступления. Что же касается музыкантов-баянистов, то тут преобладала молодежь и люди среднего возраста. Репертуар их состоял преимущественно из народных песен или популярных песен современности. После 1904 года к последним можно отнести «Гибель Варяга»^[136]136
  На гибель во время Русско-японской войны в 1904 г. крейсера «Варяг» в том же году было написано несколько песен: «Варяг» (слова Я. Н. Репнинского, музыка М. Ф. Богородицкого); «Памяти „Варяга“» (слова Е. М. Студенской, музыка Виленского и др.).


[Закрыть], «На сопках Маньчжурии»^[137]137
  Песня «Мокшанский полк на сопках Маньчжурии» (слова Скитальца (С. Г. Петрова), музыка И. Шатрова), посвящена памяти Мокшанского полка, погибшего во время Русско-японской войны в 1905 г.


[Закрыть] и другие.

В состав музыкальных коллективов входили и струнные (скрипка), и духовые, и клавишные (баяны) инструменты.

Нередко в состав такого коллектива входил еще человек-оркестр. Это была исключительно яркая фигура. На ней следует остановиться подробнее. На спине висел большой турецкий барабан с двумя медными тарелками наверху. К локтю правой руки была прикреплена колотушка, которой он отбивал такт на барабане. К каблуку ботинка правой ноги был прикреплен трос, пропущенный сквозь барабан до медных тарелок. Движением ноги он приводил в действие тарелки. На голове был конусообразный металлический шлем, весь увешанный бубенцами. Тряся головой, он приводил в действие бубенцы. В левой руке был металлический треугольник, звук которого включался в общее исполнение музыкального номера ударом железной палочки правой рукой. Таким образом такой человек представлял собой всю группу ударных инструментов.

Появление такого человека на дворе привлекало к себе внимание жильцов дома и особенно, конечно, детворы. Это способствовало увеличению сбора.

Часто на дворе встречались певцы, среди которых были и женщины. Вокальное исполнение сопровождалось аккомпанементом гитары. В репертуар певцов входили народные и популярные песни. Женщины исполняли преимущественно цыганские романсы. Последние исполнялись только под гитару^[138]138
  Бродячие труппы были непременным атрибутом дворовой жизни Старого Петербурга, полиция преследовала их выступления на улицах.
  «Зимою и летом, с утра до ночи, по дворам расхаживают хоры музыкантов, большею частью юноши, в самой скромной одежде, и разыгрывают вальсы или мазурки на ржавых или потрескавшихся инструментах. За ними следуют шарманщики, потом лирщики в живописных лохмотьях, кривляясь и приплясывая под звуки гудка или, так называемой, лиры, и, наконец, обезьянщики, мальчики, едва вышедшие из младенческого возраста, с обезьяною или сурком на плечах, собачники с пляшущими собаками и т. п.» (Заметки незаметного // Северная пчела. 1844. 1 ноября).
  «В последние два года у нас, в Петербурге, чрезвычайно размножились труппы странствующих музыкантов, – сообщала 16 июня 1845 г „Северная пчела“. – Теперь же, куда вы ни пойдете, везде встретите ходячие оркестры. И все эти музыканты – немцы».
  «Многочисленные оркестры музыкантов, тирольские певцы в блузах, певицы в капотах и шляпках, виртуозы с кларнетом и флейтою, немецкий бас с шарманкою, приютятся везде, чтобы дать концерт, вроде музыкантов Крылова. Фокусники, эквилибристы, вольтижеры, разные мусьи и мадамы с учеными собаками и обезьянами, с учеными лошадьми, медведями и даже с ученою козою, взрослые крикуны в красных куртках, в шляпах с перьями и в сапогах без подошв, с органчиками, с дудками, с волынками, поют и свистят, несмотря на дождь и холод, щелкают и прыгают, не разбирая ни грязи, ни пыли. Все это начинается ежедневно с десяти часов утра до позднего времени. Все это насильно лезет на дворы, становится где бы ни было, посередине улицы, перед окнами, перед балконами, подставляет шляпы, требует награды или просто кричит: „Коспода! Дафай тенга!“» (Расторгуев. С. 78).
  «Двор был полон всяких звуков. Приходили всевозможные бродячие музыканты и певцы; по одному, по два, по три. То раздавалась музыка без пения, то пение без музыки, а то и пение, и музыка вместе. По большой части это были самородные, необученные артисты, но иногда появлялся настоящий профессиональный музыкант, опустившийся до самой крайней нужды. Музыкальные инструменты сочетались иногда в самых нежданных ансамблях: скрипка с турецким барабаном, флейта с балалайкой, гармошка с тарелками. Репертуар отличался, по большей части, пошлостью и исполнялся очень громко, чтобы музыка достигала всех закоулков двора.
  Пели тоже с особенным пошибом, в расчете на вкус кухарок. Исполнялись блатные и уличные песни, жестокие и псевдоцыганские романсы, звучала музыка из модных оперетт, модные вальсы и польки. Часто своим враньем музыканты прямо раздирали уши. Настоящая русская народная песня звучала очень редко. Но на простой народ какие-нибудь „Хризантемы“ действовали сильно. Растроганные швейки в умилении бросали через форточку свой последний медяк, завернутый в бумажку.
  Иногда заходил во двор „человек-оркестр“. За плечами на ремнях у него висел большой турецкий барабан с литаврами наверху. В руках он держал корнет-а-пистон. На левой руке у него на локтевом сгибе были приделаны палка с колотушкой, а от левой ноги к тарелкам шла бечевка.
  Играя на корнет а-пистоне, он одновременно ухитрялся при помощи палки на локте ударять в барабан, а дергая левой ногой, извлечь звук из тарелок.
  Шарманщики часто появлялись с попугаем в клетке, который умел вытаскивать из коробки сложенные конвертиком листочки с напечатанными на них предсказаниями судьбы. Иногда шарманку сопровождали бродячие артисты – танцовщица с бубном, акробат. Скинув верхнее платье, они представали в ярких цирковых костюмах. Танцовщица плясала на булыжниках, ударяя в бубен, а потом, разостлав на земле потертый коврик, выступал со своими номерами акробат, а танцовщица в это время обходила зрителей, собирая деньги в бубен.
  Аплодировать было не в обычае.
  По двое, по трое появлялись тирольцы в национальных костюмах и выпевали свои переливчатые рулады. Женщина аккомпанировала пению на арфе, которую нес мужчина.
  Летом появлялись бродячие немецкие духовые оркестры, приезжавшие на заработок из Германии или из прибалтийского края.
  Немцы, числом от пяти-шести до десяти, были одинаково и довольно опрятно одеты: черные пиджаки и черные галстуки-бабочки, белые жилеты и черные фуражки с лакированными козырьками; на околышах золотой галун, вроде как у швейцаров. Они исполняли трескучие военные марши и немецкие вальсы, которые до утомительности похожи друг на друга. Иногда вдруг немцы, как по команде, опускали трубы и плохими голосами исполняли хором какую-нибудь музыкальную фразу, а потом вновь начинали трубить.
  Больше всего оживления вызывал бродячий театр Петрушки. На легкой переносной ширме разыгрывался классический вариант комедии о Петре Петровиче Уксусове с немцем-лекарем, из-под Каменного моста аптекарем, с Марфушкой, городовым, цыганом, собакой и чертом, в сопровождении шарманки. Очарованные ребятишки следовали за Петрушкой из двора во двор и не могли досыта наглядеться. <…>
  После японской войны появился особый тип дворового артиста – якобы бывшего солдата. На голове у него была сибирская папаха, какие носили в маньчжурской армии: на солдатской шинели выделялась георгиевская ленточка. Он пел популярные тогда песни о японской войне, вызывая сочувствие слушателей» (Григорьев. С. 252–254).


[Закрыть].

Шарманщики дворовые

Трудно себе представить старый Петербург без шарманки^[139]139
  «Иногда поющих торговцев сменяли шарманщики-итальянцы с мотивами из „Травиаты“ и „Риголетто“, или какая-нибудь еврейская девица пела гнусавым голосом:
Я хочу вам рассказать,Рассказать, рассказать»  (Оболенский. С. 14).
  «Больше всех мы любили шарманщика с мальчиком-акробатом» (Ключева. С. 206).


[Закрыть].

Бедно одетый пожилой человек в широкополой шляпе ходил со своей шарманкой по дворам города. Шарманка – это музыкальный ящик прямоугольной формы средней величины, который приводится в действие вращающейся ручкой с правой стороны. Ящик этот поддерживался палкой на таком уровне, чтобы шарманщику удобно было вращать ручку шарманки. По окончании игры шарманщик вскидывал этот ящик на спину и нес его на широком ремне. Тут же, сбоку шарманки, болталась палка. Шарманка – это сам по себе довольно заунывный инструмент, да к тому же и репертуар шарманки мог навеять на слушателя лишь одну тоску^[140]140
  Ср.: «Когда в угрюмом колодце петербургского двора раздавались первые хриплые звуки шарманки – становилось как-то еще грустней и безотрадней. Может быть, это только казалось, но слышалась шарманка чаще всего в серые дни, когда шел нескончаемый, еле видный дождь. Первые звуки были хриплые, приседающие; потом внезапно раздавались глухие, низкие басы, жившие совсем отдельной жизнью от мелодии. Ее выводили писклявые флейты и какие-то неведомые шарманочные голоса. Всегда они на что-то жаловались. И даже веселые шарманки и пляс были какими-то горестными, точно воспоминание о прежней радости, которая теперь, в этот серый, дождь никогда не вернется» (Горный. С. 58).
  «Только шарманка, изредка забредавшая на наш двор, всегда наводила на меня ужасную грусть» (Добужинский. С. 6).


[Закрыть]. Не говоря уже про минорные мотивы и про трагическое содержание репертуара, одни названия исполняемых песен были столь драматичны, что вызывали у слушателя чувство сострадания к героям этих песен. К таким песням надо отнести: «Разлука, ты разлука», «Маруся отравилась», «Сухой бы корочкой питалась» и другие в этом же роде. Однако шарманка в городе имела своего слушателя и своего поклонника, выражаясь точнее, своих слушательниц и поклонниц. Нередко можно было видеть <как> на дворе у шарманки собирались жильцы и ребята, которые внимательно и с чувством слушали эту грустную музыку. Среди таких женщин были: прислуга, горничные, кухарки, портнихи, модистки, фабричные работницы. Для некоторых из них эта тоскливая музыка находила созвучие с их трагичной личной судьбой, с их безрадостной долей. К тому же шарманщик привлекал к себе всех этих женщин узнать свое будущее, узнать счастье. У шарманщика на шарманке стоял ящик, в котором находились билетики со «счастьем». «Счастье» – это очень туманное предсказание судьбы, напечатанное на билетике из цветной бумаги, вроде того как: «Вы родились под такой-то звездой, поэтому ваш счастливый день такой-то», «Вы должны опасаться того-то или чего-то (воды, огня, собаки и пр.)», «Ваш счастливый камень такой-то (например топаз)» и прочее в этом роде. И вот по желанию девушки, которая пыталась узнать свое счастье, попугай или белая мышка, или морская свинка тащили из ящика билетик, который передавали девушке. «Счастье», попав в руки девушки, вселяло в ее душу надежду на счастливое будущее.

Иногда вместе с шарманщиком ходил мальчик лет восьми-десяти. Во время исполнения шарманкой музыкального номера, он, разослав перед шарманкой маленький коврик, показывал зрителям акробатические трюки, удивляя всех своей гибкостью. Этот грязный, лохматый, босой, худенький ребенок вызывал у сердобольных женщин глубокое сочувствие и медные деньги этих бедных тружениц сыпались в его маленькую ручонку или <в> маленькую кепку, поношенную до последнего предела. Это был один из видов эксплуатации детского труда.

Чаще, пожалуй, шарманщика сопровождала обезьянка на цепочке. Она тоже исполняла акробатические трюки. Вид этой обезьянки был довольно жалкий и заморенный. Одета она была в пестрый туалет, состоящий из цветных кофточки, юбочки и шапочки.

Живая уличная реклама

Помимо больших реклам на стенах домов, на железнодорожных подъездных путях, реклам на железнодорожных станциях, пристанях и в вагонах городского транспорта, в Петербурге была еще живая реклама.

По Невскому и другим многолюдным улицам города шли по мостовой люди, которые несли на бамбуковых шестах, над головой, щит с рекламой.

Одеты они были в длинное пальто из хлопчатобумажной ткани желтого и зеленого цветов, с большими пуговицами, обшитыми той же материей, с большими карманами и хлястиком, на голове – фуражка из той же материи с прямым козырьком.

Шли они медленным шагом по два, три, четыре человека друг за другом. Этим делом занималась артель. И люди живой рекламы были членами этой артели. Назывались эти люди «сандвичи».

Бичом этих людей была непогода и особенно ветер. При сильном ветре эти щиты или толкали людей вперед, если ветер был сзади, или, наоборот, тянули их назад, если ветер был встречный.

Рекламы были преимущественно торгового характера. Однако, когда в Петербурге появились кинематографы, наиболее солидные из них: «Сплендид-палас», «Пиккадили», «Паризиана» и другие – широко пользовались этим видом рекламы. Постоянным клиентом этой артели был и цирк, который очень ярко рекламировал свои новые аттракционы. Эта же артель принимала заявки и на раздачу реклам на руки. Шел человек по тротуару и раздавал прохожим листочки с отпечатанной на них рекламой. Чаще всего это делалось даже не артельщиками этой артели, а разными случайными людьми, безработными, которым фирма, выпустившая рекламу, давала возможность подзаработать. Такая форма приработка выпадала иногда на долю низших служащих фирмы – курьеров и других: желающих приработать было много – деньги никому не мешали.

Этот вид распространения рекламы приносил много неприятностей дворникам. Прохожий, получив рекламу и прочитав ее, тут же бросал ее на тротуар. Несчастный дворник, едва успев подмести тротуар и мостовую после такого раздатчика рекламы, снова брался за метлу, так как через некоторое время появлялся другой такой раздатчик. Это увеличивало и без того большую нагрузку дворников.

Городовые, околоточные надзиратели, конные городовые и жандармы

Видной фигурой на улицах Петербурга был городовой – «блюститель порядка», как тогда его называли. Городовые набирались из солдат, прошедших срок службы, бывших сверхсрочников как армейских частей, так и гвардии. Вот почему выправка у городового была военная, бравая, подтянутая.

Одет был городовой в черную шинель, окантованную красным кантом. Широкие брюки были заправлены в русские сапоги. На голове – фуражка, тоже с красным кантом и лакированным козырьком^[141]141
  «Городовой. Пальто и мундир черные; брюки – синие; погоны и кантики – оранжевого цвета; пуговицы и бляха на фуражке – серебряные; портупея – черная» (Светлов. С. 43).
  «Стоят на углах этих улиц черные, плотные городовые в круглых барашковых шапках, с кобурою, шнурами красными, – шпагою плоскою в черных ножнах и круглыми медалями на лентах разноцветных» (Горный. С. 80).


[Закрыть]. Над козырьком ленточка из белой жести с обозначением части. На руках – белые перчатки. Когда городовой стоял на посту без шинели, на нем был черный мундир, летом – белая блуза. Зимой – шинель с барашковым воротником, барашковая круглая шапка. Погоны – в виде красных жгутов. Городовой был вооружен револьвером, который находился в кобуре с правой стороны, и шашкой – с левой, которую иронически называли «селедкой». И, конечно, свисток. На оживленных перекрестках улиц, где было большое транспортное движение, у городового был еще деревянный белый жезл, которым он регулировал движение транспорта.

Посты в городе были распределены очень неравномерно. В центре их было очень много, почти на каждом перекрестке. И чем дальше от центра, тем все реже и реже. Тогда считали, что центр города, где большое движение, нуждается в поддержании порядка. К тому же в центре и публика жила такая, которую предусмотрительно нужно было охранять от всяких неприятностей. Главное же – Петербург был резиденцией царя. Вот это-то обстоятельство и побуждало полицейские власти города проявлять особую бдительность и принимать все меры для охраны как особы царя, так и всей царской фамилии. Что же касается рабочих окраин, то там охранять было некого, постов было мало, расположены они были далеко друг от друга, да и то по центральной магистрали. А от этой магистрали в сторону – хоть шаром покати, там городового не встретишь. Случись нападение, грабеж, насилие – помощи ждать неоткуда. Вот у фабрик, заводов пост городового был всегда – и для порядка, и для острастки. Последнее обстоятельство было даже важнее первого. Недаром в рабочей среде городовых называли «фараонами»^[142]142
  Фараон – полицейский, пристав (Попов В. М. Словарь воровского и арестантского языка. Киев, 1912). «Чины полиции на тюремном жаргоне носят общую всем им кличку „фараоново племя“. Пристав величается „фараоном“, околоточный надзиратель – „серым бароном“, городовой – „духом“, помощник пристава – „антихристом“» (Трахтенберг В. Ф. Блатная музыка («Жаргон» тюрьмы). СПб., 1908. С. 3).


[Закрыть]. Правда, были дни, были случаи, когда полиция оказывала рабочим окраинам внимание больше, чем центру с резиденцией царя, – это в дни забастовок, в маевки, в дни брожения среди рабочих по разным экономическим и политическим причинам. Тогда уже городовых своей полицейской части не хватало, приходилось посылать пополнения из центральных полицейских частей.

Любопытно еще отметить, что в центре города на посты в наиболее важных местах подбирались видные городовые, которые имели внушительную внешность: или статные старики с большой бородой, у которых грудь была увешана медалями, или, хотя и молодые, но рослые, представительные, с красивыми усами. Одним словом, следили за тем, чтобы городовой был не только «блюстителем порядка», но и украшением улицы, площади, набережной или правительственного учреждения, у которого он стоял.

Холостые городовые находились на казарменном положении при управлении полицейской части, семейные – жили на частной квартире, поблизости к месту службы. Последнее условие было необходимо на случай экстренного вызова при чрезвычайных обстоятельствах.

Не менее заметной фигурой на улице был и околоточный надзиратель. Околоточный надзиратель обслуживал участок полицейской части. Обязанностей у него было много: он обходил и проверял посты дежурных городовых, следил за чистотой и порядком на улице, следил за санитарным состоянием дворов, торговых помещений, рынков, проверял соблюдение паспортного режима, присматривал за ненадежными лицами как в уголовном, так и в политическом отношении, и много других. Когда проходил по своему участку околоточный надзиратель, все дворники были начеку. А если у ворот дворника не оказывалось, звонил в дворницкую, да так звонил, что дворник пулей летел к воротам, – знай, мол, что у ворот начальство ждет.

Одет был околоточный надзиратель в серую офицерскую шинель с погонами темно-зеленого (бутылочного) цвета с широкой серебряной полосой, фуражка была офицерского типа с кокардой. Брюки заправлены в русские сапоги, тоже офицерского типа, аккуратные – голенище «бутылкой», то есть твердое. Летом – белый китель с офицерским кушаком. Вооружение – револьвер и шашка.

Околоточный надзиратель всегда ходил с портфелем. Иначе и нельзя, ведь сколько он протоколов и актов составит, пока обойдет свой участок, сколько людей оштрафует за всякие нарушения, непорядки. Чин околоточного надзирателя был небольшой, следующий после городового. Но от него зависело многое, – хочу казню, хочу милую. Вот почему и дворники, и владельцы лавок, магазинов и другие во всем старались угодить околоточному надзирателю, чтобы не нажить неприятностей. Пристав и его помощники в полицейской части – начальство высокое, далекое, а вот околоточный^[143]143
  Околоточный полицейский надзиратель имел также прозвище околодырь (Светлов. С. 38). «В сером дождевике околоточный на углу Морской ждет обычного проезда карет из Аничкова» (Горный. С. 79).


[Закрыть], как иногда коротко звали околоточного надзирателя, начальство непосредственное, всегда тут как тут, как бельмо на глазу. Вот его и боялись.

На улицах Петербурга появлялись иногда и конные городовые и жандармы. Но появлялись они редко. Они как бы всегда находились в резерве на случай разгона политической демонстрации в городе. Разгонять демонстрации, пресекать выступления уличных ораторов, производить аресты на улице лежало на обязанности пешей полиции. Но когда эти демонстрации начинали носить внушительный характер и пешей полиции было не справиться, тогда вызывали конную полицию и жандармов.

В наиболее тревожные дни конную полицию прятали во дворах домов, в местах предполагаемых демонстраций, откуда они делали свой налет с шашками наголо, расталкивая людей крупами лошадей с окриками: «Осади на панель!» Выражение «осади» было очень характерно для полиции того времени. Конную полицию вызывали, главным образом, на рабочие окраины, а жандармов – в центральные части города. Те и другие, вооруженные шашками, начинали действовать более решительно. Первым делом они врезались в толпу и начинали топтать людей. А если встречали сопротивление демонстрантов, которые забрасывали их камнями, то пускали в ход шашки. При массовом восстании народа, как это было в 1905 г. и 1917 г., вызывались казаки, которые разгоняли демонстрации нагайками, а если этого было недостаточно, то и шашками, и наконец, – войска для расстрела демонстрантов. Улицы, площади и набережные Петербурга много видели трагических эпизодов в борьбе народа с самодержавием.

Во время забастовок у ворот фабрик и заводов всегда дежурил отряд конных городовых. После подавления революции 1905 года на улицах Петербурга еще долгое время можно было наблюдать патрули конных городовых днем и особенно ночью. Патруль, как правило, состоял из двух конных городовых. В тревожное время – больше. В одиночку они никогда не выезжали.

По форме своей конные городовые отличались от пеших только головными уборами. У конных городовых головной убор был высокий, пирожком, с черным султанчиком. Очень красивая парадная форма была у жандармов: голубой мундир с блестящими пуговицами по бокам и голубая шапочка такого же фасона, как у конных городовых, но с большим белым султаном из конского волоса. Недаром жандармов коротко иногда называли «голубыми».

Нищие, сборщики, старцы, цыганки

В Петербурге было широко распространено нищенство. В первую очередь следует отметить сборище нищих на паперти храмов. Это сборище представляло собой жалкое зрелище. Тут были дряхлые старики и старухи, и молодые женщины с детьми, и калеки со всеми видами увечья, демонстративно выставлявшие напоказ изувеченные конечности, и молодые здоровые мужчины с явно алкоголической внешностью, симулировавшие тяжелые увечья. Все они были очень бедно одеты. Одежда на них была старая, поношенная, рваная или вся в заплатах. Некоторые из них были одеты просто в рубище. Посетителям храма приходилось при входе в храм и выходе из него проходить сквозь длинный строй нищих, стоявших и сидевших по обе стороны прохода и заунывно выпрашивавших милостыню.

Много нищих было и на улицах, особенно в людных местах. Многие из них сидели на тротуаре, особенно калеки, положив перед собой шапку, в которую собирали подаяние. Другие следовали по пятам прохожего, не отступая, пока не получат подаяния. Просили под разными предлогами. Стараясь разжалобить прохожего, они горестно повествовали ему о своей несчастной жизни, о своем горе, возможно, действительном, возможно, мнимом.

Ходили нищие и по квартирам. Это была особая категория нищих, преимущественно погорельцев или пострадавших от других стихийных бедствий. Нищими этими были женщины с детьми. Позвонив в квартиру, они просили не только милостыню деньгами, но и старыми носильными вещами. Сердобольные люди оделяли их и деньгами, и разными обносками.

Было много и нищих-профессионалов^[144]144
  Нищие-профессионалы имели прозвище стрелок (Светлов. С. 38).


[Закрыть]. Среди них встречались такие удачливые люди, которые на этом поприще составляли себе целый капитал. Нередко приходилось встречать в газетах заметки о смерти какого-нибудь нищего-профессионала, который оставил большие денежные сбережения. Такие сообщения делались, главным образом, в газете «Петербургский листок»^[145]145
  См примеч. [272]272
  «Петербургский листок» (1864–1916) – еженедельная (с 1911 г. выходила два раза в неделю) газета городской жизни и литературы (с 1914 г. «Петроградский листок»).


[Закрыть] к разделу «Быт Старого Петербурга по газетным объявлениям».


[Закрыть], которая была очень падка на всякого рода мелкие сенсации.

Ходили по улицам и по дворам благообразные старцы монашеского вида, собиравшие деньги на восстановление погоревшего храма. Войдя во двор, сняв шапку, они громко просили пожертвовать на храм, называя ту местность, где этот храм находился. В открытую форточку деньги бросали во двор к ногам сборщика. Запечатанной кружки для сбора у них не было, все дело было построено на полном доверии к такому старцу. Для сбора денег на улице у сборщика была дощечка-складень. Одна часть, горизонтальная, обшитая красным бархатом, служила для сбора денег, на другой, вертикальной, на атласе был вышит крест. Эта дощечка как бы сглаживала уж слишком доверчивый характер сбора (без запечатанной кружки) – все же деньги давались жертвователем не в руки сборщика, а на что-то такое, что служило каким-то ритуалом.

Ходили по улицам и странники. Они ничего не просили. Но внешний вид их обращал на себя внимание прохожих. На Невском проспекте среди нарядной толпы, как выходец из другого мира, появлялся высокий, представительный старец, убеленный сединой. Он был босой, с обнаженной головой, в парусиновом подряснике. На груди висел большой медный крест или икона. В руках – большой металлический посох с крестиком наверху. В таком виде старец ходил в любую погоду и летом и зимой. Это был один из видов религиозного подвижничества.

Помимо нищих, прохожих одолевали еще и цыганки. Ведя праздный образ жизни, не занимаясь не только общественно-полезным, но и вообще никаким трудом, они целыми днями бродили по улицам города. Почти все они ходили с ребятами – и грудными, и малолетними. Одеты цыганки были очень пестро: яркое свободное платье, или пестрая кофта и длинная широкая юбка. На плечи была накинута большая шаль, тоже очень яркая. В ушах – большие серьги, на шее – разные украшения. Не менее самих цыганок, были примечательны и маленькие ребята. Рваная рубашка и штанишки в заплатах, – вот и весь туалет малыша. Босые. В большинстве – без головного убора, а если был на голове картуз, то он был с чужой головы взрослого человека и, естественно, был велик. Из-под такого картуза торчали нос и уши, а где были глаза – неизвестно. Такой же скудный туалет был у девочек. Ребята были черные от природы и от грязи. Левой рукой они держались за юбку матери, а в правой – кусок хлеба или булки, а по праздникам – кусок пирога или пряника.

Поймав прохожего, мужчину или женщину, цыганка предлагала погадать. Напрасно прохожий отказывался от гадания. Цыганка преследовала свою жертву упорно и настойчиво. Наконец человек, выведенный из терпения, останавливался и протягивал цыганке ладонь руки. Цыганка бормотала свои предсказания заученным языком. Человек стоял и, не слишком веря в гадание, улыбался. Чтобы скорее отделаться от цыганки, он спешил достать медную монету и рассчитаться за гадание. Большинство же прохожих, отказываясь от гадания, сразу давало деньги цыганке, избавляя этим себя от ее преследования. Однако находились среди женщин и легковерные люди, которые очень охотно прибегали к услугам всяких гадалок, в том числе и к услугам цыганок.

Цыганки бродили по всем улицам города. Но в центре города их было меньше. Тут не было для них подходящей клиентуры. Что же касается парков города и пригорода, особенно в воскресные и праздничные дни, то тут уж им было раздолье, тут можно было хорошо поживиться.

Проститутки

Поздно вечером, около одиннадцати, в начале двенадцатого часа, выползали на улицы города, как мыши из щелей, проститутки. В это время ни одна девушка из хорошей семьи, ни одна порядочная женщина не могли показаться на улицах столичного города без сопровождения мужчин, не рискуя быть оскорбленными вызывающим предложением со стороны гуляющих мужчин – искателей ночных приключений. Если же случайно запоздавшим девушке или женщине приходилось одним оказаться на улице, то они спешили нанять извозчика, чтобы только избежать присутствия на тротуаре. Хорошо, если это не был еще поздний час. Подъехав к дому, рассчитавшись с извозчиком, девушка или женщина торопились скорее укрыться в подъезде дома или за воротами дома. Если же время было очень позднее, после двенадцати, когда швейцар закрывал на ключ двери подъезда, а дворник – ворота дома, тогда еще надо было пережить несколько тревожных минут, пока швейцар или дворник, после звонка, откроют двери или ворота. И чем дольше длилось это ожидание, тем больше было беспокойство ожидавшей.

Были случаи, когда преследования нахальных мужчин побуждали испуганную женщину искать защиты у городового, стоявшего на посту. Однако полиция в таких случаях была очень снисходительна к нарушителю порядка и, вместо того, чтобы отправить его с дворником в полицейское управление, городовой говорил наставительно нарушителю порядка: «Нехорошо, господин, приставать к женщине. Оставьте ее в покое». А обращаясь к женщине, ставил ей на вид: «Нехорошо, сударыня, в такой поздний час появляться на улице». На этом и кончалась «помощь» городового беззащитной женщине. Выслушав наставления городового, нарушитель, особенно если он еще был под хмельком, бессвязно бормотал: «Да я так, да я ничего, да ведь я вижу…» И, направляясь в сторону, делал вид, что он больше не преследует эту женщину, а пройдя несколько шагов, опять начинал приставать к своей жертве. Защиты не было. Таковы были нравы столичного города.

Проститутки свободно ходили по всем улицам города. Однако были такие углы (перекрестки улиц), которые отличались особым оживлением. К таким оживленным местам можно было отнести, например, угол Невского проспекта и Лиговской улицы^[146]146
  Вечером Невский заполняла специфическая публика и «по Невскому считалось неприличным ходить пешком по вечерам» (Оболенский. С. 15). Упомянутый выше Животов, наблюдавший ночной Невский летом 1893 г. с «извозчичьих козел», пишет: прохожие – «почти исключительно „отравленные“, с бессмысленными взорами, нетвердыми шагами, дикими выходками. <…> Число „девиц“ велико <…>. Дебоши на Невском проспекте прекращаются только в пять часов утра, когда разойдутся по домам последние посетители ресторанов, торгующих до трех-четырех часов утра» (Животов Н. Н. Петербургские профили: На извозчичьих козлах. Шесть дней в роли извозчика. СПб., 1894. Вып. 1. С. 15–16). См. также: Никитин Н. В. Петербург ночью. СПб., 1903 (бытовой очерк «Тайны Невского проспекта»).


[Закрыть]. Это объяснялось обилием гостиниц у Московского вокзала.

Проституция была в то время бичом каждого большого города. Была она бичом и Петербурга. Несчастьем и позором было то, что проституция рассматривалась как профессия. Женщина, вставая на этот путь, регистрировалась в полиции, получала вместо паспорта «желтый билет». Проститутки находились под надзором врачей полицейского комитета, проходили еженедельный медицинский осмотр. Была особая агентура, которая проверяла отметку о явке на этот осмотр. Такие проверки проводились и на улице, и в гостиницах, и в ресторанах. Проституция непрофессионального характера строго преследовалась. Уличенные в этом, высылались из города в административном порядке. На проституток-непрофессионалок делались на улицах полицейские облавы. Это было отвратительное зрелище! «Желтый билет» и такие облавы были, казалось, пределом унижения и оскорбления несчастных женщин, ставших жертвой порочного социального строя в России.

Положение проституток в городе тоже было различно – были и бедные, были и богатые – кому как повезло на этом поприще. Если одни бродили по улицам, ютились по углам, сидели в притонах, то другие промышляли в богатых ресторанах, имели богатые туалеты и драгоценности, отличались хорошими манерами, имели образование и даже владели языками. В социальных условиях того времени были, очевидно, причины, которые толкали этих женщин на этот путь. Таких уже не называли проститутками, а величали «дамами полусвета». Это тоже, конечно, было «дно», правда, непохожее на горьковское, с его нищетой и забитостью, но все же это было «дно», хотя и приукрашенное.

12 апреля 1964 г.