Текст книги "Несовершенные любовники"

Автор книги: Пьеретт Флетио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

И все же что-то творилось на нашей кухне. Моя мать закончила пускать клубы дыма и, кусая губы, переводила взгляд с Камиллы на Лео, я кожей чувствовал, что ей не терпится задать вопрос, на которой она все не могла решиться. Ее взгляд ходил влево-вправо в такт моей руке, задерживаясь иногда, как мой утюг, то на одном, то на другом, казалось, она «приглаживала» свой вопрос, сгибала, разгибала, вертела и так и сяк, добиваясь идеальности складок, и я начинал потихоньку нервничать, готовый услышать ее вступление: «Почему вы сказали Рафаэлю, что его отец…» Я пытался перехватить ее взгляд, прижать вопрос, не дать ему слететь с ее уст, пусть он навечно останется немым, но вы же знаете, какая упрямая у меня мать. А они, похоже, не замечали опасности и беззаботно болтали ногами, погруженные в насыщенную влагой атмосферу нашей кухни, и когда мамаша открыла рот, я с шумом поставил утюг на подставку, но было слишком поздно, вопрос уже вылетел: «А что это за Бал колыбелей, объясните же мне, наконец, Лео и Камилла».

Ты думаешь, что мать – открытая книга, но оказывается, ты глубоко заблуждаешься. За несколько минут я сочинил сценарий о своем рождении, отце, который, возможно, не был тем человеком на буфете, о неприятной и темной семейной тайне, или, скорее (вопросы об отце, хотя и бередили мне душу, пока могли подождать), я придумал сценарий о возможной лжи моей матери, и в этой лжи она представала злой, противной, готовой укусить каждого, кто посягнет на ее тайну, предполагаемую тайну рождения ее сына.

И вдруг ты видишь, что ее глаза блестят не злобой и затаенной обидой, а магическим светом слова «бал», но в то же время брови ее нахмурены, лоб морщится от напряжения, придавая ей озабоченный и смущенный вид, и я с изумлением вижу перед собой озабоченное личико юной девушки, которая так хочет хоть раз в жизни попасть на бал и мечтает о вальсе, галантном кавалере и еще о тысяче вещах, которые всегда казались мне такими же далекими и идиотскими, как и сказки о добрых феях. И мне, застывшему как истукан над гладильной доской, захотелось протянуть руку к ее лицу, чтобы разгладить складки озабоченности, а потом поцеловать ее крепко-крепко, как вдруг мои гадкие мысли, словно проснувшаяся змея, снова одолели меня: Бернар, его супруга, может, маленькая Люсетта ревнует, и какое ей дело до Бала колыбелей?

Я, конечно, мог бы извиниться и сказать: «Уже поздно, Дефонтены будут волноваться, я отведу близнецов домой», чтобы прекратить эту комедию, но помимо внезапно от крывшегося лица молоденькой девушки с расплывчатыми и дрожащими чертами, помимо желчной змеи, терзающей меня вопросами, я увидел другой, едва заметный образ, который вслепую, нерешительно кружил вокруг колыбельки без формы и содержания. И все это (в тот вечер на нашей кухне) произошло задолго до того, как близнецы рассказали мне про рентгеновские снимки и медицинское обследование, которое им пришлось пройти, когда они были еще младенцами.

Слово «колыбель» разжигало мое любопытство.

Все это: молоденькая девушка, змея, колыбель – переполнило мое терпение, это было слишком много для мальчишки, занимавшегося монотонным глажением, и я бессильно опустился на стул. Голова моя слегка гудела, но я тоже сгорал от любопытства узнать, что такое Бал колыбелей.

– Это Астрид, – начал Лео.

– Она входит в состав board^[5], – подхватила Камилла.

– Астрид – это наша мать, – снова вмешался Лео.

– Board – это люди, которые принимают решения, – пояснила Камилла.

– Хорошо, но что же такое Бал колыбелей? – повернулась ко мне мать, ничего не понявшая в этой тарабарщине.

И я, ее сын, сгоравший от желания выяснить, какие ниточки связывают два мало гармонирующих между собой слова «бал» и «колыбель», в общем-то, как вы могли убедиться, неплохой сын, который гладил, убирал, ремонтировал, навещал бабулю с Карьеров, чтобы ее дочь, то бишь моя измотанная мать, могла распорядиться этим временем по своему усмотрению, нет, правда, неплохой сын, пусть и рассеянный, но все же неравнодушный к ее переживаниям по поводу персонала в мэрии, в целом, само послушание и почитание, так вот, на меня, ее сына, вдруг нашло неудержимое воодушевление, – ни в плохом, ни в хорошем смысле, – просто безумное само по себе, как говорят, «безумное по своей сути», вы сами открыли для меня это выражение (вы прекрасно знаете, когда и применительно к кому, да, я к вам обращаюсь, мой дорогой психоаналитик), это воодушевление не имело ничего общего ни с тайной рождения, ни с чем-то запрятанным в глубину подсознания, ни с тем, что дает вам возможность зарабатывать на хлеб. Меня просто распирало огромное удовольствие оттого, что я снова вижу близнецов в своем родном городе, сижу с ними на кухне и, словно после шестилетнего заточения, медленно возвращаюсь к нормальной жизни. Вы же знаете, я парень медлительный и, несмотря на утверждения моих обвинителей, не склонен к бурному проявлению своих чувств, но в ту минуту овладевшее мною возбуждение сорвало меня с катушек, понесло, и я покорно отдался ему, сам удивляясь себе, как другие удивляются внезапным поворотам судьбы.

Мое безумное воодушевление, впрочем, вполне безобидное, не поддавалось разуму или логике, а объяснялось, скорее всего, просто юностью. И я вдруг остро ощутил, как во мне затрепетали мои шестнадцать лет, а Камилле было тринадцать, и она была прекрасна, и я узнавал ее белоснежное платье на бретельках, хотя, конечно, это было не то платье маленькой шестилетней девочки. Детское платьице, врезавшееся в мою память, превратилось в настоящее девичье платье, на котором я заметил кроме белых бретелек, другие, бледно-розовые и более тонкие, наверняка, от бюстгальтера. Значит, у Камиллы появилась грудь, а у Лео – угри. Эти две новости стали для меня благословением и буквально вскружили мне голову. «А как колыбели кружатся в бальном зале? – спросил я. – Их везут за собой лошадки, как на каруселях, или их тянут за веревочки, как машины-автоматы, а эти милые белые колыбельки кружатся в вальсе?»

Камилла и Лео с удивлением повернулись в мою сторону. Они смотрели на меня сначала вопрошающе, потом нерешительно, словно хотели получить разрешение. Они иногда тоже бывали медлительными, да еще вежливыми, хорошо воспитанными, я, кстати, тоже вел себя очень воспитанно, только на свой манер, как полагалось в нашем обществе, и теперь сложно сказать, кто же первым из нас проложил тот извилистый путь, на котором я заблудился и который привел меня, двадцатилетнего, к той точке, в которой вы, господин психоаналитик, застали меня, потерпевшего полнейшее поражение… Да, вы правы, трем воспитанным подросткам, пожалуй, не стоило так сильно распаляться, но что было, то было; в общем, в тот вечер мы ничего не узнали о Бале колыбелей, так как Лео и Камилла принялись подскакивать на месте со сложенными в кольцо руками, изображая кружащиеся колыбели. Они приседали, поворачивались, крутили руками, словно кто-то дергал их, как кукол, за веревочки, а я отбивал ладонями на столе ритм их танца и удивлялся их воображению, впрочем, как и своему. Я был безумно признателен им за то, что они откликнулись на мои фантазии, ухватились за ниточку, которую я протянул, ничего не ожидая взамен, что с радостью поддержали мой порыв и в одно мгновение слились со мной в безумном урагане, завертелись в кружащем голову вальсе.

Мои пальцы летали по столу, словно по клавишам рояля, вспоминая величественную мелодию токкаты BWV 911 Баха, которую научил меня играть дедушка Дефонтен. Потом я резко менял ритм, барабаня ладонями по воображаемым ударным инструментам, дул в духовые, испускал жалобные стоны, изображая скрипки, – я был человеком-оркестром, я, всегда считавший себя профаном в музыке, – а потом снова возвращался к токкате, пел, и они подхватывали мою песнь. Наконец я оказался в колыбели из рук, потом в нее попал Лео, потом – Камилла, стулья упали, мы задвинули их под стол, мать, махнув рукой, удалилась в коридор, затем к себе в спальню. Все это длилось, пожалуй, лишь несколько минут, но мы задыхались от счастья, спотыкались от пьянящего головокружения.

На короткий миг перед моими глазами мелькнуло лицо Поля, моего старого друга Поля, такого спокойного и надежного, и мне показалось, что он совсем с другой планеты, и я оставил его далеко-далеко, на другом берегу. Мы пристально всматривались друг в друга, Камилла, Лео и я, пытаясь отыскать в глубине наших глаз ключ от того, что с нами случилось. Мы будто миновали невидимую границу, оказавшись одни на необитаемом острове, в первобытной стране, которая испокон веков связывала нас, и хотя эта страна давно исчезла, но ее ниточки, пусть и ослабленные, все же остались, и именно их мы пытались, задыхаясь от охватившего нас волнения, отыскать в глубине наших взглядов.

«Вы что-то разбуянились, детки», – раздался голос моей матери, стоявшей на пороге кухни, и весь наш запал мигом пропал. Мы поставили на место стулья, музыка, вылетавшая из-под моих пальцев, локтей и ног, смолкла. «Простите нас, мадам», – тихим голосом произнесли Лео и Камилла, вновь превратившись в невероятно вежливых подростков. Мама настояла на том, чтобы самой отвести их домой, я поплелся следом.

Наши силуэты на пустынной улице, огромная луна, повисшая над неподвижными кронами деревьев, тень от кошки, крадущейся вдоль тротуара, узкие улочки ночного города, все это навсегда запечатлелось в моей памяти, стало нестираемым воспоминанием о той предыдущей жизни. Мы осторожно, на цыпочках, шагаем по мостовой. «Да что это с вами, детки!» – бормочет мама, пытаясь идти как обычно, но тут же отказывается от этой затеи, так как ее шаги кажутся слишком громкими. «Это, наверное, из-за луны», – снова бормочет она. «Опля, смотрите, падающая звезда!» – раздается громкий шепот Камиллы. Мы задираем головы, уставившись в загадочное звездное небо, живущее непостижимо далеко от нас своей бурной жизнью.

Когда мы подошли к дому Дефонтенов, охватившее мамашу оцепенение спало, и в ее голосе послышались привычные командирские нотки. «Свет не зажигайте, мы тут еще подождем, если разбудите бабушку и дедушку, скажите, что я здесь». Близнецы нырнули в темную нору сада, мелькнув в последний раз у угла дома. Прошла минута, две, пять, из дома не доносилось ни звука. «Ну ладно, пойдем, – с облегчением произнесла мать и, чуть отойдя от дома, добавила: – Но чтобы больше это не повторялось! Понял меня, Рафаэль?»

Она бурчала проформы ради, я чувствовал, что она не сердится, напротив, в этот момент она стала мне ближе. Мне вдруг пришло в голову, что она, возможно, хотела иметь и других детей, быть окруженной такими милыми нежными эльфами, как Лео и Камилла, – что-то я не слыхал, чтобы она говорила «детки» мягким и добрым голосом, когда обращалась к нам с Полем. Мы жили с ней как двое взрослых, у нее никогда не было возможности изображать из себя милую, добрую мамочку, слишком сильно изматывали ее работа и заботы одинокой женщины, и она была счастлива погрузиться хотя бы на пару мгновений в рекламируемую мечту о счастливом материнстве. Скорее всего, в ее мечтах были и прекрасный дом с балконом, и разноцветные плетеные кресла на зеленой лужайке, и большой дубовый стол в столовой, и умилительный лепет, доносящийся из кроваток в детской; и я тоже чувствовал себя счастливым, потому что был причастен к этой мечте, благодаря которой моя мама так трогательно произнесла слово «детки».

Мы молча брели по улочкам спящего города, связанные мечтой, которую нам подарили Лео и Камилла, но позже, проснувшись посреди ночи, я подумал, что ошибся, что это не материнская мечта, а мечта маленькой девочки ласково коснулась ее.

Может, она обращалась не к воображаемой семье с тремя детьми, а с четырьмя, в которые включала и себя, но кто тогда произнес «детки» голосом, разрывающим мне сердце? Вряд ли этот голос принадлежал той ворчливой старухе, что заменяла мне бабушку, наверняка это был голос воображаемой матери, которую малышка Люси никогда не знала, так как воспитывалась в приюте, оставленная матерью с самого рождения, – не стоит забывать об этом, жестко напомнил я себе, – затем ее пристроили к кормилице, той женщине, что я зову «бабулей с Карьеров». Это было внезапное озарение, словно только сейчас до меня дошло то, что я знал о своей семье, и я зарыдал, сидя на кровати, но не от горя и боли, а от моря чувств. В новой, пришедшей издалека волне образ матери смешивался с образами Лео и Камиллы, и это чувство принадлежало только мне, оно было «мною». В конце концов я заснул, но только не думайте, что на следующий день моя жизнь кардинально изменилась, что нервный срыв совершенно меня преобразил утром я привычно бурчал с кислой миной, моя мать отвечала тем же, а чувства, что бурлили во мне посреди ночи, отправились почивать на задворки моего сознания.

В следующий раз я увидел Бернара Дефонтена лишь несколько лет спустя, когда близнецы и я жили в Париже. Он прилетал раз в неделю, на один день, не больше. Близнецы обычно встречались с ним за обедом, который проходил, как правило, в офисе представительства компании. Однако в тот день, когда я зашел в квартиру близнецов, то неожиданно застал его там, и все внутри у меня задрожало. Этот человек когда-то поразил меня раз и навсегда, и у меня вдруг возникло ощущение, что он появился здесь ради меня. Догадывался ли он о фантазиях, которые мы с близнецами навыдумывали на его счет, и о кризисе, который начался из-за этого в отношениях между моей матерью, нами и стариками Дефонтенами? И, главное, был ли он в курсе того, что происходило в этой студии между близнецами, их любовниками… и мною? Я чувствовал себя преступником, готовым на самую невероятную ложь, готовым выкручиваться до конца или, наоборот, с наглой улыбочкой на лице чистосердечно признаться во всем, не испытывая никаких угрызений совести.

Этот человек вызывал у меня острое желание схлестнуться с ним. Его мощный торс бросился мне в глаза, как и в тот день, когда я впервые увидел его в саду Дефонтенов, где он сидел, покачиваясь на качелях, в шортах, с босыми ногами, читая газету. Но времена изменились, теперь я был выше его ростом и слыл настоящим здоровяком, а не тем сморщенным гороховым стручком, каким был в свои шестнадцать лет. Я почувствовал, как напряглись, надуваясь, мои мускулы: «Давай, Попай, вперед и не дрейфь!» – или, как гласил военный клич близнецов: «Попай, славный моряк, тысяча чертей!» Итак, тогда мне было двадцать.

«А вот и Рафаэль!» – произнес господин Дефонтен, даже не приподнявшись с кресла, так, словно ему было до лампочки мое появление. Но я-то уже собрал все свои силы: «Добрый день, месье», – резко ответил я, даже слишком резко. Он нахмурил брови, и я отчетливо услышал, как в его голове закрутился жесткий диск, загружая пребывавшие в спящем режиме программы. Этот человек соображал очень быстро и мог ловко перестраиваться на ходу в зависимости от обстоятельств. Он засмеялся: «Мне рассказали, что ты стал настоящим асом в дзюдо, Рафаэль». – «Не дзюдо, месье, а кендо». Прекрасно, если хотите поговорить об этом, валяйте, здесь вам не сразить меня. «А, кендо!» – «Да, мне нравится это, месье». – «И какой спортклуб ты посещаешь, Рафаэль?» О, он был очень силен и даже знал мой клуб, – Budo XI, – знал нашего учителя, встречался с ним в Японии, он обожал эту страну, Токио был его любимым городом, и если когда-нибудь я захочу посетить сей замечательный город, он подскажет мне, куда сходить, у него там полно хороших друзей, а видел ли я последнюю выставку в «Гран-Пале»… Я был положен на лопатки, меня унизили, растоптали, низвели до положения глупого юнца, гордящегося своим шлемом, снаряжением, бамбуковым мечом (моя экипировка была дорогим удовольствием, и мне в который раз пришлось взять в долг у близнецов, причем я с ними до сих пор не рассчитался), что я занимался этим спортом как несмышленый мальчишка, таскавшийся за Полем на футбольные тренировки и ничего не ведавший о глубокой философии кендо и его культурном и финансовом значении.

Наши тонкие ноги, убогие раздевалки, испачканные грязью шорты, раздраженные крики тренеров, жалкие воскресные матчи, ледяной ветер, от которого наши лица становились фиолетовыми, или раскаленное солнце, от которого пот струился градом, кислый запах в вестибюлях, томительные часы на скамейке запасных, которые я проводил, наблюдая за игрой Поля, а он возвращался возбужденным, в обнимку с другими футболистами, почти не глядя в мою сторону. А как иначе, я же понятия не имел, что творится в футбольной федерации, я же простая пешка в мире спорта, меня заботила только проблема кроссовок. Мое самолюбие было раздавлено, я не завидовал спортивным успехам Поля, а, скорее, ревновал к тем, кто хлопал его по плечу, обнимал, пожимал руку, меня выводили из себя бесконечные обсуждения прошедшей игры под душем, планы на следующий матч. Эти парни отнимали у меня будущее, отбирали самое дорогое, что я делил с Полем: мягкое покачивание времени, уносившее нас в грезы, когда мы часами могли смотреть на плывущие облака, ни о чем не разговаривая, а только изредка перебрасываясь парой слов, которые слегка подталкивали плавно раскачивавшийся маятник времени.

Близнецы квадратными глазами смотрели на своего отца, застыв в почтительном внимании, но без особого любопытства, словно тот был пришельцем с другой планеты, которую они досконально изучили. Он же, наконец покончив с кендо, продемонстрировав в рекордное время свой восторг и обсудив тему во всех деталях, уже поднимался с кресла, устремляясь к другим, захватывающим горизонтам. Расцеловав на прощание своих деток, он дал им но ходу последние наставления, среди которых было – позвонить матери, хотевшей обязательно видеть их на «ралли», и раз уж в ход пошли английские слова, он по-английски добавил: «Не забудь, Камилла, у тебя дебют, а Лео составит тебе эскорт». Он нашел свой пиджак, вытащил из кармана портмоне и сунул им в руки несколько купюр, а я, отойдя в глубину комнаты и отведя взгляд, чтобы меня не заподозрили в слежке за финансовыми операциями, ломал себе голову, что же это за ралли.

Неужели к длинному списку талантов Бернара Дефонтена стоит добавить еще и талант гонщика, или это Лео с Камиллой с самой колыбели обнаружили любовь к автогонкам, о чем забыли мне рассказать? Я не удивился бы, узнай о том, что отпрыски семейства Ван Брекер-Дефонтенов родились в «Феррари». Размышляя, я невольно перевел взгляд на близнецов, и тут Бернар, замерев с портмоне в руках, перехватил мой взгляд и, секунду поколебавшись, – черт возьми! Провались я сквозь землю! протянул в мою сторону руку, в которой было зажато несколько крупных купюр. «Держи, Рафаэль, раз уж ты тут». И я снова ощутил себя маленьким мальчиком, стоявшим в коридоре дома Дефонтенов и с испугом уставившимся на две разноцветные бумажки, которые протягивал мне дедушка Дефонтен. И меня, как и тогда, стал душить гнев, готовый перейти в бурю, но теперь ситуация была другой: во-первых, я уже однажды пережил это, а во-вторых, я уже не был маленьким мальчиком.

И я с высоты своих метра девяносто пять, с высоты своего удобного положения, спокойным голосом заявил: «Господин Дефонтен, я уже должен Лео и Камилле больше семисот евро за экипировку для кендо, вы же понимаете, что я не могу принять ваши деньги». Вначале на его лице промелькнуло удивление, а затем он громко захохотал: «А ты молодчина, мой мальчик, но надо пользоваться случаем, если таковой представляется!» Будет ли он настаивать, как это делал дедушка Дефонтен? Если он так поступит, если еще раз предложит мне деньги, я приму их хотя бы ради удовольствия удивить его, ну и, само собой, я в них нуждался. Вы понимаете, что я уже не был простым наивным мальчишкой и умел играть своей гордостью, но господин Дефонтен оказался хитрее меня.

Он в ту же секунду закрыл портмоне и опустил его в карман пиджака, не переставая весело хохотать. Да, он провел меня, мой важный вид, должно быть, весьма забавлял его, я был «прикольным». Чудесно, я потерял свои бабки, зато повеселил его, утешал себя я, так как все-таки было обидно выступить в роли шута. Пусть он уйдет, пусть поскорее свалит отсюда, твердил я про себя, так как не мог выносить его смеха, как всегда показного, бьющего через край, – ха-ха-ха, – но неожиданно выражение его лица изменилось – как быстро он мог менять свое обличье! В его смехе появились новые, резкие нотки, и из горла вырвалось сардоническое гоготанье: «Я вижу, что ты не ждешь от меня проявления отцовской заботы? Ты прав, близнецы расскажут тебе, что отец не всегда благо, правда, ЛеоКамилла?» Я страшно покраснел неужели он знал? Или ему ничего неизвестно и это просто пустое замечание?

Близнецы не удосужились ответить на вопрос, привыкшие, должно быть, к его колким шуточкам, но у меня с ним или у него со мной разборки еще не закончились. И вот мы вышли на лестничную площадку. Близнецы молчали, замкнувшись в себе, а он, не дожидаясь лифта, стал спускаться по лестнице, как вдруг остановился и бросил мне: «А чем ты собираешься заняться потом, после учебы?» Бах – и в вас летит невесть откуда взявшийся мяч, он летит сбоку, и я сам, не желая того, ловлю его налету и сгибаюсь под тяжестью удара, от которого у меня звенит в животе. Что же делать с этим мячом? Не знаю. Наверное, господин Дефонтен бросил его мне, чтобы ему было не так скучно спускаться по лестнице. Я заметил, что он слегка замедлил свой шаг, и в этот момент я захотел, чтобы он замедлил свой шаг, чтобы его вопрос стал настоящим вопросом. Я не хотел, чтобы он уходил, но чего же я от него хотел?

И я произнес то единственное, что никогда, никому не хотел говорить, что сам не решался сформулировать для самого себя, я сказал, заранее ожидая презрительного взгляда: «Я хотел бы писать, месье». Я думал, что услышу его снисходительный смех, но он остановился на полпути и с серьезным видом обернулся ко мне: «Журналистика, кино?», и я: «Литература, месье», и он: «Ну что ж, выбирай хорошего издателя и присылай мне свой контракт до того, как соберешься его подписывать». И он исчез. Наконец!

Из окна мы смотрели на ходившего взад-вперед шофера. Внезапно он бросился к машине, чтобы открыть дверцу пассажиру, но ни тот, ни другой не подняли головы, не махнули на прощание рукой близнецам. Автомобиль уже скрылся за углом, а мы втроем все еще стояли, перегнувшись через подоконник, прислушиваясь к затихающему вдали реву мотора – так на концерте ловят последнюю протяжную ноту до ее полного растворения в тишине зала.

Я был благодарен близнецам за то, что они молча, словно загипнотизированные, наблюдали вместе со мной за жизнью улицы, прислушиваясь к ее тысячеголосому гомону, – так мы успокаивались после вторжения посторонних, восстанавливая целостность нашего мира. У Лео и Камиллы это хорошо получалось; они по-своему, с большим почтением относились к другим людям, и хотя я нередко обвинял их в равнодушии, сейчас они проявляли необыкновенную деликатность по отношению ко мне. Наверное, они все же обладали чувствительной натурой, которую скрывали за маской равнодушия. Когда мы были моложе, я не раз слышал не только от Клода Бланкара, но и от других детей: «Ну и придурки твои дружки!», на что неизменно отвечал: «Они придуриваются с тобой, потому ты сам придурок». В том возрасте мы легко обменивались подобными «любезностями» и на них никто не обижался. Но в моем ответе была и доля истины. Лео и Камилла все время были в опасности. Их сверхчувствительные антенны улавливали слишком многое, что исходило от другого человека, возможно, даже больше, чем тот сам знал о себе, и им постоянно приходилось быстро складывать свои антенны и уносить ноги, дабы не столкнуться как маленькой яхте с огромным танкером. Эта способность чувствовать, что творится в душе человека, шла, по всей вероятности, от их двойственной природы. С самого рождения Камилле приходилось считаться с Лео, а Лео – с Камиллой. И не забудьте еще о том, что творилось в животе их матери.

«Мда… ну а как же объяснить ваш случай, Рафаэль?» – задали вы мне свой вопрос, месье… В самом деле, как?

Они не сталкивались со мной, а нашли меня. «Мы тебя сразу узнали», – сказал однажды мне Лео, когда мы вспоминали, как они, совсем маленькие, худенькие, впервые появились в нашей школе, как направились ко мне, невозмутимо шагая вдоль парт, как представились по имени и, словно взрослые, протянули по очереди мне руку. «Мы узнали тебя» – но как?

«Теперь-то вы знаете, что они хотели этим сказать», – я до сих пор слышу вас, мой дорогой психоаналитик, и помню, как мне хотелось расхохотаться от вашего осторожного тона. Вы говорили так, словно я был начинен динамитом, готовым взорваться от ваших слов. «Какой же вы хитрец! – хотелось закричать мне. – Конечно, я знаю, но что это меняет?»

Вам очень нравилась наша необычная троица – не думайте, будто я ни о чем не догадывался. Я прекрасно знал, что вы делаете заметки не только во время наших сеансов, но и после, так как, выйдя из кабинета, я еще некоторое время стоял, прижавшись ухом к вашей обитой двери, гроша ломаного не стоившей по части звукоизоляции, слушая, как вы шелестите страницами, яростно скрипите ручкой, и мне хотелось открыть вашу никчемную дверь и как ни в чем не бывало произнести: «Имея столько бабла, уж могли бы установить дверь с нормальной изоляцией!» Я подслушивал, ничуть не смущаясь следующей пациентки, но не думаю, что та женщина, выглядевшая такой апатичной, выдала вам меня. Напротив, если кто-то вернул ей мужество, то, скорее, это был я, а не вы, поскольку спустя несколько мгновений на ее бледном лице появилась мимолетная улыбка, а я улыбнулся ей в ответ. И в этот момент между нами воцарилось такое взаимопонимание, которого у нее, видимо, не было ни с одним живым существом, чему я чертовски обрадовался. «А ты вовсе не пропащий человек, Рафаэль, браво, старина Раф», – говорил я себе, спускаясь вприпрыжку по лестнице.

Поль тоже умел молчать, но по-другому. Молчание с Полем означало погружение в пустоту времени, в которой можно было нежиться до бесконечности. Молчание с близнецами, напротив, предполагало пересечение тысячи препятствий, которые невозможно было выразить словами, а когда нам приходилось срочно возвращаться в мир слов, посадка была жесткой.

– Зачем ты признался, что мы одолжили тебе бабки на кендо? – сердито буркнул Лео. – Глупо.

– И зачем ты сказал, что собираешься стать писателем? – подхватила Камилла. – Ему необязательно об этом знать.

– А почему я не могу рассказать? – насупившись, огрызнулся я.

– Потому что мы не хотим, чтобы он лез в наши дела, сам знаешь.

– Я не боюсь его.

– Дело не в этом, – хором возразили они.

– А что это он говорил про ралли? Он что, участвует в гонках, или это вы? Может, вам «Феррари» купили?

Я был страшно уязвлен тем, что близнецы утаили от меня драгоценную новость в сундучке со своими сокровищами. Хотя, скорее всею, дело обстояло еще хуже: они ничего и не скрывали, для них такое хобби было в порядке вещей, а я, кретин, забыл, в какой семье они родились. Но я оказался еще большим кретином.

– Что?! Какое ралли? Мы не участвуем ни в каком ралли. И к тому же в ралли «Феррари» не участвуют, ты перепутал с кольцевыми гонками.

Они действительно выглядели удивленными.

– Но так сказал ваш отец, а еще он говорил про «дебют» и «эскорт».

Я произнес слова с английским акцентом, копируя Бернара, но Бернар, похоже, не блистал в английском, поскольку близнецы прыснули со смеху.

– Это не ралли, он ошибся, он имел в виду Бал колыбелей, мы же тебе рассказывали.

– У вас дома, ты что, не помнишь? – настаивала Камилла. – Мы танцевали, а ты изображал оркестр. Не прикидывайся, что позабыл.

Они-то, близнецы, уж точно ничего не забывали. Просто они избирательно подходили к своим воспоминаниям. «Не помним», – бываю, говорили они, блуждая по одной тропинке прошлого и не желая возвращаться туда, куда их звали, – увольте, это слишком утомительно, не беспокойте маленьких принцев, когда они гуляют по закоулкам своего сознания, склонитесь и замрите в почтительном поклоне. Особенно не рекомендуется бежать за ними, как это делал поначалу я из злости и чтобы их пришпорить, но утонченные натуры нельзя подгонять, иначе бедняжки совсем растеряются и будут смотреть на вас, как на вепря, глазами затравленных кроликов.

О, Лео и Камилла заставили меня побегать. «Может, ты оставишь их в покое?» – спрашивал у меня Поль, и от его здравого смысла мне становилось тошно. Бежать за Лео и Камиллой было безумной затеей, но именно этот бег был самым прекрасным, самым сладостным, самым захватывающим событием в моей ничем не примечательной жизни. Но как я мог объяснить это Полю, не обидев его, ведь наша жизнь его вполне устраивала, да и меня тоже, но с Лео и Камиллой всё было по-другому: их мир светился ярким созвездием на фоне тусклого неба, а Поль считал все это полной ерундой.

Однако очень скоро я перестал гоняться за моими резвыми зверьками. Узнав постепенно их повадки, я понял, что нужно просто присесть на обочину дороги, раз уж пошли сравнения с прогулками, и напевать что-нибудь себе под нос, пожевывая травинку. Главное выждать, чтобы они почуяли мое присутствие и, заинтригованные, сами примчались ко мне. Ничего не придумывать, просто дать им возможность прийти, и они приходили… Воплей и криков они, если хотели, не слышали, а вот тонкие вибрации души – это да, это они всегда чувствовали.

Но на сей раз пришла их очередь взывать к моей памяти.

– Ну ладно, помню, – нехотя ответил я, – но какое отношение это имеет к «ралли»?

– «Ралли» по-английски – это молодежная вечеринка, очень классная.

– И вы уже бывали на таких вечеринках?

– Мы нет. А Джон и Корнелиус ходили, и Тиция тоже, там она и познакомилась со своим мужем.

– Ваша сестра замужем?

Новость меня ошеломила. Получается, что к огромной семье близнецов, в которой было столько людей, что я сбивался со счету, добавлялся еще молодой муж, шурин Лео и Камиллы, или, точнее, их сводный шурин, поскольку Тиция приходилась им сводной сестрой, а теперь, в результате этого брака, у них могут появиться и сводные племянники.

– У Тиции с мужем уже есть дети?

– О, нет! – воскликнули Лео и Камилла и внезапно смолкли, словно сморозили какую-то глупость.

– А почему у них нет детей?

– Ну, есть одна проблема, поэтому она и хочет развестись.

– Да? Она хочет развестись?

Все мои внутренние антенны были включены, я чувствовал, что могу узнать что-то важное, и шагал, как по минному полю, положившись на своих проводников.