Текст книги "Несовершенные любовники"

Автор книги: Пьеретт Флетио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

Наша история не должна была привести нас сюда, в отвратительный зал Дворца правосудия, где любые слова, даже мои, едва слетев с языка, тут же набухали, превращаясь в огромную жирную массу, которая приплясывала, гримасничая передо мной, в то время как я ждал юрких ящерок, скользящих между травинками. «Как-то странно здесь говорят», – сказал мне Поль, которому лишь однажды пришлось слушать подобные речи.

«Вы знаете, кто на чьей кровати?» – нежным голосом пропели эти хитрецы. А Поль недоуменно ответил: «О чем это вы?» И тут мне следовало сказать: «Давай свалим отсюда» – и, оставив маленьких засранцев, отправиться с Полем в сад попинать мячик, как сделал бы на моем месте любой девятилетний мальчишка, как и мне самому очень хотелось поступить, но в прозрачном взгляде близнецов, который гипнотизировал меня, я видел очертания паренька, которому исполнилось тринадцать, затем шестнадцать и, наконец, девятнадцать лет, и который уже жил во мне. Вот к этому молодому человеку они меня и тянули; разумеется, я об этом и ведать не ведал, да и они тоже, бедные мальцы, им же только по шесть лет было, – что они могли знать, желать? Ничего, но зато какой взгляд, откуда он у них взялся, способны ли они теперь по-прежнему так смотреть, – вряд ли, не думаю. Когда я виделся с ними в последний раз, их взгляд, это зеркало с четырьмя камерами сгорания, уже больше не сиял, он потух навсегда.

У меня все же было оружие против них, я тоже обладал некоторой властью над близнецами: я понимал, что они хотели сказать еще до того, как они успевали это произнести. Можно было подумать, что какая-то часть меня знала их еще до того, как их клетки разделились, что это часть была их близнецом, раз уж об этом идет речь. В той истории с кроватью я прекрасно видел, к чему они клонят. «Лежит ли Лео на кровати Лео, а Камилла на кровати Камиллы или наоборот, вот они о чем», – пробормотал я. Поль тут же невольно завертел головой направо, налево, а близнецы спокойно наблюдали за ним. Но через секунду он уже пришел в себя. «Вот еще выдумки!» Кстати, я тоже не знал точного ответа на вопрос. Кровати были совершенно одинаковые – настоящие близнецы, как и их владельцы. Но вопрос они задали не мне, чем я втайне гордился и за что испытывал к ним смутную благодарность: они не стали подвергать меня проверке, поскольку сходу сунули к себе в карман, хотя это неправда, неправда!

Эта парочка, кружась в быстром танце, каждую минуту меняла направление, превращая вас в свою игрушку: еще мгновение назад вы находились внутри их круга и вот вы уже в стороне. Они двигались слишком быстро, чтобы их могли догнать; они двигались, опираясь на древние знания, словно маленькие примитивные зверьки, вдыхающие следы, невидимые окружающим, – и что мы могли с этим поделать?

Неожиданно странная игра, в которую они хотели нас вовлечь, прервалась так же загадочно, как и началась. Камилла спустила ноги с кровати. «Бабушка и дедушка сначала застелили кроватки розовым и голубым бельем, но нам это не понравилось, и родителям тоже это показалось глупым, тогда бабушка и дедушка застелили обе кровати белым бельем, но родителям это тоже не понравилось, они говорят, что для нас нужно выбирать разные цвета, тогда бабушка и дедушка сказали, что, знай они это, то оставили бы розовое и голубое белье, так, по крайней мере, было бы понятно, где девочка, а где мальчик, но мы-то хорошо знаем, кто из нас девочка, а кто мальчик, для этого нам не нужно белье разных цветов, поэтому белый нам вполне подходит, а вам оно нравится?»

Мы слушали детский лепет Камиллы, разинув рты от удивления. В то время я верил всему, что они говорили, хотя они не всегда говорили правду, или нет, не так, они говорили свою правду, которая необязательно совпадала с правдой окружающего их мира. Вполне возможно, что старики Дефонтены никогда не спорили по поводу голубого и розового белья, они прекрасно отличали Лео от Камиллы, я тоже легко отличал Камиллу от Лео, да и Поль тоже, если внимательно присматривался. В принципе, и их учительница тоже научилась это делать, пусть и не сразу, а через несколько недель после их появления в школе.

Скорее, это они хотели, чтобы их не отличали друг от друга, они сами не желали быть разными и отчаянно цеплялись за свою природную схожесть. Зная, что похожи, они меньше страшились этого мира. Клод Бланкар нанес им серьезную душевную травму, когда заставил обнажиться и тем самым снять покров с отличительного знака каждого, который, по их мнению, был знаком смерти.

Они не хотели идти вперед, в будущее, но не могли и вернуться назад, в чрево своей матери, – символически, я имею в виду, – потому что там таилось нечто, пугавшее их еще сильнее, и мне, им и их близким понадобились годы, чтобы понять, что это было. Так я размышляю, когда затухает мой гнев. Но почему они так настырно, с таким упорством и решимостью втягивали меня в свою жизнь, пуская в ход все свои чары? Впрочем, и это тоже неважно – их жизнь не представляет для меня большого интереса или, точнее, мало интересовала бы меня, если бы не вопрос: почему я дал втянуть себя? И еще: нужны ли для решения этой загадки сто страниц, которые я пытаюсь осилить?

Первый вопрос держал меня в напряжении почти все мое детство и, думаю, отрочество тоже; второй свалился мне на голову, словно кусок лепнины с фасада здания, в конце того самого отрочества, а вот третий, теперь я догадываюсь об этом, это вопрос моего будущего, если таковому суждено быть, и поэтому мне надо бороться с апноэ, и, и, и, с апноэ, которое охватывает меня, едва я вспоминаю об этих ста страницах, без которых не могу продвигаться вперед и которые в то же самое время могут меня задушить. Это все равно, как бежать через заминированный мост, понимаете, мост – это опасность, но он же и спасение. Мне так кажется.

Кроватки. Детские кроватки Лео и Камиллы. Казалось бы, какое значение они имели? Не так давно, по телевидению, я наблюдал страшную картину: руины домов, груды камней, пыль, и среди бетонных плит на арматуре висит детская кроватка. Это было в Ираке или Палестине, не успел запомнить, но это точно было не землетрясение, а война, и я смотрел на эту кроватку, думая о своих ста страницах, представляя, что в них залетела бомба или снаряд, похоронив под бумажными обрывками Лео, Камиллу и меня – детей без прошлого, без судьбы, даже не на тропе войны, а на заброшенной тропинке, проходящей вдали от великих путей Истории.

Поэтому восклицание Наташи, так развеселившее меня, несло в себе гораздо более глубокий смысл, чем я думал вначале. Оно было далеко от терзаний школьницы, на бедную голову которой свалилось слишком сложное домашнее задание. И она будто вновь стоит передо мною, тоненькая, как тростиночка, в своем переливающемся на солнце сари, – впрочем, может, это было вовсе не сари, – с черными волосами, в которых красиво блестят разноцветные ленточки, – хотя, возможно, и ленточек не было, – на самом деле я вижу перед собою яркое пятно, сияющее в танцующем смехе, в окружении серьезных физиономий. У меня не было программы конгресса, я не знал ее фамилии, но в ее уверенном напористом выступлении ощущалась мощь зрелого, состоявшегося писателя. Я чувствовал это всеми фибрами души, которую не смог так сильно затронуть ни один из учителей нашей школы. А сначала я ведь подумал, что Наташа несмышленая девчонка, дочь одного из писателей, что заседали в президиуме, но когда она вскочила со своего места, чтобы произнести пламенную речь, и все повернулись в ее сторону, тут я и понял, что она одна из приглашенных, и мое сердце бешено забилось. А она всё говорила и говорила, но я толком ничего не запомнил из-за охватившей меня дурацкой дрожи. К счастью, другие участники конгресса не демонстрировали ни враждебности, ни высокомерия по отношению к ней, а выглядели лишь слегка удивленными, и, глядя на их благожелательные лица, я мало-помалу успокаивался. Совсем недавно был опубликован ее первый роман, и она говорила о своих сомнениях, страхах, преследующих молодых писателей, а у меня снова начался приступ апноэ, но это было невероятно, там, в Мали, она говорила обо мне, эта незнакомая иностранка говорила обо мне, и я не испытывал ни малейшего желания приходить в себя, я был весь внимание.

Если бы я смог обрести дыхание, я, конечно, запомнил бы каждое ее слово и, возможно, даже подошел бы к ней познакомиться, так как во встрече писателей под ярким трепещущим тентом не было ничего официозного. Вокруг шныряли мальчишки, торговавшие сигаретами, минеральной водой и разными безделушками, время от времени они, позабыв о своем бизнесе, принимались резвиться, носиться друг за другом, но никто не делал им замечаний. Случайные прохожие задерживали шаги, прислонившись к стоявшему неподалеку манговому дереву, слушали участников литературных прений. Публика в целом была внимательная, но все время менялась, большинство кресел пустовало, а кресла эти, изготовленные из переплетенных пластиковых шнуров ярких цветов, были, кстати, весьма красивые и больше подходили для пляжа; все обливались потом, изнывая от жуткой жары, которая была для меня в новинку. Я чувствовал, как расплываются лица и голоса во влажном жарком мареве.

Однако плохо мне стало не из-за жары, а из-за приступа апноэ, который уж слишком затянулся, но именно благодаря тому короткому недомоганию во мне живет надежда, что Наташа узнает меня, если вдруг нам суждено будет случайно встретиться. Рядом со мной стояли лицеисты – мальчишки и девчонки примерно моего возраста, которые без лишнего шума приняли меня, выражаясь поэтическим языком, в свои объятия, усадили на стул, принесли откуда-то баночку холодной кока-колы, стали хлопать по плечу, оглядываясь на сидевших неподалеку писателей, опасаясь потревожить августейшее собрание. Но у меня никак не получалось сделать даже глоток, тогда один из пареньков легким басом шепнул мне на ухо: «Дыши, чувак, дыши», и я тут же подчинился, ответив громким продолжительным свистом, на который обернулся весь зал, точь-в-точь, как в тот день, когда к нам в класс впервые вошли Лео и Камилла.

И Наташа, должно быть, тоже выделила меня среди собравшихся, как и Лео с Камиллой выбрали меня тогда среди других детей.

Вечером в отеле я рассказал матери о манговом дереве, резвых ребятишках, симпатичных лицеистах, огромном тенте и красивых цветных плетеных креслах. Мама сразу же загорелась желанием купить два одинаковых кресла и привезти их с собой как сувенир. «Они же, наверное, складываются, – предположила она и добавила: – Не правда ли, они будут прекрасно смотреться в саду?» – «В каком еще саду?» – удивился я. «Ну как же, у нас есть сад!» – «Да они не поместятся там», – твердил я, раздраженный при мысли о том, что чудесные кресла окажутся в нашем жалком палисаднике с пластмассовым мусорным ведром у входа, стоящим в углу велосипедом и брошенными рядом кроссовками. И мы, слово за слово, словно вернулись в наш городок, к нашим обычным спорам, Правда, на этот раз непродолжительным, благодаря выдержке моей матери. Наше путешествие с того дня так и продолжалось: одной ногой, если можно так выразиться, мы стояли в Мали, а другой – в нашем домишке; и не ходите от меня подробностей о путешествии, дни текли однообразно, на обед нам подавали цыпленка-велосипедиста (жесткого и острого), мать ходила на заседания своей ассоциации, а я слонялся по пыльным улицам города, втайне надеясь столкнуться с лицеистами, оказавшими мне помощь, у которых я даже не подумал спросить адреса. В общем, я проявил себя как тупоголовый подросток, у которого в голове среди летаргических нейронов циркулировали лишь Лео с Камиллой.

Итак, Камилла сидела на своей кроватке и без умолку болтала. Временами она делала ошибки, забавно коверкая слова или путаясь в спряжении глаголов, отчего у Поля каждый раз морщилось лицо, словно его кусал злющий слепень, хотя дело было не в ее грамматических ошибках. Он сам был далеко не асом во французском языке, и если его отец обладал настоящим талантом оратора, который он с огромным успехом демонстрировал на заседаниях профсоюза сельхозпроизводителей или в мэрии, то его мать и бабушка не утруждались следить за речью. Их фразы ничем не отличались от одежды, которую они носили: в будние дни они надевали первое, что попадалось под руку, при этом низ и верх никак не сочетались между собой, а по большим праздникам облачались в идеально выстиранные и выглаженные кофты и юбки, поэтому малейшее отклонение от грамматики выглядело, образно говоря, так, словно они посадили на свою одежду огромное пятно. В школе мы говорили так, как нас учили, а другие люди говорили так, как говорили, не задаваясь вопросом, как лучше выразить свои мысли.

Но Лео и Камилла! Ошибки, которые они допускали, были совершенно непохожи на те, что мы слышали вокруг. Не говоря об иностранных словечках, которые то и дело проскальзывали в их речи и казались нам китайской грамотой, а может, это и в самом деле были китайские слова, так как они уже жили то ли в Шанхае, то ли в Гонконге.

Что же касается вопроса о постельном белье, то ни у Поля, ни у меня не было мнения на этот счет. Этот вопрос и так был для нас очень странным. Мы были воинами, правда, вполне миролюбивыми, привычными, скорее, к битвам на школьных переменках, нежели к беседам о тряпках и нюансах интерьера, разговоры на эту тему выходили за рамки принятых в наших кругах понятиях о достоинстве и чести.

«Ну, так как вам оно?» – повторила Камилла. «Да ничего, сойдет», – нехотя произнес Поль. «Я тоже так думаю», – подхватил я. Она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. У меня возникло такое чувство, что меня прожигают насквозь, но что она хотела увидеть внутри меня?

У нас в городе люди никогда не смотрели друг другу прямо в глаза, так, как смотрели она и ее чертов брат, хотя, нет, его взгляд я сегодня не помню. А вот она… Она проделала дыру в моих глазах и терпеливо ждала, что же оттуда появится. Я чувствовал в себе эту дыру, но в то же время знал, что ничего не появится. Вот так всё и началось и продолжалось всё то время, что мы провели вместе, – в общей сложности, не так уж и много: один год, когда им было по шесть-семь лет, затем еще один год, когда им было по двенадцать-тринадцать, потом еще два года, когда они были в возрасте шестнадцати-семнадцати лет, и вот тогда появилась Анна и всё ужасно запуталось. И только теперь всё то, что было на дне дыры, которую прожгла во мне Камилла, начинает подниматься на поверхность, но теперь уже слишком поздно и для нее, и для меня.

Даже наш дневник, тот дневник, что беспристрастно фиксировал любовные сеансы близнецов, был отнят у меня, и мне остается лишь цепляться за слова Наташи, вспоминать ее веселый голос с нотками возмущения и огромный тент, опускающийся на мою голову, «сто страниц, это же тяжело, а вы об этом ни слова!» Я думаю, что когда одолею эти сто страниц, то восстановлю нашу правду: мою, Лео и Камиллы, Анны, – а теперь у меня в голове только одна мысль: не упустить своего шанса, который подарили мне тент, коснувшийся моей головы, и слова Наташи.

Близнецы показали нам свои прежние дневники. Они прилежно зачитывали свои записи, сделанные как по-английски, так и по-французски. «Какие-то странные у вас буквы», – заметил Поль. «Это block letters, прописные буквы, а вы привыкли писать курсивом», – в один голос отозвались они. Мы кивнули, хотя на самом деле ничего не поняли. Еще они показали нам свои альбомы, в одном из которых был приклеен ярко-красный листочек какого-то дерева. «Это лист меплетри»^[2], – пояснили они, и мы вновь не решились лезть к ним с расспросами. Загадочное слово «меплетри», звучавшее неуместно здесь, в нашем городке, будто прилетело из далеких стран, где прожили свое короткое детство близнецы в окружении экзотических, почти сказочных деревьев.

Поль заинтересовался фотографиями, он хотел знать, как зовут их братьев и сестру. «Это Джон, это Тиция, а это Корнелиус». – «Странные имена», – хмыкнул Поль. «А нам плевать», – сказали они. «И ничего не странные, – вмешался я, – это голландские имена». – «Ну да, но нам плевать», – упрямо твердили они, а потом, клац, захлопнули альбомы и дневники. «Но все же это ваши братья и сестра», – настаивал Поль. «Они устали», – произнес я.

Лео и Камилла часто вдруг начинали валиться от усталости. Тогда их личики бледнели, черты лица расплывались, зрачки застывали. В такие мгновения они внушали мне настоящий ужас, мне казалось, что они вот-вот умрут. «Ну ладно, пусть отдыхают, что ли», – сказал Поль, и мы вышли с ним в сад побросать мячик, однако мне было не до игры, сердце мое щемило. «А вдруг они умрут?» – вырвалось у меня, и мы со всех ног бросились в дом, чтобы проверить, живы ли они. Они лежали на одной кровати, свернувшись калачиком, и спокойно сопели во сне. Мы присели на пол и долго смотрели на спящих близнецов. «Ладно, я пошел», – прошептал Поль, я проводил его до ворот, но на сердце у меня лежал тяжелый камень. Мы стояли и все никак не могли распрощаться. «Куда пойдешь?» – спросил я. «К сестре». – «А если ее не будет дома?» – «Ну, тогда подожду». Но он все не уходил. «Ты иди, ничего страшного, я как-нибудь разберусь», – произнес я. «Да, но что хорошего – торчать у ее дома?» Мы посмотрели на часы. «Не так уже долго осталось ждать», – сказал я. «Тогда я еще поиграю с тобой». И я тут же согласился: «Конечно». Когда мы вернулись в дом, малыши уже проснулись и смотрели мультики по телевизору, мы тоже посмотрели с ними мультики. «А вы и не заметили, что мы ушли», – вдруг сказал Поль. Они отвернулись от телика и бросили на нас взгляд, грустный-прегрустный, но Поль не замечал эту грусть, он лишь покачал головой, и мы снова уставились в телевизор, и все было хорошо, затем пришли старики Дефонтены, и господин Дефонтен отвез Поля к сестре, а может, к родителям на ферму, точно не помню.

Я продолжал служить беби-ситтером у Дефонтенов, как было договорено. Поль больше не приходил, и, честно говоря, для меня это стало большим облегчением, так мне было гораздо легче с малышами, их странные выходки меня не смущали. Я понимал эти выходки, хотя и не мог объяснить, но они были красноречивее любых слов, которые я слышал до сих пор, а минута, проведенные с близнецами, отличались от череды дней, похожих друг на друга как две капли воды. Их мир был совершенно нереальным, но я чувствовал себя как дома в этой нереальности, точнее говоря, это чувствовало мое другое, никому не знакомое я. Однажды я как-то обронил в разговоре с близнецами: «Я мог бы стать вашим братом». – «Как Джон и Корнелиус?» – отозвались они после долгого раздумья, но мне не хотелось иметь ничего общего с этими незнакомцами. «Нет, не сводным братом, а настоящим», – сказал я, уже сожалея, что подбросил им такую идею. Они ответили не сразу, а только через день или два: «Ты слишком старый». – «В смысле?» – «Чтобы быть им». – «Кем им?» Я уже ничего не понимал.

Они часто вот так, с большой задержкой, отвечали на поставленный вопрос, но они ничего не забывали, а просто жили в своем особом измерении времени, и поначалу я ничего не понимал. Мне необходимо было приручить мое второе «я», получившее доступ в их мир, это было как в доме, где мебель вроде бы знакомая, но так забавно переставленная, что какое-то время приходится передвигаться на ощупь, чтобы привыкнуть к новой обстановке.

«Кем им?» В ответ они лишь пожали плечами, и мне не сразу вспомнилась моя глупая, опрометчиво брошенная фраза: «Я мог бы стать вашим братом», и я прикинулся, что ничего не помню. Эти маленькие гаденыши напустили на себя такой вид, что я не нахожу слов, чтобы его описать, – увы, в свои девять лет я был совсем несмышленышем, а они, такие маленькие и пушистые, на самом деле были по-своему гораздо старше и хитрее меня. Ну вот, апноэ возвращается, и и и, это пройдет, я уверен в этом, я знаю, что это пройдет, но пока мне приходится мчаться среди слов, фраз и страниц, опасаясь, как бы все это не улетело и я не оказался бы вновь таким, каким был еще совсем недавно – потерянным и прозрачным; я сделаю свои сто страниц и, когда закончу, то отправлюсь к той девушке, Наташе не-помню-какой, и расскажу ей о том, что был тогда в Мали, на литературном конгрессе, я скажу, что никогда не забывал ее, как не забывал той минуты, когда поднявшийся ветер сорвал тент, который, обмякнув, опустился на нас и нежно коснулся моего лба. Я никогда больше не буду ни прозрачным, ни потерянным, а затем я начну читать по-настоящему, а еще думать, размышлять по-настоящему, и мои мысли станут мощными и связными, они больше не будут походить на бледный ядовитый дым, струящийся из невидимых щелей, и мои приступы апноэ наконец прекратятся.

А может, я и не отправлюсь на ее поиски и она никогда не узнает, какую неоценимую помощь мне оказала, но я не буду делать из этого трагедию, ведь обычно, когда становишься взрослым, все так и происходит в жизни, во всяком случае вы так утверждаете, дорогой мой психоаналитик, и мне очень хочется в это верить, я готов двигаться по всем направлениям, которые мне укажут, поскольку тот путь, что я выбрал с Лео и Камиллой, очень быстро оборвался, – он уводил нас не в ту сторону, он вел назад, в прошлое.

Когда вернулся господин Дефонтен, он начал расспрашивать меня о занятиях в школе, «если тебе понадобится помощь с домашними заданиями, не стесняйся, обращайся ко мне», затем о моей матери, «это очень отважная женщина, запомни, малыш». Я чувствовал, что он крутится вокруг да около и все не решается спросить о чем-то главном, наконец прозвучало: «Как все прошло с близнецами?» – «Отлично», – ответил я.

«Ну что ж, хорошо, очень хорошо», – он все еще мялся. Это был солидный респектабельный мужчина с правильной грамотной речью, в его голосе на местный акцент намекал лишь слегка раскатистый «р», но раскатистость эта звучала весьма внушительно, прямо как раскаты грома. Мне, простому мальчишке, было как-то неловко за его нерешительность. «Они славные», – добавил я, чтобы сгладить возникшую неловкость. «Да-да, они очень славные, – с рассеянным видом подхватил он, потом неожиданно обронил: Я думаю, им нужна компания», и тут я чуть не упал от изумления. Компания! У них было двое братьев и сестра, родители, бабушка с дедушкой здесь и бабушка с дедушкой в Голландии, полный семейный комплект, – да еще телевизор, компьютер (не такая уж распространенная в те времена вещь), видеоигры, телефон (у них в детской) и, к тому же, их было двое, а у меня, пусть я и не был недоволен таким положением вещей, была всего одна мать, – и мне вдруг заявляют о компании! Как это следовало понимать?

Я знал, что у господина Дефонтена доброе сердце, хотя внешне он смахивал на страшного людоеда. Моя мать была обязана ему своей работой в мэрии и тем небольшим материальным достатком, который мы имели. Он положил мне на плечо свою тяжелую руку, и я внутренне сжался, подумав, что он собирается пуститься во взрослые откровения, которые всегда обескураживают детей, но тут он убрал руку и тяжело вздохнул. «Спасибо тебе, – произнес он своим ворчливым тоном, – вот, возьми». У меня перед глазами появились две купюры, которые лежали в его кармане, ожидая своего часа.

Ох, эти две купюры! Они очень важны, я о них еще не рассказывал, и судья о них ничего не слышала. Помните, я говорил, что слова во Дворце правосудия становятся странными, незнакомыми, и даже вне его стен, в беседах с адвокатами, психологами, врачами обычные слова перестаешь узнавать, так вот, то же самое происходит и с предметами. Во что превратились бы эти две купюры, окажись они перед судьей, возможно, они обернулись бы огромными Троянскими конями, скрывающими в себе разжиревших деятелей с их многословными речами: Деньги, Бедность, Социальное расслоение, Зависть, Лицемерие, откуда я знаю. Я оставил себе эти две купюры-привидения, чтобы никто не наложил на них лапу, пока я сам не изгоню из них дьявола.

Мне никто не говорил про вознаграждение за мою работу беби-ситтером, а сам я об этом и не задумывался. Но теперь я отчетливо вижу две красочные бумажки, флажками обозначающие долгий путь, по которому я возвращаюсь в свое далекое детство; это уже не Деньги, а два загадочных прямоугольника, прицепленных к дорожному указателю, и я, понимая, что стою на перекрестке, какое-то время топтался на месте. «Вот, возьми», – повторил господин Дефонтен с нетерпением в голосе, как привык говорить член муниципального совета: всё, с одной проблемой покончено, переходим к другому вопросу. Но в душе моей нарастала буря. Голос муниципального советника Дефонтена поднял бурю, обрушившуюся на неокрепшую детскую душу, и мои чувства стали разлетаться в разные стороны волнами гнева, но, удивительное дело, эти волны превращались в земную твердь под моими ногами, – я открывал свою территорию, свой собственный остров в окружающем мире. На мгновение я почувствовал себя таким же высоким, как господин Дефонтен, с такими же, как у него, широкими плечами и таким же уверенным и повелительным голосом.

«Нет», – тихо, но твердо произнес я. «Ну разумеется, да», – сказал он, тряся купюрами. «Нет». – «Ты выполнил работу, и очень полезную работу, которая должна быть оплачена, это в порядке вещей».

Я, по-видимому, вывел господина Дефонтена из равновесия, я так и слышал мысли, проносившиеся в его голове: ребенок гордый, возможно, чувствует себя униженным, отца нет, мать мне многим обязана, что делать? Но все это было не то, и, произнеси он эти мысли вслух, я в который раз оказался бы там, где обитают искаженные слова, грубые метаморфозы, Троянские кони разных пород, правда, я говорю «в который раз», забегая вперед, в будущее. Коридор, где стоял господин Дефонтен со своими двумя купюрами, которые он пытался всучить мне, ретроспективно продолжает анфиладу коридоров комиссариата, больницы, Дворца правосудия и многих других, которые появятся в дальнейшем.

Я дал деру, проскользнув между стеной и хозяином дома, едва не сбив того с ног, и весь в слезах выскочил на улицу. Добежав до ворот, я обернулся и крикнул: «Ничего не говорите моей матери, иначе я больше не приду!» Это единственное, что я мог сказать, так как мой голос дрожал и я снова превратился в девятилетнего пацана, жутко расстроенного из-за вещей, которых не понимал, из-за мира, который вдруг приподнялся и зашатался без всякого предупреждения и с полным равнодушием к тому, что происходит вокруг и под ним. Никто меня не предупреждал, что мир может приподниматься, словно темная спина чудовища. Даже когда погиб мой отец, ничего подобного не произошло. Так почему же это случилось из-за каких-то двух нелепых купюр, которых мне не хватило бы даже на покупку комикса, разве что я мог съесть на них только бигмак в новом «Макдональдсе» на выезде из города, – я ничего не понимал и оттого нервничал еще больше.

Позже, немного поостыв, я пожалел, что не взял деньги, мне казалось, что я попался из-за своей доброты, «как он меня ловко провел, шантажируя одиночеством своих внуков». Ну ладно, возможно, я не хотел получать от него деньги, как получала их моя мать, когда подрабатывала у них домработницей, но, тем не менее, это не объясняет категоричное «нет», вырвавшееся у меня из горла.

После того случая мир перевернулся, все пошло по-другому, а я стал первооткрывателем, встретившим на незнакомой земле новое, невиданное существо. Временами мне казалось, что я вычитал это приключение в одной из книжек – настолько незнакомым и непохожим на меня был тот мальчик, что с яростью крикнул «нет» и исчез из виду со слезами на лице и болью в душе.

На пороге детской стояли близнецы и наблюдали за сценой так, будто присутствовали на рыцарском турнире, но под чьи знамена они готовы были встать – мои или их дедушки? Да ни под чьи знамена они не собирались вставать, подлые волчата. Они просто наблюдали за турниром.

В последующем господин Дефонтен и его супруга еще несколько раз пытались всучить мне злосчастные купюры, которые со временем приумножились, но я просто молчал, понурив голову, и ждал, когда они отойдут в сторону, чтобы освободить мне путь.

Следует отдать должное близнецам – они никому об этом не рассказали: ни в школе, ни своей матери, которая названивала им по нескольку раз на неделе, ни, что самое главное, Полю. А между собой они обсуждали это? Не знаю. Однажды я поинтересовался, разговаривают ли они друг с другом, как обычные дети, ссорятся ли, к примеру, и так далее. В ответ они лишь выпятили нижние губы. «Черт, что означают ваши дурацкие гримасы?» – взорвался я от раздражения, но это случилось позже, когда им было по тринадцать, а поначалу я не решался так резко с ними разговаривать. «Это означает нет необходимости, – ответила Камилла и через секунду добавила: – разговаривать – это глупо». «Но для него это не глупо», – возразил Лео. Для «него» означало для меня бедного, недоразвитого создания, лишенного брата-близнеца и вынужденного прибегать к использованию таких неадекватных инструментов, как рот и голосовые связки; кстати, они часто по очереди приходили ко мне на помощь, становились на мою защиту, хотя, не уверен, что они действительно хотели меня защищать. Думаю, их основной заботой было объяснить друг другу непонятную вещь или напомнить о чем-то, а я всегда оставался внешним объектом, несмотря на то, что вошел в их круг.

Я не знаю. И никогда не узнаю.

Мы с Полем сидели на сеновале, который примыкал к основной постройке фермы и который давно утратил свое былое значение. Если раньше каждым летом его забивали под завязку сеном, то теперь здесь валялось лишь несколько охапок, от которых исходил нежный и теплый сладковатый запах, к которому примешивался аромат сложенных рядом поленьев. Мы с Полем притащили сюда его здоровенную магнитолу и слушали репортаж о футбольном матче. Собака, лежавшая на боевом посту у лестницы, вяло помахивала хвостом, на скотном дворе бабушка Поля бросала корм курам, мимо проехала почтовая машина, вдалеке, со стороны аэроклуба, похрапывал трактор, небо затянули тяжелые свинцовые тучи, ветер трепал ветви орешника, что рос на склоне с другой стороны дороги. Время словно застало, и мы чувствовали себя уютно в его замедленном беге, – какое это время года было, не помню, времена года, словно неприметные служанки, верные и постоянные, несли нас на своих крыльях, а мы не привыкли обращать на них внимания и, тем более, наблюдать за ними. Одни и те же заезженные фразы, которыми люди в нашем городке обменивались при встрече, делали времена года еще более нераспознаваемыми. «Пришло время сезона», слышали мы или, наоборот, «сезон заканчивается», – для нас это было все одно, мы не вдавались в детали. Наступал сезон или заканчивался, наша привычная жизнь текла своим чередом.