Текст книги "Несовершенные любовники"

Автор книги: Пьеретт Флетио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Шагая рядом с близнецами, я, по крайней мере, держался нормально, расправив плечи, с ними было лучше, да, гораздо лучше, хотя и очень утомительно. Но тут я увидел этого незнакомца, господина Дефонтена, Бернара то есть. Он сидел на качелях в одних бермудах, уткнувшись носом в газету, слегка покачиваясь, оставляя пальцами ног следы на песке, а его тело с ровным бронзовым загаром возмутительно ярко переливалось в лучах заходящего солнца. Такой цвет редко, точнее говоря, никогда не встречался ни в моем окружении, ни в окружении Поля и его родителей. Этот цвет был таким богатым и насыщенным, что казалось, это отливает не кожа, а рыцарские доспехи, и в моей голове тут же столкнулись два образа туриста, развалившегося в шезлонге на гавайском пляже, и готового ринуться в бой знатного рыцаря.

Близнецы остановились в нескольких шагах от отца, молча наблюдая за нами и переводя взгляд с одного на второго. Я же просто окаменел. Тут господин Дефонтен опустил газету и, словно заметив старого друга, с которым он только накануне расстался, расплылся в широкой улыбке: «А, привет, Рафаэль. Только что звонила Люсетта, она уже идет».

Люсетта!

Ничего себе! Никто не позволял себе так называть мою мать, ее звали Люси, и она ненавидела свое уменьшительно-ласкательное имя, которое преследовало ее на протяжении всего детства. «Люсетта, монета, конфета», – кричали ей вслед на переменках в школе. «Добрый день, месье», – сказал я, а он: «Слушай, зови меня просто Бернар, – затем, бросив лукавый взгляд в сторону близнецов, добавил: – Они же зовут меня по имени, никакого, видишь ли, уважения к отцу». Перед его заразительным, повелительным смехом невозможно было устоять, и через секунду я уже сам оглушительно хохотал, правда, с неким странным ощущением, что делал это по принуждению, да еще мне было неловко из-за близнецов, следивших за нами со странно вытянувшимися лицами. Наконец он сложил газету – не местную и даже не французскую, – встал с качелей и повел нас в дом.

Он был среднего роста, но мощного телосложения, которого, как можно было догадаться, добивался во время ежедневных занятий в спортклубе с личным тренером. «Ладно, пойду переоденусь, – подмигнул он нам, – а то несдобровать от бабушки Дефонтен!» Я возненавидел его за это подмигивание – он что, вообразил, будто мы примем его в нашу детскую компанию, раз он с нами заодно против собственной матери?! И в то же время я сразу полюбил его, я обожал его неудержимый смех, который фонтаном бил из него легко и естественно, и если рядом с ним были только дети, ну что ж, он будет смеяться вместе с детьми. Для меня такое поведение было в новинку. У нас не было принято смеяться вот так, без причины, мы смеялись по негласным правилам, которые нам, детям, надлежало быстро усвоить. Так кто он, этот господин, по пути заскочивший в наш городок: настоящий весельчак или просто прикидывается? Так или иначе, но на его улыбку я ответил улыбкой, полной обожания, за что секунду спустя уже разозлился на себя. Что до близнецов, то они даже глазом не моргнули.

Бабушка Дефонтен, как он ее называл, крутилась на кухне как белка в колесе. «Бедный мой Рафаэль, я уж не знаю, что мне делать: жирное нельзя, сладкое нельзя, булочки нельзя. Так, мои хорошие, а не поможете ли вы мне просушить салат?» Я тут же бросился ей на помощь, она сушила салат по старинке, называя это «притомить салат». И вот мы с близнецами вышли в сад и стали по очереди трясти огромную круглую корзину из стальной проволоки, из которой при каждом встряхивании на нас летели брызги воды, как вдруг Лео сказал: «Правда, он на тебя похож?» Я, занятый своим делом, не сразу понял, о ком он толкует: «Кто?» – «Бернар, ведь он похож на тебя?» – сказала Камилла. Искрившиеся в воздухе капельки воды разлетались по сторонам и мгновенно превращались в водную пыль, мне хотелось продлить это мгновение до бесконечности. «Ты разве так не считаешь?» – с фанатичной настойчивостью приставала ко мне эта парочка. Я жутко рассердился, что они нарушили гармонию в моей душе, и направил на них корзину с такой яростью, словно это был метательный снаряд, но, к счастью, в этот момент хлопнула калитка и я увидел свою мать. Я так по-настоящему и не вник в вопрос близнецов.

«Привет, Люсетта!» – воскликнул господин Дефонтен, снова присоединившийся к нам и переодевшийся в белоснежную рубашку и легкие светло-коричневые брюки. Они заулыбались, расцеловались. «Привет, Бину, а ты совсем не изменился», – сказала моя мать, а он в ответ: «А ты выглядишь, как в свои шестнадцать, – и потом, повернувшись ко мне: – Твоя мать была суперзвездой нашей школы!», ну и в таком же духе еще минут десять. Я волновался за мамашу, так как в его ироничном тоне проскальзывало какое-то ехидство, но она в долгу не оставалась. Я и не подозревал, что она умеет так защищаться. Я ожидал каждой новой завуалированной атаки собеседника, готовясь сгореть от стыда, но моя мать за словом в карман не лезла и весело и непринужденно сама набрасывалась на собеседника. Браво, мамочка, давай, рубани ему как следует, а она хохотала: «Бину, толстый кенгуру!» Похоже, это была самая язвительная дразнилка во времена их великой дружбы, когда они гонялись друг за другом во дворе той самой школы, где я впервые встретил близнецов, а бабушка Дефонтен, слегка конфузясь, добавила: «Да, мой бедный Бернар был слегка толстоват, учитель физкультуры постоянно насмехался над ним за то, что он не мог допрыгнуть до колец, помнишь, Бернар, погоди, как же его звали, ах да, господин Депля!» Близнецы молчали, словно воды в рот набравши, я тоже, мы тихо сидели за столом, но я держал ухо востро, выставив все антенны. И хотя близнецы сидели с отсутствующим видом, я слишком хорошо их знал, чтобы поверить, что они ничего не замышляют. Их мысли летали со скоростью света, огибая произнесенные за столом слова по известным только им траекториям, и, сидя между ними, я кожей ощущал исходившие от них едва уловимые волны.

Господин Дефонтен, то есть Бернар, расспрашивал мою мать о работе в мэрии, интересовался количеством техперсонала, бюджетом, продолжительностью рабочего дня, ее взаимоотношениями с начальством, подчиненными, – и все это с таким серьезным видом, словно сам собирался устроиться туда на работу, словно скромная должность моей мамаши была равноценной креслу президента-генерального директора, а ее техотдел – крупной компании на фондовой бирже. Он так легко находил что-то общее между ее работой и своей деятельностью в фармацевтической группе, что мне хотелось вскочить и завопить что есть мочи: «А почему вы не спросите ее, сколько рулонов туалетной бумаги она имеет право класть каждый день?», так как это входило в служебные обязанности моей матери, и ее постоянной головной болью были упакованные по шестнадцать штук бумажные рулоны, а не курс нефти на мировых рынках. Эти чертовы рулоны исчезали быстрее, чем она успевала их заказывать. «Можно подумать, их сжирают унитазы, эти ненасытные львиные хари, они лопают мои рулоны килограммами, что же мне, по-твоему, делать, мой милый?» Бернар Дефонтен расспрашивал ее о работе так серьезно, с таким неподдельным интересом, что я просто терялся: делал ли он это из снисходительности или же его действительно интересовала эта тема, а может, по профессиональной привычке или из дружеских чувств к мамаше? Иногда его глаза затуманивались, и он, казалось, мыслями улетал далеко от нас, но это длилось всего пару мгновений, и он возвращался.

Вдруг я вспомнил фразу близнецов, которая вернулась ко мне как бумеранг, и – бац! – я получил сильнейшее сотрясение. «Вы похожи друг на друга». Смысл ее дошел до меня только сейчас, с опозданием, и мне показалось – ну разве это не как в кино? – что да, я действительно похож на него.

Нет, не физически, по крайней мере, пока нет. Его мощная, плотно сбитая фигура не могла сравниться с моим худым угловатым телом, а тяжелые и в то же время острые черты лица никоим образом не походили на мои (голова чужака, говорила моя бабуля с Карьеров, напуская на себя умный вид, когда хотела поддеть меня), однако в том состоянии смутного напряжения, в котором я пребывал, я чувствовал, что схожая мощная стать дремлет в моих мускулах, и в голове у меня вдруг пронесся образ моряка Попая. Не дрейфь, старина, качай бицепсы, ты еще им себя покажешь! Но самое главное, мне показалось, что я нырнул на мгновение, на очень короткое мгновение, в душу отца Лео и Камиллы, проплыл по ее извилистому течению, и этого хватило, чтобы меня накрыла волна беспредельного восхищения, смешанного с чувством глубокой растерянности. Всё это длилось одно мгновение, а сколько строк нужно исписать, чтобы выразить эти чувства, сколько потратить часов, чтобы вернуть тот миг, и стоит ли искать истину, кому довериться?

Только себе, разумеется, но я еще так молод и впервые чувствую себя чудовищно одиноким; я хочу заскулить, как щенок, и в то же время рвануть галопом, как молодой жеребец, или немедленно послать всё к черту, ибо мои нервы не выдерживают; я хочу вернуться в свои мечты, довериться времени, лежать на мягкой подушке и унестись далеко-далеко. О, как я завидую первобытным людям! Ты смотрела фильм «Война огня», Наташа? Там есть эпизод, когда группка людей, укрывшись в пещере, сидит и молча глядит, как падает дождь, а перед ними расстилается огромная, бескрайняя долина; скука и ожидание, и вялотекущее время.

Моя мать тоже расспрашивала Бернара о его работе, но ей было сложнее формулировать вопросы, поскольку она ничего не понимала в деятельности фармацевтической компании Ван Брекеров. Разговор потихоньку затихал, и госпожа Дефонтен, воспользовавшись паузой, стала спрашивать о том, что ее интересовало: как поживает ее невестка, как они обустроили свою квартиру в Токио (они уже покинули Сидней), ответы были лаконичными и чаще всего шутливыми, Бернар не очень любил распространяться о своей семейной жизни. Господин Дефонтен, то есть дедушка, говорил мало, его интересовали только биржа и банковская политика, но и тут Бернар ловко уходил от темы. «Ничего удивительного, – объясняла мне позже мамаша, – они стоят по разные стороны баррикад и временами очень сильно спорят». Судя по всему, в тот вечер дедушке Дефонтену не хотелось спорить. «Ладно, – сказал он, – поговорим об этом позже». Тут зазвонил мобильный Бернара, – это был уже не первый звонок, но Бернар каждый раз, бросив короткий взгляд на дисплей, резким щелчком закрывал телефон, – однако сейчас выражение его лица изменилось. «Ух ты, – сказал я про себя, – так вот какое его настоящее лицо». Извинившись, он вышел из-за стола. Близнецы, переглянувшись, шепнули мне: «Это Астрид». Их мать, сообразил я. Бернар вернулся за стол с озабоченным видом, но, заметив устремленные на него со всех сторон вопрошающие взгляды, тут же расплылся в улыбке: «Ну вот, я тоже получил разрешение на участие в торжественной церемонии открытия Бала колыбелей! ЛеоКамилла, у нее не было времени поговорить с вами, она вам перезвонит». Он так и произнес: «ЛеоКамилла», в одно слово, на что госпожа Дефонтен не могла не отреагировать: «Ну как же так, Лео И Камилла!» Он холодно промолчал, потом произнес: «Люсетта, я тебя провожу». Званый вечер закончился.

Хорошо, допустим, он провожает Люсетту, а мне-то что делать? Никто, похоже, не задумывался над этим вопросом. Мамаша выглядела до чертиков уставшей, Бернар выглядел спешащим, госпожа Дефонтен всем своим видом показывала, что ей не терпится побыстрее убрать со стола, а господин Дефонтен – что он страстно желает ей помочь, но только без близнецов. «Идите поиграйте с Рафаэлем, – сказал он, затем, смутившись, добавил: – Извини, Рафаэль, я все время забываю, что ты уже взрослый парень». И вот мы уже втроем на пороге дома, разбитые от усталости, зеваем, состязаясь, кто шире откроет рот. «Нет, – сказал я, – не думаю, с чего вы взяли, что мы похожи?» – «Да так, – нехотя отозвались они, – глупости всё это». – «Да уж точно, глупее не придумаешь». Мне вдруг все осточертело, хотелось поскорее оказаться у себя дома. Моя мать совсем обо мне забыла, оставила, словно зонтик на скамейке в парке, что же мне делать? Но Бернар уже возвращался. «Твоя мать ждет тебя, Рафаэль, – сказал он тоном начальника, увольняющего подчиненного, – мол, всё, шутки кончились, – затем: ЛеоКамилла, я сейчас уезжаю, нет смысла оставаться здесь на ночь». Я бросил взгляд на его машину: дверца манила к себе, готовая сама распахнуться, колеса дрожали от нетерпения, а под капотом затаились лошадиные силы, жаждавшие вырваться на простор автострады.

Я поплелся домой в одиночестве, шагая, словно в полусне. Мама в пижаме лежала уже в постели. «Ну как?» – поинтересовался я. «Да никак», – в своем стиле отозвалась она. Я все же не сдавался: «Вы вели себя как очень близкие друзья». – «Что за чепуха!» – пробормотала она, закрывая глаза. Но меня будто приковали к порогу ее спальни. «Но он симпатяга, правда?» – «Да, симпатяга, но у него хватка акулы». Вдруг у меня вырвалось: «Почему ты не вышла за него замуж?» Это ее разбудило, и она села на кровати: «Но, милый, мы не были влюблены друг в друга, не говоря уже о других обстоятельствах, а главное – мы не любили друг-друга». Ее, видать, позабавил мой вопрос. «И не хмурь так брови, мальчик мой дорогой, мы с Бернаром просто школьные друзья, как вы с близнецами!» – «Вот именно», – пробурчал я, но не настолько громко, чтобы она услышала. Сам не знаю, что я хотел этим сказать, но по пути в свою комнату я то и дело повторял: «Вот именно, вот именно…»

На следующий день в лицее произошедшее накануне казалось мне не более чем сном. У входа, как обычно, меня ждал Поль. «Близнецы вернулись», – сообщил он. Его голос звучал слишком возбужденно. В ответ я лишь пожал плечами. «Камилла чертовски хороша», – продолжал он. «Ей всего тринадцать», – сказал я. «Но на вид все шестнадцать», – задумавшись на миг, произнес он. Затем он захотел узнать, успел ли я поговорить с ними, а когда я ответил, что видел их накануне, он, похоже, слегка расстроился. «И ты не позвонил мне, чтобы сообщить об этом?» – «Тебя это так волнует?» Настала его очередь пожимать плечами. Мы перешли в выпускной класс, учились мы посредственно, но, в целом, не хуже других, труднее всего нам давались языки, но Поль, надо признать, учился все же с большим усердием, чем я. На уроке английского он бросил мне записку: «Давай попросим Камиллу и Лео помочь нам с английским».

Я заметил, что он написал Камилла и Лео, а не наоборот, как мы раньше всегда говорили. «Посмотрим», – написал я в ответ, мне необходимо было собраться с мыслями, чтобы переварить события вчерашнего вечера.

Однако каждый раз, когда я пытался это сделать, мои веки становились тяжелыми, в голове начиналась путаница, в конце концов я откладывал это дело до вечера, но и вечером, и всю неделю было то же самое.

Я мог сконцентрироваться лишь на учебе, учителя в этом году они у нас были все новые – с первых же дней начали доставать нас с выпускными экзаменами. Наступивший школьный год обещал быть нелегким, и мать частенько раздражалась, без конца талдыча, что это решающий период для моего будущего, что я должен выбрать свое «направление».

Я ненавидел это слово – «направление». «Мам, я же не роза ветров», – огрызался я. Что же касается Поля, то он намеревался поступить на подготовительные курсы, чтобы затем пойти учиться на инженера-агронома. «Поль поедет на курсы, а ты что себе думаешь?» Я начинал нервничать: «А кто мне будет оплачивать комнату?» В нашем городишке не было подготовительных курсов, для этого нужно было отправляться в ближайший город Клермон-Ферран или в Пуатье. Тогда моя мать выходила из себя: «Но ты же знаешь, что для нас это не проблема!», а я, ухмыляясь, говорил: «Да ну, и как же у тебя это получится?», а она в ответ: «Ничего, я справлюсь».

Однажды вечером меня вдруг пронзила страшная догадка. «Ты случайно не собираешься просить денег на мою учебу у Дефонтенов?» Она резко развернулась ко мне, опрокинув стул и ударившись о него лодыжкой, ее лицо перекосилось от боли и ярости: «Послушай, мой дорогой Рафаэль, я уже сыта по горло твоими намеками, если хочешь что-то сказать, то говори прямо или заткнись, потому что второго раза я не потерплю». Мы стояли по разные стороны от стола, мой голос дрожал, мы готовы были вцепиться друг в друга. «Если бы ты была моим отцом…» – пробормотал я. «Ах, вот как, если бы я была твоим отцом, то ты ударил бы меня, да?» – «Вот именно, кто был моим отцом?» – «Как это, кто был твоим отцом?»

Мы оба повернулись к стоявшей на буфете фотографии. «А это кто, не знаешь?» – ее голос дрожал, словно крыша под тяжелыми каплями дождя. «Это не мой отец!» – закричал я, чувствуя себя так, словно меня сбивает с ног непонятно откуда взявшийся ветер. «Кто вбил тебе в башку эти глупости?» Яростный ветер все сильней толкал меня в спину, и я бежал вперед, бежал от того, что преследовало меня и тянуло назад. «Близнецы». И тогда моя мать заорала: «Да что они знают, близнецы! – а потом уже тише, подняв стул и садясь на него, повторила: – Да что они знают, близнецы». И в самом деле, что они знали, близнецы, и что это нашло на меня?

«Он вырастил тебя, а потом умер, ты же все знаешь», – грустно произнесла мамаша, кивая головой в сторону фотографию. И мне тоже стало очень-очень грустно. У меня сохранилось мало воспоминаний об отце, все они были окружены ореолом счастья, если, конечно, слово «счастье» подходило для описания чувств ребенка. Скажем так: с ним дом казался больше, крепче, а время текло спокойно и уверенно, да, с ним моя мать и я жили спокойно и уверенно. После его смерти мы потеряли спокойствие и уверенность и все время, как мне казалось, боясь «оступиться», цепко держались друг за дружку: моя мать ухватилась за свою работу в мэрии и за меня, а я ухватился за нее, Поля и свой велик. Можно было подумать, что мы вели размеренную жизнь, но на самом деле никакой размеренности не было, просто мы пытались остаться в русле того спокойного времени, когда отец был рядом с нами, живой, но он недолго был с нами живой, очень быстро он стал мертвым, и я понимаю, почему выбрал Поля своим другом. С ним я мог молча идти бок о бок, или прятаться на сеновале, или просто расслабиться, покоясь на толще времени, не дразня это время, не подталкивая, не пугая его зажженными спичками или взрывающимися петардами, не оплевывая его, не раздражая едким соком нашей взбалмошной юности, и поэтому время, словно огромный пушистый пес, несло нас мягко и осторожно. Мы были двумя беспроблемными подростками, но если Поль был таким из дружеских чувств ко мне, то я из-за страха перед жизнью.

«Не волнуйся, цыпленок, – рыдала мамаша, – не волнуйся, дорогой». У меня запершило в горле, мне хотелось расцеловать ее, зарыться головой в ее грудях, как когда-то в далеком детстве, когда маленький Рафаэль нажимал на них, приговаривая «бип-бип», чтобы посмотреть, выйдет ли из них молоко. «Когда у тебя будет другой ребеночек, у тебя появится молочко», – заявлял он с важным видом, страстно желая продемонстрировать свои познания в жизни, а молодая мамаша громко хохотала: – «Ты всегда будешь моим единственным ребеночком, мой Раф». Однако ребенок не хотел терять редкие минуты счастливой близости с матерью. «Тогда почему они у тебя такие большие, мамочка?» И она, тоже наслаждаясь этими чудными мгновениями, мягко отвечала: «Ну, во-первых, не такие уж они и большие, скажем лучше, что они красивые, но знаешь, их не выбирают, это наследственность». – «А что такое наследственность?» – «Это значит, что мы похожи на своих родителей». И он, ухватившись за новое слово, чтобы продолжить глубокомысленную беседу, замечал: «Но у моей бабули с Карьеров почти не видно грудей, значит, это у тебя не наследственность, мамочка».

Я видел эту сцену, на которую наслаивалась тысяча других сцен, пережитых с моей матерью, как картину, как чудом сохранившуюся икону с наивными линиями и потускневшими красками, хранящую в себе очень древние знаки, и неожиданно уже спокойным голосом произнес: «Это у тебя не наследственное, мамочка». Она медленно подняла голову, ее взгляд пересекся с моим, и я увидел, что она прекрасно поняла меня. Наверное, у нее тоже была своя икона, которая не очень сильно отличалась от моей, так как на ее лице заиграла улыбка, и тогда я сказал: «Я приготовлю ужин», а она ответила: «Отлично, мой милый».

Прощение вернулось в наш дом, оно парило над нами и, тихо шурша мягкими крыльями, утирало наши слезы. «Господи, прости нам прегрешения наши». И в то время, как из моей руки медленно сыпались в кипящую воду крупные кристаллы соли, мне казалось, что я, перебирая четки, проговариваю слово за словом древнюю молитву, запавшую в душу людей еще на заре человечества. Мы с матерью не посещали церковь, но слова кружили рядом: «Господи, прости нам наши прегрешения», и, добавляя масло в спагетти, я чувствовал, как эти слова тают вместе с ним, чтобы сделать более нежным наш ужин. Я поставил перед матерью тарелку со спагетти, заметив, что под глазами у нее появились круги, мы стали есть в тишине, в насыщенной паром атмосфере кухни, время стало вновь похожим на то, к которому я привык, наши мысли были гладкими, длинными, похожими на спагетти, с улицы почти не доносилось ни звука, лишь изредка лаяла за окном собака, слышался шум телевизора у соседей, или, мягко шурша, проезжала мимо машина, или вдруг начинали трепетать от ветра ветви платана, что рос перед нашим окном.

То была эпоха талибанов в Афганистане. Одна подруга моей матери, с которой она познакомилась бог знает где, отправилась туда по линии Ассоциации франко-афганской дружбы, и мама с возмущением пересказывала мне все трудности и унижения, которые перенесла бедная женщина сначала на пакистано-афганской границе, а затем на всем протяжении пути до Кабула, что вызвало у меня беспокойство: а вдруг моей маме тоже взбредет в голову отправиться куда-нибудь с благословения мэрии на грузовике, забитым до отказа хозяйственными товарами?

У нее случались подобные перепады в настроении – всплески несбывшихся желаний. «Не буду же я всю жизнь сидеть на месте, мне надо заняться чем-то важным», но в глубине души я понимал, что слова так и останутся словами, которые лишь на мгновение воскресят образы другой, совершенно иной жизни, и этих образов ей будет достаточно. У меня не было причин волноваться, что моя мать сбежит от меня ради бедных детей из стран третьего мира. Да, это все так ужасно, мама, но у меня не хватало воображения, чтобы представить женщин в паранджах, сваленных, как мешки, в кузове грузовика, или подгоняемых палками религиозных фанатиков, которые просто пополняли в моем сознании образы христианских мучеников с полотен старых мастеров или напоминали батальные сцены из фотохроники Первой мировой войны, или перекликались с рассказами знакомых, переживших зверства нацистов. Но то была История, а История протекала по другому руслу времени, отличному от нашего, это время было вписано в историю заглавными буквами, о нем кричали огромные щиты, стоящие вдоль далеких автострад, а мое время, как я уже говорил, было временем тесных улочек и закрытых ставень домов, узких тропинок и заросших папоротником оврагов, и это время писалось строчными буквами неуверенным почерком, иногда с грамматическими ошибками, в наших школьных тетрадях.

Наш скромный ужин подходил к концу. «Не знаю, что завтра надеть, – вздохнула мамаша, – надо хотя бы блузку погладить». Неужели, подумал я, она вздыхает из-за появления на горизонте Бернара? Раньше я не замечал, чтобы она гналась за модой, ее гардероб умещался в небольшом узеньком шкафу, и никаких стонов по этому поводу я от нее никогда не слышал. «Давай я сам поглажу, мамуля, – сказал я, – и посуду тоже помою, а ты отдыхай». Грусть все никак не могла покинуть мое сердце, да, моя мать была единственным столпом нашей жизни, если она дрогнет, что с нами будет? «Спасибо, сынок», – улыбнулась она, что меня еще сильнее встревожило – у меня гораздо спокойнее было бы на душе, ответь она в своем духе, возразив, как обычно: «Да ты что, займись лучше уроками» или «Я не для того растила тебя, чтобы ты мне прислуживал», или «Ты так добр, но лучше я займусь этим сама, так быстрее получится». Я пошел за гладильной доской, а мамаша, приняв таблетку аспирина, влезла с ногами на стул и затянулась сигаретой (опять-таки, наверное, из-за Бернара, который своей толстой сигарой вернул ей вкус к курению), пар на кухне уступил место табачному облачку, не менее успокаивающему, и я впрягся в глажение – гладить, так гладить всё. Я умел делать и это, и готовить, и заниматься мелким ремонтом по дому, и возиться с нашим крошечным садиком, – в общем, многое умел для шестнадцатилетнего мальчишки, вы не находите? Мой психоаналитик ободряюще и одобряюще покачивал головой: давай, мой мальчик, как же ты растешь в своих глазах, старайся, ты на правильном пути!

В общем, мы с мамой были на кухне, – она, вытянувшись на стуле в облаке дыма, я, методично водя взад-вперед утюгом в облаке пара, как вдруг раздалось тихое тук-тук в окно. Приподняв короткую кружевную занавеску, я увидел два лунообразных лица, маячивших в темноте – Лео и Камилла. Значит, это было в тот вечер, когда мы ужинали у Дефонтенов, а не тогда, когда поссорились с матерью. В моем рассказе события временами путаются, одни моменты, словно магниты, притягивают другие, и это притяжение сильнее моих потуг соблюсти хронологический порядок, стоит вытянуть одну нить из клубка, как тут же нужно вытягивать вторую. Что вы там говорили? «Хронология важна в жизни, но не в этом кабинете, продолжайте, Рафаэль». Итак, я продолжаю, месье.

Я пошел открывать дверь. «Вы знаете, который час, что случилось?» – «Мы просто хотели зайти, чтобы пожелать вам спокойной ночи», – ничуть не смутившись, объяснили они. В Бурнёфе после полуночи не принято стучать в дверь к соседям без уважительной причины, а если уж кто-то стучит, то причина у него более чем уважительная. «Моя мать устала», – только и смог произнести я, а они: «Знаешь, Бернар уехал, бабушка расстроилась, а дедушка ее успокаивает, вот мы потихоньку и улизнули через черный ход». Значит, и у них тоже гремят семейные грозы. «Входите!» – крикнула мама. В нашей кухоньке едва нашлось место, чтобы поставить для них стулья, а я вновь взялся за утюг, бормоча про себя: «Ладно-ладно, пусть смотрят, пусть видят, как тут живут, пусть это они себя глупо чувствуют, да, я глажу, я мастер глажения, я чемпион по созданию идеальных складок, я не только женские блузки, но и тряпочки-ухваты поглажу, смотрите, какой безупречный квадрат, вот так, ангелочки, сражены наповал, у вас этим слуги занимаются, а здесь все по-другому, мои милые».

«Если хочешь, я и тебе платье поглажу», – повернулся я к Камилле, на которой было белое, на бретельках, платье, как тогда, в те далекие детские годы. Может, она нарочно такое выбрала? С нее может статься, я в этом не сомневался, но в этом легком воздушном платье она была очень красива. Мы не говорили так с мальчишками о девчонках, но для нее подходило только это слово: красива, прекрасна, до смущения прекрасна, такая красота не для тринадцатилетней девочки.

Лео уже не казался столь похожим на сестру, как раньше, черты его угреватого лица заострились, он по-прежнему держался прямо, но его осанка уже не была так естественна, как у Камиллы, его тело, казалось, все время боролось с попытками согнуться, сгорбиться. Сейчас Клод Бланкар уже не выкрикнул бы свой гнусный вопрос: «Так кто же из них мальчик?» Позже, в том же году, наступит черед Камиллы «стать гадким утенком», по выражению моей бабушки, словно ей во что бы то ни стало нужно было разделить с братом мелкие напасти переходного возраста. Однако, как только Лео справится со своенравными кожей и осанкой, угри тут же исчезнут и с лица Камиллы и они вновь окажутся совершенно одинаковыми, можно сказать, взаимозаменяемыми, в своей страшной красоте.

– Я могу погладить тебе платье, если хочешь, Камилла.

Она не ответила, но ее взгляд… Если я попытаюсь понять, что было в этом взгляде, то мне конец, отвал башки и сотрясение мозга, снова возврат к мечтаниям, к ничегонеделанию, к дням-матрацам и часам-мячам, но есть же какой-то выход, правда, Наташа? Твой смех словно говорил мне: «Не переживай, незнакомец, да, ты ошеломлен и пожираешь меня взглядом, не зная пока, насколько я буду тебе полезна, хотя я уже догадалась об этом и чувствую, как сжимается твоя грудь, в которой застрял воздух. Я знаю наверняка, что ты где-то здесь, среди незнакомой публики. О, конечно, я не могу заговорить с тобою, так как должна продолжать участие в этом серьезном мероприятии, но я тебя вижу, ты – фантом из моей недавней юности, так вот, слушай, я передам тебе тайное послание, согласен?» Вот о чем говорил твой смех, Наташа, – и, о чудо! – этот смех звучит так громко, что каждый раз посылает мне новый приемчик, вот, к примеру, последний, очень простой: «Если не получается, Рафаэль, тогда прыгай!» А когда я упрямлюсь, ты продолжаешь смеяться: «Уйди от реальности, поступай так, как положено привидениям, учись ходить там, где вздумается, и тогда взгляд Камиллы превратится в движение, слово, платье, дуновение ветерка или что-то другое, – не важно, в писательской стране все пригодится». А когда я продолжаю стоять с несчастным, обиженным видом, то слышу: «Ну, ты и странный, старина, я же вижу, что тебе кажется, будто я несу пустой вздор, наверное, ты хотел бы получить что-то вроде рецензии на курсовую, но в таком случае уволь меня от лишних слов, это не по мне, я могу лишь научить тебя еще одному хитрому приемчику». – «Но какому, Наташа?» – «Все просто, сделай копию на липкой бумаге взгляда Камиллы, да, ее мимолетного взгляда в тот момент, когда ты стоял за гладильной доской, и приклей его куда-нибудь: к движению, слову, платью или дуновению ветерка; литература – это мерцание страниц и ничего более, игра отражений, которые перелетают от одного к другому, понял, молодой человек?»

Возможно, Наташа, возможно, посмотрим.

Итак, Камилла ответила мне лишь мимолетным взглядом, я продолжал гладить, мать продолжала курить, а эти двое продолжали ничего не делать, преспокойно сидя на стульях, по-хозяйски осматриваясь на нашей кухне, словно они прописались здесь с незапамятных времен, родились здесь и никаких других кухонь в жизни не видывали. Это было, конечно, поразительно, но никто не обращал на это внимания, включая меня, занятого наведением складок на маминых шмотках.