Текст книги "Несовершенные любовники"

Автор книги: Пьеретт Флетио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Она любила Лео и Камиллу. «В конце концов, этим бедным деткам не очень везет в жизни!» Их она выносила за скобки своих громогласных речей о классовой борьбе. А когда я напоминал ей, что эти «бедные детки» были наследниками крупного состояния, она лишь пожимала плечами: «А где же твое сострадание, Рафаэль!» Так что, отныне мне следовало рассматривать близнецов как объект гуманитарной помощи? Я возмущался непоследовательностью ее взглядов, но, скорее, так, для виду, – на самом деле я был счастлив и горд ее нежностью по отношению к моим друзьям и простотой, с которой проявлялись ее чувства.

Разве любить человека не означает видеть его во всей обнаженности, без наносной мишуры? Просто быть на его стороне? Однако я ревновал к этой непроизвольной нежности между моей матерью и близнецами. У Лео и Камиллы в семье было полно людей, которые могли их любить, а у меня была только мама, разве это справедливо? А вы, мой драгоценный психоаналитик, меня прервали: «Гм-м, вернемся к тому, что вы сказали Бернару Дефонтену во время его визита в студию». Я был раздосадован тем, что он не выразил особого интереса к моей ревности, из-за которой, как никак, у меня тогда сильно защемило сердце. «Что?» – рассеянно переспросил я. «Вы сказали, что хотели писать», – флегматично продолжили вы. «Да, и что?» – «Это первое, что пришло вам в голову?» Ответ пациента: «Случайно вышло». И раздражение доктора: «Гм-м…» Гм-м, которое походило на «да», что в итоге давало что-то вроде «гм-да, гм-да».

Бывало, выходя после наших сеансов на бульвар Сен-Жермен, я развлекал себя тем, что пытался воспроизвести забавное «гм-да, гм-да», я его напевал, насвистывал, швырял в лица прохожим, и мне было наплевать, если я выглядел сумасшедшим!

Во время второго соединения планет, почти сразу после возвращения близнецов в Бурнёф, в городе стали распространятся нехорошие слухи. Им было но тринадцать, мне шестнадцать лет, и нас еще не изводила мысль о гипотетическом родстве. «Ты слышал, что болтают о Лео с Камиллой?» – спросил я у Поля, когда мое терпение лопнуло. «Да ладно, не обращай внимания!» – ответил Поль. Но я-то хорошо видел, что ему тоже не по себе. «Так что ты слышал?» В ответ он лишь махнул рукой. Дружище Поль во что бы то ни стало хотел уберечь меня от слухов, сохранить мое спокойствие, а значит, и спокойное течение нашей дружбы. Но это также означало, что он им верил. «Кто это болтает? Клод Бланкар?» Поль покачал головой: «Да нет, бедняга никогда на это не решился бы, наоборот, он их защищает!» – «Так кто же тогда?» Мы не знали кто. Но знали, откуда растут уши. Откуда пошел слушок.

Господин и госпожа Дефонтены считали, что близнецы живут слишком замкнуто, и предложили им «пригласить друзей». А чтобы показать свою «продвинутость», гордо добавили: «на сабантуй». Господин и госпожа Дефонтены до выхода на пенсию были преподавателями, причем старой закалки. «Сабантуи» не входили в число тех ценностей, которые они хотели бы привить внукам, но сейчас ими двигали лучшие намерения. «Теперь уже не говорят сабантуй, бабушка», – с серьезным видом заметил Лео. «Я имела в виду, что мы всё приготовим, а потом исчезнем, чтобы не мешать вам». – «Теперь говорят вечеринка», – невозмутимо продолжал Лео. «Хорошо, пусть будет вечеринка, – слегка смутившись, сказала она, – вечеринка с вашими приятелями». Но проблема заключалась в том, что у Лео и Камиллы не было приятелей. Госпожа Дефонтен даже подготовила приглашения, но они так и не пригодились. Она представляла, что юные гости придут со своими родителями, что взрослые поболтают какое-то время, а потом оставят детей одних. Но из класса, в котором учились близнецы, явился только Клод Бланкар. Стариков Дефонтенов это расстроило, хотя и не сильно, и они отправились, как было условлено, на ужин к своим старым знакомым.

И тут после их ухода в дом заявилась неизвестно откуда узнавшая о вечеринке банда парней, решительно настроенных опустошить винный погреб «буржуев». Я в тот день валялся с температурой в постели. Поскольку я не мог пойти на вечеринку, то Поль с Элодией тоже не захотели туда идти. Около девяти часов вечера меня разбудила мама. «Рафаэль, в доме Дефонтенов слишком шумно. Я хочу, чтобы ты сходил и проверил, что там происходит». Иногда она умела быть безжалостной. Я встал и потащился к Дефонтенам, где, действительно, было шумновато. Я немного знал этих парней, они частенько околачивались в «Каннибале», обычном кафе, где снисходительно относились к курящей, потягивающей пиво и играющей в покер молодежи, чего было достаточно, чтобы повесить на кафе ярлык «для хулиганов». Они с презрением относились к лицеистам и частенько задирали нас то на выходе из лицея, то на главной площади, то на стадионе. Однако моя мама их защищала: «Этим ребятам просто выпала тяжелая судьба, Рафаэль».

В доме, в общем-то, ничего страшного не происходило: из колонок неслась бьющая по мозгам музыка, стол был заставлен пивными банками, а в креслах развалились непрошеные гости. Мы пожали друг другу руки, я выпил с ними пару стаканчиков, голова моя кружилась. Но где же близнецы? «Они у себя в спальне», – сказал мне Клод Бланкар, явно обрадованный моему появлению. «Приведи их ко мне сию же секунду!» – приказал я ему. Я был взбешен, глядя на перевернутый вверх дном салон Дефонтенов. Я редко заходил сюда, но для меня это был единственный настоящий салон, который я видел в своей жизни, мой Версаль, мой Лувр, мой Елисейский дворец. Посещать салон Дефонтенов, любоваться его картинами, мебелью, роялем, библиотекой – какое счастье! Я относился к нему с чувством собственника, точнее говоря, с чувством гражданина, дорожащего национальным достоянием. «Будет лучше, если ты пойдешь со мной», – робко произнес Клод Бланкар. Ну ладно, пойдем.

Лео лежал на своей кровати, Камилла – на своей. У обоих был слегка испуганный и, как это бывало, когда они оказывались в неприглядных ситуациях, отстраненный, безразличный вид. Они, казалось, не заметили моего появления. Камилла лежала на кровати не одна. Рядом с ней валялся какой-то тип, лица которого я толком не рассмотрел, но зато увидел его руки. Огромные руки, которые ползали по ее телу, их было десять, двадцать отвратительных рук. Они тянулись к ее шее, спускались к груди, коленкам, тискали ее ляжки, – у меня в глазах двоилось, троилось. «На тебе пауки, Камилла», – вырвалось у меня. Из-за высокой температуры меня колотило, а глаза жег огонь. «Пауки?» – пробормотал тип. «Клод, принеси мне швабру, сейчас мы их прикончим». Я сам не узнавал своего голоса, громового и повелительного, доносящегося откуда-то с неба, и я был рад божественной поддержке. «Швабру, Бланкар, мигом!» Бедный мальчишка рванул в направлении к кухне, тип испарился, а я рухнул на кровать Лео, прислонившись к нему головой. Два или три человека показались на пороге спальни, но тут же были остановлены ревом: «Прочь, Юпитер не любит пауков, Юпитер сейчас ими займется!» Мне стало вдруг удивительно хорошо, боги Олимпа взяли мою жизнь под опеку, в руках у меня материализовалась швабра, превратившаяся в дирижерскую палочку. «А теперь танцы!» Музыка в салоне сменилась, нежный голос шептал мне на ухо «Рафаэль», Лео осторожно поддерживал меня, моя голова покоилась у него на плече, ноги болтались в пустоте, меня куда-то несло, и вот в моих объятиях уже не Лео, а Камилла, в салоне никого нет, только она и я, изредка передо мной всплывает испуганное лицо Клода Бланкара, которому я отдаю распоряжение снова поставить ту же песню, еще и еще. Кто-то протянул мне стакан. «Ну, поскольку того желает Юпитер», – сказал я, добросовестно проглатывая беловатую жидкость. «Я дала ему две, – раздался откуда-то голос моей матери, – у него же жар, и остановите пластинку, я уже больше не могу слушать эту Карлу Бруни!» – «Жаль, – еле ворочая языком, произнес я, – как жаль, такая хорошая песня». Я слышал звон стаканов, скрип переставляемой мебели, мне казалось, что я нахожусь на попавшем в качку корабле, нежный голос, напевавший «Рафаэль, Рафаэль» постепенно затих, мы шли по улице. «Как жаль», – твердил я, но у меня не хватало сил возмущаться, я потерял божественную мощь, я был свиньей, которую вели в свинарник. «Я не могу терпеть», – произнес я, лежа уже в постели, мама приподняла меня, чтобы поменять простыню, новое белье обожгло мою кожу холодом, от этого переворачивания меня опять затошнило и потом всё – я отключился.

Позднее мне рассказали, что когда старики Дефонтены вернулись домой, мама с Клодом Бланкаром все уже прибрали, выбросили банки с бутылками, проветрили комнаты от запаха табака и травки, а швабру поставили в кладовку. «Еще хорошо, что ты в драку не полез, – вздохнув, сказала мне мать на следующий день, а может, через день, – уж очень чудной ты был». – «А что стало с теми типами?» – поинтересовался я. «О, они сразу же ушли, даже не пикнули», – как-то слишком быстро ответила она. «А близнецы, что с ними было?» – «Я уложила их в постель, вот, что я сделала, и они подчинились, как миленькие!» В ее голосе был слышен упрек, возможно, она высказалась бы еще резче, не будь я болен. Наверное, я должен был запретить близнецам пить, курить травку, да и самому мне не стоило напиваться, а может, мне нужно было поработать там вышибалой, пригласить принцессу на танец, а потом, вернувшись домой, рассказать своей мамочке о восхитительном вечере, проведенном в господском дворце. Ни слова осуждения в адрес близнецов, все камни в мой огород, где справедливость?! «Я танцевал с Камиллой», – глухо запротестовал я из глубины подушек. «Ну да, и с Лео тоже, лучше ничего не мог придумать!» Но что же я натворил? Я смутно помнил момент пьянящего всемогущества, за которым последовало обжигающее счастье, потом я, кажется, упал в ледяную прорубь, а на следующий день ко мне пришел доктор Вильнёв, у которого когда-то подрабатывала моя мать.

– Ночью я слышал голоса, – сказал я, когда он меня осматривал.

– Это были приятные голоса, Рафаэль?

– Очень приятные, сам главный бог разговаривал со мной, а сирена звала меня по имени.

Доктор Вильнёв, похоже, был впечатлен.

– В таком случае, мой мальчик, тебе крупно повезло, думаю, ты будешь счастлив в жизни. Сильный жар вкупе с хорошей дозой алкоголя приводит, как правило, к малоприятным галлюцинациям!

– Значит, мне повезло?

– Твое воображение подарило тебе счастливые минуты. Мне сказали, ты пел так, что весь город слышал. И кто же был твоей сиреной? – после некоторого замешательства добавил он.

– Камилла Дефонтен.

– Внучка муниципального советника?

Лицо его помрачнело.

– Она еще весьма юное создание. Мне приходилось лечить ее и брата. Они показались мне слегка… Я сказал Дефонтенам… Ну, не знаю, думаю, что…

Запнувшись, он продолжал:

– Ты правильно сказал, это – сирена, самая настоящая сирена, но не забывай, она еще не готова выйти на берег к людям.

– Она звала меня: «Рафаэль, Рафаэль», ее голос, такой нежный, доносился из морских глубин…

– Ладно, а теперь ты должен спать, и в следующий раз будь осторожнее с выпивкой, знаешь, в бутылке прячется джин, да и в самокрутках ваших тоже, и неизвестно, сможешь ли ты всегда удерживать над ним верх.

Я кивнул головой и без сил, снова покрывшись потом, упал на подушки. Доктор Вильнёв с веселым видом собирал свой чемоданчик.

Ну и разговоры у нас с тобой, мой мальчик. Юпитер, сирены, джины! Но это хорошо. Да, пока не забыл, еще один совет: про пауков лучше не рассказывай. Люди могут подумать, что у вас вся кухня в паутине, а ты же знаешь свою мать, она с кулаками набросится на того, кто обвинит ее в неряшливости. С воображением следует обходиться осторожно, мой дорогой. Думаю, если бы я сам был менее осторожен… ну, да ладно, сам поймешь, когда подрастешь.

Я провалялся в постели с воспалением легких дней десять. И был рад этому одиночеству, с блаженством вспоминая и могучий голос, сошедший ко мне с небес, и другой голос, звавший меня с манящей нежностью, и джина, о котором говорил доктор. Образы из забытых детских книжек с новой силой будили мое воображение, я попросил маму найти мне рассказы о чарующих сиренах, древних богах и всемогущих джинах, – меня охватила настоящая литературная лихорадка. Близнецы не приходили меня навещать, ну и ладно, мне было хорошо наедине со своими грезами. Даже визиты Поля не доставляли мне большого удовольствия. Когда вам приоткрылась дверь в другой мир, то уже не хочется, чтобы вас тревожили. И вы никого не можете взять туда с собой. Вы понимаете, что дверь эта открылась случайно, что она узка, своенравна, болтается из стороны в сторону под напором таинственных ветров, что она обладает сверхъестественной способностью появляться и исчезать по своему усмотрению. Вы ждете момента, когда же она откроется, повторяя волшебные слова, с помощью которых сможете в нее войти, а вокруг вас туман, ощущения ускользают, вы купаетесь в лучах света, температура повышается, тело бросает то в жар, то в холод, вы падаете с облаков на землю, страдаете от неприятных запахов, не можете пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Он еще спит? – раздается голос Поля, такой далекий и в то же время неприятно близкий.

Только не открывать глаз, зарыться в свою больничную нору, охотники у изголовья кровати настороже, малейшее движение – и они запустят в тебя свои гарпуны, оставайся на дне своего зловонного болота, а когда они уйдут, ты сможешь всплыть на поверхность и вернуться в свою сказочную страну. «Ну ладно, тогда я пошел», – говорит Поль, но я не шевелюсь. Мне совсем не хотелось выздоравливать.

Наверное, мое упорство подольше оставаться больным объяснялось ленью. До сих пор я был довольно хорошим учеником: мне было достаточно внимательно слушать учителей на уроках, делать задания с Полем и не прогуливать школу. Нас, в принципе, устраивала такая жизнь: следовать заведенному порядку вещей и полагаться во всем на взрослых. Но мы неумолимо приближались к окончанию беззаботной школьной жизни, когда предстояло принимать серьезные решения и когда нам, скорее всего, суждено было расстаться. Для Поля будущее было практически предопределено, для меня же никакой ясности в этом вопросе не было; я ничем особо не увлекался и не знал, кем хочу стать, а одно слово «специализация» вызывало у меня дикий ужас, словно меня собирались оставить в пустыне без воды и еды, где я обнаружу, что ни на что не годен и без чужой помощи не обойдусь. Гораздо приятнее было купаться в своих грезах, но, увы, пришлось с ними расстаться по приказу нашего доктора, специально вернувшегося, чтобы вытащить меня из постели. Итак, мои мечты уже затерты до дыр, а реальность тычет во все щели свой противный нос, – никогда еще мне не было так страшно в этом мире.

А вот и близнецы. Я еще бледен и слегка дрожу, мои ноги от колен, кажется, выросли на несколько сантиметров, но они слишком слабые, чтобы выдержать мое тело. Лео и Камилла выглядят невероятно крепкими. Я смотрю на ноги Камиллы. «У тебя какой размер?» – «У нас сорок второй», – отвечает вместо сестры Лео. «Другими словами, у нее сорок первый, а у тебя сорок третий, вам не кажется, что пора переходить к нормальному счету?» Они выглядят подавленно. «Сорок первый слишком большой для девушки», – продолжаю я.

– Ты переспал со мной, – вдруг произносит Камилла, – и еще с Лео.

Что она сочиняет? У меня впечатление, что я всё это уже видел: ожившая сцена из прошлого, вызов в глазах, маленькая девочка в белоснежном платьице на бретельках, вымазанная грязью с головы до ног, качели, головокружение, неужели так оживают события, я растерянно замираю, снова апноэ, только не двигаться, затаить дыхание, что ты сочиняешь, Камилла?

– Все тебя видели. Ты был на кровати Лео, а потом – на моей.

Лео молчит. Смотрит на сестру. Его лицо непроницаемо.

– Лео, скажи хоть что-нибудь.

Лео, прошу тебя, ты же парень, встань на мою защиту, не оставляй меня одного, я приму тебя в древнее мужское братство, знаю, я пренебрегал тобою, не подозревал, как ужасно быть близнецом, отказался от тебя ради дружбы с Полем, да, я виноват, но прошу тебя, вернись в мужской клан, мы будем дружить втроем – ты, Поль и я, а если не хочешь, мы будем дружить только с тобой, у меня хватит сил, чтобы иметь двух друзей, я поведу тебя на стадион, мы будем смотреть футбол, бегать на речку ловить рыбу, пойдем гулять по холмам, я покажу тебе каменные карьеры, мы будем вместе кататься на великах, встань на мою сторону, Лео, умоляю тебя.

– Камилла, – еле слышно шепчет он.

Внезапно она поворачивается к нам спиной. Плечи ее трясутся. От плача?

– Камилла, – говорю я.

Она снова поворачивается, глаза у нее красные, но она не плакала.

– Ты испортил мне вечеринку, выгнал моих гостей…

– Но они к тебе приставали!

– Они не приставали, я хотела, чтобы они остались, а ты пришел, выгнал всех, кроме Клода, и мне не с кем было потом танцевать.

– Я танцевал с тобой, Камилла, – пробормотал я.

– Как ты можешь знать, что танцевал со мной, если был в полном ауте!

– У меня была горячка, Камилла, но я хорошо помню, что танцевал с гобою.

– А то, что ты с Лео танцевал, тоже помнишь?

Я был совершенно сбит с толку. Неужели я танцевал с Лео? Что-то смутное всплывало у меня в памяти, но я в ни в чем не был уверен. Неужели я с ним целовался? Неужели я принял его за Камиллу? Что же я все-таки сделал?

– Это вы виноваты. Вы специально делаете так, чтобы вас путали, – пробормотал я.

– Не переживай, – сказал Лео, – она сама этого хотела. Мы этого хотели.

Камилла, бросив на брата странный взгляд, промолчала. Где мы были? У них, у меня, на улице? Ничего не помню, кроме смешанного ощущения тревоги и необыкновенного счастья. Камилла говорила со мной, говорила по-настоящему, и Лео перешел на мою сторону, а это уже было кое-что. Отгружавшая их тонкая мембрана лопнула: внутри нее все бурлило, и вызвал бурю не кто иной, как я.

Они уехали на несколько дней с классом в Англию, в графство Кент, а затем в Оксфорд. Я уже выздоравливал, но от слабости еле держался на ногах. Я еще плохо воспринимал реальность; лишенный опоры, я чувствовал себя легкой добычей для блуждающих видений, для покрытых плесенью детских воспоминаний, каждую секунду в моей голове раздавался звоночек, кто-то перебегал мне дорогу, трещал на ухо, толкал в спину. Одним из таких видений была бесформенная яма, по краям которой свисали обрывки ткани с рисунком, напоминавшим улицу, на которой стоял дом Дефонтенов. Близнецы не в первый раз надолго пропадали из моей жизни, но никогда ранее я не ощущал столь остро их отсутствие, которое бродило вокруг меня как привидение, то исчезая, то воскрешаясь, когда ему заблагорассудится. Эта яма, увенчанная крышей дома Дефонтенов, не упрощала мне жизнь, когда я гулял с Полем по улицам или играл с ним в футбол. «Да ты, старик, совсем не держишься на ногах», – с огорчением вздыхал он. Или же: «Такое ощущение, что ты привидение увидел, Раф!» Я пропустил проклятый мяч, и он упал в яму. Кто, кроме моего привидения, мог отправить его туда?

Однажды вечером я вышел на улицу, чтобы немного подышать воздухом. Мать должна была вернуться поздно, официально ее задержали на собрании в мэрии, но, скорее всего, ее задержал новый коллега из общества дружбы Франция-Мали. В тот вечер фонарь, освещавший улицу перед нашим домом, не горел. Я поднял глаза и увидел над собой огромное темно-синее небо, изрешеченное тысячью ярких точек. Еще одно видение скользило в мою сторону. Я чувствовал его приближение, но не хотел сопротивляться. Оно проникло в меня, сделало бестелесным, невероятно легким, настолько легким, что я еле удерживался на земле, которая уходила у меня из-под ног, и мне хотелось покинуть нашу маленькую планету и улететь в космос. Когда я вернулся в дом, головокружение немного прошло, но мне стало еще хуже, и если бы в нашем доме было снотворное, я проглотил бы всю упаковку.

Когда, три года спустя, я встретил Анну, то сразу увидел, что ее тоже посещают видения и ей тоже хочется летать, но не от отчаяния, а от бесконечной легкости, царившей в ее душе. Правда, ее видения не были случайными, они не выискивали ее, как меня, на пустынной вечерней улице. Анна летала над землей, не привязываясь к людям, это они вращались вокруг нее. Но я не должен был показать, что разгадал ее, для нее это было бы крайне опасно.

Лео и Камилла вернулись из Кента счастливые и довольные, потому что во время поездки могли говорить по-английски, а учитель выбрал их своими помощниками. Одноклассники, неожиданно обнаружившие, какими отзывчивыми и любезными могут быть близнецы, обращались к ним за помощью, и у Лео с Камиллой наконец появились друзья. По возвращении домой они помогали одноклассникам писать письма новым друзьям и переводить получаемые ответы. Так продолжалось до тех пор, пока длился эпистолярный угар, то есть, пока все не устали от переписки, а потом жизнь класса возвратилась к обычному ритму и близнецы вновь оказались в изоляции, пожалуй, еще большей, поскольку их привилегированный статус, столь быстро испарившийся, оставил у одноклассников горький осадок. Учитель продолжал ставить их в пример, не осознавая последствий своих комплиментов. У них всегда были отличные отметки по-английскому. «Конечно, им легко», – говорили одноклассники. Близнецы писали задания каждому, кто к ним обращался, стараясь изо всех сил, но учитель легко замечал обман и делил оценку обманщика на двоих. «Это они нарочно подстроили», – говорили наказанные. Однако Лео и Камилла никаких подлостей не замышляли, просто они привыкли к другому типу обучения, когда коллективный труд не наказывается, а поощряется, когда все делятся своими знаниями. Их одноклассникам этого было не понять, они обозлились на близнецов, считая их доносчиками и затаив на них обиду. Лео и Камилла, не понимая всех этих сложностей, из героев превратились в парии. В нашей школе не любили тех, кто слишком долго слыл героем.

А тут еще слухи. Парни из «Каннибала» приходили к лицею, к концу занятий, и стояли, зубоскаля и передавая по цепочке самокрутку. Но когда мы с Полем проходили мимо них, они не пытались подшучивать над нами или лезть в драку. Наоборот, они понимающе мне улыбались, по-дружески похлопывали по плечу, особенно старался тот, что лапал Камиллу руками, похожими на паука, кажется, его звали Кевин Буйо. Вначале я думал, что их впечатлял мой рост, – я был одним из самых высоких в лицее, – или они принимают меня за своего, поскольку я выпил с ними пару стаканчиков. «Вот козлы, они думают, что я напился, а у меня тогда был жар!» – сказал я Полю. «Да ты ничего не понял!» – воскликнул он. «Как это?» – «Они уверены, что ты переспал с Камиллой, вот и все!» Так значит, я прославился тем, что затащил в койку девчонку, которой еще и четырнадцати не исполнилось! «А ты откуда это знаешь?» – «Кевин болтает об этом на каждом углу. Он говорит, малышка очень хороша и только ждала, чтобы ей засадили, но он соблюдает очередность». Но что тогда говорят о Лео? «Они считают, что он педик, но они не станут мешать тебе, если ты вздумаешь его вздрючить!» И где же Поль услышал эти небылицы? В раздевалке на стадионе. А почему же я ничего не знаю, меня, вроде, это в первую очередь касается! «Потому что никто не решается сказать тебе об этом прямо в лицо». И почему же никто не решается? «Из-за швабры!» Из-за швабры? «Ну да, Клод Бланкар всем рассказал, что ты не побоялся полезть в драку, видишь, какой ты теперь герой!»

И тут я подумал о другом. А может, швабра, за которой я отправил Клода Бланкара и которой потрясал, словно мечом или штандартом, пригодившаяся в конце концов лишь для уборки осколков и крошек от чипсов, приходилась далеким предком моему мечу, с которым я сражался три раза в неделю в спортклубе? Может быть, но какой вывод напрашивается из этого наблюдения? Что у меня скрытая агрессия? «Но что еще?» – спросили бы вы.

Ваша профессия не любит случайностей, господин мой бывший психоаналитик. Случайность – ваш враг, который положит вас на лопатки, превратив всех нас в созерцателей, сидящих на корточках на склонах жизненных дорог. Вы обожаете причинно-следственные связи, из них замечательно получаются красивые косички. Распутывать веревки, ниточки, узелки – захватывающее занятие, мне тоже нравится отделять одну от другой нити судьбы, но вот мы дошли до последнего узелка – и что же видим? Всем управляет его величество случай, пославший мне видение, которое я заметил в огромном ночном небе, когда стоял на пустынной улице нашего городка, и которое приближалось ко мне, готовое меня унести. Вот что я ответил бы вам, месье.

К концу учебного года у Камиллы наконец появилась подруга. Ее звали Нур. Она прикрывала лицо косынкой, словно чадрой, и из-за этого или чего-то еще была отвергнута своим классом. Камилла яростно бросалась на ее защиту, точнее, с яростью ругала нашу школу, наш городок, наш край. «Нур означает светоч», – с гордым видом заявляла она, словно до сих пор на наших улицах и в наших головах царила полная темень. Спорить с ней было бесполезно, мировоззрение наше было еще ограниченно, мы ничего в этом мире не видели, почти ничего не знали о других народах, населяющих нашу планету, а она бросалась новыми словами, вызывающе сверлила взглядом каждого, кто осмеливался ей возражать. Потупив взгляд, Нур молчала, Поль с безучастным видом набивал мяч, Лео пританцовывал с ноги на ногу, а я не решался даже смотреть на его сестру.

Настал момент, когда, после многолетней спячки, она рассталась со своим равнодушием, покинула кокон близнецов, и сразу же была подхвачена задиристым вихрем, увлекавшим ее в бесконечные споры и ссоры. Я старался привлечь ее внимание, пристально посмотреть ей в глаза и таким образом погасить ее гнев. Обычно мне это удавалось, и тогда ее глаза устремлялись к моим, словесный источник иссякал, она подергивала плечами: «Ты идешь, Нур?», и они, обнявшись за талию, покидали нас. А мы растерянно переглядывались, не зная, что делать дальше.

В то время, когда Камилла дружила с Нур, Лео частенько увязывался за нами с Полем. Он не был назойлив, ничего не просил, довольствуясь положением младшего, и спокойно сидел в сторонке с мечтательным видом. Мы заметили, что он всегда носит с собой серый рюкзачок, даже тогда, когда у него не было уроков. Однажды Поль поинтересовался, что он в нем таскает. Я видел, что Лео не хочется отвечать, но он не умел говорить «нет». Молча потянув за молнию, он открыл рюкзак. Там лежали альбом и коробка карандашей.

– А ну-ка, покажи, – сказал Поль.

Лео бросил на меня умоляющий взгляд, но Поль был главнее Лео.

– Показывай! – приказал я.

В альбоме для рисования оказались рисунки, много рисунков. Портреты Камиллы, мой, моей матери, Нур, особенно было много рисунков с Нур. Если, конечно, это была она, так как на рисунках она выглядела совсем по-другому. Если я не замечал, какой грацией обладает новая подружка Камиллы, то от острого глаза Лео ничего не ускользало: ни широкая дуга ее бровей, ни поразительно ровный овал лица, ни задорная улыбка на губах, столь неожиданная на фоне строгих черт лица. Он, судя но всему, трудился как одержимый, на некоторых листах были нарисованы лишь отдельные фрагменты, повторяемые по несколько раз: уголки ее глаз, висок, линия губ. Все считали Лео ничего не замечающим мечтателем, а он, оказывается, жадно впитывал в себя окружающий мир. Мне даже как-то неловко было смотреть на рисунки, особенно, на Камиллу, а еще меньше на те, где был изображен я сам. Лео стоял с пришибленным видом в ожидании приговора, наверное, ему уже приходилось выслушивать насмешки сверстников, и теперь он боялся похожей реакции с нашей стороны. Поль пролистал альбом до конца. «А меня ты не нарисовал», – наконец произнес он с легкой обидой в голосе. Лео поднял голову, на его сияющем лице я впервые заметил «читаемое» проявление чувств: то, несомненно, была радость. Упрек Поля вызвал в его сердце прилив радости.

Он промолчал, но спустя несколько дней подошел к Полю и спросил: «Хочешь посмотреть мой альбом?» Поль, временами грубоватый, в ответ лишь ухмыльнулся: «Чего я там не видел!» Лео не умел уговаривать. «Ну и что, вмешался я, – можем еще разок посмотреть». Я уже догадался, что за рисунки появились в альбоме. Три-четыре новых эскиза, может, сходство и не было абсолютным, но сомнений не оставалось: то был Поль со своим мячом. «Это пузырь, а это я, – очарованно прошептал он и, повернувшись ко мне, добавил: – пуз-пуз-пуз, я клянусь! – а потом к Лео: – Пуз-пуз-пуз, я клянусь!» Лео с серьезным видом слегка поклонился.

Это движение буквально ослепило меня. В одно мгновение передо мной предстал образ человека из другого мира – мира музеев, галерей и художественных каталогов. Я не способен описать это мимолетное видение, так как почти ничего не знал об этом мире, только несколько раз мне попадались в библиотеке книги об искусстве, да еще наш математик, помешанный на живописи, иногда рассказывал о ней пол-урока. Но в этот мир совершенно естественно вписывался преображенный Лео. Не знаю, где Лео научился кланяться с такой легкостью и достоинством, но уже через минуту он захлопнул альбом, снова превратившись в подростка-переростка с непроницаемым лицом. А мы с Полем были слишком невежественными, чтобы завязать с ним беседу на тему живописи. Лео, впрочем, тоже к этому не стремился, и мы занялись своими делами. Альбом с рисунками пополнил коллекцию странностей близнецов.

Лишь спустя годы, в Париже, во время третьего соединения планет, я по-настоящему осознал, каким талантом обладал Лео. «Ты рисуешь только портреты», – как-то заметил я. Он нервно передернулся. «Почему ты не рисуешь, к примеру, пейзажи?» – настойчиво продолжал я. Его лицо приняло хорошо знакомое мне выражение, означавшее, что он не может или не хочет отвечать. И, как обычно, я ужасно разозлился. «Черт, Лео, ты можешь хоть раз ответить на вопрос, который тебе задают?! По-моему, это не так уж сложно!» Он бросил на меня взгляд, полный немой тоски. «Рафаэль», – только и смог выдавить он из себя. И, как обычно, покачав головой, я сдался. А что еще я мог сделать? Обнять его, прижать крепко к груди, всплакнуть, что там еще! Он с отсутствующим взглядом снова принялся витать в облаках, а я, брюзжа, застрял в болоте. Если бы я был художником, то изобразил бы эту картину так: улетучивающееся облако и дикий кабан в болоте. Дикие кабаны не набрасываются на облака, они нужны им, им нужен дождь, который посылает по своему усмотрению небо, и тогда высохшее болото наполняется спасительной влагой, а сердце дикого кабана тем, что составляет счастье дикого кабана. Будь, что будет, или, как говорили близнецы, whatever^[7]!