Текст книги "Несовершенные любовники"

Автор книги: Пьеретт Флетио

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Их фразы часто заканчивались этим выражением, словно им обязательно нужно было время на раздумье. Сначала я обзывал их Miss и Mr Whatever, а потом сам перенял у них эту удобную, кстати, привычку. И когда кто-то из наших приятелей или знакомых пускался в пустые разглагольствования или же пытался высказать свое мнение на ту или иную тему, мы тут же обменивались понимающими взглядами, и кто-нибудь из нас бормотал «whatever». Да, порой мы были невыносимы!

Ответ я получил на следующий день, когда мы отправились с ним во FNAC^[8], чтобы купить диски с фильмами для приболевшей Камиллы. «Портреты, – произнес неожиданно Лео, – легче рисовать, Рафаэль». В то время мое невежество уже не было таким вопиющим, как в школьные годы, а мой внутренний мир, по выражению моего психоаналитика, раскрылся и обогатился. «Ваш внутренний мир раскрылся и очень обогатился за короткий отрезок времени, Рафаэль, гм-гм». И что же это означало? Что я был многим обязан близнецам? Согласен. Что я больше времени уделял нашим культпоходам, чем занятиям в университете? Пожалуй. Я не перетруждал себя учебой, зато с удовольствием ходил с ними на концерты, в музеи, кино, театр, они здорово умели все организовать, выбрать интересное представление, заказать билеты, воспользоваться абонементами своих родителей. «Культура» была их родным домом, прогуливаться по нему было для них так же естественно, как нам с Полем по окрестностям нашего городишки или слушать на сеновале радио. Я даже сопровождал их на дурацкие партсобрания, к которым мы поначалу относились со всей серьезностью, особенно Камилла, но мало-помалу whatever, наш любимый пароль в мир расплывчатости и неопределенности, сделал свое дело, отвадив нас от зараженных политикой мест, и больше мы туда не возвращались. Конец коммунистического периода для Камиллы. К тому же, я много читал, так как раньше, кроме рассказов о Скотте и Амундсене, не дочитал до конца ни одну книгу. Поэтому я возразил Лео:

– Разве рисовать портреты не самое сложное?

– Нет, – замотал он головой.

– Почему?

– Потому что я понимаю лица.

– Как это?

– Все лица вокруг – это я. Я их понимаю.

– А пейзажи?

– Пейзажи – это природа.

– Ну и?

– Я боюсь природы, Рафаэль.

Я остановился посреди тротуара, не в силах сдержать изумления. Как такое возможно? Как можно бояться холмов, тропинок, деревьев, папоротников?

– А я, наоборот, ее люблю.

Мы нерешительно обменялись взглядами. Никогда раньше, оставшись вдвоем, мы не обнажали друг другу души.

– Слушай, – сказал я, – пошли отсюда!

Он согласно кивнул. Будем считать, Камилле сегодня не повезло, купим ей фильмы в другой раз. Мы отправились в Люксембургский сад и, усевшись на первую попавшуюся скамейку, продолжили беседу. Я до сих пор считаю тот полуденный час, проведенный в саду с Лео, одним из самых счастливых моментов в моей жизни. Я забыл о себе, о надоевших лекциях, о матери, постоянно отчитывавшей меня, о темных делишках, творящихся в студии близнецов, об Анне, которую к тому времени я уже повстречал, но еще не познакомил с ними, о будущем. Впервые Камилла ушла на второй план, – ну и пусть ругается, что мы оставили ее без фильма, мне наплевать, мои мысли были не о ней и даже не о сидевшем напротив Лео. Я просто пытался понять, что скрывается за выражением «понимать лица», а он пытался мне растолковать.

За несколько минут он успел назвать с десяток имен художников, о которых я понятия не имел и чем был невероятно поражен. Почти все время я проводил бок о бок с Лео и не догадывался о том, насколько сильна его страсть к рисованию и насколько широк его кругозор. В музеях он обычно держался позади нас. Для меня поход в музей был обычной прогулкой, мне просто нравилось быть рядом с Камиллой, и мы переходили из зала в зал, подшучивая над посетителями.

– А почему ты не любишь рисовать в цвете?^;– спросил я.

– Цвет – это лишнее, он мне мешает.

Я долго переваривал услышанное.

– Может, тогда тебе стоит рисовать комиксы? Я видел такие, черно-белые. В них один тип рассказывает историю своего брата, страдающего эпилепсией.

– «Вознесение высшего зла», да, знаю. Хорошие комиксы. Но там герой рассказывает о своей жизни. Я же не вижу свою жизнь, Рафаэль. Я вижу только лица.

Он считал, что каждое лицо несет на себе отпечаток добра и зла, а также все оттенки чувств между ними, а ему нужно было уловить, как распределяются эти силы, уничтожают или дополняют друг друга.

– А в лице Нур ты тоже рассмотрел зло?

– Меня покорило изящество в чертах ее лица, а еще ее бесподобная улыбка, помнишь?

Конечно, я помнил ее улыбку, которая, словно бесенок, появлялась на ее строгом лице, обрамленном косынкой.

– Ты влюблен в нее?

– Я никогда не влюблялся, Рафаэль.

Если бы не серьезный тон, я бы решил, что его заявление – чистое позерство. Я, например, всегда был влюблен; влюбленность – совершенно естественное состояние для молодого человека, единственная сложность заключалась в том, чтобы понять, в кого ты по-настоящему влюблен и отвечают ли тебе взаимностью.

– Тебя это огорчает?

– Огорчает?

– Ну да, то, что ты не можешь влюбиться?

– Не знаю. Просто так происходит.

Мы снова переглянулись. И тут между нами, когда мы сидели на скамейке в этом тихом саду, тишину которого нарушал убаюкивающий гул машин, появился призрак – их детский рентгеновский снимок, на котором запечатлелись следы третьего, и где уже поселилась смерть, свершилось первое преступление. Я хотел сказать: «Послушай, Лео, ты же сам понимаешь, что никакого преступления не было», – но он поднял руку, отмахиваясь от еще не произнесенных слов, и призрак испарился. Мы переглянулись, чувствуя себя необыкновенно близкими, и тяжело вздохнули. В этот момент мы были похожи на двух изнуренных стариков, радующихся, что они могут вместе подышать свежим воздухом, но в то же время я отчетливо слышал стук мячей на расположенных неподалеку теннисных кортах, видел идущих мимо людей, женщин, задерживающих взгляд на Лео. В их глазах я читал восхищение его красотой, и это вызывало во мне смятение.

Когда Лео и Камилла появлялись вместе, они всегда притягивали к себе взгляды, но не только потому, что были похожи, но и потому, что были красивы, и эта красота в квадрате превращала их в своеобразную достопримечательность. А как же выглядел Лео один? Я не могу этого описать, так как его обалденной, необычайной красоте не хватало одного штриха – лица Камиллы.

Неподалеку от нас какой-то малыш выронил свой мячик, который покатился по дорожке и остановился прямо у наших ног. Малыш подбежал к нам и, увидев Лео, замер, с серьезным видом уставившись на него и забыв о мяче. Лео подал ему мячик, но ребенок, взяв его в руки, не уходил. «Давай, беги», – сказал я. «Это твой папа?» – спросил малыш, не отводя взгляда от Лео. «Нет, это мой брат», – ответил Лео, легонько толкнув меня локтем в бок. «Ага, понятно, – протянул малыш, – тогда я пошел, до свидания», и убежал.

Лео расхохотался. Как я любил смех Лео, такой звонкий и необычный. «Ты мог бы рисовать карикатуры для журналов, чтобы заработать», – произнес я, возвращаясь к нашему разговору, словно момент блаженного покоя вместе с Лео пробудил во мне старые рефлексы няньки. Я, как настоящий взрослый, переживал за его будущее! «Whatever», – прозвучал сигнал к окончанию беседы, и мы вернулись домой.

Камилла встретила нас холодно – мы не только не купили ей фильм, но и не могли объяснить почему. «Мы зашли в Люксембургский сад», – невнятно оправдывались мы. «Без меня!» – возмущенно кричало ее лицо, но она не произнесла ни слова. Лео куда-то смылся, и мы остались одни, молча глядя друг другу в глаза. Наверное, мне надо было обнять ее, поцеловать в губы, лоб, щеки, сказать: «Я люблю только тебя, Камилла, люблю всем сердцем, и никакой другой любви у меня не было и никогда не будет», но я не смог, не решился зайти так далеко, мне оставалось только довольствоваться ее гневом и прячущимся за ним страхом.

Моя измученная душа кормилась отбросами, остатками чувств, я смертельно злился за то, что они заставляли меня переживать во время их встреч со своими любовниками, я злился на них за жалость, из-за ко торой они общались со мной. С Лео у меня иногда бывали светлые моменты, как в тот день в Люксембургском саду, но с Камиллой не было передышек. Я ни разу не спал с ней, но я видел ее обнаженное тело, груди, которые лизал другой парень, его ягодицы; я знал ее тело лучше своего, я ласкал его, обхватывал ногами, проникал в него сотни раз, – но всегда через посредника. Я поддерживал ее лицо своим взглядом, собирал ее черты, когда они разлетались в разные стороны, складывал ее улыбки, чтобы их не раздавил тот, другой; я знаю, что она не испытывала наслаждения, что была еще просто девчонкой, что искала не удовольствия, а играла в очень серьезную игру, правил которой не знала, и часто, в последний момент, когда ей все осточертевало, она кричала парню: «Проваливай отсюда!». Как правило, тот быстро исчезал, слишком разгоряченный, чтобы протестовать, но не всегда дело заканчивалось гладко: парень не хотел ее отпускать, требовал свое, но тут уже я сгребал его в охапку. Лео тоже приходил мне на помощь, и у бедняги не оставалось никаких шансов противостоять нам двоим. Он стоял голый, все еще с напряженным членом, повторяя: «Она чокнутая!» Потом он вылетал в коридор, на ходу одеваясь и продолжая кричать: «Она чокнутая, вы тут все чокнутые!» Этим заклинанием он словно оправдывал свое поражение.

Я качал головой в знак согласия – ладно, пусть я буду чокнутый, если ему от этого станет легче. А потом мы втроем, – Лео, Камилла и я, – оказывались на их огромной кровати и Камилла скручивала нам косячок. Нас еще немного пробирала дрожь, так как мы все-таки не были бесчувственными и у каждого из нас были свои страхи. Взволнованные, не слишком гордые собой, мы не разговаривали, пережидая, когда улягутся страсти, а наша кровать превращалась в гнездо, лодку, покачивающуюся на волнах времени. И именно такие минуты спокойствия связывали нас сильнее любых других уз, – кстати, подобные сеансы случались не часто, по крайней мере, вначале.

Первый раз это произошло, когда Лео пришел домой с девчонкой, с которой вместе занимался по вечерам в школе живописи. Разбитная девица не спускала с него глаз, она явно решила охмурить его и не скрывала своих намерений. Камилла, работавшая в своей комнате, услыхала ее смех, тихо встала и приоткрыла дверь. Девица лежала с обнаженной грудью на кровати, а Лео делал наброски в своем альбоме, вдруг она резко привстала, выбила альбом из рук Лео и притянула его к себе. Они обнимались, целовались, пока не заметали стоявшую в дверях Камиллу.

Во всяком случае, так они мне об этом рассказывали. «А потом, – спросил я, – что случилось потом?» В ответ они бросили на меня глубокий, безмятежный взгляд новорожденных, и мне дико захотелось вывести их из себя, ранить какой-нибудь грубой фразой типа: «Так ты трахнул эту девку, отвечай, да или нет?», вернуть к реальности. Главное – не идти у них на поводу. Но этот взгляд. Как я ни пытался, я не мог им сопротивляться.

Я был обычным парнем, посредственным студентом, отсталым, провинциальным («Не преувеличивайте, Рафаэль!» – раздраженно ронял мой психоаналитик, ах, как мне нравилось его раздражать!), ничем не примечательным, я не играл в школьной рок-группе, обливаясь потом у микрофона, не вел разгульную жизнь с дружками, у меня был только Поль. Я не следил за событиями в стране и мире, у меня не было особых способностей и амбиций, я просто плыл но течению, а моим единственным даром было умение наслаждаться временем.

Время было для меня живым существом, по плотности которого я осознавал, что живу, – возможно, это чувствуют и другие. Однажды я спросил вас об этом, месье, но вы не ответили, моя история о времени вас не интересовала, наверное, вы думали, что с ее помощью я увиливаю от главного. А главным для вас были существа во плоти, – с грудями, бедрами, членом, – я дал вам не только это, но даже кровь. Но вы никогда не поймете, что происходило между Камиллой, Лео и мною на их большой кровати после этих сеансов, если откажетесь признать неосязаемую субстанцию, глубокую и безграничную, в которой мы утопали и которую я называю Время.

С этой девушкой я столкнулся в доме близнецов. Она спускалась по лестнице, но, увидев меня, остановилась. «Держу пари, что ты и есть знаменитый Рафаэль», – сказала она насмешливым тоном, в котором, однако, проскальзывала заинтересованность. «Ну да, Рафаэль, а в чем дело?» – «Расскажу, если пригласишь меня выпить по стаканчику». И мы пошли выпить по стаканчику. Ее интриговало равнодушие Лео, ей нравились его рисунки, она находила его соблазнительным и была уверена, что ему нравится. «Но я понятия не имею, как себя с ним вести, – сказала она, – он только рисует меня, это, конечно, прекрасно, но все же… Ты думаешь, что это из-за того, что я неправильно веду себя?» Эта девушка была очаровательной, красивой, непосредственной, прямой, она мне очень понравилась. «Ты видела его сестру?» – «Девушка, которая сейчас у Лео, его сестра?» Нет, она не знала Камиллу, не знала, что у него есть сестра-близнец. «А как ты узнала мое имя?» – поинтересовался я. «Разве не ты посоветовал Лео рисовать комиксы или карикатуры для журналов, чтобы зарабатывать на жизнь?»

Ах, вот как, Лео рассказал ей об этом? Я не мог сдержать изумления. Значит, он прислушивался к моим советам, а я и не подозревал. И еще: Лео, маленький принц из богатой семьи был озабочен своим будущим! Я жадно внимал ее словам. «Сначала я думала, что ты их опекун или что-то в этом роде, – продолжала она, – затем, что ты художник, как Рафаэль, ты же знаешь, Лео любит пошутить, а потом до меня дошло, что ты их кузен из провинции, но самое главное – ты очень много значишь для Лео». Она наблюдала за мной, слегка склонив голову, ожидая, что же я ей отвечу «Ты хочешь заняться любовью с Лео?» – неожиданно вырвалось у меня. Растерянность на ее лице сменилась улыбкой: «Конечно!»

Как-то я встретился с Софи, – так звали эту девушку, – в том же кафе, куда мы пошли с ней, когда познакомились. Я не слишком хорошо понимал, что происходит между нами, я был слегка влюблен в нее и думаю, она тоже не была ко мне равнодушна, но нужно было вначале разобраться с ее чувствами к Лео. Я рассказал ей о Камилле, потом предложил: «Пойдем к ним, не бойся, я буду рядом». Мы позвонили близнецам и предупредили, что придем. Войдя в подъезд, мы не стали подниматься на лифте, а пошли по лестнице, как в день нашей первой встречи; у меня было тяжело на сердце, а она выглядела соблазнительной и возбужденной.

«Софи», – тихо произнес я, когда мы оказались перед дверью, мне хотелось взять ее за руку, убежать с ней отсюда, но она, оттолкнув меня, сказала: «Я не боюсь» и решительно нажала на кнопку звонка. Дверь открыл Лео, который, казалось, был рад ее приходу. «Камилла!» – крикнул я, но она уже вышла к нам. В тот день она была не в лучшей форме, бледная, чем-то озабоченная. Девушки смерили друг друга взглядом, точнее говоря, Софи бросила на Камиллу бесстрашный взгляд. «Камилла, я собираюсь переспать с твоим братом», – произнесла она хрипловатым, почти мужским голосом, который так нравился мне. «Здорово! – воскликнула Камилла, – валяйте!»

Здорово, Рафаэль и его прекрасная подружка Камилла дарят вам полную свободу! Рафаэль и его принцесса удаляются под ручку; моя красавица наконец свободна, ее брат ведет битву на поле секса, крепость пала, пояс верности развязан, пусть они срывают цветы любви, а Рафаэль уведет Камиллу, уложит ее на большую кровать, покрытую белоснежной простыней, река глубока, река глубока^[9]…

Конечно, все произошло совсем не так: Камилла взяла меня за руку, но не для того, чтобы срывать цветы любви. Она усадила меня в широкое, покрытое позолотой кресло, сама села на пол, у моих ног, и холодно заявила Софи: «Делай, что хочешь, но мы остаемся здесь, такие у нас порядки». Она могла быть и грубой, моя нежная Камилла. Однако Софи, храбрая девушка, нисколько не растерялась: «Ну, если Лео согласен…», и Лео, мягко сжав ее плечо, едва слышно прошептал: «По-другому невозможно». – «Мы боимся секса, понимаешь?! – бросила Камилла и неожиданно добавила: – Да ладно, мы можем отвернуться, если хочешь». Она вскочила на ноги и резким движением развернула кресло вместе со мной, потянув за ним и ковер, складки которого крепостной стеной выросли у моих ног.

Пальцы Камиллы, сжимавшие кресло, побелели от напряжения, невероятно, столько силы таилось в ее спортивной фигуре, мне казалось, что под ее руками стонет не кресло, а я. «Не уходи, Рафаэль, не бросай Лео, иначе он никогда не сможет заняться любовью, ты знаешь почему, не бросай меня», – шептала она, прижавшись губами к моей щеке. «Успокойся, Камилла, я никогда не брошу тебя», – и я мягко потянул ее за руку. Она скользнула вдоль кресла и села на складки ковра, положив голову мне на колени, а я склонил свою голову к ней. Мы что-то шептали друг другу, и этот шепот походил на ручеек, который журчал, пенился, а в нем плавали останки погибшего близнеца – фрагмент зубика, прядь волос, – бледные, едва заметные следы на рентгеновском снимке, эктоплазма поднималась в тщетной попытке обрести форму, слова Камиллы были почти не различимы, я в ответ шептал ей какую-то чушь: «Нет, любовь моя, ты не плохая, ты никого не убивала», она прикладывала руку к своей голове, где под костями черепа затаился фрагмент зуба. «Я ничего не чувствую, Камилла, – говорил я. – Я обязательно почувствовал бы, будь он там. Камилла, вы никого не убивали, – я поглаживал ее по волосам: – Доверься мне, Камилла». Я произносил слова, фразы, но все это было невнятным бормотанием, успокаивающим, тягучим, и я точно знаю, что в тот вечер мы не видели и не слышали ничего, что вытворяли Лео и его любовница.

И вот Софи, уже одетая, стоит у двери, а Лео обнимает ее за плечи. «Вот видишь, никто тебя не съел», – сказала Камилла, приподняв голову. «Мы уходим», – произнес Лео. «Пока!» – бросила Софи, и они убежали. Камилла не шелохнулась, оставшись в моих объятиях. «Все хорошо, – шептал я, – ты же видишь, что все хорошо». Впервые она была в моих объятиях, но я не решался приласкать ее, боясь спугнуть свою пташку из волшебного гнездышка, свитого между креслом и высокими складками ковра.

Я сказал «впервые», кажется, я часто говорю так, но что поделаешь, мы были молоды и у нас не было времени на второй или третий раз, на спокойное повторение чего бы то ни было, времени, чтобы разобраться в себе, – у нас ни на что не было времени.

Софи я больше не видел. Она была первой в не такой уж и длинной череде девушек, которых он рисовал, которым дарил ласки и которые взмывали на его воздушном змее ввысь, к его недосягаемой мечте. И любовников у Камиллы было не так уж много, поскольку не каждому парню нравится заниматься любовью со своей добычей под бдительным оком двух других самцов. Пусть эти самцы молча и терпеливо созерцают сцену, но кто поручится, что они вдруг не вскочат и не вонзятся когтями в его спину, отбирая его добычу, к смакованию которой он только приступил, еще не придя в себя от своей победы и сам не до конца веря в нее.

Мои пальцы бегают по клавиатуре, с силой нажимая на клавиши, руки тяжелые и болят, внутри компьютера что-то потрескивает, можно подумать, что он следит за мной, я быстро перевожу курсор на «сохранить», кликаю, – бесполезное действие, которое я совершал уже несколько раз, на какое-то время его успокаивает, мои руки бессильно опускаются, как хочется спать!

«Это так тяжело!» – воскликнула тогда Наташа голосом, от которого меня пробрала дрожь. Она говорила, как студентка, совсем юная студентка, столкнувшаяся со своим первым в жизни сложным заданием и возмущенная невероятно трудной задачей, с которой она, несмотря на свой юный возраст, блестяще справилась. Мы не можем избежать мира взрослых, в котором нам не дают поблажек, теперь нам самим предстоит идти на войну и делать свой выбор. Ах, молодые люди, вы об этом не знали? Ну что ж, теперь вы в курсе!

Конечно, среди парней не принято говорить на подобные темы, парни сразу становятся на сторону знаменитых писателей с холодными лицами, разглагольствующих в жесткой мужской манере по поводу то ли эстетической, то ли политической теории, которая каждому навешивает ярлык. Ах да, они вели дискуссию на тему языка колонизаторов – являетесь ли вы предателем, если пишете на языке колонизаторов? Да, именно такой в тот день была тема круглого стола: на каком языке следует писать в бывших колониальных странах. И она же стала причиной диспута, вспыхнувшего между двумя писателями.

Страсти разгорелись вокруг слова «очарование». Это неожиданно взятое в отдельности слово вспыхнуло ярким пламенем, от которого разлетелись в разные стороны искры дискуссии, спровоцировав словесный пожар под бесцветным небом, в пыльной, раскаленной атмосфере. «Дыши, чувак», – шепнул мне стоявший рядом паренек из лицея в Бамако. У него было красивое лицо с тонкими правильными чертами, а на его черной коже, свежей, словно вынутой из реки гальки, не было ни одной капельки пота. Когда я смотрю телерепортаж или фотографии, сопровождающие статьи о его стране, то внимательно изучаю лица важных деятелей, надеясь однажды увидеть среди них и его. «Дыши, чувак!» Мне так хотелось бы, чтобы он был рядом со мной в этот момент – надежный и мужественный друг, супер-Поль, одним словом.

Апноэ преследует меня, створка в глубине горла закрывается, не шевелись, не дыши, пусть все замрет, смотри, Рафаэль, смотри на то, что происходит на сцене, которую ты рисуешь. Декорации свалены в кучу за кулисами, но то один, то другой аксессуар возникает на сцене по велению твоей своенравной памяти: плетеные разноцветные кресла, еще не повод вытаскивать их на свет божий лишь потому, что они понравились твоей матери, а ну-ка, быстро, верни их обратно за кулисы! И огромный балдахин, свалившийся тебе на разгоряченную голову, и его туда же, за кулисы! Заменим их новыми словами «колонизация», «колонизатор», «очарование», – ах, они еще не появились, так как Рафаэль не понял ни темы дискуссии, ни смысла спора. В то время он был слишком молод, – турист, затерявшийся в чужой стране, но видите, как все обернулось, Рафаэль ничего не забыл. Просто он плохо осознавал, о чем идет речь, и если чуть не упал в обморок, то это не от солнечного удара, а от душевных мук, причиненных ему этими словами, которые никак его не касались, но так бывает: слово – не воробей, вырвется – не поймаешь.

«Тук-тук, – постучалась эта троица в сердечко Рафаэля, – мы хотим кое-то сказать тебе». – «Нет, нет, – ответил Рафаэль, – меня вовсе не интересуют проблемы таитянских или малийских писателей, да и вообще, писателей!» – «Напрасно, напрасно, – продолжали три словечка, – а знаешь ли ты, бедный цыпленочек, цыпленок-велосипедист, что даже в твоем городишке, в самой что ни на есть французской глубинке (понимаешь, о чем речь?), в невзрачном домишке с пристроенным сарайчиком (все еще не понимаешь?), а если мы добавим сюда еще большой красивый дом из гранита (а, дошло наконец?) и улочку между этими домами, которая носит имя Глициний, ты тоже обнаружишь колонизаторов и угнетенных? Да, наш дорогой, простодушный Рафаэль, мы тоже живем там, колонизаторы и угнетенные, и играем в эту игру, меняя костюмы и надевая разные маски, – да-да, дорогой Рафаэль, ты попал под гнет колонизаторов! Кого именно? Твоих близнецов, черт побери! Ты даже сам не заметил, как изменился твой язык, ты говоришь уже по-другому, Рафаэль, ты перестал быть самим собой, превратился в чужую колонию, но не волнуйся, в конце концов, мы просто два обычных, хорошо известных, затасканных слова, но есть еще третье – очарование, – вот оно самое грозное и опасное, очарование-слияние. Вот так, Рафаэль, какая интересная история, ты и представить себе не мог, что работа твоей матери в обществе дружбы Франция-Мали выбросит тебя, как игральный кубик, на клеточку под названием „откровение от Рафаэля“».

«И что же это такое, откровение от Рафаэля?» – спросили вы меня, месье, спокойным и вроде бы безразличным тоном, но, должен признать, без малейшей иронии, ведь вы отличный профессионал, месье, теперь я понимаю это, а тогда я приписывал вам самые дурные помыслы, за каждым вашим замечанием усматривал скрытую атаку, одна ваша фраза, и – опля, я выпускал все шипы. «Так что же это такое, откровение от Рафаэля?»

Колониальные истории выводят меня из себя, теперь мне просто смешно, когда я снова оглядываюсь назад и чувствую, как под знойным небом Мали у меня по спине пробежал холодок! Я вижу, как мой виртуальный двойник поднимает палец: «Я тоже, господа писатели, попал под гнет колонизаторов, я сам, господа писатели, колонизатор». Я вижу изумленные, но благожелательные взгляды писателей, им не привыкать к разного рода подстрекателям. Бледный как мел, на грани обморока, шестнадцатилетний подросток вряд ли доставит им много хлопот, он, скорее, внушает жалость, и вот уже ведущая снова завладевает микрофоном, – инцидент исчерпан, но только не для тебя, Наташа. Ты подмигиваешь мне: «Вот так-то, старина, вначале ты смешиваешь всё в кучу, ты – нигде, а значит – везде, отсюда и странные коллизии, неуместные, противоречивые, но не обращай на это внимания, продолжай искать…»

Откровение от Рафаэля – это, скорее, откровение Рафаэля самому себе, неуверенное и дрожащее, с ускользающими образами, отзвуками и отражениями, бестелесный ментальный силуэт. Оно начало обретать свои черты под натянутым тентом на конгрессе писателей, переходя от того «Я» к этому «Я». Вы-то знаете, месье, что призрачному силуэту все сгодится для того, чтобы покинуть свою личину и выйти на свет божий.

Хрупкая девушка расхохоталась, и я ощутил внутри себя толчок. Груз, давивший мне на сердце, рассыпался под бурлящим потоком твоего хохота, Наташа, орошая меня с головы до ног, словно во время тайного крещения. О, как мне нужен твой смех теперь, когда у меня начались черные дни.

Осень, занавески из муаровой тафты задернуты, порывистый ветер швыряет кашли в окна, по влажному асфальту шуршат шины машин, скрипит лифт, Камилла, обнаженная, лежит на кровати. Ее новый любовник не снял всю одежду, он лежит на ней, она обвила его ногами, рука парня скользит между телами, тянется к низу ее живота, лихорадочно прокладывая себе путь. Как приходится напрягаться этой руке, как неудобно ей в этом положении, как сложно расстегивать застежки, потом молнию, стягивать трусы, какой извилистый у нее путь, приходится отступать, спотыкаться, ни дать ни взять проводник в Гималаях, у которого от усилий сводит спину, спелеолог, ползущий по покрытому влагой своду. Как же тяжко этой руке, как хотелось бы ей оказаться в мягком кармане или отбивать ритм вместе со своими подругами-ножками, но она стала рабой мозга, который заставляет ее извиваться в неудобных положениях, и все ради того, чтобы дождаться апофеоза, который скоро произойдет здесь, в нижних чертогах живота.

Я сижу в большом позолоченном кресле госпожи Ван Брекер, которое поставили подальше в тень, на коленях у меня лежит дневник сеансов близнецов, я погружен в мечтания, навеянные рассказами Лео: Микеланджело с трудом передвигается, опираясь на спину, по возведенному в храме помосту, его лицо всего в нескольких сантиметрах от свода, рука крепко сжимает кисть, капли краски падают на волосы, текут по рукаву, пальцы становятся липкими. Его тело сведено судорогой, все цвета над головой кажутся ему размытыми пятнами, и однако нужно найти в себе скрытые силы и нарисовать на потолке ту картину, которая родилась в его воображении.

А тем временем мой взгляд следит за другой рукой, которая опускается на бледную спину парня. Это рука Лео. Он сидит на краю кровати, облаченный в кимоно, широкие рукава которого похожи на крылья. Альбом с его эскизами раскрыт у него на коленях, но Лео не рисует. Его затуманенный взгляд устремлен в неведомые мне грезы, и только его рука, что бодрствует у ложа Камиллы, выдает его присутствие в полумраке комнаты и его связь с этим миром. Иногда широкий рукав, словно пробудившийся ангел, нерешительно приподнимается, потом вновь опускается, снова взлетает и приземляется. Я не знаю, о чем думает Лео, мне кажется, что его вообще здесь нет, что его рука действует сама по себе, покоряясь мягкости его характера, что ей все равно, что гладить: котенка, плед или другой предмет. А еще я угадываю в этих движениях смутную тоску, поднимающуюся из самых глубин его души и подающую сигнал руке, которая начинает тихонько, но настойчиво барабанить по спине, словно пытаясь предотвратить непоправимое. Однако парень активно орудует над телом Камиллы, его занимает только его желание, и ему нет дела до всех тех сложностей, которые двигают рукой Лео. Но какими бы мягкими и ангельскими ни были прикосновения Лео, они явно не понравились парню, и он, приподнявшись на локте, грубо выругался. Может, мне пора перестать мечтать, вскочить с кресла и крикнуть: «Черт возьми, Лео, оставь его в покое!»

Но я не двигаюсь с места, а Лео перемещается к окну. Усевшись на подоконник, он рисует. Парень вновь улегся на Камиллу, его изгибающаяся спина вот-вот станет дыбом, как меняющая направление волна, я это чувствую своим телом. Коробка с противозачаточными таблетками притягивает мой взгляд, как звезда в вечернем небе. Интересно, Камилла, не забыла принять таблетку?

Моей Камилле становится жарко, ее локоны приклеились ко лбу, от груди, раздавленной чужим телом, остался лишь белый полумесяц, я не хочу встречаться с ней взглядом, не хочу получать сообщения ни от ее глаз, ни от тела, каждый из нас, как канатоходец, идет по тонкому канату, неся над пропастью свою хрупкую мечту, и если один из нас сорвется, мы все втроем рухнем вниз (ладно, четверо, хотя этот случайный парень, в общем-то, не в счет). Для меня не имели значения ни грудь Камиллы, ни ее ноги, ни слишком энергичные и резкие движения ее тела. Она старательно выполняла упражнение, которое, как ей казалось, хорошо знала, возможно, она даже была слегка влюблена в своего дружка, но пока ей не удалось изучить свое тело, и она просто, не испытывая никакого сексуального влечения, ложилась под парня.

О, я хорошо понимал Камиллу, я встретил ее маленькой девочкой на другой планете, и мы вернулись с ней во время, предшествующее нашему рождению. Мы прошлись по местам, где нам было безумно хорошо, мы преображались в зародышей, вымазывались в крови и лимфе, плавали в околоплодной жидкости, а теперь мы отправились в обратный путь, чтобы вернуться к своим сверстникам, однако обратная дорога не похожа на ту, по которой мы шли, и мы часто выбираем не тот поворот, ищем выход из странных тупиков.