Несовершенные любовники

Текст добавлен: 27 апреля 2018, 07:30

Текст книги "Несовершенные любовники"

Автор книги: Пьеретт Флетио

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Мне хотелось увидеть госпожу Ван Брекер, голые ноги госпожи Ван Брекер, но платье Камиллы подавало сигнал тревоги, ее платье так и кричало: «Беги, Рафаэль, беги!» Что-то зловещее носилось в воздухе, и я словно слышал свою бабулю с Карьеров: «Гадко все это закончится».

Камилла обычно носила только джинсы и майки, и я ни за что не догадался бы об их крутизне, если бы не видел их в женских журналах, валявшихся по всей квартире, и не сопровождал ее в известные бутики. Я почти не замечал разницы между бесчисленными моделями, которые она мерила, но, удивительно, на ее грациозной и в то же время атлетической фигуре они все смотрелись по-разному, – менялась не только она, но и ее жесты, аура, как меняется свет в течение дня. Я не мог отказаться ни от одной из этих Камилл, и мы брали всё. Джинсы и маечки делали Камиллу моей, длинные бальные платья отдаляли ее от меня.

– Твоя мать здесь?

– Анна здесь.

– Уже?

– Лео захотел встретиться с ней.

– Зачем?

– Ты прекрасно знаешь!

– Нет, не знаю.

– Значит, ты не хочешь?

– Чтобы Лео рисовал ее?

– Чтобы он переспал с ней.

– Но Лео этого не хочет!

– Это ты не хочешь!

– Почему ты так говоришь?

– Потому что ты влюблен в нее.

– Я не влюблен в нее.

– Тогда докажи это, уступи ее Лео.

Мы стояли с ней на лестничной площадке, у дверей в студию. Холодная и разгоряченная, бледная и раскрасневшаяся, прямая как палка, словно под ее бальным платьем было спрятано не гибкое девичье тело, а холодный стальной штык, она смотрела на меня, сверкая от злости зрачками, и внутри у меня закопошились гадкие змеи, дыхание остановилось, я не мог выдавить из себя ни звука. Но как же Анна, кто думал об Анне?

– Докажи это, – упрямо твердила Камилла.

Оттолкнув Камиллу, я вошел в спальню, в которой было ужасно душно и темно, подошел к окну и резким движением распахнул его. Лео сидел на кровати рядом с Анной.

– Закрой окно, – сказала Камилла.

– Здесь нечем дышать.

– Закрой.

– Нет!

– Анна хочет заняться любовью.

– Оставь, – тихо произнесла Анна.

– Как хочешь, – отозвалась Камилла.

Окно находилось в нескольких шагах от кровати, на которой сидели Лео и Анна. Анна встала и шагнула ко мне, Лео вскочил вслед за ней, как вдруг Камилла оказалась между мною и Анной, потом Лео между Камиллой и Анной, мы кружились вокруг кровати в странном вальсе, пока Камилла не схватила меня за руку и не сунула в нее дневник сеансов. «Идем!» – приказала она, и я покорно сел в золотистое кресло, положив тетрадь на колени, а Камилла встала за мной, обвив мою шею руками. Лео снова присел на кровать.

Но кто в этот момент думал об Анне, кто думал о том, чего хочет Анна?

– Анна, – шепотом позвал ее Лео.

– Значит, Рафаэль привел меня сюда, чтобы отдать Лео? – раздался голос Анны.

Тихий дрожащий голосок, дуновение ветерка, крылышки бабочки складываются, шуршание едва уловимо.

– И чтобы написать об этом в вашей тетради? Да, Рафаэль? – еще спросила она.

Никто не ответил бабочке, и она, раскрыв свои крылышки, подлетела к окну и исчезла.

И сегодня я все надеюсь, что она на самом деле улетела в более милосердный мир, опустилась на руку к проходившему пареньку, потом к другому, и в конце концов нашла того, кто никогда не бросит ее и будет бережно нести всю жизнь, окружая заботой и защищая прелестные тонкие крылышки. Анна, летящая к своем ангелу, – таким был памятник, который я воздвиг в ее честь у себя в голове и к которому возлагал цветы каждую ночь, когда страдал от бессонницы, потому что я очень любил ее и понимал ее хрупкую душу, но когда она позвала меня, я не откликнулся. Несколько секунд тишины – и сачок накрыл ее, прибив к тротуару, а окно, как вы помните, распахнул я.

Мы не шевелились, охваченные ужасом, сдерживая дыхание, словно ожидая, когда Анна снова появится в проеме окна, а затем Лео повернул к нам голову. Он выглядел отрешенным и одиноким. И вдруг, приподнявшись с кровати, он, казалось, заскользил к окну, будто притягиваемый гипнотической силой пустого прямоугольника. Я бросился к нему, чувствуя спиной, что Камилла повторила мое движение. Мы изо всех сил оттягивали его от окна, с трудом преодолевая свое оцепенение, а он, глядя на нас застывшим взглядом, продолжал свой бесконечно медленный путь, будто между нами были километры пустыни, пока в изнеможении не опустился к нашим ногам. Сестра положила руку ему на голову, он положил свою руку мне на колено, я сжал его руку в своей, мы превратились в настоящее изваяние, бальное платье Камиллы холодным мрамором упиралось мне в спину, и в таком виде нас нашли через пять минут, а может, через час.

Анну уже увезли, и мы ее больше никогда не увидели. Мы сидели и повторяли одну и ту же фразу: «Она была здесь, а потом исчезла». Несколько секунд, понимаете, все произошло слишком быстро, это не укладывается в голове, это чья-то глупая шутка, она жива, жива, сами проверьте, сидит, наверное, сейчас на ступеньках в спортклубе или у себя дома в ожидании, когда будут урегулированы дела ее отца-дипломата. Однако ее отец не был дипломатом, у нее, вообще, не было никакого отца, а мать ее служила консьержкой в доме на авеню Фош, который она мне однажды показала. Мой приятель дантист утверждал, что говорил мне об этом, но он ничего мне не говорил, или я не слушал. «Мифоман, вот вы кто!» – звенел негодующий голос полицейского или, может, судьи, а я бормотал, повторяя: «Это была просто маленькая бабочка». – «Не говорите так, вы можете навредить себе», – умолял меня мой адвокат, но я должен был ее защищать, однажды я этого не сделал и теперь не мог предать ее еще раз. «Хорошо, пусть будет маленькая бабочка, но эта бабочка обвинила вас в убийстве», – вновь гремели голоса полицейского, следователя, судьи.

Перед смертью Анна чуть слышно прошептала: «Рафаэль, это Рафаэль..» Парень из службы спасения, первый подбежавший к ней, не был уверен, звала она или обвиняла этого Рафаэля, но госпожа Дельгадо ухватилась за предсмертные слова своей дочери. Она рассказала о них адвокату, который владел зданием, где она служила, и занимал в нем весь второй этаж. Тот сразу увидел выгоду, которую можно было извлечь из этого «дела» и согласился представлять ее интересы, обвиняя меня в убийстве, хотя я был малозначимой фигурой, но он собирался использовать меня, чтобы атаковать богатых родителей близнецов. «Я обеспечу вас до конца жизни».

Адвокат, нанятый Бернаром Дефонтеном для защиты в суде близнецов, не только обладал громким именем в профессиональной среде, но еще и сверхъестественным слухом, поскольку тоже прекрасно расслышал последние слова, которые прошептала погибшая. Слабый крик бабочки пронесся над шумными улицами, преодолел каменные стены сотни домов и даже толстую, с настоящей звукоизоляцией дверь его кабинета, долетел до его настороженных ушей и очутился в папке «Дельгадо», которую уже вытаскивала с пыльных полок его секретарша. Он отчетливо слышал: «Рафаэль, это Рафаэль меня толкнул» – и, несмотря на настойчивые возражения молодого спасателя, заявлял, что до сих пор слышит этот ужасный обвинительный возглас. Он вновь и вновь повторял эти слова, мощным эхом разлетавшиеся по залу Дворца правосудия, и уже начинало казаться, что речь идет не об Анне, а об отвратительной Горгоне, что все это не имеет ничего общего с нашей историей, и мне не оставалось ничего другого, как замкнуться в себе и перестать участвовать в этом маскараде.

Меня бесконечно мучили приступы арноэ. «Симулянт!» – негодовал адвокат господина Дефонтена. «Да нет же, – утверждал доктор Вильнёв, специально прибывший из Буриёфа, чтобы свидетельствовать в суде, – он с самого детства страдал от них», но его старческий голос был слишком слаб. «Доктор, вы помните про Юпитера и сирену?» – «Конечно, малыш», – сказал он, вытирая слезы. «И о том, что мое воображение принесет мне однажды удачу?» Но доктор не успел ответить, поскольку адвокат завопил о сговоре, о том, что свидетель и обвиняемый действуют заодно. Мой же адвокат предпочел обойти стороной историю про Юпитера и сирену, равно как и про бабочку, потому что они раздражали судью и вызывали смятение, и, вообще, никто не хотел слушать о том, что могло выставить нас в более выгодном свете, так как это отнимало слишком много времени и не относилось к делу. Суду нужны были не поэзия и мечты, а факты и только факты.

Я не мог доказать достоверность свидетельских показаний молодого спасателя. Я просто знал, что Анна не обвиняла меня, она прошептала не «это Рафаэль меня толкнул», а «это Рафаэля я любила». Вот только где эти слова, где их найти?

Мои лихорадочные поиски тех, кто мог бы их услышать, мест, где они могли бы приземлиться, не увенчались успехом – бабочки не оставляют следов на пыльце и росе. И тут, вспоминая, как ее грустное личико оживает под взглядом Лео, как раскрывается ее красота, когда она позирует ему, как старательно выполняет все его указания, с какой гордостью рассматривает свои портреты, я понял другую вещь: она любила Лео и уже упорхнула от меня к нему, это подле него сильнее всего шуршали ее крылышки, но что тогда означало «Это Рафаэль…»?

Тысячу раз я прокручивал в голове полет Анны к окну и те минуты, которые, предшествовали ему: Рафаэль, Лео, Камилла, затем Лео, Рафаэль, Камилла, я проигрывал сцену под разным углами, и в конце концов это Камилла вышла на первый план. Я постоянно натыкался на нее в своих воспоминаниях: на ее бальное платье, на ее ледяной голос, которым она произнесла: «Докажи это», на тетрадь, которую всучила мне. Камилла, Рафаэль, Лео или Камилла, Лео, Рафаэль, а затем Анна. В итоге, я уже ничего не соображал.

Анна лечилась в Американском госпитале^[12]. Госпожа Дельгадо, ее мать, по совету своего адвоката, – как позже выяснилось, она была и его любовницей, – скрыла от суда данный факт, но позже вынуждена была рассказать о попытке самоубийства, которая случилась несколькими неделями ранее (после отъезда жениха Анны в Японию). Плохо завязанный узел легко развязался, и все закончилось благополучно. Услыхав это, я вспомнил, как однажды вечером не увидел Анну на ступеньках спортклуба, как ее волосы всегда прикрывали лицо, как она в несколько слоев обматывала шарфом шею, как поднимала постоянно воротник своей куртки, я вспомнил легкую тень между плечами и лицом, которую Лео изобразил на ее портрете. Однако адвокат Бернара Дефонтена не сдавался и продолжал размахивать над головой счетами, пока бабушка Дефонтен внезапно не разозлилась на своего сына и его адвоката, который ни черта не понимал, и не бросилась на мою защиту, не обращая внимания на дедушку Дефонтена, пытавшегося, впрочем, без особого старания, успокоить ее.

Она говорила о близнецах и обо мне, о нашем детстве, о моей матери, о нашем городке. И вдруг атмосфера в зале суда изменилась, мне даже стало легче дышать, я наконец узнал нашу историю, пусть упрощенную, урезанную, да и судья, кажется, тоже все поняла, поскольку дело было прекращено в связи с отсутствием состава преступления. С самого начала следствия я находился под судебным надзором и был обязан посещать психотерапевта. Я сменил нескольких врачей и только когда встретил вас, месье, то понял, что смогу рассказать вам свою историю. Эти события произошли в начале сентября 2001 года. А через несколько дней, после террористической атаки на башни-близнецы в Нью-Йорке, огромный столб дыма и пепла словно докатился до нас – наше дело рассыпалось, а все герои, выбравшиеся из-под обломков этой драмы, оказались ничтожными, серыми личностями. Все телеканалы во всех уголках мира только и говорили, что об этом событии, которое сразу затмило все другие истории. Помните, месье, вначале я не мог говорить, не знал даже, с чего начать, пока не стал рассказывать о своей поездке в Мали, о том, как попал на собрание писателей, о креслах под манговыми деревьями, о тенте, опустившемся мне на голову, и о Наташе. «Я знаю, что это не относится к делу», – повторял я вам, но вы молчали, и я неделями мусолил одно и то же. Я много рассказывал вам о цыпленке-велосипедисте, блюде, которое мы там ели, а вы удивленно каждый раз спрашивали: «А что это такое, цыпленок-велосипедист?» – «Ну как же, месье, я же объяснял, что это цыпленок в очень остром соусе, но он настолько сухой и жесткий, что его невозможно жевать». А когда вы в очередной раз спросили: «А что это такое, цыпленок-велосипедист?», я неожиданно расхохотался, потому что представил другого цыпленка, который вскарабкался на велосипед и изо всех сил крутил педалями, чтобы убежать от своих преследователей. Ну а потом я разрыдался, так как этим цыпленком, конечно, был я, – моя мать часто звала меня цыпленком, когда мы жили с ней в нашем ветхом домишке, недалеко от особняка Дефонтенов, – и это был мой старый любимый велик, который мама купила мне, перейдя на работу в мэрию. Он был свидетелем моих детских радостей и горестей, я столько чинил его с моим другом Полем, иногда я пылинки сдувал с него, а иногда забрасывал надолго в чулан, но потом всегда о нем вспоминал.

И я начал рассказывать вам о близнецах, о том, как они впервые пришли в нашу школу, о Клоде Бланкаре, который, несмотря на свою роль второго плана, постоянно всплывал в моем повествовании. «А как же преследователи, Рафаэль?» – поинтересовались вы. Ах, но здесь вы поспешили, месье, это было вашей ошибкой, ибо тут же огромный столб дыма и пепла, от которого чернели экраны телевизоров, появился у меня перед глазами, гигантский дорожный каток прокатился по моей голове, раздавив меня до жалкой распластанной серой тени. Вас раздражало, месье, что я отклоняюсь от темы, вспоминая о кошмарной смерти трех тысяч человек, брожу вокруг да около. Но этот густой черный дым скрывал тела, падающие из окон, и среди них мужчину и женщину, которые, взявшись за руки, прыгнули в пропасть. Гигантская стеклянная стена заслонила мой рассказ, заткнула выходы для моих чувств, и я укрылся в образе двух человеческих фигур, которые падали, кружась, словно осенние листья, а вслед за ними падали башни-близнецы. Дыши, чувак, дыши.

Долгих три года кружились два маленьких силуэта и рушились башни-близнецы, пока их образ постепенно не стерся и не уступил место моему рассказу о моих героях и обо мне.

Три года психоанализа с вами, месье, и малярных работ с господином Хосе, который перестал быть моим квартирным хозяином, так как его супруга, госпожа Мария, сообщила мне, что им снова нужна моя комната. Зачем – я особо и не вникал, мне и так было неловко перед ними. На самом деле им не нужна была эта комната, думаю, им просто претило сдавать эту розовую бонбоньерку, – бывшую комнату их дочери, – подозреваемому, а может, и вероятному убийце, даже если они в это не верили. А в том, что они в это не верили, я ни капельки не сомневался, так как комнату они так никому и не сдали. Кроме того, господин Хосе заверил меня слегка дрожащим от волнения голосом, что я могу продолжать работать с ним и даже выходить на полный рабочий день. «Спасибо, господин Хосе, но это невозможно». – «Не глупи, парень, – сказал он, впервые обратившись ко мне на ты, – в суде нелегко защищаться, когда сидишь без работы». И так в течение трех лет я вставал на заре и отправлялся с господином Хосе на очередной объект. Я узнал абсолютно все о малярных работах, вкалывал до темноты, выходил на сверхурочную работу, чтобы компенсировать те часы, которые вынужден был проводить во Дворце правосудия, встречаясь со следователем или адвокатом, или с вами, мой дорогой психоаналитик, или с Ксавье-воспитателем в литературном кружке, так как он любил поболтать со мной.

Господин Хосе говорил мало, педагогика не была его призванием, но я схватывал на лету все, чему он меня учил, ведь я в детстве много работал руками, по просьбе матери что-то чинил в доме, но еще больше помогал бабуле с Карьеров, которая эксплуатировала меня без зазрения совести. Она даже заставляла меня воровать черепицу на складе местного предпринимателя, а потом давала мне указания своим пронзительным голосом, пока я ползал по крутому скату трухлявой крыши, а она придерживала лестницу. В общем-то, она могла многое делать по хозяйству сама, но в душе была настоящей рабовладелицей. «Давай, мое золотко!» Она не хотела даже пальцем пошевелить, раз уж раб оказался у нее под рукой. «Ох, твоя бабуля совсем уже старенькая». И золотко делал все, что мог, ради своей бабули, но зато я многому научился, и господину Хосе не приходилось на меня жаловаться. Таким образом, я смог зарабатывать на жизнь без посторонней помощи, без поддержки матери, которая, впрочем, сделала бы все, чтобы мне помочь, и без близнецов, всегда готовых восполнить дефицит моего бюджета. «Не доставай нас, Раф, нам плевать – отдашь ты или нет». Однако теперь я не имел права видеться с близнецами.

Во время работы мы с господином Хосе почти не разговаривали, но меня устраивало это молчание, так как вокруг меня было слишком много слов, а позднее много написанных страниц. Все говорили и писали: моя судья и ее секретарь, стенографировавшая показания, мой адвокат, адвокат Бернара Дефонтена, адвокат госпожи Дельгадо, мой психоаналитик, делающий заметки, Ксавье, который ничего не записывал, но задавал щекотливые вопросы, и я сам, отвечающий на вопросы и постепенно запутывающийся еще больше.

В этом самодеятельном спектакле, в который превратилась моя жизнь, на Рафаэля раз за разом набрасывались свирепые грифы, чтобы разорвать его на кусочки и собрать из них нового Рафаэля. От такого обилия Рафаэлей я точно сошел бы с ума, если бы не работа с господином Хосе, когда мы целыми днями молча штукатурили и красили гладкие стены. Господин Хосе не заводил на меня никакого досье, а его кисти и валики не обладали убийственной силой слов. Когда он смешивал краски в больших ведрах, то не искал аргументы ни в защиту обманутого паренька, ни против паренька-извращенца, не писал тайно научные заметки о порочных фантазиях близнецов или детектив для специализированного Интернет-сайта.

Сколько всего написано про меня, Наташа! Если бы по невероятному стечению обстоятельств я не встретился с тобой на международном коллоквиуме в Мали, если бы не услышал твое серьезное и в то же время веселое выступление, я бы утонул в этой писанине, а то, что осталось бы от меня, растворилось бы в краске, которую я до конца своих дней наносил бы тонкими слоями на стены, постоянно думая о тебе. Благодаря тебе, – хоть ты и не догадываешься об этом, и именно потому, что не догадываешься, – я забираю нашу историю у тех, кто ее у меня конфисковал, и снова обретаю своих героев: Лео и Камиллу, отосланных как можно дальше от своего опасного дружка; теперь она учится на факультете права и политических наук в университете на западном побережье США, а он работает художником в Австралии в одной из газет, возглавляемой приятелем его родителей; маленькую Анну, от которой осталась лишь кучка пепла, хранимого ее матерью в комнатке консьержки на авеню Фош; мою бабулю с Карьеров, также почившую и похороненную на кладбище нашего городка; родителей Поля, ныне отошедших от дел и использующих каждую возможность для путешествий, организуемых их пенсионным клубом; Поля, ставшего, как он и мечтал, инженером-агрономом и стажирующегося у своего министра, может, того, с сельскохозяйственной выставки, а может, другого; мою мать, живущую теперь в нашем домике вместе со своим коллегой из общества дружбы Франция-Мали, которого я так и не видел, но который настойчиво продолжает высылать мне денежные переводы на тот случай, если я захочу слетать к себе на малую родину («дорогой цыпленок-велосипедист, это тебе пригодится, чтобы сменить обстановку, если тебя совсем замучают твои призраки, в нашей семье ты всегда сможешь перевести дух, ну а адрес я тебе не напоминаю…»); дедушку Дефонтена, который после инсульта передвигается в инвалидной коляске с помощью друга моей матери, ставшего ему незаменимой поддержкой; бабушку Дефонтен, как всегда преданную своим близким, через которую до меня доходят редкие новости о близнецах, и только я понимаю смысл этих немногословных посланий («Камилла говорит, что парни в ее университете никуда не годятся», «Камилла не хочет, чтобы мы убирали качели в саду», «Лео работает над комиксами, описывающими его жизнь»); Бернара Дефонтена, возглавившего фармацевтическую группу, принадлежащую его супруге; госпожу Ван Брекер, по-прежнему входящую в административный совет своего благотворительного общества; мою судью, назначенную председателем суда в Мелоне; Ксавье, довольного собой и своими успехами в литературном кружке при тюрьме; моего психоаналитика, который по-прежнему многозначительно бормочет «мда-мда» в своем кабинете на бульваре Сен-Жермен; и тебя, Наташа, приобретающую авторитет. Я видел недавно твой портрет в газете, – у тебя все такая же очаровательная, но гораздо более уверенная улыбка, – читал хвалебные статьи о твоем третьем романе. Мне стало так тепло на душе, что я тут же написал тебе письмо, которое долго носил с собой в кармане, а потом разорвал. Нет, я не буду писать тебе, дорогая Наташа, мой милый товарищ по первым ста страницам.

Бал колыбелей окончен для меня. Временами я ловлю себя на том, что мои пальцы отбивают ритм старой мелодии по краю стола в кафе, по стеклу вагона метро или по полу, где лежит мой матрац, на котором я провожу долгие бессонные ночи, уставившись в потолок. Это началось недавно, и я сам не понимал, почему мои пальцы пускаются в пляс, как вдруг неожиданно вспомнил, что это токката BWV 911, и перед глазами возникла сцена: Лео, Камилла и я кружимся в нашей кухне, придумывая фантасмагорическую музыку и телодвижения, потом оказываемся втроем на одних качелях, летящих между небом и землей, на нашем Балу колыбелей, а моя мать, выйдя из своей комнаты, говорит: «Вы что-то разбуянились, детки», но мы не можем остановиться, потому что нам очень весело и мы счастливы. Когда мне не спится, я часто думаю о том, что однажды снова услышу этот ритм, который отобьют на двери моей комнаты, и тогда я открою дверь и увижу перед собой Лео с Камиллой, которые скажут: «Привет, Раф, мы вернулись». И мы сразу начнем измерять рост друг друга, чтобы посмотреть, как мы выросли.

А потом, как это бывает во снах, место действия меняется: я вижу наш старый дворик, где ремонтирую свой велосипед, и их, сидящих на четвереньках под покатой крышей сарайчика. Сверкая четырьмя глазками, они говорят: «Смотри, мы все еще здесь помещаемся». И тогда я поругаюсь ради проформы, а Камилла бросится мне на шею: «Мы так рады снова видеть тебя, Раф, ты и представить себе не можешь!» И тяжесть, давившая мне на сердце последние три года, вмиг улетучится. Может, в этот момент мы будем уже старенькими, – вот почему, понимаю я, мы находимся в доме моей матери: дело в том, что мы состарились, вокруг нас дети, вероятно, уже совсем взрослые, одни удивлены этим вошедшим без стука незнакомцам, другие с любопытством рассматривают их, толпясь в коридорчике, но мы не обращаем на них внимания, потому что мы – Лео, Камилла и я – наконец-то вместе после долгих лет подготовки к нашему рождению.

И счастье мое столь глубоко и безгранично, что только ради него стоило жить, стоило вернуться в небытие, – «пуз-пуз-пуз, я клянусь», – скажет мой друг Поль, «whatever», – пропоет парочка шалунов с седыми волосами, «мда-мда», – пробормочет мой психоаналитик, – конечно, конечно, все, что хотите, все, что угодно, поскольку я наконец слышу твой голос, Камилла: «Мы так рады снова видеть тебя, Раф, ты и представить себе не можешь».

notes

Примечания

King size, queen size (англ.) – королевский размер; дословно king – король, queen – королева (здесь и далее примечания переводчика).

Путая французские и английские слова, близнецы произносят mapple tree («клен» на англ.) на французский манер – meppletri.

Игра слов (франц.): clafoutis (клафути) и fou (безумный, сумасшедший).

Foutn (франц.) – пропащий, погибший.

Board (англ.) – совет (директоров).

Французские слова faitout (кастрюля) и foetus (зародыш) схожи по звучанию.

Whatever (англ.) – не важно, все равно.

FNAC – популярная сеть магазинов по продаже книг, дисков и др.

Слова из старой французской песни «Sur les marches du Palais» (На ступеньках дворца).

Make a muscle (англ.) – напряги мускул.