Текст книги "Хитросплетения (Сборник рассказов)"

Автор книги: Пьер Буало-Нарсежак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Мы действовали методом исключения. Прежде всего, признание Фальконе позволяло отбросить версию «преднамеренного» самоубийства: Регане кончает с собой, устраивая все так, чтобы заставить других подозревать его соперника. Далее, Изабель Бурр была, безусловно, невиновна. Никогда бы наша фокусница не совершила столь несуразного преступления. А Фальконе – соблазнитель, с легкостью добивающийся успеха, – безусловно, не тот мужчина, который способен обвинить себя ради спасения женщины. Таким образом, он, без сомнения, являлся убийцей. Но канат перерезал не он, потому что как раз этот грубый промах и привел к продолжению следствия. Если бы трапеция осталась цела, все бы преспокойно поверили в то, что Регане убился в результате несчастного случая. Кто-то, не знавший, наверное, истинного положения, захотел, однако, отомстить Фальконе. Кто же? Не кто иной, как мать. Старая цыганка!

С этого момента факты сами говорили за себя. Регане и Фальконе встретились один на один, по-видимому, в тот момент, когда Регане заканчивал свою тренировку. Они подрались, и Фальконе нанес своему противнику смертельный удар. Отсюда и причина его признания! Потом он оставил тело на арене. Для всех это выглядело бы, как будто Регане упал на голову – несчастный случай на тренировке!

Но мать тотчас же поняла, что необходимо сделать, чтобы покончить с Фальконе, независимо от того, причастен он или нет к гибели ее сына. Она спустила трапецию, для нее это дело привычное, надрезала канат… и забила тревогу.

Прямо в сердце

Всегда испытываешь какое-то странное ощущение, когда прибываешь на место, которое газеты называют «местом преступления». Доминирующим чувством является – и в этом надо признаться – любопытство, любопытство охотника, которому не терпится изучить повадки зверя, «нащупать» его, используя оставленные следы, определить его местоположение и приступить к погоне.

Однако это утро, утро июньского воскресного дня, – я хорошо помню его, потому что не очень-то люблю работать по воскресеньям, – принесло мне одно разочарование.

Ни малейшей зацепки. Сильви Леспина ударили кинжалом в ее кровати. Вот что я узнал от командира отделения жандармерии по поводу семьи Леспина. Состояла она из трех человек: отца, Роже Леспина, профессора археологии на факультете университета в Ренне; двух дочерей – Сильви, двадцати семи лет, и Аньес, двадцати лет. Домашнее хозяйство вела гувернантка Раймонда Люгр, сорока пяти лет.

Что до преступления, то банальнее не придумаешь. Несмотря на дождь, который, почти не прекращаясь, шел в течение нескольких дней, дышалось тяжело и окно на кухне оставалось открытым. Бандиту не составило никакого труда проникнуть на виллу. Он взобрался на стену ограды, что не представляло труда, и проник через окно. Оттуда он добрался до второго этажа и проскользнул в спальню Сильви. Девушка хранила в секретере украшения, которые принадлежали ее матери. Безусловно, грабитель знал об этой подробности. Может быть, Сильви пошевельнулась? Испугавшись, он нанес ей удар и бросился наутек тем же путем. Никто не услышал ни малейшего шума. Как обычно, в семь часов утра гувернантка принесла наверх завтрак Сильви. Девушку ранили несильно, но она потеряла немало крови и в результате испуга и кровотечения долгое время оставалась без сознания. Короче говоря, неинтересное происшествие. Но мне все равно пришлось составить список всех знакомых, вхожих в дом, – а их было много, учитывая профессию отца, – не говоря уже о торговцах и даже рабочих, так как я заметил вдоль виллы полоску свежевскопанной земли. Я указал на нее комиссару.

– На прошлой неделе, – сказал он, – прокладывали водопровод. Профессор распорядился построить позади виллы бассейн, и понадобилось выкопать траншею.

– Но я вижу, что она проходит как раз напротив кухни. Грабитель обязательно пересек ее, и мы можем обнаружить там следы.

– Нет. Я тщательно осмотрел.

Я бросил свою сигарету и подошел ближе. Красноватая земля размокла от дождя, но на месте траншеи на поверхность вылезали многочисленные камешки. Я с силой наступил на них ногой, не оставив ни малейшего отпечатка. Эксперимент был убедительным. Прежде чем войти, я еще раз обследовал фасад.

– У него большие средства, у вашего профессора, – заметил я. – Однако работа не обеспечивает хозяину такого достатка.

– Его жена располагала, кажется, крупным состоянием.

– Полагаю, что он дома?

– Да, с доктором Пелегрином, одним из его друзей.

– Есть нечто, что меня удивляет. Перед нами грабитель, явившийся, чтобы украсть, и подвергающий себя немалому риску, вы согласны? И вдруг, нанеся удар девушке, он теряется, хотя, выведя ее из игры, получает уйму времени, чтобы завладеть драгоценностями. Возникает вопрос: а за ними ли он приходил?

Комиссар казался удивленным.

– Но это же очевидно, – сказал он. – Иначе получается, что его единственной целью являлось убийство мадемуазель Леспина.

– Может, и так, кто его знает?!

На том я и вошел в дом и оказался нос к носу с мужчиной высокого роста, который тотчас же представился: «Доктор Пелегрин».

– А! Доктор, я очень рад, что встретил вас первым. Где бы мы могли спокойно поговорить?

Он провел меня в очень современную гостиную, где авангардистская живопись любопытнейшим образом соседствовала с очень древними предметами из раскопок профессора.

– Я старый друг Роже, – сказал он. – Этим-то для вас и объясняется мое присутствие здесь. Могу вас сразу же успокоить. У Сильви ничего серьезного… глубокий порез, который сильно кровоточил… Лезвие кинжала, к счастью, ушло в сторону. Удар нанесен без достаточной силы. В противном бы случае… Но Сильви – очень нервное создание. Поэтому-то она и пребывала так долго в обморочном состоянии… или по крайней мере оказалась не способной двигаться.

– По-вашему, в котором часу произошло нападение?

– Невозможно ответить точно. Она утверждает, что день только занимался.

– У нее нет никаких подозрений?

– Никаких.

– А ее отец?

– Он! – Врач улыбнулся. – Если бы вы попросили его датировать какую-нибудь руническую надпись, то, вероятно, он и дал бы вам справку прямо на месте. Но в обычной жизни он совершенно беззащитен. И потом, его дочери являются для него всем на свете. Он еще находится под действием испуга. Я так думаю, что именно ему досталось больше всех. К счастью, у него есть Раймонда!

– Мадемуазель Люгр? Расскажите о ней. Я ведь, вы знаете, нездешний. Никого не знаю. Мне необходимо, как говорится, погрузиться в атмосферу.

– Может быть, сигару, инспектор?

– Спасибо… Только не на службе.

Вообще-то мне нравились эти длинные, тонкие голландские сигары. Он закурил одну, не торопясь.

– Раймонда, – вернулся он к разговору, – находится в услужении у семьи Леспина уже около тринадцати лет.

– Вариант служанки-любовницы?

– О! Вовсе нет. Характерный тип самоотверженной, работящей и преданной бретонки. После смерти мадам Леспина она взяла дом в свои руки. Занимается здесь всем, но знает свое место. В общем, цены ей нет.

– А как девушки?

– Тут все сложнее. Они настолько разные! Впрочем, вы скоро сами сможете об этом судить. Сильви некрасива и, более того, подходит к тому возрасту, когда девушка, если не обратит на это внимания, начинает превращаться в старую деву.

– А она не обращает на это внимания?

– Боюсь, что так. Бедная Сильви! Все удары судьбы достаются ей. Болезни – она всеми ими переболела. Несчастные случаи – у нее их целая коллекция… в частности, и тот, что стоил жизни ее матери. Их машину перевернул грузовик… Все это развило в ней такое чувство, что она не такая, как все остальные. Она забросила учебу и сидит дома. Помогает Раймонде. Аньес же досталось все лучшее. Прежде всего, она красива, как и ее мать, а этим немало сказано. И потом, она унаследовала от отца его умственные способности. Готовится к конкурсу на замещение должности преподавателя гуманитарных наук в лицее…

– Немного капризная?

– Как раз настолько, чтобы в этом доме засияло солнышко. Естественно, Роже делает все, что ей заблагорассудится. Бассейн – это она… Обстановка гостиной – тоже она. Все, что есть нового, смелого, – все ее рук дело.

– Сестры ладят друг с другом?

Доктор Пелегрин выказал легкое замешательство.

– Ну, не то чтобы не ладили! О! Бывают кое-какие стычки, естественно, но могло бы быть хуже.

– Благодарю вас. Для меня начинает кое-что проясняться.

– Сейчас позову Роже, если хотите.

Мы пожали друг другу руки, и он вышел. Чуть позже появился профессор. Он был маленький, одет без всякого изыска, обращали на себя внимание глаза, кроткие, от которых светилось невероятно морщинистое, с неправильными чертами лицо. Он повторил мне то, что я уже знал. Для него покушение оставалось необъяснимым. Конечно, он принимал множество людей, в частности студентов. Но никто не знал о существовании драгоценностей. Кроме того, эти драгоценности обладали определенной стоимостью, но не такой уж большой, чтобы из-за них идти на преступление.

– Я бы вас попросил, не могли бы вы проводить меня к вашей раненой.

Он пошел по лестнице впереди меня, и на площадке второго этажа мы встретили Аньес.

– Можешь застегнуть мне «молнию»? – обратилась она к отцу.

– Ты уходишь? – спросил ее профессор, продолжая бороться с непослушным платьем.

– У меня одно или два дела, – объяснила Аньес. – Сильви я не нужна. Теперь ей нужно только отдыхать. Я на часок.

– Ну подожди, подожди!.. Дай я тебя представлю мсье инспектору…

Я поприветствовал девушку, потом погрозил ей пальцем.

– Не дольше часа, хорошо? Мне надо будет вас допросить тоже.

Она быстро спустилась по ступенькам. Доктор сказал правду. Она была прелестна, но слишком уж озабочена своей драгоценной персоной. Мы вошли в спальню Сильви.

– Вы найдете меня внизу, в моем кабинете, – шепнул профессор. – Не слишком ее утомляйте!

Он приблизился к Сильви и взял ее за руку.

– Инспектор задаст сейчас тебе несколько вопросов, Сильветт. Оставляю вас.

Затем он дружески кивнул мне и удалился. Сильветт! Это слово резало ухо! На кровати лежала старая женщина с бескровными губами и кругами вокруг глаз от упадка сил. А встретивший меня взгляд был недоверчивым и настороженным, как у крестьянки на рынке.

Она ответила мне слабым голосом, но охотно. Нет, она не видела напавшего на нее. Она крепко спала, когда удар и жжение в груди разбудили ее. Она попыталась позвать на помощь, но тут же потеряла сознание. Я чувствовал ее нежелание помочь мне. Я продолжал нащупывать хоть какой-нибудь намек.

– Хорошо… попробуйте вспомнить… День уже начался?.. Вы не заметили силуэта?

Ей казалось, что утро уже наступило, но воспоминания оставались смутными. Почти сразу же она впала в обморочное состояние.

– Обморок никогда столько не продолжается… Вы уверены, что не приходили в себя до прихода мадемуазель Раймонды… или что вы долго пребывали в сознании после исчезновения преступника?

В ее глазах застыло что-то упрямое и ожесточенное, чего я не мог себе объяснить.

– Я вам не враг, – сказал я. – Напротив, я здесь, чтобы помочь вам.

– Никто не может мне помочь, – прошептала она.

Я натолкнулся на стену. Но что скрывалось за ней? Я пошел к профессору в кабинет. Он указал мне на широкое кожаное кресло, уселся за стол и долго тер глаза.

– Она вам ничего не сказала? – начал он. – Такая странная девица! Вот она всегда такая – замкнутая, враждебная, особенно после того случая с помолвкой.

И он в общих чертах ввел меня в курс дела. За год до этого Аньес повстречалась со шведским студентом Свеном Ларсеном, который часто приходил в дом.

– Блестящий юноша, на которого я возлагал много надежд… Прекрасная семья из Норкёпинга. Состоялась его помолвка с Аньес. Но потом случилось нечто невероятное. Сильви втайне собрала сведения о Свене, и выяснилось, что два месяца тому назад Свен получил срок в своей стране за торговлю наркотиками. Не такой уж долгий срок, но, по моему настоянию, помолвку расторгли. Аньес, сами понимаете, восприняла это довольно тяжело. Но мне не в чем было упрекнуть Сильви. Она оказалась права, что не доверяла. Вскоре мир в семье восстановился.

– А с вашей гувернанткой она хорошо ладит?

Мой вопрос не удивил профессора.

– Не очень-то, – сказал он. – И даже буду откровенен… Сильви хотела бы выставить эту бедную Раймонду… Она ревнива… что правда, то правда, Раймонда заняла среди нас, возможно, слишком большое место. И потом, когда жена моя умерла, Аньес была совсем маленькой. Она не страдала так, как Сильви.

Итак, у меня появилось трое подозреваемых. Три человека имели полное основание мстить Сильви: Раймонда, Аньес и этот Свен, которого я теперь торопился повидать.

Профессор дал мне его адрес. Он жил в меблированной однокомнатной квартире недалеко от мэрии. Он был очень удивлен моим посещением. Красивый юноша, с очень светлыми волосами, высокий, с ослепительной улыбкой – прямо-таки мужчина, какого можно увидеть на страницах журналов рядом с роскошным автомобилем.

Следуя за ним, я пересек узкую переднюю и по пути заметил, что плащ, висевший на вешалке, еще не просох. Так-так! Я сел на диван-кровать и пересказал ему события минувшей ночи. Люди с такими открытыми лицами не умеют притворяться. Несмотря на свои усилия казаться удивленным, Свену не удалось провести меня.

– Вы прошлой ночью не выходили на улицу?.. Прошу прощения, что задаю вам этот вопрос – чистая формальность!

Нет, он не выходил. День его экзаменов приближался, и он готовился допоздна. Но отдавал себе отчет, что проверить алиби невозможно. Уже два месяца, как он не навещал семью Леспина. Впрочем, после разрыва он жил обособленно от окружающего мира. Он предложил мне бокал виски.

– Если позволите, просто стакан воды.

Он исчез в своей кухоньке. Я Воспользовался его отсутствием, чтобы заглянуть под диван. Там стояла пара ботинок, еще не чищенных. На каблуках виднелись следы грязи – той красноватой грязи, которую я заметил на вилле. Наконец-то хоть один след! Свен ходил туда ночью и прошел через свежевырытую траншею. Значит… Не следовало, однако, слишком спешить с выводами.

Я распрощался и вернулся на виллу семьи Леспина. Мне оставалось допросить Раймонду и Аньес. Открыла мне как раз гувернантка. Когда врач сказал мне: «Характерный тип самоотверженной бретонки», я представил себе крестьянку в чепце. Передо мной же предстала настоящая дама: вся в черном, волосы расчесаны на прямой пробор, лицо несколько суровое, может быть, из-за монгольских скул. Одни только руки говорили о тяжелом труде. Раймонда Люгр изъяснялась с легкостью, при этом сохраняя определенную сдержанность. Она повторила мне то, что сказала уже комиссару, но сделалась уклончивой, когда я спросил об ее отношениях с Сильви. Легко было понять, что она не любила ее. Я не стал настаивать. Я слишком хорошо понимал ситуацию.

– Когда вы пришли, неся поднос с завтраком, дверь спальни вы обнаружили открытой или закрытой?

– Закрытой.

Значит, посторонний позаботился о том, чтобы, уходя, закрыть дверь. Зачем?

– Вы встали самая первая. Не заметили ли вы следов грязи в вестибюле либо на лестнице?

– В тот момент я не обратила внимания. Потом еще бы – столько входило и выходило… жандармы, доктор, вы сами…

– Хорошо, благодарю вас. Мадемуазель Аньес вернулась?

– Да. Она в своей комнате. Вторая дверь направо на втором этаже.

Я поднимался наверх с растущим недоумением. Свен ли являлся виновным?..

Я постучал и вошел в комнату, где еще не навели порядок. А бывал ли здесь когда-нибудь Свен? Повсюду царил какой-то веселый хаос: пластинки на кровати, одежда на ковре, переполненные окурками пепельницы, книжки разбросаны повсюду. Аньес сидела в брюках и кофточке из джерси в уголке дивана, словно кошечка, занимающаяся своим туалетом.

– Располагайтесь, – сказала она мне. – Обязательно найдете стул, если немного поищете. Давайте! Допрашивайте меня!

Но мне больше нечего было у нее спрашивать, так как я сразу заметил недалеко от дивана, на светлом паласе, красноватый отпечаток подошвы. Как раз такой отпечаток, который должен был бы находиться в спальне Сильви, а не Аньес. Разгадка буквально лезла в глаза.

С одной стороны, девушка двадцати семи лет, замкнувшаяся в себе и обреченная на одинокую жизнь. С другой стороны, красивый юноша, соблазнительный и влюбленный в ее сестру. Естественно, Сильви сделала все возможное, чтобы помешать свадьбе. Она полагала, что выиграла партию. Увы! В воскресенье, рано утром, она слышит какой-то шум, подбегает к своему окну, видит, как Свен выбирается через окно на кухне. Таким образом, была лишь видимость разрыва: Свен – любовник Аньес. Это крах всего. Движимая отчаянием, Сильви наносит себе удар ножом. Но не убивает себя, как намеревалась. Ей удается лишь пораниться. Самоубийство также терпит крах! Так пусть уж послужит ей для мести. Аньес… Раймонда… Свен… Все они – ее враги. Она всех их скомпрометирует, втянув в скандальное дело. Полиция вполне сможет обнаружить в этой куче какого-нибудь виновного, а то и соучастника…

Итак, она прячет нож и выдумывает небылицу про преступление. Более того, ей хватает мужества, чтобы дождаться утра, без помощи, истекая кровью, надеясь на то, что кровотечение окажется, в конце концов, смертельным. И я чуть было на это не попался. Еще немного, и я задержал бы Свена… этого несчастного Свена, которого Аньес ввела в курс дела как раз перед моим приходом к нему и который так плохо умел лгать!

Паршивая овца

Случается, что и полицейский бывает замешан в преступлении. Не знаю ничего более затруднительного.

В ту пятницу я направлялся в Амбуаз к моим друзьям Меркадье. Погода стояла великолепная. На дорогах почти никого. Июль всех выгнал из города. Луара со своими голубыми островами напоминала какое-нибудь полотно эпохи Возрождения. Я напевал про себя, повторяя: «Важные дела на потом». «На потом» означало – завтра!

Я приходился дальним родственником Гортензии Меркадье. Она жила в одном из тех больших, величественных домов прошлых эпох, некоторые из которых еще сохранились в округе: из молочно-белого известняка, трехэтажные, затейливые окна на старинный манер, изящная линия крыши из черепицы, сверкающей на солнце. Перед домом – площадка, обсаженная каштанами, и сразу же до самого горизонта – речной поток. У Гортензии было четверо детей: дочь, Мари-Жозе, и три мальчика. Ришар, двадцати восьми лет, Марсель, двадцати пяти, и девятнадцатилетний Жан– Клод. За два года до этого Мари-Жозе вышла замуж за Эрве Лантельма, но их совместная жизнь не очень-то клеилась. Поговаривали о разводе.

Эрве владел в Туре большим, очень современным гаражом и туристическим агентством. Гаражом он занимался сам, один из его друзей, Кристоф Обер, руководил агентством. Мари-Жозе, Эрве и этот Обер образовали фирму, в которой каждому принадлежала одна треть. Все эти подробности мне предоставила кузина, которая несколькими днями раньше послала мне, полное жалоб, письмо на десяти страницах. По ее словам, Эрве Лантельм вел себя как бесчестный человек: он не только по-крупному играл, но также снискал себе отвратительную репутацию в области торговли подержанными автомобилями. Напарник его мало чем отличался от него. Мари-Жозе, молодая женщина, немного слабодушная, перестала жить с мужем и перебралась к матери. Но Лантельм хотел заставить ее вернуться в супружеское лоно, угрожая ей в случае отказа продать свою долю Оберу: таким образом, тот, став обладателем контрольного пакета акций, превратился бы в хозяина предприятия, а вытесненная Мари-Жозе не замедлила бы разориться.

Возмущение в доме Меркадье росло. Три брата с юношеским пылом говорили о том, чтобы «проучить» Лантельма, потребовать возмещения убытков, рассказать повсюду, что он вел распутную жизнь… Ясно, пустое, не более чем сотрясение воздуха, но доказывавшее: ситуация создалась, что называется, взрывоопасная. И моя добрая, наивная кузина, вся в слезах, умоляла меня приехать разрешить конфликт. «У вас положение, которое придает вам большой авторитет. Они вас послушаются. А если вы пригрозите Эрве вмешаться, то, уверена, он станет как шелковый».

В тот момент я почувствовал себя в полной растерянности. Несчастная женщина представляла себе, что главный комиссар – а я вот уже три месяца как занимал эту должность – является в то же самое время и судьей, имеет полномочия карать или миловать. Я позвонил было, чтобы попытаться разъяснить ей… Она же тотчас же истолковала мою щепетильность как отказ, принялась плакать, стонала, умоляла. Чтобы покончить с этим, я сдался. И потом, я подумал, что она, наверное, преувеличивает, что положение не настолько серьезно, как она утверждает, и у меня росло сильное желание рассмотреть поближе эту паршивую овцу семейства. Так что я согласился, но потребовал, чтобы Лантельм присутствовал и мог изложить свои претензии, если таковые у него имеются. Кузина моя протестовала. Я упорствовал.

Короче, уговорились, что соберемся всемером: моя кузина Гортензия, Мари-Жозе, ее муж, трое братьев и я. Жены Ришара и Марселя не должны присутствовать на встрече, чтобы не накалять атмосферу. Что касается прислуги, то предполагалось отпустить их на два дня. Чтобы без чужих ушей. У меня были все основания полагать, что потасовка будет ожесточенной, но я дал себе слово не выходить за рамки своей роли доброжелательного наблюдателя и в промежутке между обсуждениями побродить по берегам реки, которую я так люблю.

Прибыл я в Амбуаз к концу дня. На песчаных отмелях виднелись рыболовы, над водой кружили ласточки, а в небе роскошно сиял закат. Добрая Гортензия встретила меня, словно я был посланником Господа. Она, естественно, сразу же провела меня в маленькую гостиную, дышавшую милой стариной, чтобы повторить то, что угнетало ее, а затем проводила в мою комнату. Я не входил в этот дом на протяжении двадцати лет. Он оказался еще просторнее, чем в моих воспоминаниях. Лестница с широким пролетом вела на второй этаж. Полы тонко пахли воском. Комнаты выходили в длинный коридор.

– У вас будет голубая спальня, – заявила мне Гортензия.

Я понял, что это лучшая комната в доме. Мы прошли по огромному коридору, украшенному то там, то здесь рыцарскими доспехами и картинами невысокой ценности, зато величественных размеров.

– Что касается меня, – сказала Гортензия, – то я живу на другом конце, напротив комнаты, которую займет Лантельм…

На последних словах она понизила голос, как если бы произнесла нечто постыдное.

– Спальня моей дочери напротив вашей комнаты, – продолжила она. – Их следует отделить друг от друга, ведь правда? Впрочем, они стали как чужие. И подумайте…

Она остановила меня посреди коридора и вновь начала свои причитания. Я терпеливо выслушал ее. В общем, держался как бойскаут. Покуда она говорила, я любовался пропорциями этого этажа, красотой деревянной обшивки и выступающих потолочных балок. Архитектор, проектировавший это жилище, явно тяготел к стилю замков, расположенных по соседству. Время от времени я вежливо кивал. В какое осиное гнездо я влез! Гортензия вновь тронулась в путь.

– Уж извините меня, дорогой кузен. Я выплеснула на вас все наши злоключения… А вот вы и у себя!

Она отворила дверь, и я вошел в голубую спальню. По поводу нее я сделал ей комплимент. Стены обиты плотной тканью, напоминающей обюссонские гобелены; повсюду изящная мебель. В центре – большая кровать с балдахином, ей-богу, совершенно королевская.

– Вы балуете меня, – сказал я.

– Вовсе нет. Я просто хочу, чтобы вы хорошо отдохнули, вот и все.

Благодаря толстым стенам, температура в комнате сохранялась неизменной. Пышный ковер поглощал звук шагов.

– Ужинать будем в восемь часов, попросту. И этим вечером ни о чем ни слова.

Я расположился, переоделся, выкурил сигарету перед окном, которое выходило на почти безлюдную площадь. Подлинная провинция со всем ее покоем и размеренностью, которые она сумела сохранить. В восемь часов Гортензия постучалась в мою дверь. В честь меня она прихорошилась и с гордостью спустилась по лестнице со мной под руку. Семейство ожидало нас в столовой, обставленной с несколько излишней роскошью. Чувствовал я себя неловко. Все сохраняли весьма чопорный вид. За мной украдкой наблюдали. Если бы я держал их на расстоянии, они все приняли бы меня за несносного хвастуна, а если бы я попытался вести себя приветливо и сердечно, то во время обсуждения мне отказали бы даже в том минимуме почтительности, который необходим по отношению к третейскому судье. Кузина поставила меня в самое двусмысленное положение. Я чувствовал их подозрительность, и меня начали раздражать я сам, они и этот бессмысленный ужин.

Разговора не получилось. Каждую секунду Мари-Жозе или же ее более молодой брат Жан-Клод вставали с мест, чтобы принести кушанья или обслужить кого– нибудь. Если бы Гортензия обладала большей проницательностью, она устроила бы что-нибудь простое, вроде «шведского стола», что способствовало бы непринужденной и раскованной беседе приглашенных к столу. Я бы смог поговорить с тем, с другим, прощупать почву, просто научиться отличать их друг от друга, тогда как теперь я все еще сомневался по поводу их имен. Самый высокий, слева от Гортензии, видимо, старший. Справа от меня мог быть только Марсель, поскольку напротив сидел Эрве. В тот момент они все походили друг на друга, такое серьезное выражение хранили их лица. Одна только Гортензия, полагавшая, что, раз уж я здесь, спор скоро уладится, болтала о пустяках, улыбалась своему зятю, заставляла меня взять кусочек щуки. Марсель едва касался еды, Ришар выглядел разгневанным, а Мари-Жозе, должно быть, плакала, когда выходила на кухню, так как возвращалась с покрасневшими и блестящими глазами. Лучше всех себя чувствовал опять же Эрве, который держался молодцом, не пропускал ни одного блюда, пил вино, не разбавляя, и время от времени бросал в мою сторону заговорщический взгляд, как бы беря меня в свидетели полного провала. К сыру и фруктам я приступил с облегчением. Гортензия шепнула мне на ухо:

– Видите, кузен, я была права. Ни слова на повышенных тонах. Никогда не видела их такими разумными.

Она решительно ничего не понимала. Я сказал бы, что накал страстей достиг своего апогея. Они перемещались невидимыми потоками, словно флюиды, и прорывались то там, то тут в движении руки или сдержанном стуке ножа о тарелку. Наконец мы встали из-за стола. Лантельм вышел первым. Он попрощался коротким ироничным кивком головы уже сбившуюся в кучку семью и покинул свое место, его шаги отдавались по паркету. Поскольку я не собирался выслушивать неприятные слова, которые не замедлили прокомментировать его уход, то быстро распрощался. Я торопился остаться один. Какого черта я ввязался в это дело?.. Я выкурил две или три сигареты, затем, опасаясь плохой ночи, проглотил снотворное и лег спать.

Разбудил меня стук в дверь. Я зажег свет. Половина первого ночи! Я побежал открывать. Гортензия поспешно запахивала домашний халат.

– Стреляли, – сказала она. – В комнате Эрве… Револьверный выстрел… Идите скорее!

И вот она уже стучит в дверь Мари-Жозе, которая тут же вышла из комнаты. Мы побежали на другой конец коридора. Дверную ручку я крутил напрасно: спальня Эрве была закрыта на ключ. Я позвал:

– Лантельм… Эй… Лантельм!..

Без ответа. Я опустился, чтобы посмотреть сквозь замочную скважину.

– Вы ничего не увидите, – сказала Мари-Жозе. – С другой стороны драпировка.

– Сделайте хоть что-нибудь! – стонала Гортензия.

Привлеченные шумом, три брата спустились с третьего этажа, где они спали. Они были в пижамах.

– Что это значит? – кричал Ришар. – Пожар или что?

– Эрве, – сказала Мари-Жозе. – Он убил себя.

И она разрыдалась.

– Он! – воскликнул Жан-Клод. – Меня бы это удивило!

Мы были здесь вшестером, смешно выглядевшие в своей ночной одежде, перед безмолвной комнатой. Со всей очевидностью, мне надлежало принять инициативу на себя.

– Остается лишь ломать дверь, – сказал я.

– А чем? – спросил Ришар. – Она крепкая.

– Вот этим! – воскликнул Марсель, хватаясь за некое подобие абордажного топора, который висел неподалеку в паре с рыцарским комплектом.

И вот он бьется над прочной дубовой дверью. Он не без труда раскромсал ее, просунул в отверстие всю руку, некоторое время нащупывал, чтобы найти ключ, повернул его, и мы вошли.

Горел верхний свет. Эрве лежал распростершись у изножья своей кровати. Пижама на груди покрыта пятнами крови. Я осмотрел рану: убит пулей малого калибра. Окно оставалось открытым. Через него виднелись деревья парка.

– Оставайтесь в коридоре, – приказал я, – прежде чем вызвать полицию, я хотел бы проверить ряд моментов.

Я спустился на первый этаж. Задвижка входной двери осталась закрыта. Я вернулся в комнату и высунулся из окна. Около трех метров. Преступник мог выпрыгнуть, не причинив себе вреда. Он, может, и в комнату проник этим путем. Самые разные мысли крутились у меня в мозгу, покуда я глядел на разобранную кровать, тело, гобелен, на котором охотники преследовали ланей. Остальные следили из коридора за малейшим моим движением, что меня сильно раздражало.

Конечно, кто-то посторонний мог пробраться снаружи через открытое окно, но я скорее бы заподозрил одного из троих братьев. Один из них, имея наверняка какие-то личные доводы, пошел к Эрве, чтобы привести их ему. Спор обострился, и… Тот вариант, что у гостя оказался револьвер, мне сильно не нравился. Но возможно, он думал лишь защищаться или произвести впечатление на своего собеседника.

Несмотря на то что убийца жил в этом доме, ему пришлось выпрыгнуть через окно, поскольку дверь спальни была закрыта на ключ. Но как же он тогда смог снова пробраться в свою собственную комнату, ведь входная дверь… так и осталась закрытой на задвижку? Задача сводилась к следующему: одна дверь не позволяла выйти, а другая – войти.

Между тем я видел, как все братья спускались с третьего этажа. Неоспоримое алиби. Или тогда… Или тогда приходится предположить, что преступник продумал свое нападение вплоть до самых мельчайших деталей. Что давало приблизительно следующую картину.

Сперва преступник опускается на первый этаж и отворяет входную дверь. Затем он заставляет Эрве открыть ему, убивает его, закрывает спальню на ключ, выпрыгивает через окно, возвращается в дом, снова закрывает задвижку входной двери и добирается до своего третьего этажа.

Какой бы соблазнительной ни была эта теория, она наталкивалась на факт, о котором не следовало забывать. Гортензия вышла в коридор чуть позже выстрела. Она зажгла свет. Убийиа уже прошел или нет? Гортензия не из тех женщин, которые лгут, даже если им нужно прикрыть кого-то из своих. Она была слишком испугана. Она не смогла бы ломать подобную комедию. Нет, она конечно же не заметила в коридоре, как убийца поднимается наверх. Вывод: убийце потребовалось меньше времени, чтобы вернуться к себе, чем моей кузине, чтобы выйти из спальни и зажечь свет. Чтобы разрешить эту трудность, существовал лишь один способ – как можно быстрее повторно совершить то, что совершил преступник, покуда моя кузина в точности не повторит сцену своего пробуждения.