Текст книги "До свидания там, наверху"

Автор книги: Пьер Леметр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– До следующей недели, господин Майяр!

– А, что? Э… Да, добрый вечер…

Раз уж он еще жив, а отметка в миллион достигнута и даже превышена, Альбер подумал о том, что не разумнее ли поменять билеты на поезд и пароход, с тем чтобы ускорить отъезд. Но как раз на этот счет сомнения одолевали его больше, чем по всем остальным вопросам.

Уехать, да, как можно скорее, прямо хоть сейчас, если бы это было возможно… А как же Полина?

Он сто раз собирался с ней поговорить, но всякий раз передумывал. Полина просто чудесная, атласная снаружи, бархатная внутри, и такая умная! Но она относится к тем девушкам из народа, из которых вырастают обывательницы. Свадьба в белом платье, квартира, дети, трое, а то и четверо – вот предел их стремлений. Если бы все зависело только от него, на такое чудесное, спокойное существование с Полиной и детьми – почему бы и не четверо – Альбер бы согласился, он бы даже хотел продолжать работать в банке. Однако сейчас, когда он стал профессиональным мошенником, а вскоре, если на то будет воля Божья, станет мошенником международного уровня, такая перспектива с Полиной, женитьбой, детьми, квартирой и карьерой в банке рассеивалась. Оставалось одно-единственное решение: все ей рассказать, уговорить ее уехать вместе с ним через три дня с миллионом франков крупными купюрами в чемодане, с приятелем, у которого лицо похоже на расколотый пополам арбуз, и с французской полицией, идущей за ними по пятам.

Прямо скажем, это невозможно.

Значит, уехать одному.

Просить совета у Эдуара, все равно что говорить со стеной. В конечном счете, хотя Альбер очень любил Эдуара, по всякого рода противоречивым причинам он считал его порядочным эгоистом.

Альбер навещал его через день, когда не занимался сокрытием средств и не встречался с Полиной. Поскольку квартира в тупике Пер сейчас пустовала, Альбер счел неблагоразумным хранить там состояние, от которого зависело их будущее. Он искал решение: он мог бы снять сейф в каком-нибудь банке, но не испытывал доверия к банкам и предпочел камеру хранения на вокзале Сен-Лазар.

Каждый вечер он доставал свой чемодан, заходил в туалет вокзального буфета, чтобы сложить дневную выручку, а затем отдавал чемодан приемщику. Альбер выдавал себя за коммивояжера. Рекламирую эластичные пояса и корсеты, заявил он. Ничего другого ему не пришло в голову. Служащие вокзала заговорщицки посматривали на него, а он отвечал им скромным кивком, что, разумеется, еще больше упрочивало его репутацию. На случай если придется быстренько улепетывать, Альбер сдал в камеру хранения также огромную шляпную коробку, где лежала вставленная в рамку – стекло он так и не заменил – нарисованная Эдуаром голова лошади, а поверх нее – завернутая в папиросную бумагу конская маска. Он знал, что, если придется бежать, он скорее бросит чемодан с деньгами, чем эту коробку.

После камеры хранения и перед тем, как отправиться к Полине, Альбер заходил в «Лютецию», что стоило ему изрядных мук. Пройти незамеченным через роскошный парижский отель…

– Не беспокойся! – написал ему как-то Эдуар. – Чем больше лезешь на глаза, тем меньше тебя замечают. Возьми Жюля д’Эпремона! Его никто никогда не видел, но тем не менее все ему доверяют.

Он рассмеялся, выдав такое ржание, от которого волосы на голове вставали дыбом.

Альбер сначала отсчитывал недели, потом дни. Но теперь, когда Эдуар под полувымышленной фамилией Ларивьер предавался своим чудачествам в палас-отеле, он отсчитывал часы и даже минуты, которые отделяли его от момента отъезда, назначенного на 14 июля. Поезд отправлялся из Парижа в Марсель в тринадцать часов, что позволяло успеть сесть на следующий день на идущий до Триполи теплоход «Д’Артаньян», принадлежавший Компании морских перевозок.

Три билета.

Сегодня вечером последние минуты в чреве банка были так же трудны, как роды, каждый шаг давался Альберу с трудом, но наконец он вышел на улицу. Неужели на самом деле можно в это поверить? Погода прекрасная, портфель тяжелый. Справа никакого эшафота, слева никакой роты жандармов…

Только маленький, невзрачный силуэт на противоположной стороне улицы. Луиза.

Увиденное было для него потрясением, немного схожим с тем, что вы испытываете, столкнувшись на улице с торговцем, которого вы видели только за прилавком, вы его узнали, но чувствуете, что это не в порядке вещей, здесь что-то не так. Луиза никогда прежде не приходила за ним в банк. Поспешно переходя улицу, он спрашивал себя, каким образом она узнала адрес банка, однако она только тем и занимается, что слушает, должно быть, ей довольно много известно об их делах.

– Эдуар… – сказала она. – Надо сейчас же ехать к нему.

– Что с Эдуаром, в чем дело?

Однако Луиза не ответила, она уже подняла руку и остановила такси:

– Отель «Лютеция».

В машине Альбер поставил портфель на пол между ног. Луиза смотрела прямо перед собой, словно это она вела машину. К счастью для Альбера, у Полины вечером дежурство, закончится поздно, а так как завтра ей надо заступать с раннего утра, то спать она будет там. Для прислуги это значило – не дома.

– Но все-таки… – спросил Альбер, немного помолчав, – что там с Эд…

Он перехватил взгляд таксиста в зеркале заднего вида и спешно исправился:

– Что там с Эженом?

Лицо Луизы было скрыто вуалью, как у скорбящей матери или жены.

Она повернулась к нему и развела руками. Глаза ее были мокрыми от слез.

– Кажется, он умер.

Альбер и Луиза пересекли вестибюль «Лютеции» нормальным, как им казалось, шагом. Но не тут-то было. Лифтер сделал вид, что не замечает их нервозности, он был юн, но уже вполне профессионален.

Эдуар лежал на полу, прислонившись спиной к кровати и вытянув ноги. Очень плох, но все же жив. Луиза действовала с обычным хладнокровием. В номере воняло блевотиной, она распахнула одно за другим все окна, все полотенца, которые нашла в ванной, использовала как половые тряпки.

Альбер опустился на колени и наклонился к другу:

– Что, старик, плохо тебе?

Эдуар качал головой, судорожно открывая и закрывая глаза. Маски на нем не было, из зияющего провала на его лице исходил такой сильный гнилостный запах, что Альбер невольно отпрянул. Он сделал глубокий вдох, затем подхватил товарища под мышки и сумел уложить его на кровать. Когда у человека нет ни рта, ни челюсти – ничего, кроме дыры и верхних зубов, – вряд ли вам удастся похлопать его по щекам. Альбер заставил Эдуара открыть глаза.

– Ты меня слышишь? – повторял он раз за разом. – Скажи, ты меня слышишь?

А так как отклика не было, то он перешел к более действенным мерам. Он встал, прошел в ванную и налил полный стакан воды.

Повернувшись, чтобы пройти в комнату, он внезапно испытал такое потрясение, что выронил стакан, и ему стало плохо, он осел на пол.

На створке двери висела, словно халат на крючке, маска.

Человеческое лицо. Лицо Эдуара Перикура. Настоящего Эдуара. Отлично воссоздающая его таким, каким он когда-то был. Не хватало только глаз.

Альбер потерял представление о том, где находится. Он был в траншее, в нескольких шагах от деревянных ступенек, в полной готовности к атаке, и все остальные были рядом, кто впереди, кто позади его, натянутые как тетива, готовые ринуться к высоте 113. Вон там лейтенант Прадель в бинокль наблюдает за вражескими позициями. Перед ним Берри, а перед Берри тот парень, с которым Альбер никогда тесно не общался, Перикур его фамилия, поворачивается и улыбается ему – такая светлая у него улыбка. Альберу кажется, что он похож на мальчишку, задумавшего какую-то проказу. Он даже не успевает ответить ему улыбкой, Перикур уже отворачивается.

И вот перед ним то самое лицо, только без улыбки. Альбер так и сидел, парализованный, он больше никогда не видел этого лица, разве что во сне, и вот оно перед ним, выступающее из двери, словно Эдуар, подобно призраку, вот-вот предстанет целиком. Перед глазами пронеслась череда картин: два солдата, убитые выстрелом в спину, атака высоты 113, лейтенант Прадель, с силой врубающий ему по плечу, воронка от артиллерийского снаряда, лавина земли, засыпавшая его.

Альбер закричал.

В дверях показалась испуганная Луиза.

Он с трудом поднялся, пустил воду, сполоснул лицо, снова наполнил стакан и, не взглянув больше на маску Эдуара, вернулся в комнату и вылил зараз содержимое стакана в горло своему товарищу, который тотчас привстал на локтях, начал кашлять как проклятый, подобно тому как когда-то и сам Альбер, должно быть, кашлял, возвращаясь к жизни.

Альбер наклонил его вперед на случай, если рвота возобновится, но нет, приступ кашля продолжался еще долго, а потом прекратился. Эдуар пришел в себя, но, судя по синякам под глазами и безвольному, обмякшему телу, он был обессилен и снова погрузился в полубессознательное состояние. Альбер прислушался к его дыханию и решил, что оно нормальное. Не обращая внимания на присутствие Луизы, он раздел своего товарища и укрыл его простыней. Кровать была такой широкой, что он смог сесть на подушку рядом с Эдуаром с одной стороны кровати, а Луиза – с другой.

Так они оба и сидели, поддерживая его. Каждый из них держал руку Эдуара, который в забытьи издавал горловые тревожащие звуки.

С того места, где они находились, Луизе и Альберу был виден стоящий посреди комнаты большой круглый стол и на нем длинный узкий шприц, разрезанный пополам лимон, лист бумаги с остатками коричневого, похожего на землю порошка, и кремневая зажигалка, изогнутый и узловатый фитиль которой походил на запятую.

Резиновый жгут на полу у стола.

Погруженные в свои мысли, они по-прежнему молчали. Альбер не очень-то разбирался в этом, но порошок был очень похож на тот, который ему предложили в свое время, когда он искал морфин. Это был следующий этап – героин. Чтобы его достать, Эдуару даже не понадобился посредник…

Странно, но Альберу пришел на ум вопрос: тогда зачем нужен я? Как будто он сожалел о том, что ему не пришлось заниматься еще и этим.

С каких пор Эдуар колет себе героин? Альбер был в таком же положении, как близорукие родители, которые не заметили, что происходит, и вдруг оказываются перед свершившимся фактом, да уже поздно.

За три дня до отъезда…

А впрочем, за три дня до или три дня после, что бы это изменило?

– Вы уезжаете?

Луиза со своим детским умом думала о том же, свой вопрос она задала задумчиво и отстраненно.

Альбер ответил молчанием, означавшим «да».

– Когда? – все еще не глядя на него, спросила она.

Альбер не ответил, и это означало «скоро».

Тут Луиза повернулась к Эдуару и сделала то же, что и в первый день их знакомства: вытянутым указательным пальцем она задумчиво провела по краю разверстой раны, по вздувшейся пламенеющей плоти, подобной обнаженной слизистой оболочке… Затем встала, пошла накинуть пальто, вернулась к кровати, на этот раз с той стороны, где сидел Альбер, наклонилась и поцеловала его в щеку долгим поцелуем.

– Ты придешь попрощаться со мной?

Кивком Альбер ответил: да, конечно.

Это означало «нет».

Луиза знаком показала, что все понимает.

Она снова поцеловала его и покинула номер.

Как ему показалось, с ее уходом возникла воздушная яма, которую, говорят, ощущаешь при полете на аэроплане.

38

Это было настолько из ряда вон выходящим, что мадемуазель Раймон была просто поражена. Короче говоря, за все время работы на мэра округа с таким она еще не сталкивалась. Она прошлась по комнате, а он даже не посмотрел в ее сторону, ну ладно… но она трижды обошла вокруг его стола, а он ни разу не залез рукой ей под юбку, это – нечто…

Уже несколько дней Лабурден был сам не свой: остекленевший взгляд, опущенные уголки рта. Даже если бы мадемуазель Раймон исполнила танец наложницы из сераля, снимающей одно покрывало за другим, он бы этого просто не заметил. Лицо у него бледное, передвигается с трудом, подобно человеку, который в любой момент опасается сердечного приступа. Тем лучше, подумала она, сдохни, падаль. Внезапная немощность ее патрона была первым моральным удовлетворением, которое она испытала с тех пор, как ее приняли сюда на работу. Счастье-то какое!

Лабурден встал, медленно надел пиджак, взял шляпу и, не говоря ни слова, вышел из кабинета. Пола рубашки вылезла у него из брюк, а такого рода детали превращают любого мужчину в убожество. В его тяжелой поступи было что-то от быка, отправляющегося на скотобойню.

В особняке Перикуров ему сообщили, что хозяина дома нет.

– Я подожду, – сказал он.

Толкнув дверь в гостиную, он с отрешенным взглядом повалился на первый попавшийся диван, и в таком положении Перикур застал его три часа спустя.

– Что вы здесь делаете? – спросил Перикур.

Его приход привел Лабурдена в замешательство.

– Ах! Господин президент… господин президент… – твердил он, пытаясь подняться.

Вот и все, что он нашелся сказать, убежденный в том, что этим все высказал, все объяснил.

Перикур, несмотря на то что Лабурден вызывал в нем раздражение, питал по отношению к нему крестьянскую слабость. Объясните-ка мне, в чем дело, – иногда говаривал он ему с терпением, которое тратят только на коров и дураков.

Но в этот день он держался холодно, вынуждая Лабурдена приложить дополнительные усилия к тому, чтобы подняться с дивана и объяснить: вы поймите, господин президент, не было никаких поводов предполагать, да я уверен и вы сами, и все-все-все, да как представить что-нибудь подобное и так далее.

Его собеседник дал ему излить поток ненужных слов. Перикур вообще его больше не слушал. Достаточно и того, что сказано. А Лабурден продолжал свои сетования:

– Представьте себе, господин президент, этого Жюля д’Эпремона не существует! – Он был чуть ли не в восторге от этого. – Что же получается? Член Института Франции, работает в Америках, да не может быть такого, что он не существует! Все эти наброски, восхитительные рисунки, великолепный проект, ведь кто-то же их сделал!

Когда Лабурден находился в таком состоянии, ему непременно надо было переключиться на что-то другое, так как в противном случае его голова начинала работать в замкнутом цикле, и это могло продолжаться часами.

– Так он не существует, – подвел итог Перикур.

– Вот именно! – воскликнул Лабурден, искренне довольный тем, что его так верно поняли. – Представляете, не существует и адреса: улица Лувра, пятьдесят два! Знаете, что там находится?

Молчание. Как бы там ни было, Лабурден страстно любил загадки, кретины вообще обожают эффекты.

– Почта! – прорычал он. – Почтовое отделение! Адреса нет, есть только почтовый ящик!

Он был восхищен изяществом уловки.

– И вы только теперь это заметили…

Лабурден воспринял порицание как поощрение:

– Совершенно верно, господин президент! Хотя заметьте, – (он поднял указательный палец, чтобы подчеркнуть тонкость своего подхода), – были у меня кое-какие сомнения. Да, мы получили уведомление о вручении, напечатанное на машинке письмо, в котором говорилось, что художник находится в Америках, и все эти известные вам рисунки, но в конце концов я…

Тут он изобразил на своем лице сомнение и сопроводил его движением головой, призванным выразить то, что не в состоянии передать словами, – его глубокую прозорливость.

– И вы заплатили? – холодно прервал его Перикур.

– Но… но… но… но… а как вы думаете? Конечно же, господин президент, мы заплатили!

Он был категоричен:

– Без оплаты нет заказа, без заказа нет памятника. Мы не могли поступить иначе. Мы внесли задаток на счет компании «Патриотическая Память», ничего не поделаешь!

В подкрепление сказанного он извлек из кармана что-то вроде брошюрки. Перикур вырвал ее у него из рук, нервно пролистал. Лабурден даже не дал ему возможности задать вопрос, который вертелся у него на языке.

– Этой компании не существует! – завопил он. – Эта компания…

Он вдруг замолк. И это слово, которое, однако, вот уже два дня он обдумывал со всех сторон, вырвалось у него.

– Эта компания… – снова заговорил он, потому что заметил, что голова у него работает подобно мотору автомобиля: достаточно несколько раз крутануть рукоятку и иной раз заводится, – фиктивная! Да, фиктивная!

Он улыбался во весь рот, вполне гордый тем, что ему удалось преодолеть эту языковую трудность.

Перикур продолжал перелистывать тощий каталог.

– Но, – сказал он, – это же промышленные образцы.

– Э-э… да, – осмелился сказать Лабурден, не понимая, куда клонит президент.

– Лабурден, мы же заказывали оригинальную работу, так ведь?

– А-а! – прокричал Лабурден, который совсем забыл о вопросе, но тут вспомнил, что специально готовил на него ответ. – Верно, господин президент, действительно очень оригинальную. Видите ли, Жюль д’Эпремон, член Института, является автором как промышленных образцов, так и тех, которые, как говорится, делаются на заказ. Такой вот он – на все руки!

Тут он вспомнил, что говорит-то он о полностью вымышленном персонаже.

– Вернее, он все умел, – добавил он, понижая голос, словно речь шла о скульпторе, который умер и, таким образом, не в состоянии выполнить заказ.

Перелистывая каталог и глядя на представленные образцы, Перикур оценивал размах мошенничества: вся страна.

Будет невероятный скандал.

Не обращая внимания на Лабурдена, обеими руками подтягивавшего брюки, г-н Перикур развернулся, прошел в свой кабинет, и перед ним предстал весь масштаб его провала.

Все вокруг него: рисунки в рамочках, эскизы, проекты его памятника – вопило о его унижении.

И дело не столько в потраченных деньгах, ни даже в том, что такой человек, как он, дал себя обобрать, нет, его убивало то, что над его горем кто-то поиздевался. Деньги, репутация – это еще полбеды, с него не убудет, а в деловом мире он давно узнал, что злопамятность – плохой советчик. Но насмехаться над его горем – все равно что с презрением отнестись к гибели его сына. Как он сам когда-то вел себя так же. Этот памятник погибшим, вместо того чтобы загладить причиненное сыну зло, лишь удвоил ставку. Ожидаемое искупление превратилось в издевку.

Каталог компании «Патриотическая Память» предлагал целую гамму промышленных образцов по заманчивым ценам. Сколько таких фиктивных памятников уже продано? Сколько семей выложили деньги за эти химеры? Сколько коммун, жертв своего простодушия, дали ободрать себя как липку? То, что у кого-то хватило наглости, что у кого-то вообще возникла сама мысль ограбить стольких несчастных, было попросту невероятно.

Перикур не был настолько благородным, чтобы глубоко сочувствовать жертвам, которых, как он предполагал, было множество, и не испытывал желания прийти им на помощь. Он думал о себе, о выпавшем на его долю горе, о своем сыне, о своей собственной истории. Страдал он прежде всего оттого, что не только никогда не был отцом, но и никогда им не будет. Но, как человека самовлюбленного, еще больше задело его то, что, как ему казалось, удар был направлен против него лично: те, кто платил за серийные образцы, остались в дураках в результате всеобщего надувательства, тогда как он чувствовал себя жертвой особого вымогательства.

Это поражение сильно ранило его гордость.

Совершенно разбитый, испытывая отвращение, он сел за стол и снова открыл каталог, который он нечаянно смял. Он внимательно прочел длинное письмо, с которым мошенник обратился к мэрам городов и деревень. Ловкие, внушающие доверие, такие с виду бесспорные слова! Перикур задержался на доводе, который, вероятно, и обеспечил мошенникам успех: исключительная скидка, сама по себе очень привлекательная для скромного бюджета, что-то вроде нежданной прибыли… И даже дата, 14 июля, такая символическая…

Он поднял голову, протянул руку и справился по календарю.

Мошенники оставили клиентам мало времени на то, чтобы успеть прореагировать или попытаться узнать, с кем они имеют дело. Если заказчики, отправив заказ и задаток, получили должным образом заполненную квитанцию, то у них не было никаких оснований для беспокойства ранее 14 июля, даты окончания действия скидки. Сегодня двенадцатое. Это вопрос нескольких дней. Поскольку никаких подозрений до сих пор не возникло, мошенники, несомненно, смоются, только когда заграбастают оставшиеся авансы. Что до клиентов, то самые сообразительные или самые проницательные скоро попытаются проверить, не обманулись ли они со своей доверчивостью.

И что тогда будет?

Разразится скандал. Через день, два или три. А возможно, даже через несколько часов.

А что потом?

Газеты будут состязаться между собой в излиянии чувств, полиция будет стоять на ушах, а депутаты, оскорбленные за честь страны, завернутся в покрывало патриотической добродетели…

– Чушь, – пробормотал Перикур.

И даже если проходимцев все же отыщут и арестуют, ну, три-четыре года будет идти следствие, потом состоится суд, за это время все успокоятся.

Даже я, подумал он.

Мысль эта его не успокоила: завтра не в счет, страдает-то он сегодня.

Он закрыл каталог, разгладил его ладонью.

Жюль д’Эпремон и его подельники, когда их арестуют (если их когда-нибудь арестуют), уже не будут конкретными людьми. Они станут фактом действительности, знаменитостями, как это было с Раулем Виленом, как это происходит с Ландрю.

Отданные во власть всеобщей ярости, виновные больше не будут принадлежать своим жертвам. А он, Перикур, кого сможет он ненавидеть, когда эти бандиты станут достоянием общественности?

Хуже того, его имя окажется в центре судебного разбирательства! И если, к несчастью, он единственный, кто заказал памятник по индивидуальному проекту, не окажется ли он единственным, о ком будут говорить: глядите, вот он, тот самый, который вложил в дело сто тысяч франков и остался ни с чем! От этой мысли у него перехватило дыхание: ведь тогда он предстанет в глазах всех лохом, жалким простофилей. Он, успешный предприниматель, грозный банкир, позволил себя надуть по-крупному третьесортным мошенникам.

Он не находил слов.

Его слепило оскорбленное самолюбие.

В нем происходило что-то загадочное и бесповоротное: он хотел заполучить людей, совершивших это преступление, как редко чего-нибудь хотел в своей жизни, с таким безумным жаром. Он не знал, что он будет с ними делать, но он хотел их достать – вот и все.

Сброд. Шайка бандитов. Они уже покинули страну? Может быть, и нет.

Сможет ли он найти их раньше полиции?

Был полдень.

Он дернул за шнурок и велел позвонить зятю. Пусть приезжает.

Срочно.

39

Анри д’Олнэ-Прадель вошел в просторное помещение почты на улице Лувра около трех часов дня и выбрал скамейку, с которой мог видеть ряды почтовых ящиков на стене недалеко от монументальной лестницы, ведущей на второй этаж.

Ящик под номером 52 находился метрах в пятнадцати от него. Он сделал вид, что поглощен чтением газеты, но вскоре понял, что долго просидеть на этом месте ему не удастся. Прежде чем открыть ящик, жулики явно должны долго наблюдать, нет ли чего необычного, да и, конечно, вряд ли они приходят сюда средь бела дня, скорее с утра. Наконец теперь, находясь на месте действия, он понял, что влип в то, чего больше всего боялся: для мошенников сегодня гораздо более рискованно прийти забрать последние платежи, чем сесть на поезд, идущий на другой конец Европы, или на судно, направляющееся в Африку.

Они не придут.

А счет шел на минуты.

От этой мысли настроение у него испортилось.

Работники от него ушли, компаньоны кинули, тесть отступился, жена бросила, никакой перспективы перед лицом грозящей катастрофы… Он прожил три худших дня своей жизни до этого вызова в последнюю минуту: экстренно присланный курьер, написанные в спешке слова на визитной карточке Марселя Перикура: «Немедленно приезжайте ко мне».

Тут же он взял такси, приехал на бульвар Курсель, на втором этаже столкнулся с Мадлен… Как всегда, блаженная улыбка на губах – гусыня-несушка. По виду и не скажешь, что она помнит, как двумя днями раньше хладнокровно приговорила его.

– А, тебя отыскали, дорогой?

Казалось, она испытывает облегчение. Какая же скотина! Она отправила посыльного искать его прямо в постель Матильды де Босержан, остается только гадать, как она узнала, где он находился.

– Надеюсь, тебе не помешали получить оргазм? – спросила Мадлен. А так как Анри прошел мимо, ничего не ответив, она добавила: – Ах да, ты идешь к папе… Еще одно чисто мужское дело, какие вы порой несносные…

Затем она скрестила руки на животе и вновь вернулась к своему любимому занятию, которое заключалось в том, чтобы угадать, что это выпирает: коленки, пяточки или локоток; это маленькое создание юлило, как рыбка; она обожала разговаривать с ним.

По мере того как время шло, бесчисленные клиенты подходили к окошкам, открывались все почтовые ящики, кроме того, за которым следил Анри, он переходил с одного места на другое, со скамейки на скамейку, с первого этажа на второй, туда, где можно было покурить, наблюдая за первым этажом. Он томился от такого бездействия, но что еще делать? Он снова и снова проклинал старого Перикура, по вине которого беспомощно торчал здесь. При встрече ему показалось, что старик, должно быть, очень сильно сдал. Этот человек умрет за работой, бессилие сквозило во всем его облике: в опущенных плечах и в фиолетовых тенях под глазами… Признаки слабости стали заметны уже некоторое время назад, но, похоже, его состояние еще больше ухудшилось. В Жокей-клубе шептались о том, что после ноябрьского инцидента он уже совсем не тот. Доктор Бланш, просто настоящий сфинкс, и тот опускал глаза, когда речь заходила о Марселе Перикуре, – этим все сказано. И безошибочный показатель: на бирже некоторые акции его группы пошли на снижение. Правда, недавно они поднялись, но все же…

Сознавать, что Анри разорится до того, как старик отдаст концы, то есть когда будет слишком поздно, было невыносимо. Вот если бы он сыграл в ящик сейчас, а не через полгода или через год… Конечно же, завещание, как и брачный контракт, были блокированы прочно, но Анри нерушимо верил в свою способность получать от женщин то, что ему хотелось, – эту способность удалось опровергнуть только его жене (это уж чересчур!). Но если потребуется, он мобилизует все силы и с Мадлен быстро справится. А от состояния старика оторвет свой кусок, слово солдата. Какая трата сил! Он слишком многого хотел или слишком быстро… Прошлого не воротить, это так, но Анри был человеком действия, он не из тех, кто плачется.

– Вас ожидают большие неприятности, – сказал ему старый Перикур, когда Анри сел напротив него, все еще держа в руке визитную карточку, предписывающую ему явиться.

Анри ничего не ответил, потому что так оно и было. Все, что еще было поправимо, – мелкие проблемы с кладбищами – после обвинения в подкупе чиновника становилось почти непреодолимым.

Почти. То есть не совсем непреодолимым.

И стало быть, раз Перикур послал за ним и дошел до того, чтобы настичь его в постели одной из любовниц, значит он ему ужас как нужен.

О чем же пойдет речь, если тесть соизволил позвать его, Анри д’Олнэ-Праделя, чье имя он произносил не иначе как с пренебрежением? Анри не имел об этом ни малейшего представления, он только знал, что вот он здесь, сидит в кабинете старика, а не стоит, и что он ни о чем не просил. Забрезжил слабый лучик надежды, но Анри не задал ни одного вопроса.

– Без меня вам с неприятностями не справиться.

Анри совершил первую ошибку: самолюбие заставило его слегка скептически ухмыльнуться. Перикур отреагировал с яростью, какой Анри в нем не знавал.

– Вы покойник! – взревел он. – Вы понимаете? Покойник! С тем, в чем вас обвиняют, государство лишит вас всего: состояния, репутации – всего, и вы от этого не оправитесь. А закончите свои дни в тюрьме!

Анри принадлежал к тому роду людей, которые после крупной тактической ошибки способны проявить замечательную интуицию. Он встал и направился к выходу.

– Стойте! – крикнул Перикур.

Без тени какого-либо колебания Анри развернулся, решительным шагом прошелся по комнате, оперся ладонями о стол тестя, наклонился к нему и сказал:

– Тогда прекратите мне грубить. Я вам нужен. Не знаю для чего, но, чтобы все было ясно, о чем бы вы меня ни попросили, мои условия остаются прежними. Министр ваш человек? Очень хорошо, в таком случае вы лично переговорите с ним, сделаете так, чтобы все, что он мне инкриминирует, было бы выброшено на свалку, я хочу, чтобы с меня сняли все обвинения.

Высказав это, он снова сел в кресло и скрестил ноги. Можно было поспорить, что он сидит в Жокей-клубе в ожидании, когда мажордом принесет ему бокал отменного коньяка. Любой другой в таком положении дрожал бы, задаваясь вопросом, чего от него потребуют взамен, только не Анри. Три дня он думал о неминуемом крахе, и теперь он был готов на все. Велите убить – убью.

Перикур вынужден был все объяснить: свой заказ памятника погибшим, мошенничество в масштабах всей страны, в котором самой значительной, видной жертвой был он. Анри хватило ума не улыбнуться. И он начинал понимать, о чем попросит его тесть.

– Скандал неизбежен, – пояснил Марсель Перикур. – Если полиция их арестует до того, как они сбегут, ими завладеют правительство, судьи, газеты, ассоциации, жертвы, бывшие фронтовики… Я этого не хочу. Найдите их.

– Что вы хотите с ними сделать?

– Это вас не касается.

Анри был уверен, что Перикур и сам этого не знал, но это не его дело.

– А почему я? – спросил Анри.

Он тут же прикусил язык, но было поздно.

– Чтобы отыскать этих мерзавцев, нужен мерзавец того же пошиба.

Анри проглотил оскорбление. Перикур пожалел о сказанном – не потому, что зашел слишком далеко, а потому, что это было непродуктивно.

– Кроме того, время поджимает, – добавил он уже более примирительным тоном. – У нас остаются часы. У меня никого, кроме вас, нет под рукой.

Около восемнадцати часов, сменив дюжину раз место наблюдения, ему пришлось признать очевидное: стратегия ожидания в почтовом отделении на улице Лувра не сработает. Во всяком случае, сегодня. И никто не мог сказать, будет ли завтра.

Какая еще зацепка была у Анри, кроме как ждать на почте у Лувра гипотетического прихода абонентов почтового ящика номер 52? Только типография, изготовившая каталог?

– Туда не ходите, – предупредил Перикур. – Вам придется задавать вопросы, а если распространится весть о том, что этой типографией интересуются, доберутся до ее заказчиков, до самой компании, мошенничества, и разразится скандал.

Если не типография, то остается банк.

«Патриотическая Память» получала авансы от клиентов, но, чтобы узнать, в какой банк положены собранные средства, нужны были время и допуск – все то, чего у Анри не было.

Все возвращалось к исходному пункту: или почта, или ничего…

Он не стал идти против натуры и выбрал наступление. Несмотря на запрет Перикура, он поехал в типографию братьев Рондо на улице Аббесс.

В такси он еще раз пролистал переданный ему Перикуром каталог «Патриотической Памяти»… Реакция Перикура была значительно острее реакции закаленного делового человека, ставшего жертвой мошенничества, это была реакция человека, задетого лично. Тогда о чем идет речь?