355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Пьер Гийота » Могила для 500000 солдат » Текст книги (страница 24)
Могила для 500000 солдат
  • Текст добавлен: 14 сентября 2016, 21:06

Текст книги "Могила для 500000 солдат"


Автор книги: Пьер Гийота



сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Песнь пятая

Вероника откидывает волосы назад, я трогаю их, погружаюсь в них головой; Вероника оборачивается, берет мою голову руками:

– Ксантрай поцеловал меня в саду.

Я обнимаю ее за талию, кусаю в губы, ее груди катаются, мнутся под моей грудью, она отталкивает мои руки, я целую ее веки, ее рука гладит меня по спине, по поясу, ее веки пахнут тиной, я лижу их; моя расстегнутая рубаха мокра от пота:

– Когда ты мне дашь своего молока?

– Прежде возьми мою кровь.

Она смеется, я опрокидываю ее на диван.

Ветер перебирает страницы книг на столе, катает карандаши, я целую ее губы сквозь волосы; моя ладонь пролезает под ее платье, накрывает ее правую грудь, она дрожит, трепещет, нагревается под моей ладонью, я накрываю другую грудь, нежно ласкаю ее, я расстегиваю платье, целую сосок, Вероника тяжело дышит подо мной, я сосу ее грудь; окна в парк открыты настежь; Ксантрай бродит по высокой траве с ружьем в руках.

– Тивэ не жми так сильно, ты сломаешь мне хребет.

Я забираюсь по ней повыше, ее ладони мнут шорты у меня на ягодицах, ее пальцы теребят края ткани.

– Ты в плавках, я чувствую. Они сырые.

– На мне больше нет белья.

– А во мне нет больше сердца.

Ее пальцы раздвигают мои ягодицы, скользят под шорты, впиваются в мой зад; я закрываю ей рот своими зубами; на диване лежит раскрытая книга Ксантрая: «Учебник тактики и стратегии». Я листаю ее, нахожу картинку, на которой изображен обнаженный греческий гоплит, метающий копье, у его ног – олеандр; мечтательный Ксантрай однажды вечером нарисовал чернилами на животе грека набедренную повязку; я оставляю книгу раскрытой на этой картинке; ладонь Вероники пробирается между нашими животами, она начинает расстегивать ширинку, ее глаза смотрят, не мигая, в мои, ее пальцы расстегивают пуговицы, я сжимаю в своей ладони ее ладонь, пальцы переплетаются, она обнажает мои ляжки, мой член стоит под мокрыми плавками, ладонь Вероники проникает под них, трогает член, набухшие вены.

Ксантрай свистит под деревьями, его рубашка расстегнута до пупа.

– Этой ночью он пришел в пижаме под окно моей спальни. Он сидел и стонал на камне бассейна; в его расстегнутой пижаме я увидела его стоящий член; он ковырял прутиком норки дождевых червей, его грудь со стоном вздымалась…

– В тот день, когда мы приняли тебя в наш клуб бессердечных, он испачкал свои штанишки, негр ударил его в живот, а потом нагнул его голову под краном давильни, да так, что разбил ему нос. Твоя тетя смотрела, стоя на лестнице, она ждала своего негра.

– До того, как она взяла к себе тебя и Ксантрая, я гуляла с негром по сырому парку, он говорил мне, как называются цветы и листья, топтал червей и саранчу; вечером, у огня, она надевала ему на голову цветочные венки, а он разрывал обивку дивана между ее ляжек и доставал пучки конского волоса…

Ксантрай гладит стволы деревьев, солнце слепит его, он не может стрелять в воздух; он возвращается по аллее к дому, идет по ступеням, поднимается на второй этаж, входит в комнату, подходит к дивану, берет свою книгу, лежащую рядом с потной головой Вероники; девушка хватает его за колено, он пятится, она тянет к себе, ее ладонь поднимается к шортам Ксантрая, мальчик отступает еще, но с улыбкой, он отстраняет руку Вероники, берет книгу и прижимает ее к груди.

– Пойду, склею пакет для твоей тети. Я сам отнесу его в больницу.

– Передай привет от ее камешков!

Ксантрай выходит; Вероника облизывает ладонь, касавшуюся бедра Ксантрая.

– Пойдем на море, ты будешь ласкать меня в воде.

– В морской воде только верхняя часть тела хранит желание.

– Я хочу посмотреть на крейсера вблизи, прикоснуться к их блестящим носам.

– Моряки будут стрелять в тебя.

– Ты будешь со мной.

Я поднимаюсь, заправляю свою смятую мокрую рубашку, застегиваю шорты; Вероника встает и застегивает свое платье.

Внизу Ксантрай шуршит упаковочной бумагой, я спускаюсь в кухню:

– Она хочет вас видеть, погладить перед смертью ваши волосы. Я иду на море с Вероникой.

– Будьте осторожны, моряки стреляют во всех, кто плавает рядом с крейсерами.

– Ксантрай, этой ночью я видел сон: в нижнем городе кричали о чуде; мои ноги были отрублены, я не мог встать; над верхним городом, как мечи, плещут орифламмы. Чудо плыло вдоль реки, до лимана, дети стаскивали меня с кровати. Тут же, ночью, толпа построила базилику на месте хижины, в которой остановилось чудо. Потрогай меня, я живу, но сердце мое не бьется.

Окровавленная Вероника цепляется за обшивку крейсера, моряки открывают трап в борту судна, бросают веревки, я держу Веронику в руках, плыву, хватаю веревку; весь мокрый, я падаю на палубу трюма, кровавые полосы покрывают грудь и ноги Вероники…

Тивэ переворачивается на живот, мухи, прижатые к постели, шевелятся у него в паху…

Вода блестит. Вероника, уцепившись за нос лодки, трется животом и бедрами о мокрый форштевень, поднимает ноги вдоль бортов, я плыву за ней, хватаю ее за плечи, прижимаюсь животом к ее ягодицам, обнимаю ногами ее ноги у бортов лодки. Она отпускает лодку, оборачивается ко мне, погружает мою голову в пенную воду; я вырываюсь, я тяну ее за купальник на бедре, ткань рвется, волоски на ее лобке тянутся в лучащейся воде… Тивэ уткнулся в спальный мешок, измаранный клопиной кровью… Ксантрай скорчился в углу салона, Вероника играет на пианино, чтобы привлечь его. Тетя Вероники этим утром купила маленького Ксантрая, она берет меня за шею, я смотрю на маленького Ксантрая, она уводит меня в свою комнату, негр развалился на постели, одна рука на животе; он спит на кружевной простыне, зажав кружево в зубах; она открывает свой секретер, достает из него фотографию: мама сидит под магнолией, белая собачка лижет ее в щеку; тетя Вероники кладет фотографию на столик, засовывает свою ладонь мне между ног, теребит мой член:

– Поторопись, негр скоро проснется, на фотографию, один разик.

Я дрожу, улыбаюсь, я боюсь сказать ей: «Я сегодня уже дрочил три раза в оранжерее, Веронике нравится этот запах».

Тетя оборачивается, красит свои ногти, я достаю член, он скатывается по серой фланели, я кладу головку на собачку, глянец фотографии холодит кончик, я смеюсь, она поворачивает голову:

– Побыстрее, с маленькими рабами в порту ты был куда проворнее.

Я напрягаю ноги, тру член, но он не встает, я думаю о платье Вероники, о ее ляжках, о ее сладком ротике, о тонком пушке над губками, как на персике или абрикосе, ее бедра сжимает кожаный ремень, грудь стянута портупеей, которая, сминая волосы на лобке, снова поднимается вверх между ягодицами, ремешки перекрещены в паху, кольца сверкают на солнце, моя сперма блестит на лугу, налипшая на стебель, как кокон; вот она брызжет, заливая фотографию, бесцветная, горячая, мамино лицо едва различимо под лужицей.

Мадам оборачивается, улыбается, берет фотографию, негр просыпается, потягивается, я заправляю липкий член в шорты, мадам подносит фотографию ко рту, ест ее, на ее губах – моя сперма, в ее глотке – белая собачка, мама, шезлонг и магнолия. Я спускаюсь, мадам запирается со своим негром.

В салоне Ксантрай неподвижно сидит в углу, Вероника поворачивается на табурете, ее ладони скользят по клавишам, я беру их в свои ладони, потом отпускаю, подхожу к Ксантраю, он сидит, скорчившись, закрыв лицо руками:

– Ты сирота, я и Вероника – тоже, наша Великая Мать сожрала наших родных матерей, слышишь, как она урчит от голода?

– Ты мальчик или девочка?

– Ветерок врывается в окна, приносит камешки из сада, крики, посвист. Мы с Вероникой лежим на ковре, мы освобождаем место между нами для Ксантрая; он открывает лицо, Вероника задирает платье на бедра, Ксантрай остается в углу.

За обедом он не может проглотить ни куска, негр под скатертью хватает его за бедро, мадам не ест, только слизывает с ногтя соль, ее бриллиант звякает о стекло; негр жрет, как бык, на его толстых губах блестит сало; Вероника под скатертью задрала платье на живот, я прижимаюсь коленом к ее ноге; Ксантрай спит в моей комнате, я отдал ему кровать у стены, а сам лег у окна; он не смеет раздеться, забирается под одеяло в одежде; я подхожу к окну, Вероника, голая, стоит, прижавшись животом к ржавым перилам; крепкая и гладкая под ледяной луной, она смотрит на звезды; ее ступни трут цементный пол, ее плечи дрожат, округлыми руками она сжимает свои груди, соски набухли кровью; я вхожу в ее комнату, обнимаю ее сзади, скрестив ладони на ее животе, я стираю с него ржавчину, ладони гладят пупок, поднимаются к грудям, обнимают плечи; пояс моей пижамы проникает между ее ягодицами, я понемногу вытаскиваю его, Вероника опрокидывается на меня, ее голова катится по моему плечу, высунув изо рта язык, она лижет мою щеку, ищет мой рот, моя ладонь опускается, накрывает ее лобок, щиплет волоски, проникает между ляжками, щиплет губки влагалища; стон, донесшийся из моей комнаты, останавливает мой рот на щеке Вероники:

– Это маленький Ксантрай. Он кусает простыни.

Она убегает от меня, пересекает свою комнату, идет по коридору, входит ко мне, приближается к окну, берет с моей кровати шорты, наклоняется, натягивает шорты, не застегивая – полы распахнулись на бедрах, ее ягодицы стягивает фланель; она подходит к кровати Ксантрая, садится на нее, мальчик приподнимает простыню, видит обнаженные груди Вероники, та встает, расставив ноги, уперев кулаки в бедра, чуть склоняется к кровати; Ксантрай снова приподнимает простыню, Вероника сдирает простыню, падает на него, обнимает, мальчик отбивается, кричит, царапает щеки Вероники, она впивается в его рот, заглушая крики, ее вьющиеся волосы покрывают щеки и глаза мальчика; она поднимает голову, откидывает волосы, медленно раздевает мальчика, двигаясь к изножью постели, проводит волосами по его телу, ослепляя его, заставляя его истекать слюной, шевеля его член, плененный, опутанный.

Трижды она проводит волосами по телу мальчика сверху вниз, снизу вверх; мальчик, успокоившись, пропускает волосы между пальцами, его член встает, Вероника обматывает член прядью волос и тянет, он растягивается, растет, пряди скользят по головке; мальчик изгибается, смеется, берет член в руку, Вероника проводит волосами по его животу, отцепляет пальцами прядь, обмотавшуюся вокруг головки, гладит член сверху вниз, поднимает голову, волосы, спадающие на бедра мальчика, тянут его яйца, член встает выше, касаясь губ Вероники; я глажу ее трепещущую спину, натянувшуюся на ее ягодицах фланель; ее вьющиеся волосы дрожат, как волны, в лунном свете, я погружаю в них пальцы, шум морской на твоем затылке, рокот волн в твоих ушах… О, твои глаза скрипят в тени, твои ногти смотрят, твои грудки блестят меж твоих плеч; Ксантрай, лежа, вдавив подбородок в горло, гладит твои груди, как ребенок, зачарованный шумом волн, гладит прибрежные камни в свете луны.

Всю ночь мы любим его. Мы сдавливаем его руками и ногами, чтобы выжать сердце из его груди, чтоб оно брызнуло в звездное небо…

Тивэ покрывает живот спальным мешком, он дрожит, пыль с мешка прилипает к его потному телу, между ящиками стеллажей пробегает крыса, ее зубы скребут по железной проволоке. Тивэ приподнимается на раскладушке, слушает крысиный писк, он садится на кровати, локти прижаты к коленям, по его ступням струится холодный рассветный пот на который палач швыряет свежую землю.

Тивэ сдавливает в горле крик.

Во дворе солдаты толкаются, помадят волосы, моют руки и пах; свежая зелень над умывальником гладит их голые плечи; солнце блестит в осколках зеркал, прикрепленных к трубам; из давильни выбегает голый мальчик, солдат хватает карабин, стреляет, мальчик падает у стены: «Это сын феля, он каждую ночь приходил спать в давильне», солдат подбегает, поднимает мальчика, его щека и горло залиты черной кровью, он еще дышит, солдат берет его за волосы и три раза бьет головой о камень, с которого разлетается красная пыль; мальчик дышит, солдат пинает его сапогом в горло, глаза мальчика вылезают из орбит, язык вываливается изо рта; солдат снова хватает мальчика за волосы, тащит его к мешкам с песком; солдаты возле умывальника смотрят, в их руках дрожат расчески, их губы дрожат на зубных щетках; солдат перебрасывает тело через мешки, потом сталкивает по насыпи, он толкает его прикладом карабина, но труп цепляется за пень эвкалипта; солдат берет палку для чистки уборной, размахивает ею; ее конец измазан свежим дерьмом утренних часовых.

Солдат толкает палкой труп мальчика, голова и плечи которого зацепились за пень, конец палки протыкает щеку и плечо мальчика, труп скатывается по недавно распаханному откосу в болото, и вязнет в нем, поглощенный синей водой и прожорливой тиной.

Тивэ через отдушину видит, как солдат швыряет палку к стене уборной и вытирает руки о штаны; солдат с голым торсом возвращается в казарму, кладет карабин на кровать, прикрепляет зеркало к верхнему тюфяку и причесывает свою тяжелую черную шевелюру; на зубьях расчески остаются кровавые колтуны, раздавленные клопы, кофейный порошок и женская слюна.

Тивэ возвращается на кровать, задевая ногой котелок, в котором катаются куски сыра и ветчины; Тивэ склоняется на ящики, его выворачивает наизнанку, он блюет на стеллажи, блевотина стекает по подбородку, он стонет, нашаривает ладонью капюшон спального мешка, вытирает им рот; не переставая стонать, спускается в маленький погреб, обшаривает стены, скребет пыль в трещинах, выковыривает камушки; он зажигает спичку, поджигает паутину, подпаливает притаившихся тараканов и бегущих пауков; он совершенно голый, его глаза холодны…

Маленькая дикарка, я приглаживаю иголки на твоей коже, но они поднимаются вновь; иголки, забившиеся под губки твоего влагалища, обдирают мой набухший член, иголки, стреляющие из хрусталиков твоих глаз, царапают мои губы, целующие их.

Ксантрай лижет стену под твоим балконом, по ковру катаются бутылки, разбитые кубки я швыряю в камин, они шипят и взрываются; мадам умерла этой ночью; я блюю на ковер, ты грызешь абажур, ночные бабочки посыпают красной пыльцой твои ноздри; Ксантрай пытается забраться по стене, раздирая колени о кварц, Вероника клацает зубами, я бегу к ней, я впиваюсь зубами в ее рот, она хватает меня за член под шортами, сжимает его, тянет, я кричу, сбиваю рукой лампу, горячая лампа падает на руку Вероники, сжигает волоски, обугливает низ моих шортов; Вероника кричит, кусает руку, смачивает ее слюной и слезами; я бегу на кухню, хватаю масло, Вероника лежит на диване, ее рука поднята, я смазываю ее маслом; Ксантрай поет и лезет на стену, его щеки и горло, его рубашка залиты вином, негр катается среди осколков кубков, хрипит, к его волосам прилипли колоски пшеницы и ячменя. Ксантрай стонет, его колено скользит по селитре, Вероника хнычет на диване; ночные бабочки с абажура слетели на ее обнаженное тело:

– Убей меня, сожги мне губы лампой. Прикончи меня; как жить с молчащим сердцем?

Я бью ее по лицу, она плачет, я бью снова:

– Вставай, ты не должна показывать дурной пример Ксантраю.

– Убей меня, придуши, отрежь мне ноги.

– Я ничего не почувствовал, когда она бросилась в воду. Я сын ветра. Замолчи и вставай. Здесь я не всеми покинут, зачем же, сын ветра, я живу и топчу землю? Я не помню твоего лица. Сыны ветра, брошенные в навоз, толпящиеся в борделях, гниющая, спаленная падаль…

Тивэ упирается лицом в селитру, солдаты бегают вдоль отдушины, пыль, поднятая их сапогами и сандалиями, клубится в солнечных лучах, пересекающих погреб от стены к стене, они кричат:

– Тивэ, Виннету убил мальчишку, маленького феля.

Тивэ вдыхает селитру…

Я буду приговорен к смерти, они съедят мое сердце и мои глаза, и мою мать, что живет во мне и питается мной. Они разделят по жребию мое жалкое тряпье, мое разбитое зеркало, мой янтарный шарик и мой транзистор. Ксантрай заплачет, эта нецелованная голова, это неболевшее сердце, эти неплакавшие глаза. О смерть, брось меня в навоз, пусть мимо проедет король, подними его ладонь, останови его слуг с черными соичьими челками на глазах, вооружи их мотыгами, пусть они разгребут навоз, подцепят мои колени, оглушат крыс у меня между ног; дай мне сгнить в пустынной стране, населенной грязными рабами; каждый день молодые владыки морей сходят на берег, прячутся в кустах, хватают семьи рабов, жгут их хижины, вытаптывают их поля; потом они возвращаются на лодки, будят гребцов, накачивают их тяжелым липким вином, смеются над тем, как они качаются на днище и нащупывают сиденья, чтобы сесть. Бог, который больше не бог, но оскалившийся камень, разбудит меня и соберет мои сгнившие члены. Выйдя от Мадам, я стал рабом, я нашел рабов Веронику и Ксантрая в нижнем городе в вечер прихода судов, груженных пауками, крабами и барабульками; Вероника принадлежит Кооперативу, она поднимает ящики с рыбой, ее лицо и руки в крови, моряки гладят ее плащ и мокрые шорты под ним, сухая полоска только между ног; она падает на ящики; в складе, освещенном снаружи, моряк завалил ее на огромную рыбу, его рука, клейкая от желчи – он только что вышел из трюма, где оглушал рыб и отрубал им головы – его грубая рука залезает под ее шорты, треплет влагалище, заливая его желчью; ребенок швыряет портфель в стекло; Вероника из-под плеча моряка смотрит на сети и паруса, дрожащие в лунном свете; сто раз она прочитала цифры, нарисованные на носу судна; моряк проникает в нее, бьет ее по лицу, между глаз, тяжелым кулаком; глаза Вероники наливаются кровью; моряк, возбужденный запахом крови, давит груди Вероники; рыболовный крючок, прицепившийся к куртке моряка, прокалывает плащ Вероники и впивается в ее грудь, она кричит, моряк поднимается, его обмякший член волочится по плавнику рыбы; он встает и втаптывает Веронику сапогами под груду рыб; там и лежит она, израненная, до зари; Ксантрай, в набедренной повязке, ходит от кабака к кабаку, ползает под стойками и столами, обшаривает урны, собирает окурки; мужчины, сидящие за столами, толкают его, он падает, разбивая губу о плевательницу; в казино он ползает под ногами игроков; женщины с огромными мундштуками в руках задирают ему подбородок; лакеи стегают его грязными полотенцами, воруют из карманов его джинсов окурки; вечером он, дрожа, стоит перед социальным инспектором, ожидая плетки; он поднимает руки, инспектор обшаривает его карманы, вынимает окурки и высыпает их в шкатулку с надписью «Для престарелых граждан». Инспектор шлепает его по заду: «Живо, на псарню!»

Ксантрай пятится к двери, выходит в сад, ползет на четвереньках к псарне, перелезает через ограду; разбуженные, сбившиеся в кучу собаки рычат, он ощущает на плечах их горячее дыхание; он пробирается в конуру собачьего сторожа, тот, пьяный, лежит на пороге, Ксантрай спотыкается об его тело, гасит свечу и ложится на тюфяк; посреди ночи сторож будит его: «Завтра они посылают меня на военную подготовку, они хотят призвать нас в армию, десять государственных рабов на одного свободного. Я уезжаю сегодня утром. Они поставят нас во вторую линию. Ни отступить, ни сбежать. Не спи, смотри на меня, говори со мной. Моя жена и дети прячутся в городе. Вчера дети социального комиссара заставили меня пить, я блевал на ирисы, они стояли перед входом в конуру, не пускали меня. Я видел, как один из моих детей проходил по переулку, он катил бочонок с навозом, его впалые голые плечи почернели от оглобель…

Собаки воют, в утреннем сумраке бряцают ружья. Я, Тивэ, третий сын ветра, работаю на гражданской почте, я сортирую письма, мои ноги прикованы к столу; с самого утра я стою в углу центрального зала; свободные люди отправляют телеграммы; серебряное кольцо в моей губе кровоточит, ноги трясутся, кровь блестит; в полдень молодая служащая, свободная, приносит котелок, в котором смешаны куски хлеба, недоваренное мясо, зерна овса и печенье; она ставит котелок на кафель, я опускаюсь на корточки и ем; она стоит и смотрит, потом присаживается на угол стола:

– Кем ты был, когда был свободным? Я молчу.

– Я свободна уже год.

Я поднимаю глаза и вижу на ее губе отметину от кольца.

– Уже год, посмотри.

Она задирает платье, трогает пальцем колено, исполосованное рубцами.

– Моя хозяйка заставляла меня ползать на коленях по битому стеклу. Она отдавала меня своим любовникам, чтобы они продолжали ходить к ней.

Она расстегивает ворот платья: на ее плечах, на горле, на грудях видны следы зубов.

– Этим утром они отобрали в семьях рабов тысячу младенцев для собак, которых вечером отправляют на задание; псарня и все вокруг нее залиты кровью, повсюду лоскуты мяса, кровью окрашена земля, кровью пропитан воздух. У рабов будут отнимать продукты, чтобы кормить солдат и собак; рабы будут есть только траву и грибы из леса. У тебя ссадина на затылке, хочешь, я тебя перевяжу?

– Не надо, они все равно сдерут повязку. Это комиссар: сегодня утром, когда он брился, я опоздал принести тазик с теплой водой.

– Когда ты станешь свободным, твои раны затянутся, и ты забудешь о побоях. У меня есть маленькая комната с другой стороны порта. Мой брат еще раб, я выплачиваю деньги за его освобождение. Уже четыре года я не вижу его чистого лица: он работает в угольной шахте, его тело всегда черно, глаза изъедены угольной пылью: когда его бьют, из них сочится черная кровь. Ешь, не смотри на меня, не улыбайся мне.

Я ем, смотрю на то, что ем, я не имею права смотреть на жизнь, на свободных зверей; если я встречусь глазами с глазами свободного человека, я буду избит до крови, а этот свободный человек может убить меня одним ударом ноги; каждую ночь мои плечи пухнут; я сплю в почтовом фургоне; телеграфисты рвут письма, а доносят на меня, они вынимают из карманов фотографии голых женщин и трут ими по моим губам, я молчу, не двигаюсь, они опрокидывают меня на мешки с письмами, трут фотографии о мои джинсы в паху, они щиплют кольцо в моей губе, дергают за него, на их ладони брызжет кровь, они бьют меня, катают мою голову по залитым кровью письмам, потом они убегают, хватают девушек в переулках, затаскивают их в подвалы; они перерезают горло беглому рабу, его одинокий крик нарушает кровавые сны загнанных в склад и спящих стоя рабов, заспанный игрок открывает окно казино и зевает, наклонив дрожащую голову. Все свободные женщины ласкают меня, выходя из телефонных кабин, их руки скользят по моим бедрам, их глаза опускаются на мой живот, поднимаются к груди, они суют в мой карман деньги, адреса, непристойные записки. Чтобы увидеть, как меня, голого, хлещут кнутом, как я истекаю потом и кровью, они доносят на меня. Священники проповедуют рабам, перевязывают их раны, чтобы усыпить бунт…

Дежурный офицер открывает дверь в погреб.

Тивэ поворачивается спиной к стене, не прикрыв бедер; офицер опускает глаза:

– Генерал придет поговорить с вами ближе к полу дню. Оденьтесь и умойтесь.

Тивэ опускает голову на плечо, опускает глаза; офицер оглядывает пол, кровать, грязные ступни Тивэ. Тивэ, прикрыв глаза, смотрит на разглядывающего его молодого офицера, он улыбается его удивлению, его смятению; губы молодого человека красны, полны, никакого следа от кольца; офицер тихонько выходит, часовой закрывает решетку, потом дверь, на его губах – следы кофейной пенки:

– Море сегодня спокойно, ожидают прибытие пятнадцатого артдивизиона. Одни новобранцы.

Тивэ открывает глаза, тянется к солнцу.

Солдаты идут на построение. Плещут знамена, подошвы трутся о землю; потом, внезапно, крики, споры, удары кулаков о бедра и груди; взвод Тивэ возвращается в казарму. Солдаты ложатся на тюфяки, достают комиксы, командир ходит между кроватей, бьет по бедрам, тянет за руки:

– Вставайте, убийцы, вы нужны генералу.

– Пусть освободит Тивэ, и мы будем его слушаться.

Солдаты крутятся на кроватях; на полу валяются смятые, грязные обрывки комиксов: заспанные солдаты приносят их на подошвах из уборной после сиесты; командир гладит висящие на кроватях каски, покачивает прозрачные мешочки, куда солдаты складывают отрезанные уши и пальцы убитых повстанцев; насосавшиеся крови клопы падают с верхних тюфяков и из блестящих волос; солдаты читают, засунув ладони между ног и мечтательно теребя члены, руки, держащие комиксы, подняты вверх.

Генерал сказал: если они сейчас же выйдут, отведи их вечером на пляж.

– Сволочь, сволочь, потаскун.

Виннету встает с кровати, командир хватает его за ремень:

– Ты, скажи им: «Генерал нуждается в вас, он позволил вам вечером искупаться».

Виннету высвобождается, он копается в своем мешке под матрасом, вынимает из него череп, еще свежий: в полостях, между челюстями, видны полоски высохшего мяса.

Виннету снова ложится на тюфяк, кладет череп себе на живот, поворачивает его, играет челюстями; полуприкрыв ресницы, он поднимает череп над головой, смотрит на него, двигает челюстью; командир уходит, хлопнув дверью; генерал работает в своем кабинете, подписывает смертные приговоры, отпуска, рапорты интендантов, боевые донесения, он говорит по телефону с главным штабом метрополии, он слышит треск телефонной станции Экбатана, крики, ругань телефонистов, шум с кухни и журчание воды в туалете.

– Господин генерал, десантники отказываются повиноваться.

– Ну что же, оставьте их в покое, нам сейчас без них не обойтись, не стоит им перечить. Купание отменить.

– Господин генерал, я предупредил пленника.

– Останьтесь на минутку, лейтенант; это ваше первое дежурство? Вам наговорили обо мне ужасных вещей. Солдаты, этой ночью, на вышке… Все это правда, моя ладонь еще хранит следы объятий этой ночи, мои губы смяты принятыми и отданными поцелуями. Я не впадаю в искушение и – следуя вашим мыслям – в мерзость греха, удовлетворяя мои желания, мое тело и дух полны самоотверженности и меланхолии. На этом опустошенном острове повстанцы и силы поддержания порядка открыли тройственный лик божества: повстанцы устали от своей революции, мы – от наших репрессий; наша машинальная борьба порождает неизлечимую опустошенность всех моральных принципов; каждый впадает в самый сильный из всех свойственных ему грехов; стремление к его удовлетворению рождает в нем новые силы – силы разума, но не силы морали; лишь грешный человек приятен Богу. Подойдите ближе, ваша мать еще жива? Здесь почти все солдаты – сироты; естественное право не работает, и вы не сможете обвинить меня в жестокости. Забудьте привязанности вашего сердца, любите кровь, трепет мышц, думайте о камне, о рыболовном крючке…

Лейтенант пятится к двери, отдает честь, выходит. Часовой, перед тем, как закрыть дверь, делает знак рукой, генерал улыбается ему; лейтенант спускается по лестнице; часовой входит в кабинет, генерал хватает его за ремень, гладит его по животу, солдат кладет карабин на стол, подходит к генералу, тот обнимает его за талию, усаживает к себе на колени, целует в рот, солдат ласкает шею генерала:

– Все, что низко – прекрасно, безобразно все высокое. Солдат трогает ладонью губы генерала:

– Ты моя мать, мой отец, ты мой брат.

Ладонь генерала ласкает тело солдата через прорехи в штанах на бедре и колене.

– Не вы ли запретили нам зашивать нашу форму?

– Да, таким образом я держу вас в руках. Ты поедешь в воскресенье со мной, полковником, его женой и детьми на пляж в Лутракион.

– Его жена – блядь, она гниет на глазах. Старики забавлялись с ней в дождливые вечера.

– Уходи, сними свои руки с моей шеи, слезай с моих колен, уходи.

Солдат слезает с колен генерала:

– Но, господин генерал, я на посту.

– Уходи, уходи.

– Ухожу, ухожу.

Солдат, забирая со стола карабин, немного расставил ноги: в расстегнутой ширинке генерал видит черные трусы, его горло сжимается, он хватает солдата за ремень, запускает ладонь в ширинку, ласкает теплую, натянутую, наполненную членом ткань трусов; солдат, подняв руки, раздвигает ляжки, выпячивает живот и, склонив голову набок, стонет, зевает, пускает слюни.

Тивэ натягивает рваные, испачканные жиром штаны, садится на тюфяк, вытаскивает конский волос из дыр.

В полдень генерал открывает решетку, Виннету прислонился к стене, винтовка на плече. Тивэ встает, генерал упирает кулаки в бедра.

– Вы не моетесь? Вы не едите?

Генерал приближается. Тивэ отступает к стене:

– Твое кольцо кровоточит. Ты сам открыл себе кровь. Ты красив, я трогаю твою кровь, она обжигает мне пальцы, она наполняет твой член, она жжет мои губы, мой язык. Вы все, расчлененные, лежите передо мной, я выбираю голову, самые красивые руки, две ноги, самый большой член, самый мощный торс, собираю их вместе и склеиваю кровью. Дай мне твой член, пусть твои ноги скользят по моим бедрам.

Я не называю моего тела, я не знаю его, пусть взбираются на него твои руки. Виннету, выпусти мою кровь. Ты, ты. Я раздираю твою грудь, я вырываю зубами твои легкие, я опустошаю тебя, я высасываю тебя, как сырую перепелку, я надеваю на себя твою кожу. Пусть любят тебя, лаская меня.

Генерал склоняет голову на грудь Тивэ, он раздирает его рубаху, он кусает его горло, темное от грязи и масла, кусает губы, кровоточащие десны. Тивэ, прижатый к стене, отталкивает ладонь генерала, мнущую его живот.

Виннету давит на ступеньке лестницы пустую консервную банку. Генерал держит в ладонях голову Тивэ, поворачивает ее в сторону, кусает натянувшуюся на виске кожу с пульсирующей жилкой; ладонь генерала давит ухо, его ногти скребут кожу на голове:

– Тивэ, ты, такой сильный, такой решительный в служении своим страстям, позволяешь себе умереть. Выйди, будь с нами, мы – твои партнеры с ледяными щеками, идущие по безголосой земле, под безрукими деревьями, смешай твой пар с тем, что исходит от наших жестких губ, заройся с нами в дикую кожу диванов, изрыгай блевотину в огонь, ласкай наших собак, наших мальчиков и девочек с животами, затянутыми в кожу, вдыхай аромат нашего пота и спермы, вонь между наших раскинутых ляжек, запах трав и мыла на плечах наших девушек, разорви легкую ткань, укрывающую их, сожми в зубах свежее белье на их влагалищах; грызи его разорванные кружева, вычисти ими кусочки мяса, застрявшие между зубов; лижи ноги и колени служанок, целуй суставы их бедер, когда они нагнутся, чтобы служить тебе. Я посажу мальчиков к тебе на колени, пусть они дрожат в твоих руках, тебе не захочется живой добычи…

Генерал выходит, Виннету закрывает решетку, Тивэ ложится на кровать, раскинув ноги по обе стороны тюфяка; на его груди – слюна генерала, кровь высосанная им из его десен, мокрые лохмотья рубахи. В три часа генерал возвращается, он распинает Тивэ, прижав его руки к стене, Тивэ бледен, он задыхается, его сердце бьется в тени палача; его щеки, по которым никогда не текли слезы, горят. Тивэ, вырвавшись из рук генерала, падает в обморок; вечерняя прохлада приводит его в чувство; его голова покоится на выступающем из стены камне, его штаны расстегнуты, член засыпан землей, губы склеены спермой; он встает, падает на кровать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю