Текст книги "Могила для 500000 солдат"
Автор книги: Пьер Гийота
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
Молодые люди, подкупленные банкирами и землевладельцами Энаменаса, ходят по улицам с криками: «Снесите, сожгите Энаменас, расстреляйте всех повстанцев…» Капитан, стоя над лежащими детьми, сжимает свою грудь:
– Прекрасная молодежь, змеи, извивающиеся среди сырых скал. Поджигайте, топите, перерезайте глотки!
Войска Энаменаса разбегаются от криков этих молодых волков, стариков хватают и швыряют на песок, пена из пастей молодых волков на животах женщин. Ах, война, война.
Шлюхи моются поздним утром в корытах с голубой водой; мухи, слетающиеся с куч человеческого и звериного дерьма, дымящихся у дверей хлевов и хижин, покрывают лохмотья шлюх, их жалкую рабочую одежду, брошенную на грязную мостовую вокруг корыт, поднимают и опускают лоскуты еще влажной, смятой ткани; дети месят грязь вокруг, они дразнят шлюх, щиплют их за бедра, топчут их одежду, брызжут им на ноги грязью; мальчик, прижимая к себе козу из хлева, совокупляется с неподвижно стоящим животным; дети вокруг смеются, их сверкающие зубы покрыты кровью и прожилками черного мяса. Невидимое в небе солнце обжигает, отражаясь в лужах воды; сперма мальчика блестит, стекая на козью шерсть; тени журавлей скользят по спинам шлюх; под эвкалиптом кричит сводня с обнаженной грудью: мужчины в одежде, испачканной смазкой, цементом, кровью, желчью, млечным соком растений, тянут ее за руки. Шлюхи опускают головы в корыта:
– Пусть старуха выкручивается сама, ей пойдет на пользу немного мужской крови.
Их смех морщит голубую воду в корытах. Дети кричат:
– Давайте, бляди, пейте ваше молоко, сосите ваши конфетки, плюйте в рот мужикам!
В полдень мужчины и шлюхи спят вповалку, их спины хлещут хвосты и плавники…
Полковник стучит в дверь, открывает, подталкивает солдата, к генералу.
– Я не хочу его видеть, верните его на службу.
Полковник берет солдата за ворот и отступает с ним к двери.
– Мне еще надо найти молодого Кмента.
– Нет, я не хочу никого видеть. Пусть мне наполнят бочку свежей водой, и оставьте меня здесь одного, пока я вас не позову. Опустите в помещении все шторы, и чтобы ни один солдат не разговаривал и не смеялся под моими окнами.
– Ты, опусти шторы генералу.
– Нет, полковник, сделайте это сами. А он пусть немедленно выйдет.
Солдат смотрит на полковника.
– Иди, ты слышал, что сказал генерал?
Солдат отдает честь, поворачивается, открывает дверь и выходит.
– У него на ноге жирное пятно. Вечно грязные, вечно рваные, как жители Энаменаса.
– Господин генерал, как можете вы переживать из-за этих подлецов? Но я вас оставляю. Этой ночью я буду спать дома.
– Ваши мальчики резвятся с вами в вашей постели, в доме пахнет ночным потом и молоком, ваш сын лежит между вами и вашей женой, его пижама расстегнута; чернильный ветер задувает в окно; в тени под хрустальной лампой в изголовье кровати звенит будильник. Мальчик развязывает пояс пижамы, запускает руку между ляжек, вы кончиком пальца ласкаете его запястье, касаясь волос на лобке; его мать, ваша жена дрожащей рукой скользит по бедру своего сына, ее влагалище волнуется, набухает, приоткрывается; занавеска, намокшая от чернил, падает; вы оба наваливаетесь на мальчика, вы проникаете в него одновременно спереди и сзади, он стонет, откинув голову на подушку, вы спариваетесь на его теле, наполненном и опустошенном, на его нежном животе вы обнимаетесь, как в первые дни, ваше семя изливается на его пупок; его тело подпрыгивает, губы дрожат, в уголках губ проступают капельки крови, вы и ваша жена слизываете их, вы тянете его каждый в свою сторону; мокрая пижама смята, задрана до плеч, спущена до колен, ваши руки мнут его тело, ваши зубы кусают его; ваша жена, присев на корточки, проходит над ним, берет его за ноги, поднимает и разводит их, погружает голову и зубы между ляжек, словно в арбуз, сок которого стекает по щекам до мочек ушей, раздвигает ляжки и хрюкает, хрюкает, сопит и стонет.
Мальчик стонет, откинув голову на вашу грудь, ваша жена передразнивает этот стон и смеется, волосы щекочут ее губы и нос; мальчик кладет ладонь на ваше колено, ощущая, как напряжены мышцы перед оргазмом; из вашего сиротливо стоящего члена брызжет сперма, падает, пачкает ваш живот, ляжки, ладонь вашего сына; чернильный ветер забрызгал хрустальную лампу; распятие, висящее над кроватью, движется, колеблется, извивается, как змея; смешок, исходящий от распятого, сдвигает набок терновый венец.
Пружины матраса раскачиваются, разрывают ткань под ягодицами мальчика; ветер раскидал по паркету белые флоксы; воровка мнет и дрочит член своего сына. Ноги толкают дверцы шкафа, ваши колени красны, как шея индюка; берегите вашего сына, я могу его съесть, продать, положить на прилавок мясника, содрать с него кожу и съесть ее, впиться зубами в живое тело, в шею, в бедра, в ягодицы, изблевать на его живот съеденный в полдень лавр, слизать его блевотину; взять его на руки, отнести в оружейный зал, надеть на него доспехи и отдать его оружейникам и арестантам, чтобы они кусок за куском срывали с него доспехи, чтобы его, голого, за волосы и за ноги протащили по мокрому граниту.
А я, появившись на окружной дороге с лицом, лоснящимся от жира, накинусь на окровавленное юное тело, вцеплюсь в него в пустыне под иглами дождя; земля вздыбится и потрескается от падения наших тел; по нам прокатится колонна грузовиков и танков, раздавит нас, но я воскресну, восстану, скользя ладонями по крутящимся колесам. Грузовик отброшен в кювет, в открытой кабине мертвый солдат бьется, как лошадь, упавшая на круп, ноздри сдувают пыль с приборной доски; с утеса струится песок, собачьи зубы и кости катятся по белому песку:
– Выньте этот член из моего горла!
– Я поднимаюсь в кабину, ложусь на тело солдата, погружаю кулак в его рот, вынимаю живую змею, ее голова покрыта пеной; тело солдата выпрямляется, змея извивается в моем кулаке; под веком солдата блестит лезвие; мальчик стонет под грузовиком, вцепившись руками в днище, масло и жир заливают его лицо и волосы; он мой, я продаю его, я запихиваю ему в рот змею; солдат скользит на заднице к берегу, к моему ремню цепляется чертополох, он смеется, но умолкает, когда его ягодицы касаются мокрого песка; я слышу, как стучат его зубы, как шлепают его губы, когда он раскусывает панцири маленьких белых улиток, собранных на пучках колючих трав.
Я вынимаю моего мальчика из-под грузовика, ложусь на него и говорю:
– Ты мой раб, у меня есть для тебя медное кольцо, кнут, плевки, драгоценные взгляды и ласки, блевотина, известь и кровь.
Он обнимает мою шею теплыми руками, я слизываю с его щек горючие слезы, на его животе, под моим животом, плавится лавр.
– Я буду бить тебя, стегать кнутом; день и ночь ты будешь ходить голый, блестящий, влажный от спермы и слюны, ты будешь тереться теплым липким животом о холодный мрамор стойки бара, смеяться, сверкая зубами, упираясь локтями в цинк; твоя черная шевелюра – головокружительная, тошнотворная пальма; в глубине зала тебя подстерегает мужчина, он набрасывается на тебя, он липнет к тебе, как магнит, он прижимает тебя к мрамору, вырывает зубами волосы с твоего затылка, грубо поворачивает тебя и кладет ладонь на лавр твоего живота. Я дарую свободу тому, кого я люблю». Генерал стирает пот со лба, расстегивает ворот рубахи, ерзает мокрой спиной по колючему одеялу; шарканье по кафелю галереи; птицы бьются о ставни, генерал ворочается в кровати, его рука под ремнем и под тканью поднимает и тянет член – так вырывают корень из-под земли:
«Мальчик, спящий голым на сухом песке скалы, под покровом ночи крысы черные бьются с крысами белыми на вязанках акации, я раздвигаю, прищипывая пальцами, губки твоего члена, я выплевываю в него лавр, я закрываю нежные губки твоего члена, я возбуждаю его шариками янтаря, выкопанными в песке, я ощущаю, как поднимается сперма, как твердеет член, я прикладываю мои губы, омытые стыдом и мимолетным раскаянием, к приоткрытым губкам твоего мраморного члена и вдыхаю сперму и лавр. В полдень капитан выходит из своей комнаты, он видит раскрытые ставни на окнах кабинета генерала. Его люди пересекают двор и подходят к нему:
– Господин капитан, что такое творится с генералом, он сошел с ума… Мы чуть не сгорели на солнце. Хорошо, что радист освободил нас. Мы пошли восстанавливать линию связи. Посмотрите, наши руки забрызгал едкий сок травы, растущей вдоль дороги. Жаме сбили дрезиной на сто двадцать первой ветке парни из патруля, они ехали к девкам.
– Сейчас идите мыться. После обеда и отдыха всем собраться на складе колючей проволоки.
– Опять колючка, господин капитан? Напяливать кожаные перчатки в такую жару на израненные руки? Нельзя ли пойти работать во дворец, к старику?
– Нет. Нужно натянуть эту проволоку до начала перемирия.
– Господин капитан, вы верите в перемирие? Я, перед тем как уехать отсюда, пройдусь по бабам в нижнем городе.
– Молчи, Виридо. Господин капитан, сколько было за завтраком этим утром?
– Две тысячи шесть.
– Блядь, мой бедный капитан, вы не выходили из гостиницы.
– Твое мнение, Виридо, меня не интересует.
– Господин капитан, Жаме до сих пор не отошел от ночной взбучки? Все утро, восстанавливая линию, он хныкал. Господин капитан, вы слишком гуманны к этим тварям. Жаме все правильно сделал.
– Ты жлоб, Виридо. Знаете, господин капитан, у себя дома они ебут животных. А его сестра, слышишь, Виридо, твоя сестра, ты спишь с ней. В семье Виридо не знают точно, кто чей сын, кто чей отец. Твой братик, Виридо, случаем, не твой ли сын?
– Заткнись. У себя дома я свободен. Подожди, гад, до следующей вылазки.
– Ты и родился в навозе. У твоей матери не было времени закрыть дверь. Они же, господин капитан, не наши, они там у себя подыхают с голоду, как здешние фели.
– Где сейчас Жаме?
– Должно быть, хнычет в уборной, как в тот день, когда он подстрелил журавля.
– Господин капитан, вы спросили у генерала разрешения поставить наши ящики с пивом в холодильник офицерской столовой?
– Делайте, что хотите. И не забудьте прилечь вздремнуть.
– Господин капитан, похоже, что радист второго взвода в тюрьме.
– Не может быть! Тивэ в тюрьме?
– Полковник и два лейтенанта из разведки допрашивали его утром: он разговаривал с фелями по радио, предупреждал их о засадах.
– Замолчите, Тивэ с трудом справлялся с передатчиком, и вообще он надежный парень.
– Господин капитан, если это правда, – то, в чем его обвиняют, – его нужно убить?
– Вы и так уже убили достаточно.
– Тивэ был отличный парень. Ты помнишь, как он похоронил феля и его сына рядом с пещерой, а командир даже не вякнул?
– Тивэ все умел делать, он был писателем: когда я был в отпуске, я видел его книгу на вокзале.
– Он сумеет отбиться от этих тыловых крыс.
– Господин капитан, замолвите за него словечко. Ты помнишь, как Тивэ в наряде по кухне мыл посуду, а капитан нашел его на берегу реки?
– Мы с Тивэ учились вместе. Но что хотят от него эти штабные? Тивэ в красных плавках купается в салатной воде, я, повязав полотенце, загоняю фермеров в реку, Тивэ брызгает на них водой…
Солдаты расходятся, заходят в казарму, садятся на тюфяки, скидывают мокрые башмаки, ложатся, сложив ладони под затылком. Виридо шарит в своем сундучке – коробке из-под патронов с веревочкой на крышке – берет банку сгущенного молока, протыкает крышку ножом, прикладывает губы к разрезу, пьет, закинув голову, стоя на коленях, прижав ягодицами к тюфяку свои босые пятки; песок, сыплющийся из-под двери, сечет по стенам барака.
– Тивэ, ты здесь?
– Да, это ты, Ксантрай?
– Да, что они с тобой сделали?
– Они отобрали у меня тетради и книги. Скажи, ты сможешь отправить мои фотографии из Аи-Саады в Энаменас? Напечатай лучшие снимки.
– Не волнуйся, старик, я все понял. Твой щенок повсюду бегает за мной. Пипо, Пипо. Ты слышишь, как он скулит под дверью? Ты что – нибудь видишь там? У тебя есть тюфяк?
Песнь четвертая
– Лампочку только что выкрутили. У меня моя раскладушка.
Мне нравится запах стеллажей. Когда ты постучал, я вспоминал о девушках с фермы Рэско…
– Предупреди меня… о следующем допросе.
– Скажи, Ксантрай, ты видел еще раз малышку Эмилиану?
– Нет, она сидит у постели раненого Сержа.
– Подстереги мгновение, когда рана затянется, и она сможет оставить его хотя бы на несколько часов. Тогда, в смятении и замешательстве от возвращения на солнце, она позволит тебе дотронуться до руки, потом до плеча…
– Но она любит его. И раненого любит еще сильнее.
– Ты уверен, что любишь ее?
– Даже после войны я буду любить ее.
– Огонь, утро, лихорадка, праздность, кровь на губах твоих солдат, твоя кожа дрожит, и ты счастлив; любовь сжимает твои колени. Но наступает мир, твое тело преображается, твои ноги ходят по родной земле, вдали от крови и огня, от обнаженных тел…
– Я люблю ее, Тивэ!
– Да, скажи, Ксантрай, говорят, что у тебя трудности с солдатами.
– Да, этой ночью один из них сознательно раздавил ребенка.
– Кто это?
– Жаме, водитель.
– Защити его. Этот парень давно на войне. Он бывал во всяких переделках.
– Я знаю. Я командую ротой сирот, детей битых, проданных, купленных и перепроданных.
– Прежде ты сам этого хотел.
– Да, но я очень быстро капитулировал. Тивэ, из-за того, что я все время сдерживаюсь и жду, я уже не способен любить.
– Все вы, военные с чистым сердцем, обязаны убивать. Дети, подростки, вы сражаетесь с повстанцами, убиваете мужчин. Ксантрай, ты не любишь буйство, ты предпочитаешь скромность и тихое достоинство. Но ты затянут в ремни, проплачен, награжден, ты проглатываешь наживку. Ксантрай, ты не любишь жизнь. Оставь немного свободы для других. Ненавижу ваши муки совести. Этот полковник с лейтенантами сегодня утром, Ксантрай, как ты можешь шутить с ними? Дебилы, двоечники, пердуны из колледжа. Ты думаешь, они свободны? О, Ксантрай, когда – то влюбленный в свободу находчивый резвый зверек, свобода взорвется в твоем горле, пробитом пулей, твоя смерть будет прекрасна, ты протянешь руку своему убийце, и тот прикончит тебя, разорвет и проткнет…
– Тивэ, я несчастен, я бесполезен. Я люблю людей, но не люблю их свободу.
– Я и не призываю тебя запереться здесь со мной. Мои губы не дрожат, мои глаза не горят, когда они оскорбляют меня: их книги, их журналы переполнены фотографиями гордых, презрительных, могучих пленников, удерживаемых грязными и грубыми стражниками. Нет, я продолжаю умываться, бриться, причесываться перед тем же разбитым зеркалом; я опускаю глаза, чтобы не рассмеяться; мне нравится запах этих стоек, я наконец один после двух лет тягостного, гнилостного смешения, я слушаю музыку моего сердца, только этим утром мне было страшно, принеси мне книг, я спрячу их под стеллажами в ящиках.
– Дорогой Тивэ, я тебе сочувствую.
Ксантрай со щенком пересекает пустынный двор, по которому скользят тени журавлей; Ксантрай спускается к гаражам, он гладит на ходу собаку генерала, привязанную к двери бункера с топливом, собака встает, под ней блестит синеватая лужица бензина; щенок остался в казарме первого взвода, он копается под тюфяками, катает по цементному полу легкие каски:
– Что хотят от Тивэ тыловые крысы?
– Тивэ образованный, он поумнее их будет.
– Ты думаешь? По – моему, он такой же, как все…
– Ты знаешь, Крейзи Хорс получил посмертно крест.
– В день, когда его привезли мертвым к генералу, тот плакал, пытался собрать куски тела, я вел джип, я сказал ему: «Генерал, вы как баба». Было очень холодно, он пытался согреть руки между ляжками; в хижине под елями я сварил ему кофе, он схватился двумя руками за член, я не мог ему больше подчиняться, увидев его член. Все они – падаль. Для них солдат хорош лишь тем, что его можно облапать.
– Блядская армия.
– Одни лишь женщины нас смогут исцелить. Капитан Ксантрай зовет щенка, поднимает глаза на Центральную вышку, деревянный пол будки трещит, часовой, навалившись на броневой лист животом, дрочит под кровавым солнцем; кровь растекается по телам спящих солдат, по кишащим на них насекомым. Кровь течет по шейным артериям певцов, по ножным венам танцоров, шея певца, нога танцора проколоты колючей проволокой; шлюхи, облокотившись на подоконники, смотрят на свадьбу, поедая глазами злато плеч невесты; невеста кружится по теплому дворику, жених подстерегает ее за оконной решеткой, его пальцы скребут затвердевшую замазку, его ноги, обернутые пучками острой травы, бьют по пыльному полу.
Ксантрай смотрит на свадьбу из-за колючей проволоки, кортеж разгоняет влагу и пыль; щенок открыл дверь к механикам, он прыгает на кровати, будит солдат, кусает их за плечи, за приоткрытые груди, блестящие под противомоскитными сетками:
– Иди прочь, Пипо. Блядский пес. Иди, попроси у генерала сахара.
– Смирно!
– Вольно, отдыхайте. Сегодня во второй половине дня мне будет нужен бульдозерист.
– Зачем, господин капитан?
– Разгрести мотки колючей проволоки за вашим бараком.
Солдаты переглядываются, облокотившись на тюфяки. Щенок крутится по животу бульдозериста.
– Ты, Дафни?
– Мне нужно вымыть бульдозер, господин капитан.
– Вымоешь его после.
– Я не хочу торчать у него всю ночь.
– Смотр через три дня, у тебя будет время.
– А там наряды, караул… Сегодня ваша колючка, завтра перепахать сад полковника, послезавтра придет генерал и будет тискать меня, пока я мою бульдозер.
– Да или нет?
– Если я скажу «нет», я попаду в тюрягу, если скажу «да», попаду в нее же; стало быть, я умолкаю.
– Все вы трусы и тыловые крысы.
– Мы все побывали в стычках и засадах. Все старики. И потом, никто не хочет подчиняться генералу. Тивэ он тоже хочет выебать? Зачем он запер его на складе?
– Вас это не касается. Генерал болен, но он выздоровеет.
Щенок ложится между ляжек Дафни, его теплый живот согревает член солдата. Капитан Ксантрай выходит, щенок пытается соскочить с живота Дафни, но тот удерживает его за хвост:
– Оставайся с нами, не ходи к этим подонкам.
Щенок оборачивается, кусает солдата за палец, соска кивает с тюфяка.
Капитан Ксантрай снова пересекает двор, перед ним появляется Пино с ножом в руке; солнце светит так ярко, что Ксантраю видится убийца, он кладет ладонь на бедро и расстегивает кобуру пистолета:
– Господин капитан, что с генералом? Почему он больше не выходит?
– Убирайся отсюда. Ты мне отвратителен. Ты уже всем разболтал про пять тысяч франков?
– То, что генерал меня любит, вас не касается. Он первый любит меня так сильно. Ваш приятель Тивэ не оскорблял меня. Но я найду вас на гражданке, попробуете сиротского ножичка. Ксантрай вытирает пот со лба:
– Ты развратил нашего генерала.
– Ну надо же! Он стал другим, ваш генерал, он положил на вас, на вашу войну, на ваши пытки; знаете, куда он пристроил свои галуны? А Монсеньор и Бог? Святой Пиньоль, моли Бога о нас.
– Молчи.
– Не бойтесь, я не буду вас насиловать. Вы слишком худосочны.
– Как ты разговариваешь с генералом?
– Как проститутка, каковой я и являюсь, господин капитан. И он мне отвечает, как проститутка, каковой он мечтает стать.
– Приходи после ужина в мою комнату.
– И вы туда же? К вам… Нет, господин капитан, не хочу. Не было дождичка в четверг.
– Приходи, если мы сбежим с острова, я, Тивэ, Эмилиана и Серж, ты присоединишься к нам?
– Вы меня бросите на том берегу, а я не хочу снова встретить тамошних мужиков.
– Мы любили бы тебя.
– Я хочу одного: чтобы меня прикончили здесь.
– Почему ты хочешь умереть?
– Потому что я ублюдок. Я не существую. Я ничего не умею делать. Так, по крайней мере, останется хоть запись. Когда я сдохну, струя мочи стечет на руки медсестры или монашки, месть, господин капитан. Мир – большой бордель: все дети продаются.
Солдат запускает пятерню в шевелюру, когда он вынимает ее, черная полоса – жир и машинное масло – проходит посреди его лба; корни волос слегка кровоточат. Капитан кладет ладонь на плечо солдата, на его ладонь, прижатую к шейной артерии, тот всхлипывает, прижимает плечо к виску, касаясь щекой ладони Ксантрая, его губы на мгновение прижимаются к верхним фалангам пальцев капитана. Ксантрай ощущает у своего запястья горячую дрожащую щеку, благоухающую, как свежая роза под пылающим утренним солнцем.
– Насекомое живет достойнее меня, оно может родиться, жить и умереть свободным и невинным, укрывшись под одной и той же травинкой, никому неведомое, никем не тронутое.
– Прости, что я тебя оскорблял. Ты поедешь с нами?
– Не отнимайте у меня моей свободы. У вас в головах возник чудовищный образ борделя. Для меня это естественное состояние. Вы подчинялись гувернантке, я – сутенеру. Вы учились наукам, я – любви. Я знаю, как распорядиться своим телом. Я умею быть красивым без оглядки, когда я ссу и когда я сплю; я могу быть черным, желтым, красным, негром, викингом, греком, рабом на галерах; моя слюна, грязная, как пена прибоя, плещет по животам мужчин, как прибой, проливается в их открытые рты, как капли дождя, жжет их веки, как капли дождя, стекающие с листьев, мой живот втягивается и набухает под их губами, как болотная жижа, я привязан цепями, прибит гвоздями к кожаной кушетке, к измятой постели, к мокрому тюфяку, к липкому кафелю, к цементу, под моей спиной лопаются раздавленные черви.
– Молчи, молчи.
– Ребенком воспитательница положила меня, закутанного в одеяло, на пороге борделя, чья – то рука поднимает меня за волосы, воспитательница убегает, я молчу, страх толкает меня в душный зал, где плещут волны спермы и вина; одеяло сдернуто, брошено под кушетку, посреди зала молодой человек делает записи в расходной книге; рука хватает меня за горло, сжимает его; в глубине открывается дверь, из темного сада в мое лицо веет дыхание ветра и трав; рука поднимает меня за загривок, как котенка.
– Откроет ли Божество свое сердце, когда мы будем пить кровь его сердца? Когда оно разбудит меня, прикоснувшись солнечной рукой и сосновыми губами? Когда пройдут женщины, взыскующие материнства, молодые вдовы с хриплыми, нежными, сюсюкающими голосами, не отвернет ли оно глаз от моего полуголого тела, скорчившегося в фонтане, где ледяная вода плещется у меня между ног, а мою намокшую голову удерживают в объятьях солнце и песчаный ветер?
Тивэ вытягивается на раскладушке, скрестив ладони под затылком.
Все правильно. Я, наконец, один. Я грязен. Попытки побриться нелепы, я сожалею о ледяной воде Мэзон Форестье этой зимой, утром натянувшийся брезент палатки касается моего колена. Первым делом умыться, чаще смотреть в окно, чтобы не забыть дневной свет, переставлять три часа в день ящики на стеллажах, поднимая их на вытянутых руках, вслушиваться в голоса, в лай собак, в шорох песчинок, смотреть на сокращения мышц допрашивающих меня офицеров, не размякать с Ксантраем. Мыслить, а не мечтать: пусть Ксантрай мечтает за меня.
Солдаты плотными группами спускаются в нижний город; дети, вскарабкавшись на кучи отбросов, непристойно жестикулируют, солдаты смеются, с криками бросаются вперед; дети отступают, снова приближаются, подбирают отбросы и кидают их под ноги солдатам. Голый мальчик встает со сломанной кроличьей клетки – мужчина прячется за эвкалиптами – поднимается на мусорную кучу; солдат прицеливается в него, ствол автомата опускается к его ступням, поднимается вверх по ноге, солдат видит стекающую по ней струйку спермы, смешанной с грязью; солдаты уходят, мужчина выходит из-за дерева, подбегает к клетке, на которую, раздвинув ноги, улегся мальчик, уткнувшись лицом в старую, гнилую, перепачканную дерьмом подстилку, впалая грудь касается гвоздей и железной проволоки, член прижат к сетке; солдаты с автоматами в руках взбираются на развалины и насыпи; голые дети с перевязанными тряпками членами, коленями, горлами, с красными спинами, ягодицами, щеками, поднимают покрытые соломой головы у ног солдат; в еще теплых норах дрожат, кружатся, пищат крысы; солдаты проходят перед прачечной напротив казармы десантников, на границе двух частей города; они останавливаются: стеклянная дверь приоткрыта, один из солдат прикладом автомата толкает дверь: Джохара в глубине лавки гладит рубашки и гимнастерки; ее мать, сидя на солнце в наполненном испарениями дворике, шьет без наперстка; солдат подходит к Джохаре.
Девушка кладет утюг, ее руки вцепились в гладильную доску, ладони и пальцы лежат на горячей ткани, обуглившейся в середине доски, солдат подходит с автоматом в руках, наставляет его на Джохару, другие солдаты топчутся снаружи, закуривают; солдат набрасывается, опрокидывает доску ударом колена, размахивая зажатым в руке автоматом, свободной рукой хватает девушку за плечо, привлекает ее к себе, стволом автомата закрывает дверь во дворик, поворачивает ключ; мать стучит в стекло, кричит, пар понемногу заволакивает стекло; мать бежит к другой двери, открывает ее, выходит в сад, потом на улицу, солдаты отталкивают, потом окружают старуху; та встает на колени, бьется головой в колени неподвижно стоящих солдат, хватает руками их гимнастерки, щиплет их бедра; в лавке солдат опрокинул Джохару на кафельный пол, приклад автомата разбил стеклянную банку с водой, плечо Джохары упирается в доску, солдат, не выпуская автомат, другой рукой задирает ее платье, она тычет пальцами в глаза, в ноздри, в рот солдата.
Он плюет девушке в лицо, подминает ее под себя, свободной рукой рвет платье на лоскуты, мнет их, засовывает между ног девушки, вынимает, подносит к лицу, рвет зубами, сплевывает куски ткани на обнаженный живот девушки. Потом убирает с лобка девушки все лоскуты, все нитки, разглаживает волосы в паху – так зверь расчищает свою нору; его рука поднимается, расстегивает ширинку; его бедро, вся правая половина его тела прижимает левый бок девушки; от его лица к ее лицу тянутся волокна слюны; пальцы девушки скребут ткань гимнастерки на плече солдата, тот трется щекой об ее пальцы; он вынимает член, колено девушки поднимается, касается члена, она скользит взглядом по кафельному полу, совсем близко на синих ромбах плитки блестит утюг, одна рука девушки скребет плечо солдата, другая тянется к утюгу, хватает и поднимает его; солдат направляет свой стоящий, как змеиная голова, член в пах девушки, другой рукой он отбрасывает автомат, блестит поднятый вверх раскаленный утюг, электрический провод обмотался вокруг запястья девушки, солдат отпускает член, утюг прижимается к его ладони, обожженная кожа шипит, солдат кричит; девушка сильнее прижимает утюг к его ладони, он корчится и падает навзничь, обмякший член скатывается по ткани штанов; пот, струящийся по носу, затекает в глаза, ослепляя их, пот омывает уши, горло, затылок; девушка встает, убирает утюг; солдаты несут раненого на руках, тот кусает обгоревшую ладонь, кусает запястье, кусает до крови руку; радист по рации вызывает медпункт десантников; мать и дочь заперлись в дворике за лавкой; дети, набившиеся в сад, смотрят на двух обнявшихся женщин; запах горелого мяса, проникающий сквозь обрешетку, будит спящего на соломе чердака Кмента.
Солдаты несут раненого, выходят из лавки, кладут его под эвкалиптом; подъезжает джип, вздымая пыль, останавливается, из него выходит врач, солдаты расступаются, врач наклоняется над раненым, берет его ладонь, поворачивает, приказывает солдатам уложить раненого на заднее сиденье джипа. Два сопровождающих врача солдата, сидящие по бокам сиденья на железе кузова, зажав между ног автоматы, убирают бидоны с маслом, укладывают раненого на красный пластмассовый лежак, врач садится рядом, джип трогается, раненый стонет, из его рта стекает слюна, врач держит его за руку.
Солдаты в пыльных гимнастерках, с автоматами в руках дрожат на полуденном солнце; дети прячутся за связками соломы, внутри которых пищат крысы. Кмент в натянутой на лоб кожаной кепке, в джинсах, подвязанных веревочкой, с голым торсом, спускается по крыше, прыгает в сад, дети разбегаются. Кмент входит в дворик, останавливается в тени на пороге, у его ног – развалины спичечного домика; Кмент опускает глаза, Джохара, голая, обнимает мать; Кмент поворачивается и возвращается в сад, мать толкает Джохару в лавку, Джохара подбирает в куче лохмотьев платье, одевает его, мать загораживает ее своим телом; плечо Джохары расцарапано:
– Пойдем, не плачь. Я зашью твое платье. Пойдем. Кмент, засунув руки в карманы, проходит по саду, раздвигая ногами тяжелую от спаривающихся насекомых траву, раскидывая гладкие камушки, набросанные детьми; он подбирает смокву, ест ее, пальцы, покрытые уколами от колючек кактусов, касаются губ; он выходит из сада, идет к ручью, разделяющему два города, садится у грязной воды, опускает в нее ступни; на противоположном берегу труп недавно убитого ребенка – ночью, когда он искал отбросы под колючей проволокой – блестит от мух, кружащих по животу, кишащих в пупке; его ступни свисают в воду, член лежит на зазубренном краю консервной банки, веки, покусанные пчелами, сочатся засыхающей на солнце слизью.
Кмент держит ноги в воде над илом, потом опрокидывается назад, прижавшись плечами к истоптанной копытами животных земле. Он лежит под солнцем и смотрит в небо, его член встает; журавль летит к эвкалипту, два вертолета неподвижно зависли в небе; Кмент слышит, как в кронах и на стволах эвкалиптов грызут, кусают, прокалывают, сосут кору и листья насекомые; чуть выше, за колючей проволокой, в будках, укрытых листвой, стоят солдаты с винтовками в руках; другие солдаты, перепоясанные полотенцами, несут дымящиеся котлы, они спускаются с холма, останавливаются перед будкой, часовой достает котелок, звенит черпак, солдат с котелком садится в тени.
Кмент облизывает губы, глотает слюну; за его спиной вдоль ручья сидят группками сонные, больные, покачивающиеся от голода дети, они облизывают губы, глядя на вершину холма; пропущенный по колючей проволоке электрический ток потрескивает в проводах; крыса, выбравшись на берег из черной воды, кружится вокруг трупа мальчика, взбирается на руку, шарит под мышкой, вырывает пряди волос, выплевывает их на грудь мальчика, тянет кожу на горле, свернувшись на ключицах, поднимает морду, кусает подбородок; жужжат пчелы и мухи, крыса, сидя на впадине ключицы, приглаживает лапками шерсть за своими ушами, лижет шерсть на спине… упирается лапами в плечо мальчика, пятится, вытягивается, пятится, вцепляется в щеку, пчелы перелетают на лоб, крыса хватает их когтями и грызет, выплевывает их на волосы, садится на лоб, трет морду лапами, поднимается к глазам, останавливает морду у век, кусает брови, тянет ресницы, раскрывает глаза, еще синие и свежие, сдирает зубами радужную оболочку, вытягивает ее со свистом. Мухи взлетают и садятся между пупком и членом, вгрызаются в складки тела под волосами; крыса видит их, бросает оболочку, подпрыгивает на месте и бросается на живот, мухи улетают, оставляя следы на пропитанной потом, пылью и слюной коже мальчика. Крыса погружает всю морду целиком во впадину пупа, касаясь зубами пуповины, кусает ее, грызет, разрывает, рвет кожу до основания члена, открывая бороздку, пропитанную розовой слюной, она вгрызается под член, поднимает его, надкусывает сморщенную, нежную крайнюю плоть, пятится на ляжки, вцепившись зубами в кожу, тянет ее, понемногу открывая головку члена; из-под вывернутой кожи распространяется легкий запах мочи, крови и засохшей спермы. Крысиная морда трется об еще красную головку члена, крыса вонзает в нее свои зубы, отгрызает ее и, задрав морду, подпрыгивает, крутится между ног трупа, крайняя плоть понемногу стягивается, закрывая белую рану; крыса поедает мясо, сидя под яйцами, упираясь в них головой, яйца падают ей на уши; раны дымятся под солнцем.