Текст книги "Афродита"

Автор книги: Пьер Феликс Луис

Клеопатра

Клеопатра – так звали молоденькую сестру царицы Береники. Многие египетские царевны носили имя той Великой Клеопатры, которая истерзала свое государство, свое сердце (и сердца других!) – и покончила с собою.

Этой Клеопатре было двенадцать лет, и о красоте ее трудно было бы сказать что-нибудь лестное. Все женщины этого рода имели пышные, статные фигуры, а Клеопатра была слишком высока, слишком худа и очень расстраивалась из-за этого. Она напоминала хилый побег, ни с того ни с сего выросший на стволе величавой пальмы и не схожий с нею до отчаяния. В ее лице можно было увидеть резкость предков-македонцев и в то же время мягкую нежность, унаследованную от нубийской расы, к которой принадлежала ее мать. Удивляло и смешило сочетание тонкого, изящного носа – и вывернутых, толстых губ. Ее груди были малы, широко расставлены и увенчаны большими сосками, как у всех дочерей Нила.

Одним словом, она была некрасива.

Маленькая царевна жила в особых комнатах, выходивших окнами на море и соединенных с покоями Береники длинными переходами с колоннами.

Ночи она проводила на постели, застланной голубыми шелковыми покрывалами, отчего ее и без того смугловатая кожа казалась и вовсе бронзовой.

Тою ночью, когда разыгрались описанные выше события, Клеопатра поднялась задолго до рассвета. Она спала плохо и мало, измученная невыносимой жарою и недавно минувшими у нее женскими недомоганиями.

Не будя служанок, она осторожно спустилась с ложа, надела на ножки золотые браслеты, опоясала свой мягкий смуглый живот ниткой крупного жемчуга и, одетая так, неслышно вышла из комнаты.

Охрана во дворце тоже спала, за исключением одного, стоявшего у самых дверей царицы.

Он рухнул на колени и прошептал, снедаемый ужасом, ибо ему никогда не приходилось прежде выбирать между необходимостью исполнить свой долг и страхом смерти:

– Госпожа, прости меня... Я не могу тебя пропустить!

Девочка, разъяренно нахмурясь, ткнула солдата ногою в лицо и прошипела:

– Только тронь меня, и я подниму крик, что ты хотел меня обесчестить, понял? Только попробуй – и ты будешь четвертован, понял?

И она вошла в опочивальню царицы.

Береника крепко спала, положив голову на руку. Над ложем, устланным красными покрывалами и усыпанным алыми подушками, слабый свет лампы сливался со светом полной луны, лаская смутно различимые очертания ее нагой фигуры.

Клеопатра гибко и неслышно присела на край постели, и Береника проснулась, лишь когда сестра коснулась ее лица и заговорила:

– Почему твой любовник не с тобою этой ночью?

Береника распахнула глаза:

– Клеопатра? Что ты здесь делаешь? Чего тебе нужно?

Девочка с беспокойством повторила:

– Почему твой любовник не с тобою сейчас?

– Он, наверное...

– О нет, там его больше нет.

– Это правда. Его там нет... О, Клеопатра, до чего ты жестока! Разбудить среди ночи и говорить о нем!

– Почему его здесь нет? – настаивала девочка.

Береника произнесла со стоном:

– Я его вижу, лишь когда он снизойдет до меня! Миг, час...

– А вчера ты видела его?

– Да. Повстречала случайно, ты понимаешь? Он немного побыл в моем паланкине.

– Но не доехал до дворца?

– Нет, не совсем. Он ушел раньше.

– И ты ему сказала...

– О, я была в ярости! Я ему наговорила самых ужасных вещей. Да, моя дорогая.

– Неужели? – насмешливо спросила девочка.

– До того ужасных, что он и отвечать не пожелал. Я была вне себя от гнева, а он вдруг рассказал мне какую-то длинную сказку. Я не очень-то поняла ее и даже не знала, что говорить. А он исчез, как только я захотела его задержать.

– И ты не заставила его вернуться?

– Я побоялась надоедать ему...

Клеопатра возмущенно схватила сестру за плечи и, глядя ей в глаза, раздельно проговорила:

– Как?! Ты – царица и богиня целого народа, ты владеешь половиной мира; все, что не принадлежит Риму, – твое! Ты царствуешь на Ниле и на морях, ты можешь разговаривать с богами, и ты... ты не властна над тем, кого любишь?!

– Властвовать! – усмехнулась Береника. – Видишь ли, нельзя управлять любовником, как рабом.

– Почему бы и нет?

– Почему... о, тебе не понять! Любить – это желать другому того счастья, которого прежде желал лишь для себя одного. То, что хорошо для Деметриоса, хорошо и для меня, даже если от этого хочется плакать, без него мне ничего не нужно, без него мне радость не в радость, я счастлива лишь рядом с ним – и когда отдаю ему все, что имею.

– Ты не умеешь любить, – изрекла девочка, и Береника взглянула на нее с печальною улыбкою, а затем простерлась на постели, изогнувшись так, будто ощутила на своем теле жаркое прикосновение возлюбленного:

– Ах ты, маленькая самонадеянная девственница! Когда ты лишишься чувства при одном лишь прикосновении того, кого любишь, ты поймешь, что нет цариц в любви... есть только смиренно принимающая дар.

– Пока ты его хочешь, ты царица.

– А если не хочет он?

Клеопатра надулась:

– Разве тебе недостаточно лишь твоего желания, как мне – моего?

Береника усмехнулась вновь:

– И чего же ты хочешь, детка? Новую игрушку?

– Я хочу моего любовника! – ответила сестра.

И, не дождавшись, когда царица найдет слова для выражения своего изумления, она возбужденно проговорила:

– Да, у меня есть любовник! Да! Есть! А что в этом такого? Почему бы мне не иметь любовника, как имеет его моя мать, моя сестра, мои тетки, как последняя египтянка? Я ведь уже шесть месяцев как женщина, а ты не позволяешь мне выйти замуж. У меня есть любовник, я уже не маленькая. Я знаю все, что знаешь ты. Я испытала все, что испытываешь ты! Я тоже стискивала плечи мужчины, который считал себя моим властелином. Меня тоже пронизывала судорога наслаждения, после которой кажется, что я умерла... а потом я вновь возрождалась в его объятиях. О, ты хочешь пристыдить меня? Молчи! Это мне стыдно за тебя! Ты – царица? Нет, ты рабыня мужчины!

Маленькая Клеопатра застыла, вскочив и воздев руки с таким видом, словно она возлагала корону на свою голову.

Береника, до сих пор окаменело сидевшая в постели, опустилась на колени перед сестрой и погладила ее узкие плечики:

– У тебя есть любовник, Клеопатра! – В голосе ее звучало застенчивое уважение. – И когда ты с ним видишься?

– Трижды в день, неужто ты ничего не подозревала?

– Я ничего не знаю о происходящем во дворце. Деметриос – единственный, о ком я хотела знать все... Я не обращала на тебя внимания, дорогая, прости!

– Что ж, теперь обрати. Но смотри – я сказала тебе обо всем сама. По своей воле! И вовсе не для того, чтобы ты окружила меня служанками, которые будут следить за каждым моим шагом. В тот миг, когда я не смогу поступать по-своему, я покончу с собою. Запомни это.

Береника лишь покачала головою:

– Ты вольна в своих поступках и желаниях, теперь ты уже не сможешь без этого прожить. Но скажи... он не изменяет тебе? Как ты удерживаешь его?

– Есть способ.

– Кто тебя научил?

– Сама. Этого не умеют вовсе – или умеют от рождения. Я научу тебя. Идем.

Береника поднялась, набросила тунику, пригладила растрепанные волосы, и сестры вышли из спальни.

Им пришлось вернуться в комнату Клеопатры, где она достала из-под подушек новенький ключ и шепнула сестре:

– Пошли скорее. Это далеко.

Береника, будто во сне, следовала за нею по залам и коридорам, ощущая босыми ногами то жаркие ковры, то прохладу мраморных полов, то песок садовых дорожек, то снова и снова мрамор, ковры... наконец они начали спускаться по узкой темной лестнице. По обе стороны ее виднелись двери, а возле них дремала стража, опираясь на копья. Следуя за Клеопатрой, Береника пересекла мощеный дворик, где тени от пальм скользили по нагой фигуре девочки.

Наконец они остановились возле массивной двери, обитой железом так щедро, что она напоминала панцирь воина. Клеопатра вставила ключ в скважину, дважды повернула его, толкнула дверь... и в глубине сырой темницы возникла огромная фигура.

Береника невольно отшатнулась, но тут же гордо выпрямилась и, оправляя накидку, промолвила печально:

– Это ты не умеешь любить, дитя мое, а вовсе не я. Пока ты еще не знаешь, что это такое, – я была права...

– Любовь за любовь – вот что мне по нраву, – ответила Клеопатра. – И поверь: уж мой-то любовник доставляет мне только наслаждение!

Обратясь к застывшему посреди камеры узнику, она повелительно произнесла:

– Эй, ты, сучий сын! Поцелуй мои ноги!

И когда он выполнил приказание, Клеопатра поцеловала его в губы.

Сон Деметриоса

Похитив зеркальце, гребень и ожерелье, Деметриос вернулся домой. Непомерная усталость сморила его, он уснул и увидел вот какой сон... Виделось Деметриосу, будто идет он по дамбе, среди толпы людей, а вокруг – необычная ночь: без луны, без звезд, но откуда-то льется загадочный, мягкий свет.

Он не понимал, почему оказался здесь, что его влекло сюда, но знал, что должен был прийти сюда непременно и как можно раньше, однако шел он с таким трудом, словно бежал по пояс в воде.

Он весь дрожит от беспокойства: кажется, никогда не дойдет, никогда не узнает, что же привело его сюда.

Временами толпа исчезает: то ли он в ней растворяется, то ли люди просто становятся невидимы. Впрочем, скоро они вновь спешат куда-то, обгоняя его, и это причиняет ему новые страдания.

Но вот людей становится все больше и больше. Такая теснота, толкотня, что чья-то застежка разрывает ему тунику, а какую-то девушку прижимает к нему так плотно, что он ощущает грудью острые соски ее грудей... но она с ужасом отшатывается.

И внезапно он оказался на дамбе совсем один!

Обернувшись, увидел вдали облако белой пыли – и понял, что это толпа, которая уже никогда не догонит его.

Дамба лежит перед ним, словно бесконечная дорога, прямая и светлая, уходящая в море.

Он решается дойти до Фара – но идти не удается. Ноги стали легкими, как перышки, да и все тело обрело невесомость, и вот береговой ветер подхватывает его и несет, несет к морю... Однако Фар почему-то удаляется, и вскоре мраморная башня, на которой трепещет огонек, тает на горизонте.

А Деметриос вновь идет по бесконечной дамбе.

Кажется, что дни и ночи миновали с тех пор, как он покинул набережную Александрии, и он не осмеливается оглянуться, ибо страшится, что и позади него – лишь белая лента, уходящая в никуда, в море.

И все-таки он набирается храбрости – и оборачивается.

Позади какой-то остров, поросший высокими деревьями, а на них цветут, осыпая лепестки, огромные цветы.

Неужели он прошел остров, не заметив его? Или он только что возник – просто так, ниоткуда? Впрочем, это не слишком занимает Деметриоса, он воспринимает все как само собою разумеющееся.

Ему видна какая-то женщина, она стоит у входа в дом – единственный среди этого дремучего леса или заросшего сада, – стоит, прикрыв глаза, склонясь над огромным ирисом, цветок которого достигает ее губ. Ее волосы цвета тусклого золота собраны на затылке. Она одета в черную тунику, поверх наброшена черная накидка, и даже цветок ириса, благоуханием которого она упивается, чернее ночи.

Лишь золотые волосы сияют в этой траурной тьме, и Деметриос узнает Кризи.

Мысли о зеркальце, гребне и ожерелье медленно проходят в его голове, но сейчас ему кажется, что все это было лишь сном.

– Идем, – говорит Кризи. – Ступай по моим следам.

И он идет за нею. Она медленно поднимается по лестнице, устланной белыми шкурами каких-то странных зверей, рука чуть касается перил. Босые ноги чуть касаются ступеней.

Поднимается она недолго – вот уже стоит на последней ступеньке.

– Здесь четыре комнаты, – говорит она, – побываешь в них – и не сможешь уйти отсюда никогда. Идем же! Смелее!

Деметриос последовал за нею. Кризи открыла первую дверь – и заперла за ним.

Длинная и узкая комната. Единственное окно впускает свет, сквозь него видно море. Слева и справа на двух небольших столиках лежат свитки.

– Здесь только те произведения, которые ты любишь читать, и ничего другого, – говорит Кризи.

Деметриос перебирает их. «Возвращение Алексиса», «Зеркало Лаис», «Аристиппа», «Волшебница, Циклоп и Буколиск», «Эдип в Колоне», «Оды» Сафо и еще многое другое.

А еще посреди библиотеки, прямо на полу, на подушках, молча лежит обнаженная девушка.

– Здесь, – шепчет Кризи, вытаскивая из золотого футляра какой-то манускрипт, – страница древних стихов, которые ты не можешь читать без слез.

С трудом оторвавшись от прекрасных строк, он бросает на Кризи благодарный и нежный взгляд:

– Ты? Ты показываешь мне это?

– И это еще не все. Иди за мною. Иди за мною быстрее!

Кризи отворяет другую дверь.

Квадратная комната. Единственное окно впускает свет, сквозь него видны деревья. Посреди комнаты на деревянных козлах лежит ком красной глины, а в уголке молча сидит обнаженная девушка.

– Здесь ты будешь создавать Андромеду и Коней Гелиоса. Ты изваяешь их для себя самого и уничтожишь перед смертью.

– Это дом счастья! – тихо произносит Деметриос.

И он в восторге закрывает лицо руками.

Но Кризи уже открыла другую дверь.

Большая круглая комната. Единственное окно впускает свет, и сквозь него видно голубое небо. Вместо стен у нее бронзовые ажурные решетки, из-за которых слышны звуки флейт и цитр, но музыканты незримы, музыка печальная и задумчивая. В глубине комнаты на мраморном троне молча сидит обнаженная девушка.

– Идем, идем! – ничего не объясняя, торопит Кризи.

Она открывает следующую дверь.

Треугольная комната с низким потолком. В ней нет окон. Пол и стены затянуты мягкими коврами и мехами, закрытая дверь слилась со стеной. Этот мирок надежно огражден от всего остального мира. На косматых мехах блестят капельки духов. Снизу слабо проникает свет семи подземных ламп, загороженных цветными витражами.

– Ты видишь, – говорит Кризи, – в трех углах нашей спальни три разных ложа.

Деметриос молчит, спрашивая себя: «Неужели это конец пути? Неужели это итог моего существования? Неужели я миновал три предыдущие комнаты лишь для того, чтобы навеки остаться здесь? Или я все же смогу выйти отсюда после того, как проведу здесь ночь в ожидании Любви, которая есть лишь ожидание Смерти?»

Но Кризи продолжает говорить...

– Любимый, ты звал меня – и я пришла, взгляни на меня...

Она закидывает за голову руки, потягивается и улыбается:

– Любимый, я твоя... О нет, подожди, еще не сейчас. Я обещала тебе спеть, и я прежде спою.

Он больше не в силах думать ни о чем, кроме нее; покорно опускается к ее ногам. На ней крохотные черные сандалии, и четыре нитки мелкого голубоватого жемчуга оплетают ее пальцы, ногти которых несут на себе изображение кровавого полумесяца.

Склонив голову, она легонько ударяет в ладоши и, покачивая округлыми бедрами, начинает напевать:

 
На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя:
Искала я его и не нашла его.
Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям
И буду искать того, которого любит душа моя;
Искала я его и не нашла его.
Встретили меня стражи, обходящие город:
«Не видали ли вы того, которого любит душа моя?»
Но едва я отошла от них, как нашла того, которого
любит душа моя...
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские,
сернами или полевыми лилиями:
Не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно!
 

– Это «Песнь песней", Деметриос. Это брачная песнь девушек моей страны.

 
Голос возлюбленного моего!
Вот он идет, скачет по горам, прыгает по холмам.
Друг мой похож на серну или на молодого оленя...
Возлюбленный мой начал говорить мне:
«Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!
Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал;
Цветы показались на земле, время пения настало,
Голос горлицы слышен в стране нашей...
Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!»
 

Кризи скинула накидку, отбросила ее и осталась в повязке, плотно облегающей бедра.

 
Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его?
Я вымыла ноги мои; как же мне опять марать их?
 
 
Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину,
И внутренность моя взволновалась от него.
Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему;
И с рук моих капала мирра,
И с перстов моих капала мирра на ручки замка...
 
 
Заклинаю вас, дщери Иерусалимские:
Если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему?
Что я изнемогаю от любви!
 

Она запрокинула голову, чуть прикрыв веки.

 
Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь.
Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками,
Ибо я изнемогаю от любви.
Левая рука его у меня над головою, а правая обнимает меня...
– О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!
Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста!
Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих,
Одним ожерельем на шее твоей.
 
 
О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста!
О, как много ласки твои лучше вина,
И благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!
Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста;
Мед и молоко под языком твоим,
И благоухание одежды твоей
Подобно благоуханию Ливана!
 
 
Запертый сад – сестра моя, невеста,
Заключенный колодезь,
Запечатанный источник...
– Поднимись, ветер с севера, и принесись с юга,
Повей на сад мой – и польются ароматы его!
Пусть придет возлюбленный мой в сад свой
И вкушает сладкие плоды его.
– Пришел я в сад мой, сестра моя, невеста;
Набрал мирры моей с ароматами моими,
Поел сотов моих с медом моим,
Напился вина моего с молоком моим...
 
 
– Положи меня, как печать, на сердце твое,
Как перстень – на руку твою,
Ибо крепка, как Смерть, Любовь!
 

Не двигаясь с места, не сгибая колен, она медленно поворачивается. Ее груди и запрокинутое лицо в полумраке напоминают три розовых цветка, что распустились на одном стебле.

Она танцует, сплетая руки, сгибая стан; чудится, что повязка мешает ей, и она желает как можно скорее освободить свое наполовину нагое, наполовину скованное белое тело. Грудь танцует от частого дыхания, уста уже не могут сомкнуться, а веки не могут разомкнуться в истоме, пылает на щеках румянец.

Она играет перстами, она играет руками. Ее тело играет, волнуется. И вот, взметнув водопад волос, Кризи сорвала застежку, удерживающую на бедрах повязку, и та скользнула на ковер, открыв всю совершенную красоту ее наготы.

Деметриос и Кризи...

В их первом прикосновении такое блаженство и такая гармония, что какие-то мгновения они остаются неподвижны, чтобы не нарушить очарования. Грудь Кризи легла ему в ладонь, и он сжимает ее. Одно бедро ее, жаркое и нежное, в плену его колен, а другое оплетает его бедра. Они лежат недвижимо, приникнув друг к другу, но не познав еще друг друга, наслаждаясь стремительно нарастающим желанием и с упоением отдаляя миг блаженства.

Сначала сталкиваются их губы, они пьянеют, сливая, но не удовлетворяя их извечную, болезненную, почти девственную ненасытность.

Ничто не видно лучше лица любимой! На расстоянии поцелуя глаза Кризи кажутся огромными. Она опускает веки – и он видит две морщинки на них, следы страсти, и видит бледную тень, покрывающую ее лицо, словно фата. Она вновь открывает глаза, и черный зрачок, расширяясь, почти поглощает их зелень, длинные ресницы трепещут, слезинка сбегает по щеке, а на горле бьется голубая жилка.

О, нет конца их поцелую! И не мед и молоко под языком Кризи, как там, в «Песни песней», а живая вода. И сам язык ее, что изгибается и мечется, касается и отдергивается, нежнее он запаха цветов, выразительнее влюбленных глаз; сладостный, он твердеет и смягчается, и, кажется, способен даровать смерть и возрождение... Неутомимы поцелуи Кризи, неистощима любовная игра.

Затем настает черед долгих ласк... Одного лишь прикосновения кончиков ее пальцев достаточно, чтобы по его телу пробежала неуемная дрожь. Она сама говорила, что счастлива, лишь томясь от желания или отдыхая от наслаждения; само слияние пугает ее, словно страдание. Чувствуя, что возлюбленный ее не в силах более ждать, она пытается остановить его, разжимает объятия, стискивает колени, но поздно, поздно... и Деметриос берет ее силой.

...Ни ураган, ни мираж, ни гроза, ни песчаная буря не способны произвести на человека такого впечатления, как преображение женщины в его объятиях.

Кризи богоподобна в своей красе, в своей истоме. Пальцы ее стиснули края подушки, цепляются за нее, как за последнее прибежище покоя перед девятым валом нестерпимой страсти, голова закинута, она задыхается, а в глазах горит безумие блаженства или блаженство безумия. Ее волосы разметались по постели. А изгиб ее шеи, переходящий в изгиб груди, напоминает очертания древней драгоценной амфоры.

Деметриос почти со страхом, словно в религиозном экстазе, созерцает это божественное неистовство, это сладострастное содрогание, которое вызвал к жизни он, он сам – и продлить или прекратить которое властен лишь он!

Чудится, он видит, видит, как все глубинные силы Кризи сливаются в едином порыве созидания. Груди уже до самых сосков наполнены животворным соком, живот напрягся и только ждет, когда в нем разовьется иная плоть.

А стоны, эти жалобные стоны, заранее оплакивающие будущие страдания!