Текст книги "Афродита"

Автор книги: Пьер Феликс Луис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Корина родила. Я навещала ее.

– Кто же у нее? Мальчик?

– Нет, девочки-двойняшки. Розовые, как восковые куколки. Сходи к ней, проведай.

– Какая прелесть! Две маленькие куртизаночки. Как их назвали?

– Она назвала обеих Паникис, потому что они родились накануне праздника Афродиты. Это хорошее предзнаменование. Они будут красавицами.

Мать опустила ребенка на землю и обратилась к Деметриосу:

– Ну и как вам моя дочурка? Не правда ли, хороша?

– Вы можете ею гордиться, – ответил Деметриос ласково.

– Поцелуй маму! – велела Мелитта.

Он покорно поцеловал Питиас меж грудей, а она его – в губы, и они расстались. Деметриос с девочкой прошли несколько шагов, и Мелитта наконец сказала:

– Это здесь.

Кимерис сидела на крошечной полянке меж двух деревьев, росших над ручейком. Она подстелила под себя какую-то красную ветошь, которая служила ей одеждою днем и постелью ночью, когда к ней приходил мужчина. Деметриос с интересом рассматривал куртизанку. У нее был лихорадочный взгляд, свойственный этому типу худощавых брюнеток, тщедушное тело которых, кажется, вечно пылает на вечном костре наслаждения. Ее чувственные губы, страстное выражение лица, томные бледные веки производили двойственное впечатление: эротической неутомимости и морального истощения. Ее округлые бедра были словно нарочно созданы для того, чтобы неустанно принимать мужчин. Но одна богиня знала, почему Кимерис вдруг без сожаления продала дом, продала все свои вещи, от платьев до гребней и щипчиков для удаления волос, и почему она теперь сидела на кучке лохмотьев нагая, нежась под ласками стеблей трав и низко спускающихся ветвей, которые, обнимая ее, придавали всей ее затаившейся фигуре дикий и бесстыдный облик... Огромный козел был рядом привязан к дереву золотой цепью, которая, наверное, прежде поблескивала на груди его хозяйки.

– Кимерис, – окликнула Мелитта. – Поднимись, дорогая. Тут кое-кто кочет с тобою поговорить.

Еврейка подняла голову, но не двинулась с места. Деметриос приблизился к ней.

– Знаешь ли ты Кризи? – спросил он.

– Да, – глухо прозвучало в ответ.

– Часто видишься с нею?

– Да.

– Можешь рассказать мне о ней?

– Нет.

– Как это нет? Ты не хочешь?

– Нет.

Мелитта искренне удивилась:

– Расскажи ему. Доверься! Он любит ее, он желает ей добра.

– Я сама вижу, что он любит ее, – ответила Кимерис. – Но если он любит ее, значит, желает ей зла. Если он любит ее, я не скажу ничего.

Деметриос едва сдерживал гнев.

– Дай мне твою руку, – вдруг сказала еврейка. – Хочу проверить, не ошиблась ли я.

Она взяла его левую руку и повернула к лунному свету. Мелитта тоже наклонилась над рукою Деметриоса: она не умела читать начертанные на ней линии, но их загадочность и неумолимость судьбы влекли ее.

– Что же видишь? – спросил Деметриос.

– Я вижу... Но должна ли я говорить, что вижу? Нужно ли тебе это? Поверишь ли ты?.. Сначала я вижу счастье – но оно минует. Затем я вижу любовь – но она залита кровью.

– Моей?

– Нет, погоди. Кровью какой-то женщины. Затем кровью другой женщины. Затем и твоею, но это будет позднее.

Деметриос недоверчиво пожал плечами.

Мелитта вскрикнула.

– Ты испугалась? – повернулась к ней Кимерис. – Но речь идет ни о тебе, ни обо мне. – И она вновь обратилась к Деметриосу: – Пусть свершится то, что уготовано судьбою. Это было предопределено еще до твоего рождения. А теперь иди. Больше я ничего не скажу.

И она выпустила его руку.

Любовь и смерть

«Кровь какой-то женщины. Затем кровь другой женщины. Затем и твоя, но это будет позднее».

По пути Деметриос повторял про себя эти роковые слова и чем дальше, тем больше они угнетали его. Он никогда не верил в хиромантию или зодиаки, однако, когда он, слушая Кимерис, смотрел на линии собственной руки, смутное беспокойство проникло в его душу и больше не отпускало.

Он опять поглядел на ладонь, обратив ее к лунному лучу, как это делала обнаженная гадалка.

Вверху он увидел подобие полумесяца, рожки которого были направлены к основаниям пальцев. Узловатая линия, протянувшаяся ниже, была отмечена в двух местах красными точками. Другая линия, более тонкая, сначала шла параллельно первой, а затем резко изгибалась к запястью. Наконец третья, короткая и чистая линия обрамляла основание большого пальца. Он оглядел все это, но ничего не понял, так как не был обучен читать тайные знаки руки. Он отмахнулся и ускорил шаг, пытаясь придать мыслям другое направление.

Кризи, Кризи, Кризи... Кровь выстукивала у него в висках это имя. Выполнить ее прихоть, завоевать ее любовь, заключить в объятия, сбежать с нею куда-нибудь в Сирию, Грецию, в Рим – неважно куда, лишь бы там его не донимали любовницы, а ее – любовники, – вот что нужно сделать незамедлительно!

Из трех подарков, которые она пожелала, один уже добыт. Остались два других: гребень и ожерелье.

«Сначала гребень!» – подумал Деметриос.

Ему было известно, что каждый вечер, после захода солнца, жена великого жреца любила сидеть на мраморной скамье под деревом, откуда видно море. Деметриос знал об этом потому, что эта женщина, как и многие другие, влюбленная в него, сказала однажды, что в тот день, когда он ее захочет, то сможет найти и взять ее на этой мраморной скамье.

Итак, он спешил туда.

Она была там, но не заметила его приближения: сидела закрыв глаза, откинувшись на спинку, безвольно уронив руки.

Туни была египтянкой. Сегодня ее облекала пурпурная туника без застежек и пояса, с двумя большими черными звездами, вышитыми там, где ткань приподнимала соски ее упругих грудей. Складки собирались на ее округлых коленях, крохотные ножки были обуты в голубые сандалии.

Она была смуглокожая, с полными губами, изящными плечами, а ее тонкая и гибкая талия, казалось, с трудом выдерживала тяжесть стана и пышной груди.

Она спала, слегка приоткрыв рот.

Деметриос тихо сел подле нее.

Она не шелохнулась, и он решился придвинуться ближе.

Гладкое и смуглое плечо, плавно перетекающее в грудь, открылось его взору. Туника из пурпурного муслина приподнималась на груди от мерного дыхания, и тогда видно было нагое тело до самых бедер. Деметриос медленно опустил руку в вырез, и его пальцы дотронулись до округлой левой груди, покрытой испариной сна, будто ночной росою. Он шевельнул пальцами и ощутил, как между ними набухает сосок.

Однако Туни все еще дремала.

Сон ее сделался смутным, но еще не улетучился. Ее дыхание участилось, и она невнятно пробормотала какую-то длинную фразу. Деметриос так же медленно вынул руку и подставил ее прохладному дыханию ветра.

На черной глади моря отражалась голубоватая Терраса и мерцание огней Храма. Море колыхалось, словно грудь спящей жрицы, вздымалось к звездам, тая в себе те античные грезы, которые покоятся в нем и ныне, и которые люди будут всегда пытаться постичь, – до тех пор, пока сами не исчезнут с лица земли. Луна лила на землю свое золотое вино.

Туни все еще спала, склонив голову, почти обнаженная в своей муслиновой распахнувшейся тунике.

Под луною ее одежда казалась кровавой. Мертвенный свет, чудилось, окутывает голову Туни призрачным облаком, медленно опускаясь и открывая сначала высоко зачесанные черные волосы, а затем и гребень, который так возжелала Кризи, венчавший голову Туни, словно венец.

Тогда Деметриос взял в ладони лицо Туни и чуть слышно шепнул ее имя.

Глаза египтянки широко раскрылись.

– Деметриос! Деметриос!.. Ты!..

Она протянула к нему руки.

– О! – тихо воскликнула она, и в одном этом звуке выразилась вся ее безмерная радость. – Ты пришел, ты здесь. Неужели это в твоих объятиях просыпаюсь я, Деметриос? Неужели это ты, сын моей богини, повелитель моего тела и моей жизни?

Деметриос слегка отклонился от нее. Но она потянулась за ним.

– Нет, – сказала она, – чего ты боишься? Не стоит опасаться меня потому, что меня хранит могущество Великого Жреца. Забудь, кто я, Деметриос! Женщине в объятиях любовника не нужно имени. Сейчас я не та, что была минутой раньше. Сейчас я просто та, которая любит тебя и которую желание переполняет до самых сосков.

Деметриос не отвечал.

– Послушай, – продолжала она, – я знаю, кто владеет твоим телом. Я не хочу называться твоей любовницей и тем самым превратиться в соперницу моей царицы. Нет, Деметриос, я буду такой, какой ты захочешь сделать меня. Возьми меня, будто жалкую рабыню. Возьми меня, словно последнюю нищую проститутку, которая просит в милостыню мгновение животной страсти. Да и правда, чем я лучше ее? Что мне дали мои боги? У тебя есть хотя бы божественная красота...

Деметриос бросил на нее мрачный взгляд.

– И что же, несчастная, может быть даровано тебе богами?

– Любовь...

– Или же Смерть.

Она встала.

– Что ты хочешь этим сказать? Смерть... Да, Смерть... Но это еще так не скоро! Может быть, лет через шестьдесят я задумаюсь о ней. А почему ты говоришь мне о Смерти, Деметриос?

Он произнес негромко:

– Ты умрешь этим вечером.

Она нервно рассмеялась:

– Этим вечером? Да нет же, нет. Кто тебе сказал? Почему я должна умирать? Отвечай! Почему?

– Ты обречена.

– Кем?

– Твоей судьбою.

– Как ты можешь это знать?

– Я знаю это, Туни, потому что я орудие твоей судьбы.

– И моя судьба готовит мне Смерть?..

– Да, твоя судьба готовит тебе Смерть от моей руки и на этой самой скамье.

Он схватил ее за руку.

– Деметриос, – пролепетала она, объятая ужасом. – Дай мне сказать. Я не буду кричать, не буду звать на помощь... – Она отерла испарину со лба. – Если моя Смерть... если она случится от твоей руки... она... она будет сладостной. Я согласна, я даже жажду ее, но послушай... ты обладаешь тем, что боги даруют своим избранникам. В тебе трепещет власть, которая дает нам жизнь и которая ее забирает. Протяни же ко мне обе твои руки, Деметриос: руку, в которой Любовь, и руку, в которой Смерть... Если ты сделаешь это, я умру без сожаления.

Он взглянул на нее, и Туни прочла в его глазах согласие. Тогда, преображенная счастьем и близостью гибели, подняв к нему лицо, которое страсть сделала уже почти мертвенно-бледным, она зашептала слова, которые женщина произносит лишь в последнем трепете наслаждения. Казалось, она уже предается любви, хотя любовник еще не сомкнул своих объятий.

И она добилась победы, о которой грезила.

Сорвав одним движением свои легкие одежды, она отбросила их с улыбкой последней грусти и распростерлась на скамье. Тело Туни извивалось в неистовом наслаждении, ее увлекало в вечность, и так как Деметриос, служитель Любви, не мог, то ли из нерешительности, то ли из жалости, решиться свершить то, чего от него требовала Смерть, Туни выкрикнула исступленно:

– Убей же меня, убей! Чего же ты медлишь?..

Он приподнялся над нею. В его глаза впивались огромные, исполненные экстаза глаза... и, вынув из разметавшихся волос Туни одну из двух длинных золотых шпилек, он погрузил ее прямо в сердце женщины, изогнувшейся в последнем содрогании Любви... или Смерти.

Лунный свет

Однако эта женщина отдала бы ему и гребень, и даже волосы свои просто так, из Любви.

Если он не попросил об этом, то лишь потому, что желал в точности исполнить волю Кризи: ведь она ясно дала понять, что ей нужно свершение преступления, а не древнее украшение, которое носила другая женщина. Поэтому он и пролил кровь.

Он также прекрасно понимал, что клятвы, данные любовниками, не ко многому их обязывают, так что Кризи в будущем вполне могла бы изменить своей клятве и даже вовсе забыть о ней, и ее нисколько не отягощало бы то обстоятельство, что ей в угоду было погублено безвинное существо. Но сейчас это не заботило Деметриоса.

События, в которые его втянуло против воли, уже настолько завлекли его, что он и не задумывался об их ужасных последствиях. Он боялся лишь, что позднее будет жалеть, если исключит из интриги кровавую, но столь эффектную и красивую сцену. Ведь иногда проблеска добродетельности достаточно, чтобы сделать субреткою Кассандру, комиком – Агамемнона, а Орестею, трагедию, превратить в банальный фарс.

Вот почему, срезав волосы Туни и прижав к груди роковой гребень из слоновой кости, он покорно шел исполнять третье желание Кризи: похищать ожерелье богини.

Нечего было и думать о том, чтобы проникнуть в Храм через главный вход. Конечно, двенадцать гермафродитов, охранявших двери, пропустили бы Деметриоса, несмотря на строжайший запрет впускать кого бы то ни было в отсутствие жрецов, но ему не было необходимости так глупо навлекать на себя подозрения, ибо он знал потайной ход, ведущий прямо к алтарю.

Деметриос очутился в той пустынной части леса, где находился некрополь великих жрецов богини. Он окинул взглядом склепы и вошел в седьмой от начала.

С трудом, ибо камень был тяжел, он приподнял надгробную плиту, под которой находилась потайная мраморная лестница, и осторожно спустился по ней.

Сырой дух подземелья немного успокоил его. Возбуждение угасло, он шел, внимательно ощупывая стены перед собою. Он знал, что нужно сделать шестьдесят шагов.

Через несколько мгновений он оказался у цели.

За стенами Храма ночь была светла; здесь царила непроглядная тьма. Когда Деметриос осторожно закрывал за собою двери, тело его задрожало, объятое леденящим холодом, исходящим от камня. Он не решался поднять глаза. Тишина и мрак таили в себе неизвестное.

Он провел рукою по лбу, словно человек, который не хочет просыпаться, боясь, пробудившись, найти себя живым. Внезапно лунный луч проник сквозь квадратное отверстие в крыше, и Деметриос увидел Афродиту.

Статуя богини возвышалась на пьедестале розового камня, сверкая драгоценностями. Даже тело ее было такого же цвета, как у живой женщины. В одной руке она держала зеркальце, другой как бы поправляла ожерелье из семи нитей жемчуга. Самая большая жемчужина, серебристая, слегка вытянутая, располагалась во впадинке меж грудей, словно луна меж двух круглых облаков. То были святые жемчужины, родившиеся из капелек воды, попавших в раковинку ушка прекрасной Анадиомены.

Деметриос растерялся. Ему показалось, что перед ним живая Афродита. Он больше не узнавал собственное творение, ведь пропасть разделяла то, чем он был, и то, чем стал! Он простер руки и пробормотал загадочные слова, которые обычно обращают к богине во время исполнения фригийских обрядов.

Самосветное, бесплотное, обнаженное видение, чудилось, шевельнулось на пьедестале. Деметриос замер, боясь шевельнуться и спугнуть галлюцинацию. Нет, Афродита стояла неподвижно. Он медленно приблизился и коснулся розового мраморного пальца богини, чтобы убедиться, что это – статуя, дело его рук, но, не способный противиться ее магическому притяжению, взобрался на пьедестал, обнял богинюза белые плечи и заглянул ей в глаза.

И вернулась магия, вернулось извечное очарование. Он дрожал, он смеялся от счастья. Его руки блуждали по плечам богини, сжимали холодную и твердую талию, спускались на бедра, ласкали округлость живота. Он взглянул на свое отражение в ее зеркальце, приподнял ожерелье, затем снял его совсем. Жемчуг тускло блеснул в лунном свете. Деметриос поцеловал согнутую руку богини, изгиб ее плеча, выпуклую грудь, чуть приоткрытые мраморные губы... Затем отступил на край цоколя, держась за божественную длань, и с нежностью посмотрел на склоненную голову статуи.

Ее волосы были уложены на восточный манер и слегка прикрывали лоб. Полуопущенные веки таили улыбку. Губы были слегка приоткрыты, словно для поцелуя.

Деметриос спрятал ожерелье на груди. Сердце неистово колотилось. Он спустился с пьедестала, чтобы видеть статую во весь рост.

Внезапно он очнулся: вспомнил, зачем пришел сюда и что сделал. Ужасно! Он почувствовал, что краснеет до корней волос.

Образ Кризи всплыл в его памяти, как порождение кошмара. Он вспомнил все, что было отталкивающего в ее красоте: слишком полные губы, обилие растрепавшихся волос, вялая, ленивая походка.

Он не помнил, как выглядели ее руки, но пытался внушить себе, что они огромные, грубые.

Его состояние было подобно тому, что испытывает юноша, застигнутый своей единственной возлюбленной в постели с уличной девкой и сам не понимающий, как мог на такую польститься.

Он не находил своему проступку ни оправдания, ни хоть какой-то серьезной причины для него. Очевидно, целый день им владело какое-то умоисступление, род помешательства или тягостной болезни. Сейчас он ощущал себя выздоровевшим, но еще слабым.

С трудом он взобрался на пьедестал и, словно священнодействуя, возложил украденный жемчуг на божественно прекрасные плечи.

Затем, пытаясь окончательно прийти в себя, он прислонился к стене Храма и долго стоял перед статуей. Лунный свет все еще проникал через проемы в крыше, и Деметриос пытался поймать в полумраке взгляд Афродиты.

Он не заметил, как миновала ночь. Настало утро, и статуи коснулись бледно-розовые отсветы зари, которые сменились золотистыми бликами первых солнечных лучей.

Деметриос ни о чем не думал. Гребень из слоновой кости и серебряное зеркальце перестали для него существовать. Он предавался безмятежному созерцанию Афродиты.

Снаружи доносилось разноголосое пение птиц и смех женщин. Мир за стенами Храма проснулся, ожил, но Деметриос все еще пребывал в состоянии своего ночного блаженства, чистого, как лунный свет.

Солнце было, наверное, уже высоко, когда до его слуха донеслись шаги по ступенькам Храма.

Без сомнения, то была процессия молодых женщин, пришедших поднести богине свои дары в этот первый день праздника Афродиты и молить ее об исполнении их желаний.

Надо было бежать, но к подземному ходу он уже не мог успеть. Деметриос вспомнил, что священный пьедестал имел позади потайную каморку, о которой знали лишь немногие. Здесь обычно прятался жрец, который должен был подсказывать заведомо избранной девушке с чистым голосом те слова, которые якобы произносила богиня на третий день праздника. Через этот ход тоже можно было попасть в сад.

Деметриос скользнул в отделанную бронзой потайную дверку и остановился.

Золотые врата Храма медленно распахнулись. Вошла процессия.

Приглашение

Около полуночи Кризи разбудил троекратный стук в дверь.

Весь день она проспала меж двух подруг, и если бы не красноречивый беспорядок, царивший на ложе, всех их можно было бы принять за мирно дремлющих сестер. Родис, свернувшись клубком, прижималась к галилеянке, ощущая на своем бедре тяжесть ее округлой влажной ноги. Миртоклея спала на животе, уткнувшись лицом в сложенные руки.

Кризи осторожно спустилась с кровати и приотворила дверь.

У входа слышались голоса.

– Кто там, Джала? – окликнула она.

– Это Нократес, он хочет поговорить с тобою. Я объясняю ему, что ты занята, но он и слушать не хочет.

– Да нет, что за глупости! Конечно же, я свободна. Входи в спальню, Нократес.

И она снова опустилась на постель.

Нократес на миг застыл у входа, словно боясь совершить бестактность, вторгаясь в этот храм женских наслаждений. Обе музыкантши нехотя открыли заспанные глаза.

– Садись, – пригласила Кризи. – И не надо ничего выдумывать. Я знаю, ты пришел не ради меня самой. Что тебе нужно?

Нократес был известным философом, но вот уже лет двадцать считался признанным любовником Бакис и никогда не изменял ей – скорее, однако, из лени, нежели из преданности.

Его коротко остриженные волосы, усы и остроконечная, как у Демосфена, борода совсем поседели. Он, как обычно, был облачен в просторные, белые льняные одежды.

– Я принес тебе приглашение, – произнес Нократес. – Бакис устраивает завтра вечеринку. С тобою гостей будет семеро. Приходи.

– Праздник? А по какому случаю?

– Она решила освободить свою самую красивую рабыню, Афрадизию. Будут танцовщицы и флейтистки. Обе твои подружки тоже должны там играть. Однако они все еще в постели, а ведь у Бакис сейчас репетируют.

– Да, верно, – спохватилась Родис, – мы совсем забыли! Подымайся, Мирто, мы с тобою ужасно опаздываем!

Но Кризи запротестовала:

– Ну уж нет, только не сейчас! Злюка, ты хочешь отнять у меня моих любовниц? Знай я об этом, не впустила бы тебя. О, да девушки уже готовы!

– Наше одевание не отнимет слишком много времени, – усмехнулась Миртоклея. – Да и не так уж мы красивы, чтобы долго наряжаться.

– Но, по крайней мере, я увижу вас в Храме?

– Конечно. Завтра утром мы принесем туда голубей. Я возьму одну драхму из твоего кошелька, Кризи? А то нам не на что купить птиц. До завтра!

Они выбежали. Нократес проводил подружек взглядом, затем повернулся к Кризи и, сложив на груди руки, тихо произнес:

– Хорошо же ты ведешь себя...

– А что?

– Одной тебе уже мало. Теперь нужно двух. Ты приводишь их прямо с улицы! Хорошенькое дельце. А что делать нам, мужчинам? Вы отдаете нам лишь то, что остается после изнуряющих ласк ваших подружек. А остается, ха-ха, немногое, жалкие крохи. Долго это будет продолжаться? Боюсь, нам придется пойти к Батилле...

– Ну уж нет! – вскричала Кризи. – Этого я не допущу! Нелепо сравнивать нас и ее. Удивляюсь, как ты, философ, не способен понять, что говоришь глупости.

– Да в чем же разница меж вами?

– Да это не разница. Это пропасть!

– Поясни.

– Хорошо, в двух словах. Женщина – совершеннейший инструмент любви. Лишь она умеет любить. Лишь она умеет быть любимой. Значит, пара, состоящая из женщин, совершенна; если же в паре лишь одна женщина, это вдвое менее прекрасно. Ну а если в паре нет ни одной женщины, это просто чудовищный идиотизм. Я все сказала.

– Ты сурова к Платону, крошка.

– Великие люди, как и боги, не всегда смогут удержаться на высоте своего звания. Паллас ничего не смыслил в торговле, Софокл не умел рисовать, Платон не был способен любить. Философы, поэты, ораторы или же те, кто причисляет себя к ним, какими бы великими они себя ни представляли, ничего не стоят в искусстве любви. Поверь, Нократес, я знаю, о чем говорю.

– Ты не очень-то почтительна, – усмехнулся философ. – Но, пожалуй, в чем-то права. Я пошутил. В слиянии двух девушек есть что-то очаровательное, но при условии, что они остаются женственными, сохраняют свои длинные волосы, обнажают груди и не используют искусственный фаллос. Иначе это та самая «грубая мужская любовь», которую они так мило презирают. Да, связь их тем и чудесна, что ласки лишь поверхностны, а наслаждение изысканно. Они испытывают наивысшее блаженство! Их брачные ночи лишены боли и крови. Они остаются девственными. Они избегают грубых действий, этим они и лучше Батиллы. Человеческая любовь отличается от грубого спаривания животных двумя божественными особенностями: лаской и поцелуем. Лишь женщины по-настоящему знают в них толк и постоянно совершенствуют.

– О да. Вот в этом ты как нельзя более прав, – согласилась Кризи. – Но в чем тогда ты меня упрекаешь?

– Уже многие женщины не получают удовольствия с мужчиной, только с представительницей своего пола. Скоро вы вообще не пожелаете принимать нас, только в случае крайней необходимости. Я ворчу из ревности.

Тут Нократес спохватился, что беседа затянулась, и встал.

– Могу ли я сказать Бакис, что ты придешь?

– Непременно, – ответила Кризи.

Философ поцеловал ее колено и медленно удалился.

Когда его шаги стихли, она заломила руки и громко произнесла:

– Бакис... Бакис! Нократес пришел от нее и ничего не сказал об этом... Он ничего не знает... Выходит, зеркало еще у нее? Деметриос забыл меня! Он колебался... я пропала, он не сделает ничего. А может быть, это уже свершилось? У Бакис есть другие зеркала, может быть, она еще не заметила пропажи? Боги! Боги! Никак не узнать правды, но, быть может... Джала! Джала!

Рабыня вошла.

– Принеси кости. Я хочу погадать.

И, с трудом дождавшись возвращения индуски, Кризи подбросила маленькие жребии.

– О, посмотри, Джала! Ход Афродиты!

Так назывался тот редкий случай, когда кости выпадали всеми разными сторонами.

Было тридцать пять шансов против одного, что такого не произойдет. Ход Афродиты считался самым лучшим, самым благоприятным!

Джала спокойно смотрела на кости:

– Что ты загадала?

– Растяпа! – воскликнула Кризи. – Я забыла произнести желание! Подумала, но не сказала вслух. Как ты думаешь, это считается?

– Вряд ли. Начни снова.

Кризи снова метнула кости.

– А теперь ход Мидаса. Что ты скажешь?

– Не знаю. Это можно истолковать и хорошо, и плохо, в зависимости от следующего хода. Брось одну кость.

Она бросила в третий раз – но уже одну кость. И едва та упала, Кризи пролепетала: «Ход Киос!» – и разрыдалась.

Джала, тоже расстроенная, молчала. Кризи всхлипывала, упав на постель. Волосы ее растрепались.

Затем, подняв голову, она гневно воскликнула:

– Ах, зачем, зачем ты предложила мне начать сначала! Я уверена, что считался бы и первый ход!

– Если ты загадала желание, то да. Если не загадала – нет. Но ты одна знаешь это, – ответила Джала.

– Да что такое кости? Греческая игра, и больше ничего. Я, например, им ни на грош не верю. Сейчас мы придумаем кое-что другое.

– Кризи отерла слезы и, вскочив с постели, сняла с полки коробочку с белыми мраморными квадратиками.

Она отсчитала двадцать два и написала на них двадцать две буквы иврита. Это были кабалистические знаки, которым она выучилась еще в Египте.

– Вот чему я верю. Вот что меня не обманет. Подойди ко мне, Джала. Подол твоей туники будет мешочком для моих камушков.

Она перемешала таблички в подоле рабыни, повторяя про себя:

«Будет ли у меня ожерелье Афродиты?

Будет ли у меня ожерелье Афродиты?

Будет ли у меня ожерелье Афродиты?»

Затем она вытащила табличку. Знак, начертанный на ней, гласил: «Да».