Текст книги "Евангелие от змеи"

Автор книги: Пьер Бордаж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

–Я вот спрашиваю себя, гигиенично лиии этооо – сааадиться беез штанов на плетеные стулья?

–Это потому, что вы считаете тело грязным, греховным.

–Да ладно вам, тело, оно ведь не всегда чистое-то, это уж точно. Некоторые бывают и вовсе мерзкими.

–Единственная ошибка – верить в грех.

–Истинный Иисус, он пришел, чтобы искупить наши грехи, а ваааш-то, ему что здесь нужно?

–Освободить нас от мысли о первородном грехе, примирить нас с матерью-природой, с детьми, с другими живыми существами.

–Это с кем это, а? Ничего не понимаю, господи, прости мою душу грешную! Ладно, те, кто хочет остаться еще на одну ночь, пусть заплатят сейчас. Сто евро или шестьсот пятьдесят франков.

Люси и Бартелеми вышли из дома, рассчитавшись с хозяйкой. Им не пришлось спрашивать дорогу до Мандского леса: выйдя с улицы Анжиран, они влились в людской поток, тянувшийся под дождем через площадь Шарля де Голля, и направились к окутанным туманом склонам холма.

Глава 31

Толпа продолжала прибывать на огромную лужайку у подножия холма, где находились Ваи-Каи, его бывшая учительница, сестра Пьеретта и Йенн. С вершины, несмотря на моросящий из низких туч дождик, открывался великолепный вид на город. Над морем серых крыш двумя огромными гейзерами вздымались большой и малый шпили собора. Тысячи учеников шли по извилистым тропинкам между черными австрийскими соснами (это было излюбленное место прогулок жителей Манда), расцветив лес яркими разноцветными зонтиками. Добравшись до места сбора, люди садились на мокрую землю, прямо в грязь.

Несмотря на омерзительную погоду, Йенн ни в ком не замечал нетерпения, агрессии и беспокойства. Власти назвали "досадной ошибкой" вчерашнее поведение спецназовцев в центре города, стоившее многим царапин, порезов, ран и шишек на лице и теле, но новые кочевники, приехавшие в Манд со всех концов света, чтобы поддержать Духовного Учителя, не покинули город.

Немотивированная жестокость сил правопорядка укрепила решимость сторонников Ваи-Каи, сплотила их вокруг духовных братьев и сестер, которых развезли по больницам с переломами или сотрясением мозга. "Досадная ошибка" продемонстрировала, кроме всего прочего, глупость властей: общеизвестно, что мученики и жертвы в тысячу раз полезнее делу, чем миллионы новообращенных.

Йенн, собаку съевший во внутрипартийных дрязгах, не мог понять подобной слепоты, хотя, по большому счету, все было не так уж и неправдоподобно: сильные мира сего могли сколь угодно часто восхвалять уроки истории, проводить памятные вечера и встречи, возводить памятники великим людям, строить мавзолеи и открывать музеи во славу прошлого —они раз за разом наступали на одни и те же грабли и попадались в банальные ловушки. Исправить ситуацию можно единственным способом —радикально изменить образ мышления.

Практически все политики подминали под себя историю, чтобы защитить личные либо корпоративные интересы узкого круга лиц.

Йенн был совершенно уверен —история способна чему-то научить, если касается всего человечества в конкретный проживаемый им момент настоящего.

Уничтожение целого народа —как случилось с колумбийскими индейцами десана —может предотвратить массовые убийства на пяти континентах Земли, если люди победят равнодушие к чужому страданию. Если человек осознает неразрывную связь с другими людьми, он сможет чувствовать каждый толчок, любую вибрацию полотна жизни и перестанет драться за свойклочок земли, за своиверования, за своестрадание, за своибогатства, за сеое прошлое и за своебудущее, примет наконец бесконечную щедрость настоящего и заживет со всем живым и сущим. Работая как инструмент власти и разделения, история останется ветром, раздувающим пламя резни и ненависти.

Йенн с Пьереттой приехали накануне вечером и присоединились к Ваи-Каи и мадам Гандуа в доме, предоставленном в их распоряжение Тома (этот крестьянин —верный последователь Учителя —жил в окрестностях Манда). Ферма, выстроенная в строгом лозерском стиле, одиноко стояла у подножия холма и обнаружить ее без помощи местных жителей было практически невозможно.

Хищников-папарацци удалось сбить со следа несложным маневром: четыре дня подряд молодого человека, отдаленно похожего на Ваи-Каи, сажали на исходе дня в машину, которая и уводила за собой "охотников", а самого Ваи-Каи, с согласия пожилого судьи (его безумно раздражала вся эта суета, а до ухода в отставку оставалось всего ничего), выводили через заднюю дверь, и Тома увозил его на ферму в своем стареньком "Рено-трафик". Ни один фотограф или журналист не разгадал их хитрого фокуса. Все ежедневные —национальные и региональные газеты —напечатали фотографию Ваи-Каи в окружении учеников на ступенях дворца правосудия.

Йенн не предполагал, что снова окажется рядом с Ваи-Каи так скоро. Процесс мог затянуться недели на две, не меньше, не покончи с собой обвинительница Учителя.

Йенн, в отличие от большинства учеников, был убежден —Элео предпочла покончить с собой, лишь бы не встречаться взглядом с человеком, которого предала.

Разве Духовный Учитель не сказал тогда, что она не станет свидетельствовать против него, потому что не перенесет этого?

Йенн по достоинству оценил свое пребывание в доме матери и сестры Иисуса, хотя странная прогулка с Пьереттой обернулась для него двухдневной лихорадкой.

Два дня он блуждал между болью и безумием. Женщины занимались им, особенно Пьеретта, чья сверхъестественная красота, казалось, открывала дверь в другой мир.

Сначала он чувствовал к ней жадное физическое влечение, сменившееся, как только спал жар, почтительным восхищением. Пьеретта не говорила, но ее глаза, улыбка и движения были выразительнее миллионов и миллионов слов. Кстати, у Йенна было такое чувство, что немота —сознательный выбор Пьеретты, а не физический недуг. Поправившись, он стал помогать по дому —рубил дрова, отчистил стены от граффити, заменил разбитые стекла и черепичины, короче —исправил всё, что наделали "добрые души", как называла их матушка Луиза —мать Иисуса. Если делать было нечего, Йенн отправлялся спать, а Пьеретта оставалась сидеть перед компьютером, иногда он заставал ее утром перед включенным экраном монитора, словно сон был ей попросту не нужен.

В пятницу, во второй половине дня, Пьеретта взяла его за руку и подвела к старенькому семейному "рено".

–Хочешь, чтобы мы куда-то поехали?

Она кивнула, подтверждая.

–Куда?

Пьеретта, не отрываясь, смотрела ему в глаза, и ответ пришел сам собой.

–В... Манд? Мы присоединимся к Ваи-Каи?

Она выразительно улыбнулась.

–Но разве он согласен? Как ты можешь это знать?

Пьеретта наклонилась к нему и поцеловала в щеку, издав гортанный звук, —так она смеялась. Он перестал сопротивляться —во-первых, потому, что было очень трудно, почти невозможно противиться желаниям Пьеретты, а во-вторых —и в-главных, —потому, что он умирал от желания отправиться в лозерскую префектуру.

–Ты хотя бы знаешь, где его найти?

Она сдернула брезент, забралась на пассажирское сиденье и пристегнулась ремнем.

–Мы не попрощаемся с твоей матерью?

Пьеретта дала понять, что они уже простились.

–А как быть с одеждой, с умывальными причиндалами?

Она решительным жестом указала ему на открытые ворота внутреннего двора. Йенн покачал головой и сел наконец за руль. Машина завелась с пол-оборота, чему он немало удивился: мотор был в явно лучшем состоянии, чем жестянка. Он ехал по узким извилистым дорогам Обракского плато на автопилоте, а потом внутренний голос привел его прямо к дому Тома. Ваи-Каи встречал их у въезда во внутренний двор фермы. Он стоял под дождем в одной набедренной повязке и был, казалось, искренне рад видеть Йенна. Пьеретта выскочила из машины и бросилась в его объятия.

* * *

–Вы сами и ваши братья и сестры по двойной змее будете тем богаче, чем меньше добра накопите. Как все матери, земля великодушна и щедра, она отдает без счета, она любит каждого из своих детей. Те, кто отказывается делить ее с братьями и сестрами по двойной змее, увлекают все человечество на путь нищеты. Желание владеть частью того, что дано нам во всей его полноте, мало-помалу истощает источник.

У Ваи-Каи не было ни микрофона, ни громкоговорителя, но голос его разносился из конца в конец поляны, парил над Мандом, как громадная птица. Сколько людей его слушало? Йенн не мог подсчитать точно, но это были десятки тысяч. Дождь прекратился. Порывы сильного теплого ветра разгоняли облака, и вот уже робкий луч солнца осветил землю. Атмосфера была напрочь лишена суровой торжественности, столь характерной для некоторых мест поклонения и паломничества, и напоминала скорее обстановку грандиозного семейного торжества. Собравшиеся у подножия холма люди приехали из разных стран, они исповедовали разные религии и принадлежали к разным социальным слоям, но все они хотели услышать то, что в глубине души знали: мы —дети одной матери, у нас общая ДНК, мы —нити, неотъемлемые и сверкающие, космического полотна жизни, а дверь из настоящего открывается в иной миропорядок, в другое знание.

–Измерять, оценивать, объяснять и дробить мир —значит жить по принципу "разделяй и властвуй". Люди сейчас выделяют, изолируют ген, они смешивают, покупают и продают, забыв о целостности Творения и изначальном видении времени. Они, эти новые "торгующие в Храме", манипулируют природой, спекулируют богатствами двойной змеи, разрывают единение всех живых существ.

Йенн различал вдалеке отблески шлемов спецназовцев, окруживших поляну. Сотни темных силуэтов застыли в неподвижности, ожидая только приказа или малейшего предлога, чтобы врезаться с дубинками в гущу молчаливого сонма слушателей.

–Но храмовые менялы процветают лишь потому, что они превратили своих братьев и сестер в клиентов, в потребителей. Они сулят изобилие, вечную молодость, удовлетворение всех чувств и желаний. Они предлагают каждому живым войти в рай, обещанный всеми земными религиями. Когда-то люди покупали себе бессмертие, выполняя ритуалы или ведя праведную, благочестивую жизнь, а священники, жрецы, хранители священного знания держали их в невежестве ради собственного процветания. Теперь же, когда наука взобралась на пьедестал былых религий, люди надеются обрести бессмертие, манипулируя генами, подчиняя себе могущественную силу бесконечно малого, а торговцы все увеличивают и увеличивают свою власть над клиентами.

Пьеретта, сидевшая у ног названого брата, смотрела на него с обожанием. Никогда прежде Йенн не видел во взгляде человеческого существа такого полного, почти абсолютного доверия. Этих двоих связывала не просто братская любовь, у их чувства была совсем иная природа.

Синева неба взяла вверх над хмарью, солнечные лучи магическими колоннами падали на поляну, черные сосны замкового леса и вереницу городских крыш.

–Мы можем отказаться от разрушительного поиска рая на небесах или на земле, в наших силах не гнаться за химерами, не надеяться на волшебное завтра, мы способны побороть жадное желание войти в элиту, и мы должны отказаться от услуг торгующих в храме. Нам от них ничего больше не нужно —ни генов, ни мечты о бессмертии.

Над косом, грохоча, как рассерженный шмель, завис вертолет. Сделав несколько кругов, он скрылся в тумане над соседними холмами.

–Во всех нас заложена огромная сила, и мы способны сказать "нет". Нет тем, кто сводит человеческую жизнь к отдельным фрагментам, нет тем, кто властвует, разделяя, нет тем, кто стремится подчинить себе время.

Мы могущественны и можем вернуть себе священную природу жизни, погрузиться в сверкающий бесконечный водоворот циклов, мы должны научиться видеть в смерти не конец, не потерю, но необходимость —столь же неизбежную и великую, как сама жизнь. Человек способен погрузиться в настоящее, освободившись от всех химер, страхов, обычаев и желаний. Настоящее —дверь в дом всех законов, в пещеру, где хранится сокровище двойной змеи, корень древа познания. В доме всех законов нас ждет не бессмертие, но вечность, объединительная жизненная сила. Искатели бессмертия пытаются заключить весь мир в физические оболочки, но разрушение, исчезновение есть неотъемлемое свойство любой материи. Вышедшие из праха, в прах мы и вернемся.

Алчущие бессмертия не могут противиться всевластной любви нашей Матери-природы, иначе она сметет их с лица Земли, как уничтожила множество цивилизаций, построенных на мечте о могуществе и славе.

В нас заложена безграничная способность принять любовь Матери-природы, склониться перед ее требованиями, говорить с ней.

Взгляните на птиц небесных: они не сеют, не жнут, не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. ^[11]...Посмотрите на полевые лилии, как они растут; не трудятся, не прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них ^[12]. ...Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам ^[13].

–Войдите в дом всех законов и перестаньте тревожиться о дне завтрашнем. Торговцы, сколь бы могущественны они ни были, могут продать вам лишь ничтожную долю сокровища, лежащего в глубине пещеры, в душе каждого из вас. Они протягивают вам жалкую горстку генов, но в каждом человеке заключено все богатство двойной змеи, они продают вам средства связи и сообщения, но как же они жалки в сравнении с тончайшими и сияющими нитями космического полотна жизни.

Эти люди навязывают вам шумные, загрязняющие все вокруг себя машины, чтобы вы не попытались открыть для себя тайну изумительных способов перемещения по космической паутине. Они выставляют на торги уцененные желания, потому что не ведают истинной человечности.

Йенн вспомнил, как Пьеретта провела его в дом всех законов, где и он на несколько мгновений познал Царство, о котором говорил Христос из Назарета. Он тогда не смог до конца осознать все величие и значение этого события —два дня лихорадки совершенно лишили его сил. Когда Ваи-Каи приказал ему остаться с Пьереттой и Луизой, он воспринял как отлучение и наказание то, что было знаком особой милости. Без помощи Пьеретты он бы никогда не нашел заветную дверь, прошел бы мимо невероятного опыта, не познал бы связи с иным —истинным, объединенным —человечеством. Заметив, что Пьеретта наблюдает за ним, он улыбнулся в ответ и поднял на Духовного Учителя взгляд, исполненный нового, истинного доверия.

* * *

–Давно не виделись...

–Ты здесь с самого начала?

–Уже три дня. Мы сняли на двоих комнату. Цены в Манде кусаются...

–На двоих?

–С одним другом... Он гомосексуалист. А ты все такой же ревнивый, как я погляжу? Не бойся, на баб ему плевать.

Йенн улыбнулся. Он не стал оправдываться, хотя в его вопросе не было и намека на ревность или подозрение.

Буря воспоминаний разбудила в душе чувства, о которых он, казалось, и думать забыл.

–Ты не изменилась.

–Еще как изменилась. Ты ничего не заметил.

За исключением пополневшего и округлившегося лица, Йенн не замечал никаких особых изменений ни в прическе, ни в фигуре Мириам. Она подошла к нему, когда огромная толпа начала молча расходиться, а Ваи-Каи приблизился кждавшим исцеления людям. Больных и раненых принесли к подножию холма на руках —колеса инвалидных кресел увязали в грязи. "Я творю чудеса не за тем, чтобы меня принимали за того, кем я не являюсь, —часто повторял Духовный Учитель. —Я просто должен показать всем и каждому, что дом всех законов —это еще и дом безграничных возможностей". Людям, обвинявшим Ваи-Каи в том, что он таким образом поддерживает древнюю мечту о бессмертии, которую сюль страстно разоблачает в своих речах, он отвечал, что исцеление не есть обещание вечной молодости, но всего лишь возврат к равновесию.

Йенн медленно покачал головой, захваченный внезапным и необъяснимым чувством, едва не сбившим его с ног. Мириам распахнула куртку, показав ему свой округлившийся животик.

–Я беременна.

–Какой срок?

Несколько мгновений она колебалась. За ее спиной исцелившийся мужчина делал первые самостоятельные шаги на дрожащих, как у новорожденного жеребенка, ногах. Поляна, превратившаяся в месиво грязи, постепенно пустела, люди шли мимо застывших в оцеплении спецназовцев.

–С тех пор, как мы расстались. Я... я много месяцев не пила таблетки. Знаю, надо было тебе сказать. Я сомневалась, но решила его оставить, даже если ты не захочешь...

–Хочешь сказать, что...

–Ты скоро станешь отцом, Йенн.

Глава 32

После вселения в маленькую квартирку в X округе, куда отправили его Блэз и Кэти, Матиасу потребовалось десять дней, чтобы найти Хасиду. Его заслуги в этом не было. Он методично и неустанно обходил парижские больницы и клиники и однажды услышал —или ему показалось, что услышал, —как чей-то "голос" прошептал у него в голове: Субейран.

Матиас решил, что его кто-то окликнул, и замер на тротуаре, но на маленькой улочке никого не было: он стоял один среди припаркованных у обочины машин. Звуковая галлюцинация. Ладно, бывает. Матиас решил не обращать на "голос" внимания, но все повторилось, когда он обедал в индийском ресторане в проезде Бради, а потом в холле клинике Лила, и во время разговора с регистраторшей приемного отделения больницы Сальпетриер... "Голос" напомнил о себе, когда он ехал в вагоне метро на другой конец Парижа, он звучал, пока Матиас пробирался через толпу туристов на улице Бланш...

Субейран... Субейран... Субейран... Лейтмотив, как надоедливый комар, возвращался и жалил мозг.

На следующее утро, когда Матиас походкой сомнамбулы плелся в душ, его вдруг осенило. Он выдернул из-под телефона замызганный адресный справочник, нашел список больниц и клиник. Название одной из них сразу бросилось ему в глаза: Субейран. Специализированное заведение для больных в продолжительной коме.

Двадцатый округ, совсем рядом с кладбищем Пер-Лашез, если верить карте.

Он кинулся туда, забыв о душе и завтраке. Не спрашивая себя, откуда взялся этот внутренний голос.

Десять дней изматывающих и бесплодных поисков почти подорвали его веру, и он должен был немедленно проверить, чтб это —бред, ошибка или глупое совпадение.

Увидев перед собой обычный городской дом из тесаного камня, Матиас решил, что ошибся адресом. Небольшие таблички на верху одной из стен были единственным доказательством принадлежности этого здания к миру медицинских заведений: "Скорая помощь", "Родовое отделение", "Хирургия", "Неврология"... Войдя под арку во двор —он оказался неожиданно просторным, —Матиас увидел въезжавшие и выезжавшие машины скорой помощи и убедился, что нашел клинику Субейран.

Он не сомневался, что Хасиду поместили сюда под другим именем, но не знал, чтб будет говорить одной из сестер приемного покоя —метиске с золотистыми глазами и приветливой улыбкой. В узком, строгом и светлом холле посетителей было немного, и регистраторша —креольский акцент выдавал в ней уроженку Антильских островов —приветливо поздоровалась, всем своим видом выражая готовность выслушать и помочь.

–Добрый день! —произнес Матиас, улыбаясь самой открытой из своих улыбок. —Одну молодую девушку, ливанку, должны были перевести в вашу клинику дней двенадцать назад. Ей поставили диагноз нейровегетагивная кома... Следствие жестокого обращения.

–Назовите мне, пожалуйста, ее фамилию.

–Я знаю только имя —Хасида, но не уверен, что...

–Вы не член семьи, ведь так? Иначе знали бы фамилию.

Она смотрела на него настороженно и, пожалуй, недоверчиво, скрестив руки на груди и чуть напряженно улыбаясь, очень сексуальная в обтягивающем белом халате.

–Я... Понимаете... это я привез ее в больницу в Куломье. Там мне сказали, что ее перевели в вашу клинику.

Я пришел просто проведать Хасиду.

Медсестра покачала головой, наклонилась к компьютеру, и ее пальцы запорхали по клавишам. Сверившись с экраном, она подняла глаза на Матиаса.

–Мне очень жаль, мсье, но вашей Хасиды нет в списке пациентов нашей больницы.

–Подождите. Попробуйте... проверьте одно имя... Надия. Надия Хадеми.

Это имя вынырнуло из подсознания тем же манером, что и название клиники Субейран: его нашептал внутренний голос, словно кто-то овладел личностью Матиаса и подсказывал решение, как только возникала необходимость.

Он не задумывался об этом, захваченный желанием разыскать Хасиду, но теперь, в холле клиники, эти "намеки" начали его беспокоить.

–Надо же, как вовремя к вам вернулась память! —воскликнула регистраторша. —У нас действительно лежит Надия Хадеми, она в отделении коматозников. Пятый этаж, палата 512. Вы можете навестить ее, но помните —она не реагирует на внешние раздражители.

Когда Матиас постучал в дверь палаты, санитарка попросила его подождать: она заботливо обтирала тело Хасиды —или Надии? —одновременно массируя ее, чтобы попытаться разбудить (так она объяснила посетителю свои действия, после того как закончила и позволила ему войти).

–Ее физические раны заживают, с этим никаких проблем, а вот душевная рана не желает рубцеваться. У меня в этом отделении есть пациенты, которые уже десять лет погружены в кому. Их присылают другие больницы и клиники, когда сами ничего больше не могут сделать. Мы поддерживаем в них жизнь, кормим, моем... пока они не решат уйти... насовсем. Никто не просыпается... почти никогда. А сколько их умирает, перенеся такие процедуры, которые, по мне —так хуже пожизненного заключения в одиночной камере? Знаю, это нелегко для семьи —зря, что ли, говорят, пока жизнь теплится, надежда не умирает, —но я бы помогла им уходить сразу. Мои слова могут вас шокировать —странно такое слышать от человека моей профессии! —но я общаюсь с ними каждый день и имею право высказаться. Я чувствую то, что словами не выразить: ужасное несчастье —быть запертым в теле, которое упрямо не желает умирать!

Уходя, пожилая женщина погладила Матиаса по плечу.

Он оставался в палате почти весь день, сидел, глядя на безучастное лицо Хасиды. Не реагируя на вой сирен, то и дело разрывавших тишину больничного двора, он размышлял, как поступить: сделать все, чтобы вернуть любимую к жизни, или помочь ей умереть. В прежней своей жизни Матиас часто дарил людям смерть и прекрасно знал, что она может быть мгновенной и легкой.

Глок во внутреннем кармане куртки весил не больше бумажника, но Матиас до странности четко ощущал его присутствие на теле. Оружие он нашел в сейфе, на толстой пачке сотенных купюр.

Егоглок.

Последний писк моды, сверхлегкий и сверхпрочный композитный материал, исключительно прост в обращении, о точности и говорить нечего. Глок положили в сейф, приглашая Матиаса вспомнить былые навыки. Блэз и Кэти, его ангелы-хранители, не просто так вернули Матиасу спутника прежних ночных "развлечений": получив назад глок, он словно вернулся в шкуру убийцы. Эти гребаные стратеги явно хотят поручить ему новое дело, натравить на очередную цель. Матиас сунул руку в карман, нежно погладил рукоятку пистолета. Он будет страдать, как навеки прбклятый, если окончательно потеряет Хасиду, но позволить ей медленно угасать в тюрьме из плоти не может. Неужели она мысленно посылала ему сигналы из того странного места, где блуждает сейчас ее душа? Может, это зыбкие мысли его спящей красавицы как тихие вздохи проникли в его сознание?

Матиас не знал, так ли уж сильно подействовали на него откровения санитарки, но ему казалось, что вокруг неподвижного тела Хасиды витает несчастье, питаясь, как невидимый и прожорливый стервятник, ее беспомощностью, мучениями, ее агонией. Любить —значит желать добра. Он любит Хасиду и должен освободить ее от оков комы и жалкого угасания. Он убивал ради удовольствия, так что мешает ему убить во имя любви?

Он потащил глок из кармана, машинально снял оружие с предохранителя.

Ворвавшаяся в палату санитарка помешала Матиасу привести план в исполнение. Он едва успел спрятать оружие и тут только понял —к величайшему своему смущению, —что плачет. Женщина участливо обняла Матиаса за плечи, и он едва справился с собой, чтобы не оттолкнуть ее. От санитарки несло старостью и мертвечиной, она казалась ему ходячим несчастьем. Жизнь среди живых мертвецов никому даром не дается.

–Вам пора, —произнесла она профессиональноучастливым тоном. —Время посещений заканчивается в пять часов.

–Сколько времени вы будете ее здесь держать?

Женщина пожала плечами.

–Понятия не имею. От нее будет зависеть. От ее организма —захочет он бороться или нет. Но вы не беспокойтесь: на улицу ее никогда не выбросят. Клинику субсидирует государство. Здесь проводят важные исследования.

–Пользуетесь коматозниками, как лабораторными крысами, да?

–Другого способа испытать новые лекарства и технологии просто не существует.

–Но вы с этим не согласны, верно?

Санитарка горько усмехнулась.

–В глазах медицинских светил мнение таких, как я, мало чего стоит.

Она тихонько подтолкнула его к двери. Матиас покорно вышел, пообещав себе вернуться назавтра и положить конец мучениям Хасиды.

* * *

Вечером, лежа без сил на постели, он одним глазом, не особенно вслушиваясь, смотрел передачу Омера.

Расстояние от клиники Субейран до улицы Бланш Матиас прошел пешком, не обращая внимания на дождь. По дороге он зашел в арабскую бакалейную лавочку, купил себе чипсов и орехов. В подворотнях, поругивая погоду, уныло курили проститутки. Дождь для их бизнеса был опаснее нечистой совести, полицейских облав и инфляции.

Девушки в коротеньких шортиках, рубашках, завязанных узлом над пупком, чулках в сеточку (судя по всему, их кроили из рыболовецкой сети!) и высоких сапогах призывно подмигивали Матиасу, но у него их ужимки вызывали лишь брезгливое отвращение.

Вульгарность никогда его не возбуждала. Роман, он же Рысь, не раз предлагал ему девочек, вывезенных порнодельцами из Восточной Европы. Все они были очень красивы, но ему хватало одного штриха —слишком ярко накрашенного лица, слишком обтягивающей одежды, слишком откровенного жеста, —чтобы мгновенно остыть. Именно эта фобия укрепила репутацию Матиаса как человека, равнодушного к сексу (то ли с гетеро-, а может, и с гомосексуальными привычками), в мафиозных кругах, контролирующих проституцию. Честно говоря, Матиаса это очень устраивало. Его бывшие заказчики лучше, чем кто бы то ни было другой, знали: деньги и секс —самый эффективный способ помешать человеку исполнить контракт. Убийца, не способный справиться с собственным членом, —не слишком надежный партнер.

Нарочито грубый, "отвязанный" треп Омера раздражал и одновременно завораживал Матиаса. Он спрашивал себя, как это человеку существу удается произносить столько слов в минуту? Одетый в рубаху и штаны кричащих цветов, с пламенно-рыжими волосами, взлохмаченными рукой искусного парикмахера, Омер без конца перебивал собеседников. Любого другого теле– или радиоведущего за подобное хамство, отсутствие политкорректности и нецензурную брань Высший совет по контролю за качеством аудиовизуальной продукции наказал бы без жалости и промедления. Напротив Омера, на возвышении, напоминающем скамью подсудимых, сидела худая как смерть женщина в черном. Она была автором исторического романа о Жанне д'Арк, в котором Орлеанская дева вовсю пользовалась своими прелестями, собирая рыцарей в освободительную армию.

–Итак, —подвел итог Омер, —в книге вы утверждаете, что она спала со всеми офицерами своей армии, с королем, с епископом и даже с некоторыми солдатами. Ну просто шлюха и дрянь, да и только!

Слева от "скамьи подсудимых" находились две скамьи "присяжных заседателей": историки и академики мужского и женского пола, интеллектуалы и интеллек-туалки, призванные оппонировать главному гостю, напоминали восковых кукол из музея Гревена. Казалось, что ведущий и его гости существуют в разных временных измерениях, что он их все время опережает. Помощница Омера, поражающая воображение зрителей умопомрачительной красотой и головокружительным декольте, пыталась время от времени умерить пыл шефа и смягчить его грубость, но у нее ничего не получалось.

Она была не более чем украшением, секспаузой, мятной конфеткой в потоке слов, калейдоскопе цветов бесконечной рекламы.

Матиас щелкал пультом, прыгая с программы на программу, несколько раз едва не выключил телевизор, но какая-то магическая сила то и дело возвращала его в запредельную дурь ток-шоу Омера. Гости в студии внезапно разом осознали, что в их интересах выйти из ступора, если они хотят продемонстрировать свое последнее творение (удивительное совпадение —каждый явился на передачу с последним —"горяченьким" —изделием!).

Все эти историки-академики-записные-интеллектуалы перебивали друг друга, сыпали обвинениями, бранились и оскорбляли всех и каждого под насмешливым взглядом Омера: он добился своего, завел их на зыбкую почву полемического спора, оскорблений и крайностей. Омер явно развлекался, обводя растрепанную крикливую аудиторию круглыми совиными глазами.

А они, эти интеллектуалы-эрудиты, демонстрировали сорока процентам населения Франции (рейтинг, черт побери!) зрелище петушиного боя на птичьем дворе.

На экране мельтешили и колготились люди, время от времени кто-то выкрикивал оскорбление, или угрозу, или проклятие. Ловкий трюк —безграмотный журналист с диким нравом выглядел на их фоне моральным светочем, нравственным ориентиром и оплотом разума.

Матиас доел чипсы и, чувствуя легкое омерзение, отправился в душ. Когда он вернулся в комнату, Омер как раз объявлял результаты голосования телезрителей:

–Итак, семьдесят процентов считают, что Жанна д'Арк была просто грязной девкой, честной давалкой, и поддерживают нашу дорогую Режину Абрер. Ваши аплодисменты, дамы и господа, ваши аплодисменты!

Жестокая камера дала крупный план проигравших историков, пытавшихся со всей серьезностью возражать безумной сочинительнице, потом на экране мелькнуло лицо романистки-триумфаторши —до чего же зловещий у нее был вид в этих черных тряпках! Камера на мгновение задержалась на аппетитных сиськах ассистентки Омера и наконец вернулась к хозяину шоу, объявлявшему программу на ближайшие недели.

Одно имя привлекло внимание Матиаса: Христос из Обрака. Ваи-как-то-там-еще. Чудотворец, которого потащили в суд по обвинению в изнасиловании несовершеннолетней, но истица покончила с собой и процесс не состоялся.

–Ее нашли мертвой в номере гостиницы накануне вызова в суд, —уточнил Омер. —Судя по первым данным следствия, это действительно самоубийство, но мы в нашей передаче, дамы и господа, верим: никто не уйдет от суда народа, от вашегосуда! Вот почему через полтора месяца мы будем принимать человека, которого последователи называют на языке его племени Ваи-Каи, и поверьте мне, дамы и господа, оппонировать ему будут самые блестящие умы из всех, кто когда-либо поднимался на эту сцену.

–Мы благодарим наших сегодняшних замечательных друзей, —заключила помощница Омера с улыбкой, такой же безразмерной, как ее декольте. —Мы признательны Режине Абрер за то, что приняла участие в шоу, мы счастливы, что вы дарите нам вашу дружбу и доверие и каждую неделю смотрите нашу передачу.