Текст книги "Призрак Томаса Кемпе. Чтоб не распалось время"

Автор книги: Пенелопа Лайвли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Мария догнала остальных.

– Здесь где-то потерялась собачка. Тявкает и тявкает.

Все остановились. Шаги стихли, и больше ничего не было слышно – только ветер шумел, да море, да птицы чирикали. И тявкала эта собачонка.

– Где, дорогая?

– Да здесь же, – нетерпеливо ответила Мария. – Где-то рядом.

Бедная собачонка, что с ней? Она же просто в истерике.

Все четверо огляделись вокруг, потом посмотрели друг на друга. Дядя Дэвид озадаченно покачал головой и принялся снова раскуривать трубку: непростая задача – встать между ветром и зажженной спичкой.

– Боюсь, я ничего не слышу, – сказала миссис Фостер.

Мария слушала тявканье и смотрела на них пустым взглядом.

– Конечно, у нее более острый слух, – сказала тетя Рут. – Вполне естественно для ее возраста.

Собачонка дошла уже до полного исступления. Нет, она не потерялась, подумала Мария, тут дело в другом. Что-то ее огорчает, вот она и сходит с ума. И не успела мысль сложиться в слова, как тявканье заглушил другой звук – что-то загрохотало, как будто взорвалась земля, и покатилось вниз. Весь мир вдруг сдвинулся с места, и сквозь этот шум донесся визг обезумевшей собачонки и чей-то крик. Детский крик.

– Ой, – вздрогнула Мария.

Шум в ушах нарастал, потопляя все, перекрывая все остальные звуки, и вдруг земля под ногами пошатнулась, и Мария схватилась за тонкий ствол дерева у тропинки.

– В чем дело, Мария? – сердито спросил отец, и шум тут же стих, тявканье заглохло, тропинка снова стала устойчивой, и Мария отпустила дерево.

– Ни в чем, – ответила она и наклонилась заправить надоедливо хлопавший ремешок на сандалии.

Все прекратилось. Мир снова стал прочным, тявканье исчезло, а вместе с ним и странный шум – все это уже казалось ненастоящим; вот так и вчера лицо девочки – мгновение, и будто его никогда и не было.

– Ну что, поспешим? – спросил дядя Дэвид.

Но с тети Рут было довольно. Ей надоело быть обузой, все остальные, конечно, могут идти дальше, а она лучше немного посидит здесь (и она без восторга посмотрела на заросли крапивы и куманики), хотя и время уже поджимает.

Тогда все развернулись и направились назад: тетя Рут сзади (теперь на подъемах она заметно поутихла), а Мария на сей раз впереди – только что пережитое почему-то тоже толкало ее домой.

На повороте дороги она вспомнила о пятидесяти пенсах в кармане и о календаре, который еще в тот раз себе пообещала, и зашла в магазинчик. Когда она вернулась, отец и дядя Дэвид прервали беседу и по-доброму, с интересом на нее посмотрели.

– Любопытно, как Мария промотала свои пенни? – спросил отец.

– Наверное, купила хороший альбом для рисования, – предположила тетя Рут.

Они с удивлением уставились на календарь.

– Очень мило, – сказал дядя Дэвид. – Приятные старинные картинки, да? Диккенсовские времена. Очень красиво.

– Ты не ошиблась? – спросила миссис Фостер.

Она не представляет, почему я купила именно этот календарь, подумала Мария, вот что она хочет сказать. Перелистывая страницы календаря, скромные сероватые картинки, она хорошо понимала, как их воспринимают родственники, – жалкое соперничество с красивыми цветными видами избранных уголков Дорсета и изумительными фотографиями коттеджей, скал и холмов.

– Как будто кто-то перевел назад стрелки часов, да? – усмехнулся дядя Дэвид, заглядывая Марии через плечо, и Мария испуганно на него посмотрела.

Теперь она увидела, что на сентябрьской гравюре изображался город и левый отрезок берега, словно художник сидел в лодке в полумиле от суши. Утесы, как и теперь, густо покрывал лес.

– Так-так… – сказал дядя Дэвид. – Мы шли где-то здесь, верно?

И его крупный указательный палец опустился на картинку на окраине Лайма.

– Да, город слегка разросся. А в старые времена – всего-то два-три домика.

– И один из них – наш, – сказала Мария.

– Правда? – с сомнением переспросил дядя Дэвид.

Он стал всматриваться в картинку.

– Здесь так нечетко, что и не поймешь.

– Точно, это он, – подтвердила Мария.

– А гуляли мы вот здесь. Похоже, скалы с тех пор немного выветрились.

И в этом он был совершенно прав: береговая линия на картинке была более правильная, чем поросшие лесом крутые склоны, где они только что бродили. Значит, по крайней мере, часть породы выветрилась с тех пор, как нарисовали картинку, подумала Мария. Интересно, когда? Она глянула в нижний угол гравюры и увидела мелкие наклонные цифры: 1840.

Значит, 1840 год. Сьюзан и Хэриет еще не родились, ведь Сьюзан закончила вышивку в 1865-м. В сентябре 1865-го. Но деревья там, где мы гуляли, довольно старые, значит, обвал произошел вскоре после 1840 года. Интересно, подумала она, неужели… И мысль, бередящая мысль, залетела к ней в голову и зависла там, как серое облако, пока снова не заговорил дядя Дэвид:

– Любопытно наблюдать, как меняется место, – произнес он.

– Да, – тепло отозвалась Мария.

И на мгновение между ними возникла симпатия, и не важно стало, что Марии всего одиннадцать, а дядя Дэвид уже довольно старый и что обычно им нечего было друг другу сказать.

– Карты… карты… – рассеянно повторил дядя Дэвид. – Я сам много чего узнаю из старых карт. Но это совсем не тетина стихия. Есть у меня одна книжица, надо будет тебе ее показать.

Мария кивнула в знак того, что она очень хочет посмотреть книжицу. Тетя Рут, которая все это время бубнила миссис Фостер: «Старинные гравюры… Странный вкус у маленькой девочки» (Мария ясно ее слышала, беседуя с дядей Дэвидом), вдруг обернулась и сказала:

– Ну что, дорогой, в путь?

И это означало, что им обоим пора торопиться в Лондон. Мария давно заметила, тетя Рут чувствовала себя неуверенно, если долго находилась вне Лондона. Она выныривала из него, как нервный пловец, который, заплывая в море, то и дело косится на берег.

И пошел шквал прощаний: снова пришлось целовать, и тебя целовали в ответ. И когда гости уехали, Фостеры, оставшись наконец одни, погрузились в привычный покой. Мария повесила календарь у себя в комнате; август закрывал все остальные месяцы, и тут ее осенило: покупка-то невыгодная, ведь год почти кончился. Старый календарь – самая безжизненная вещь на свете, если только он не прошлогодний ежедневник. Хотя почему? – подумала Мария, ведь оттого, что время уже прошло, оно не сделалось менее интересным, чем время, которое еще не наступило. Она пролистала назад страницы календаря и вспомнила январь (когда болела ветрянкой), и март (день рождения, и еще она начала ходить на фигурное катание), а в июне она первый раз в жизни сама поехала на поезде к крестной. Эти месяцы напомнили ей банки с джемом дома в кладовке – полные и с наклейками. Остальные – сентябрь, октябрь и их соседи стояли пустые и непредсказуемые.

8
Качели

– Нам нужны старые занавески, – сказал Мартин. – Или какой-нибудь коврик.

Он задумчиво посмотрел на кухонное окно, в котором маячила голова миссис Фостер, склоненная над раковиной с посудой.

– Мне кажется, ее лучше не просить, – предупредила Мария.

– Что, плохое настроение?

Мартин был специалистом по настроениям своей матери. Он обозрел миссис Фостер с интересом профессионального метеоролога и построил личные планы в соответствии с возможной перспективой.

– Не очень. Но просто она нам не разрешит выносить вещи из чужого дома, – ответила Мария.

Они сооружали шалаш в зарослях кустарника, к величайшему возмущению кота, – ведь это его частные джунгли для расправы с мышиными и птичьими жизнями. Он уселся на краю лужайки и уставился на Марию с Мартином, обиженно поводя кончиком хвоста. Мария, семенившая взад и вперед по поручению Мартина, пыталась по возможности его избегать.

– Ну ладно, ничего, – сказал Мартин. – Сделаем крышу из веток. Затаскивай вон ту толстую и пойди еще поищи.

Странно, подумала Мария, пробираясь на животе сквозь непролазный кустарник, есть такие люди, которым почему-то с удовольствием подчиняешься, когда они тобой командуют. Даже приятно; Вот, например, сейчас, несмотря на то, что по голове бьют ветки куста, который, похоже, живет совершенно самостоятельной жизнью. Какая-то ветка вдруг отскочила и стегнула ее по лицу, ой, отпрянула Мария и уже громко вскрикнула: «Ой, ой», наткнувшись коленкой на что-то твердое и острое – на джинсах сразу же образовалась треугольная дыра.

– Что случилось?

– Я поранила колено, – ответила Мария, сдерживая слезы и пытаясь сесть под негостеприимным кустом.

Ну вот, теперь придется оправдываться за эту дыру перед мамой. К тому же на коленке появилась розовая царапина. Мария осмотрела ее и увидела сочащуюся кровь. Потом огляделась: обо что же я так ободралась? Из земли в глубь куста уходила какая-то ржавая железка, а к ней крепилась толстая цепь с облезлой черной краской. Мария потянула, и цепь вышла из-под перегноя, таща за собой продолговатую металлическую пластину, на которой дырками был выбит узор.

Между листьями появилось лицо Мартина.

– Все в порядке?

– Да.

– Можешь вытереть моей рубашкой.

– Спасибо, – застенчиво ответила Мария.

– Что это такое?

– Не знаю.

– Давай вытащим. Вдруг пригодится.

Они с трудом вытащили из куста металлические брусья, цепи и прикованный к ним прямоугольник. Тяжелые, и много их. На траве они смотрелись как сломанный каркас неизвестной машины. Мартин в задумчивости поднимал то одно, то другое, потом сел и начал разглядывать. Мария знала: он думает не о прошлом, а о будущем этой штуковины. И вдруг все встало на свои места с удивительной ясностью.

– Это качели, – объявила она.

Мартин вытаращил глаза.

– Вот боковые распорки, с этой перекладины свисают цепи, а это – дырчатое – было когда-то сиденьем.

– А ты права, – изумился Мартин после короткой паузы.

– Знаю, – ответила Мария.

Я всегда знала: они где-то здесь, подумала она. Они поскрипывали – поэтому я и знала (конечно, они не могли скрипеть, когда лежали на боку в земле, под грудой листьев – это ясно), и все-таки они скрипели, вот так. И конечно же, это их качели – Сьюзан и Хэриет. Они-то и вышиты на картинке. Собачонка и качели, и я их обоих слышала.

– Ну что, начнем? – спросил Мартин.

Шалаш был заброшен. Они разложили качели на лужайке, разобравшись что к чему, и потом с огромными усилиями поставили их на ноги, прищемив при этом три пальца. Качели неуклюже накренились (из одной перекладины, разделявшей подпорки, выскочил шуруп) и беспомощно повисли – сиденье в одном месте плохо крепилось к цепи. И все проржавело. Но в общем они были великолепны.

– Нужна отвертка. И шурупы, – сказал Мартин. – И черная краска. И две кисти. И что-нибудь, чем можно счистить ржавчину. Пойди попроси у нее.

– Только, чур, я первая кататься, – решительно сказала Мария.

Мартин посмотрел на нее так, будто не расслышал. Потом сказал:

– О’кей. Только давай быстрее.

– Обещаешь не садиться, пока я сбегаю?

– Да что с тобой, в самом деле?

– Я их нашла, – ответила Мария. – Они мои. Но я тебе тоже дам покачаться, – добавила она.

– Спасибо, – ответил Мартин каким-то странным голосом.

Вообще-то, подумала она, ворвавшись в дом, это их качели, но они и мои, я их как бы в наследство получила – от девочек. Мне кажется, они были бы рады, если бы мы привели их в порядок.

– Что тебе нужно? – с удивлением спросила миссис Фостер, глядя из окна на то, что вдруг выросло на лужайке в этот августовский четверг. – Боже мой, Мария! Где ты это раздобыла?

Шурупы и отвертку еще как-то удалось найти, а вот с черной краской и кистями дела обстояли хуже. Миссис Фостер вышла в сад и в страхе наблюдала, как Мартин орудует инструментами возле качелей.

– Подожди до вечера, Мартин. Вернется Мариин папа и все вам сделает, и мне будет спокойнее, если…

– Нет, – выпалила Мария с мукой в голосе, и миссис Фостер, сокрушенная страстным порывом дочери, отошла в сторону и молча, нервозно следила за происходящим.

– Вот, теперь нормально держится, – сказал Мартин.

Он положил руку на сиденье и надавил. Качели прочно стояли на двух распорках в центре лужайки, отбрасывая длинную изящную тень, и там, где на сиденье был дырчатый рисунок, на тени тоже был дырчатый рисунок, и тень струилась по лужайке в лучах послеполуденного солнца.

– Давай. Пробуй.

– Нет, – ответила Мария. – Только когда все сделаем и покрасим.

– Красить? – с сомнением переспросила миссис Фостер. – Вряд ли я раз…

– Магазин на углу, – бросил Марии Мартин.

– У меня осталось шестьдесят пять пенсов каникулярных денег.

– А мне мама должна мои карманные с прошлой недели. И вчера она заняла еще сорок пенсов.

Они исчезли, прежде чем миссис Фостер успела выстроить перед ними свои опасения. В магазине они столкнулись с трудностями выбора и решения. Похоже, такой вещи, как «просто краска», вообще не бывает. Есть краска некапающая, виниловая, эмульсионная, краска для того-то, для сего-то и для чего-то еще.

– Нам нужна блестящая краска, – сказал Мартин. – Самая блестящая черная краска.

– Ничего, если она немного покапает, – добавила Мария. – Нам это даже нравится.

– Значит, глянцевая, – ответил продавец. – Вам нужна черная глянцевая эмаль. Пинту или полпинты[10]10
  Британская пинта – 0,57 л.


[Закрыть]?

– Пинту, – ответил Мартин. – И наждачной бумаги. Два куска.

Кисти чуть не порушили все. Денег хватило только на одну маленькую кисточку. Но потом, после лихорадочных поисков, дома, в коробке со всяким хламом, стоявшей в глубине буфета, нашлась еще одна. Теперь они были полностью экипированы.

– Сначала нужно зачистить, – сказал Мартин. – Я знаю. Я видел, как папа делает. Иначе краска плохо ложится.

Они зачищали, и тень от качелей становилась все длиннее, пока ее не поглотила другая огромная тень, от дома, надвигающаяся по лужайке, словно прилив. И когда все было зачищено, принялись красить. Солнце стало медленно тонуть за домом, а они все красили и красили в приветливой тишине, нарушаемой лишь шелестом кистей и отдаленным, Приятно отдаленным шумом, долетающим из, соседнего сада, где пререкались члены семьи Мартина.

– Здорово… – восхитился Мартин, когда его кисть длинно и сочно заскользила вниз по подпорке.

Мария кивнула. Она уже решила: красить – это одно из лучших занятий в жизни. Раньше она никогда не красила. А ведь это даже лучше бассейна. И коньков. Да мало ли чего еще.

– Дай мне сделать сиденье, пожалуйста, – попросила она.

– О’кей, – разрешил Мартин.

И вот ты макаешь кисть в краску и потом обстукиваешь ее о край банки, чтобы стекли капли, и держишь ее в руке – сочную, жирную от краски, готовую пройтись по унылой, жаждущей некрашеной поверхности. И потом опускаешь ее на скучную некрашеную поверхность – один волшебный взмах, – и то, что было ржавым и облупившимся, становится сверкающе-черным и блестящим. И еще ты прокрашиваешь звенья – легкими мазками, чтобы они снова стали свежими и аккуратными, отделываешь каждую выемку и завитушку сиденья и ложишься на спину, чтобы подлезть снизу…

– Ну все, готово, – сказал Мартин.

Они отступили назад, осматривая свою работу. Качели мерцали. Сияли. Они заново родились. Они умерли, их погребли под кустом, а теперь они снова ожили. Они были новенькие, с иголочки. Черные, сверкающие, свежие. Будто только вчера сделанные.

– Наверное, они старинные, – сказал Мартин.

– Им больше ста лет, – ответила Мария. – Чуть больше. Знаешь, они…

Она замолчала.

– Просто я знаю, – закончила она.

– Завтра, когда краска высохнет, – сказал Мартин.

Она кивнула.

– Пораньше. Сразу после завтрака.

И он пролез через дыру в изгороди домой – объяснять маме, почему у него все лицо, руки, ноги, ботинки и джинсы так кошмарно вымазаны черной краской.

И даже, как обнаружила Мария, стоя в сумерках у своего окна, волосы. Она дергала расческой, пока у нее не защипало в глазах, и потом виновато решила оставить слипшиеся волосы до утра. Может, за ночь краска как-то испарится. Она выглянула в окно. Качели таяли в сумраке, который крался по саду, окружал деревья, и то, что было лужайкой, уже слилось с черным кустарником и превратилось в единый мир темноты, и только качели еще держались, вычерчивая в центре свой более темный силуэт. И потом свет угас совсем. Мария уже не могла разглядеть качели: она выключила лампу и легла в постель. Ночью она спала крепко, только раз проснулась и услышала, как ветер колышет деревья и легонько стучится в окно. И еще монотонный скрип качелей.

Теперь, подумала она, снова засыпая, я ничего себе не воображаю – не важно, как было раньше. Теперь они по правде в саду, и завтра я буду на них качаться. Первая.

Утром ее так и подмывало выскочить из дома – и на качели. Она вышла в сад еще до завтрака. Светило солнце, ночной ветер постарался, чтобы краска подсохла, затвердела и стала словно кость – восхитительно шелковистая на ощупь, когда проводишь рукой по столбам или сиденью. Но она не поддалась искушению, позавтракала и села на краю лужайки ждать Мартина.

Наконец он появился.

– Нужно их смазать. Они всю ночь скрипели. Я слышал.

– Они всегда скрипели, – отозвалась Мария.

– Что-что?

– Не важно. Хорошо – смазать так смазать.

Наступила пауза.

– Ну давай, – скомандовал Мартин.

Мария опустилась на сиденье. Оно было твердое и уже успело нагреться на солнце, сквозь джинсы она почувствовала рисунок литья – дырки, завитушки, линии (странно, что можно, не видя, почувствовать рисунок).

– Подкачнуть тебя?

– Не, не надо, – ответила Мария.

Она принялась раскачиваться: откидывалась назад, вытягивала вперед ноги, тянула цепи, и качели стали делать дуги – все длиннее, длиннее. Вот она уже оторвалась от лужайки и от Мартина, который стоял внизу и глядел на нее, и начала взлетать – выше, выше и на пике каждого взлета на мгновение зависала и смотрела вниз на каменный дуб, на дом, и на пристроенную к нему сзади кирпичную террасу с растениями в горшках, да нет же, в садовых вазах – вот как они называются, а она и не замечала их там внизу, на земле, на их уровне. Сверху каменный дуб тоже казался намного меньше, прямо как молодое дерево – куда только девался огромный ствол и ветки-кресла… И дом стал другим, как на вышивке, – коричневый, не белый. Она раскачивалась все сильнее, тянула цепи и ослабляла их в тот момент, когда качели должны были взлететь; они чуть дергали в конце каждого взлета и потом неслись назад, и ее юбки раздувались колоколом, когда она взлетала вверх, и свежий ветер приятно обдувал ноги, и потом, со свистом рассекая воздух, она снова летела вниз, и волосы сначала струились сзади, а потом залепляли лицо… Вверх-вниз, вперед-назад, чертя полукружия над травой, туда-сюда, взбираясь вверх и потом приятно рухая вниз (так что по коже шли мурашки), вытягивая ноги вперед к земле, и снова взмывая вверх только для того, чтобы тебя снова отнесло назад, и снова – падение, восхитительное, захватывающее, и снова летят юбки и передник, и волосы уже повсюду, потому что лента развязалась и спорхнула на лужайку. Я хочу качаться всегда, вечно, подумала она, я никогда не остановлюсь, я навсегда останусь здесь и буду качаться, я всегда буду здесь…

Ее настолько захватили эти мысли, что она не обращала внимания на того, кто стоял внизу и кричал:

– Уже моя очередь. Так нечестно, Хэри. Сейчас моя очередь.

Она притворилась, что не слышит, устремляясь вверх и падая вниз, – вниз и вверх, задевая ногами землю, прежде чем снова взлететь вверх, к деревьям, к самому небу… Какой далекой казалась внизу Сьюзан, жаждущая своей очереди, и гоняющий кругами тявкающий Фидо.

– Моя очередь!

– Что?

– Я говорю, сейчас моя очередь, – крикнул Мартин. – Ты качаешься уже целую вечность.

Она перестала раскачиваться – откинулась и опустила вниз ноги, махи качелей стали ослабевать, пока не превратились в легкие покачивания, и она сидела, уставившись на Мартина, и на громаду вдруг нависшего каменного дуба, и на сверкающую белизну дома, и на пристроенную сзади кирпичную террасу, сквозь трещины которой почему-то пробивались пучки травы, – никаких садовых ваз, и на сердито ворчащего Мартина.

– Да что с тобой, в самом деле? Ты такая странная!

– Сам ты странный, – огрызнулась Мария, и у нее вдруг брызнули слезы.

Она соскользнула с качелей, зацепилась джинсами за железный выступ, рванула и побежала к дому, наверх, к себе.

Два часа спустя после долгих угрызений совести она снова вышла в сад и стала искать Мартина. Когда очнешься после наплыва эмоций, чувствуешь себя так же, как после резкого спада температуры: полное опустошение и обиду – за что такое досталось? – а в данном случае Мария к тому же ясно ощущала собственную вину, как если бы сама навлекла на себя болезнь. (Ну, например, объелась чего-то жирного и запретного). Ведь в сущности она была невредная. И по-честному очередь Мартина давно уже наступила. И вот, терзаясь и раскаиваясь, она, съежившись, притаилась у дыры в изгороди и ждала, пока он не появится в саду. Кот с чем-то неприятным из помойки сидел под кустом и рассуждал о людях, которые плохо обращаются со своими друзьями.

Мартин пришел только перед обедом, с мокрыми волосами, прямо с пляжа.

– Прости меня, – взмолилась Мария.

– За что?

И когда он это сказал, искренне желая знать, Мария вдруг поняла: для Мартина, привыкшего к калейдоскопу эмоций большой семьи, такой всплеск чувств, как пару часов назад, это ни то ни се. Он переварил его вместе с последней едой.

– Я нагрубила тебе и не дала покачаться.

– Ничего, – весело отозвался Мартин. – Я потом покачался. Здорово, да?

– Супер, – ответила Мария.

И они качались по очереди, по пять минут, пока не пришло время обеда.

После обеда Мария пошла с Люкасами на пляж. Миссис Фостер всегда с удовольствием (хотя и с легким чувством вины) принимала предложения миссис Люкас взять с собой Марию – тогда ведь ей самой уже не нужно было идти на пляж, и она могла уединиться и спокойно посидеть за аппликацией.

– Это очень любезно со стороны миссис Люкас.

– Вовсе нет, – задумчиво возразила Мария.

Мама раскрыла глаза от изумления.

– Я хочу сказать, это, конечно, очень мило… Но у них столько детей – одним больше, одним меньше, она и не заметит. И когда я с ними, Мартин не дерется с Шарлоттой и Элизабет. Поэтому с нашей стороны это тоже очень любезно.

– О-о… – не нашлась миссис Фостер.

И потом:

– Да, понимаю.

Она в замешательстве посмотрела на Марию, та покраснела и пошла искать свой купальник.

Погода стояла душная. Казалось, небо опустилось и нависло над головой слоем оловянных облаков под цвет скал, так что пляж, поля и город стиснуло между пластами серого моря, неба и скал. Оторвавшись от осколков голубого лейаса, стелившихся ковром по пляжу, в котором они искали окаменелости, Мария поглядела вверх и сказала:

– Я чувствую себя аммонитом.

– Кем?

– Зажатой в сумрачности.

– Просто сейчас пойдет дождь – вот и все, – благоразумно определил Мартин.

– Знаешь, со мной недавно такое случилось, – начала Мария.

Если ты собираешься сообщить нечто важное, безмолвие воодушевляет.

– Мы шли, – продолжала она, обращаясь к спине Мартина, – по тропе между скал на той стороне города и спустились в лощину, ну, знаешь, там, где были обвалы, и у меня возникло такое странное чувство…

Она на мгновение замолчала, и так как спина Мартина не выражала ни одобрения, ни осуждения, Мария продолжала:

– И вдруг мне показалось – все движется, как, знаешь, когда расставишь руки и закружишься, а потом резко остановишься. А до этого я услышала, как тявкает собачонка, только никакой собачонки там не было, я, по крайней мере, ее не видела, и другие тоже – они даже и не слышали. А это была та самая собачонка, которую я все время слышу у нас в саду, я в этом уверена.

– Я никогда не слышал, – отрезал Мартин. – Какая еще собачонка?

Он сел на корточки у груды камней и принялся их переворачивать.

– Просто собачонка, – запинаясь сказала Мария.

И качели я слышала до того, как мы их нашли, хотела добавить она, но не добавила, а вместо этого вдруг спросила:

– А там случались обвалы, где мы вчера гуляли?

– Наверно, – ответил Мартин.

Он расколол камень надвое и отбросил его в сторону.

– Мне кажется, – произнесла Мария. – Мне кажется, я как раз попала в такой обвал, который был очень давно. Я слышала, как он шел.

– Не глупи, – остановил ее Мартин.

Он встал с корточек и посмотрел на серые вершины Черного Монаха.

– А при обвале могут погибнуть люди?

– Естественно.

– Дети…

– Не исключено.

Он побрел назад через заросли утесника.

– Наверное, Хэриет… – произнесла Мария, но Мартин был уже далеко и не слышал; она поплелась за ним и обратилась к окаменелости, которую держала в руке (маленькой Gryphaea, ставшей тенью за сорок с лишним миллионов лет). – Я так много думала о Хэриет, что иногда мне кажется, что я – это она. Вот как сегодня на качелях: я взлетала – все выше, выше, – сказала она окаменелости, – и вдруг почувствовала, как перевоплощаюсь; на мне длинная юбка и толстые трикотажные чулки, длинные волосы, совсем не такие, как у меня. Я превратилась в Хэриет.

– Пойдем, там поищем, – предложил Мартин.

– Пойдем, – сказала Мария. – Вроде неплохое место.

Но место оказалось не таким уж хорошим – они нашли лишь пустую банку из-под кока-колы и обломки пластмассы.

– И здесь уже расковыряли, – с раздражением сказал Мартин. – Это все тот, с отбойным молотком. Жаль, у нас такого нет. Теперь он всегда будет у нас все перехватывать. Если только мы не найдем места, куда он не доберется. – Он оглянулся на утесы, на скользкие, катящиеся вниз каменные водопады голубого лейаса.

– Только не туда! – с тревогой воскликнула Мария, глядя наверх.

– Почему?

– Это опасно.

– Не понимаю. Я там вчера кого-то видел. Ничего страшного, просто нужно быть поосторожнее.

– Все равно, не хочется, – не унималась Мария. – Мне плохо, когда я высоко залезаю.

– Тогда я сам полезу, – небрежно бросил Мартин. – Вдруг я найду там Dapedius.

На землю упали первые крупные капли дождя. Снизу, с пляжа, доносились выкрики миссис Люкас, собиравшей детей.

– Ладно, не сейчас, – согласился Мартин. – В другой раз. Скоро. Август-то уже кончается. Мало времени осталось.

Всю ночь шел проливной дождь. Качели печально скрипели в саду. Лежа в постели и слушая дождь, Мария заразилась всеобщим унынием – в голове у нее плавали грустные невнятные мысли о том, что все движется и постоянно меняется и ты перед этим совершенно бессилен. Дни вливаются один в другой, пока не превратятся в прошлую неделю или прошлый месяц, и вот они уже ушли у тебя из-под пальцев, как речная вода. Скоро сентябрь, подумала она, каникулы кончаются, и потом мы поедем домой, и все это время станет старыми фотографиями, которые положили на полку. Все сделается расплывчатым, как старые фотографии, точно и не вспомнишь, как оно и было. И этот дом, и Мартин, и качели, и окаменелости, и всё-всё.