Текст книги "Русская революция. Агония старого режима. 1905-1917"

Автор книги: Пайпс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

О последовавшей в сентябре 1915 года отставке трех министров, особенно решительно выступивших против воли царя возглавить командование, мы уже говорили. В январе 1916 года был выведен в отставку Горемыкин. Этот шаг, однако, вовсе не свидетельствовал о признании справедливости почти всеобщего ропота недовольства премьер-министром, раздававшегося и со стороны бюрократии, и со стороны Думы, и, скорее, был предпринят царем из опасения, что он не сможет совладать с Думой, которой предстояло в феврале на короткий срок возобновить заседания. К этому времени Горемыкин был уже не просто человеком преклонного возраста – ему было семьдесят семь лет, – но и, судя по его показаниям, данным Чрезвычайной следственной комиссии на следующий год, мягко говоря, недееспособным. Обеспокоенный поведением Думы, Николай хотел, чтобы во главе Совета министров встал более компетентный политик и сильный человек. Горемыкин же стремился свести работу Думы к обсуждению лишь чисто бюджетных вопросов – цель, казавшаяся царю нереальной²³. Теперь Горемыкина на посту председателя Совета министров сменил Б.В.Штюрмер, шестидесятивосьмилетний сановник, в чьем послужном списке было и губернаторство, и членство в Государственном совете. Хотя Николай и питал надежду, что Штюрмеру удастся поладить с Думой, этого не произошло. Штюрмер, закоренелый монархист, весьма близкий Плеве, более всего прославился грубым обращением с тверским земством. Был он также известен своим раболепием и мздоимством. Назначение на высшую руководящую должность человека, носящего немецкую фамилию, во времена, когда столь сильны были антигерманские настроения, свидетельствовало о слепоте двора, его невосприимчивости к окружающему. Но важнее оказалось то, что Штюрмер был близок и предан Распутину.

Мало кто сожалел об уходе Горемыкина, однако отставки, последовавшие за этим, уже не вызывали восторга. 13 марта 1916 года отставку получил Поливанов. Блестящие успехи в деле восстановления боеспособности русской армии не спасли его: политически он был для Николая неприемлем. В письме, содержащем приказ об отставке, царь в качестве причины ее указывал Поливанову на «недостаточно властное» руководство деятельностью военно-промышленных комитетов²⁴. Это была вежливая форма выражения недовольства тесными контактами между Поливановым и Гучковым, председателем вышеупомянутых комитетов, и связями через него с деловыми кругами. Власти особенно раздосадованы были тем обстоятельством, что Гучков пригласил к участию в работе Центрального военно-промышленного комитета рабочих представителей, и А.Д.Протопопов, министр внутренних дел, говорил полковнику Ноксу, что комитет – это «опасное общество синдикалистов»²⁵. Такая награда ждала человека, которого не кто иной как сам Гинденбург считал спасителем русской армии*. Поливанова заменил – вновь по настоянию Распутина – скромный, но малопригодный для этой роли генерал Д.С.Шуваев. Специалист по военной обуви, он не имел ни боевого опыта, ни опыта командования. («О нем говорят, – свидетельствует современник, – что он все вопросы неизменно сводил к сапогам»²⁶.) Но у него было то неоспоримое преимущество, что он не был замешан ни в каких политических играх. И, конечно, он тоже был беззаветно предан царскому дому и считался истинным «другом» царской четы. Однажды он заявил полковнику Ноксу, что, если бы царь приказал ему выпрыгнуть из окна, он с наслаждением сделал бы это²⁷. Однако в его непосредственные обязанности такие кульбиты не входили, и вскоре новоявленный министр буквально потонул в делах, справиться с которыми был не в силах. Он ничуть не обольщался на свой счет. И когда пошли разговоры об «измене в верхах», с негодованием ответил: «Я, быть может, дурак, но я не изменник», – это словцо подхватил Милюков, развив его в речи, произнесенной в Думе 1 ноября 1916 года.

* Pares. Letters. P. XXXIII. После отставки Поливанов был назначен членом Государственного совета. В 1918 – 1919 годах он помогал Троцкому в организации Красной Армии. Скончался в 1920 году, будучи консультантом советской делегации на мирных переговорах с Польшей в Риге.

Следующей шла очередь министра иностранных дел. Внешним поводом отставки Сазонова послужила его позиция по вопросу о польской автономии, действительной же причиной была связь с оппозиционными кругами. В Лондоне и Париже, где Сазонов пользовался доверием союзников, его отставка произвела тяжелое впечатление. Портфель министра иностранных дел перешел к Штюрмеру, который уже занимал посты председателя Совета министров и министра внутренних дел – весьма тяжкое бремя для одного человека.

Совет министров, лишившись в лице Столыпина решительного руководителя, заметно ослабел и вернулся к своему прежнему состоянию, привычному до 1905 года, когда он представлял собой скорее собрание отдельных политических деятелей, чем единый, сплоченный орган. Совет собирался все реже, потому что все меньше вопросов ему приходилось теперь решать²⁸.

Дезорганизация управленческого механизма не ограничивалась министерским уровнем. Вошли в обыкновение и частые смены губернаторов. В 1914 году было назначено 12 новых губернаторов. В 1915-м эта цифра возросла до 33. Только за девять месяцев 1916 года было сделано 43 губернаторских назначения, а это означало, что менее чем за год сменилось руководство большинства российских губерний²⁹.

Описывая сложившуюся ситуацию, уместно вспомнить остроту министра юстиции И.Г.Щегловитова, который в 1915 году так выразился о правительстве: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя борются с эпилептиками революции»³⁰.

И действительно, в воздухе остро запахло революцией. Этот мятежный дух питали два настроения: недовольство правительством за его неспособность справиться с экономическими проблемами и некоторое новое чувство враждебности к крестьянству со стороны городского населения. Война вызвала трения между городом и деревней, которых Россия прежде не знала. Горожане видели в мужиках скопидомов и спекулянтов: уже в июне 1916 года Альфред Нокс предупреждал, что «городское население может зимой причинить беспокойство»³¹.

В течение лета и осени 1916 года в департамент полиции непрерывным потоком стекались тревожные донесения из провинции. Все их авторы почти в один голос сообщали о том, что инфляция и нехватка продуктов в городах вызвали рост недовольства и дали пищу для диких слухов. Когда рабочие, отработав долгий день на заводе или фабрике, идут в лавки за покупками, они находят там лишь пустые полки. И стачки, которые случались теперь все чаще, были, по сути, однодневными забастовками, дающими возможность рабочим сделать покупки. Департамент полиции отрицал какие-либо политические мотивы в этих беспорядках чисто экономического характера, уверенный в случайном их происхождении, а также в том, что профессиональные революционеры, большинство из которых находились в тюрьмах, сибирской ссылке или за границей, не имели влияния на массы.

Но он предостерегал, что экономические беспорядки могут легко принять политические формы.

В полицейском донесении министерству внутренних дел от октября 1916 года следующим образом описывается сложившаяся обстановка: «Необходимо признать безусловным и неоспоримым, что внутренний уклад русской государственной жизни в данный момент находится под сильнейшей угрозой неуклонно надвигающихся тяжелых потрясений, вызываемых и объясняемых исключительно лишь экономическими мотивами: голодом, неравномерным распределением пищевых припасов и предметов первой необходимости и чудовищно прогрессирующей дороговизной. Вопросы питания в самых широких кругах населения огромной империи являются единственным и страшным побудительным импульсом, толкающим эти массы на постепенное приобщение к нарастающему движению недовольства и озлобления. В данном случае имеются определенные и точные данные, позволяющие категорически утверждать, что пока все это движение имеет строго экономическую подкладку и не связано почти ни с какими чисто политическими программами. Но стоит только этому движению вылиться в какую-либо реальную форму и выразиться в каком-либо определенном акте (погром, крупная забастовка, массовое столкновение низов населения с полицией и т.п.), оно тотчас же и безусловно станет чисто политическим»³².

Осенью 1916 года шеф петроградского корпуса жандармов докладывал: «Исключительная серьезность переживаемого страною исторического момента и те неисчислимые катастрофические бедствия, коими могут угрожать всему жизненному укладу государства возможные, в близком будущем, бунтарские выступления озлобленных тяготами повседневного существования низов населения империи, по убежденным мнениям лояльных элементов, – властным образом диктуют крайнюю необходимость спешных и исчерпывающих мер к устранению создавшейся неурядицы и разрежению излишне сгустившейся атмосферы общественного недовольства. Половинчатость в решениях и какие-либо полумеры случайного характера, как показал опыт последнего времени, при настоящих условиях совершенно неуместны»³³.

Особенно беспокоили службу безопасности признаки того, что народное недовольство все чаще выражается в ненависти к престолу. Шеф полиции Петрограда докладывал в конце сентября 1916 года, что в столице оппозиционные настроения масс достигли такого накала, какого не наблюдалось с 1905—1906 годов. Другой высокопоставленный полицейский чиновник отмечал, что впервые в его практике народный гнев направлен не на одних лишь министров, но и на самого государя императора³⁴.

Одним словом, по мнению хорошо информированных и наиболее лояльных наблюдателей, Россия в октябре 1916 года оказалась в ситуации, которая на языке радикалов классифицировалась как «революционная». И об этом нельзя забывать, оценивая утверждения монархистских политиков и историков о том, что февральская революция, разразившаяся несколько месяцев спустя, была делом рук либералов и неких инородных сил. Современные источники указывают, что беспорядки, вспыхнувшие в феврале, были явлением вполне самородным.

Когда в тылу все кипело, настроение в войсках на передовой оставалось вполне удовлетворительным, во всяком случае внешне. Армия собралась с силами и окрепла. К такому выводу пришли два иностранных наблюдателя, хорошо знакомых с обстановкой по личным наблюдениям. Альфред Нокс говорил, что еще в январе – феврале 1917 года «армия была крепка духом», а Бернард Парес в тон ему заявлял: «Фронт был здоров, тыл же прогнил»³⁵. Но и в войсках неуклонно шла разрушительная работа. Массовый характер приобрело дезертирство: вел. кн. Сергей Михайлович, возглавлявший Главное артиллерийское управление, в начале января 1917 года подсчитал, что около миллиона или более того солдат сняли шинели и вернулись домой³⁶. Стала хромать и военная дисциплина. К 1916 году большинство профессиональных офицеров погибли или залечивали раны, причем особенно тяжкие потери понесли ряды младших офицеров, первыми встречавших и деливших с войсками все тяготы войны. Их сменили скороспелые офицеры-новобранцы, многие из мещан, за которыми закрепилась слава «задавак» и к которым солдаты, особенно ветераны войны, относились с презрением. Были случаи, когда офицеры отказывались вести своих солдат в атаку из опасения быть убитыми выстрелом в спину³⁷. В 1916 году призыв проводился среди самой старшей возрастной группы резервистов народного ополчения, которые уже давно числили себя не подлежащими службе и отбывали повинность крайне неохотно.

Другим поводом для беспокойства служили распространявшиеся в окопах и тылу слухи. В солдатских письмах домой и из дома в конце 1916 года военные цензоры встречали самые зловещие истории о царе и царице. О циркулирующих на фронте совершенно нелепых слухах, будто солдатских жен выселяют и вышвыривают на улицу или будто немцы подкупили министров за миллиард рублей и так далее, говорилось и в полицейских донесениях³⁸.

Конечно, все это будоражило восьмимиллионную солдатскую массу на фронте, но гораздо пагубнее воздействовало на те 2—3 млн. резервистов и новобранцев, которые находились в тылу. Живущие в переполненных казармах в тесном соседстве со все более недовольным гражданским населением, они представляли собой крайне ненадежный элемент. В одном Петрограде и пригородах их было 340 тыс. – внушительная масса раздраженных, вспыльчивых и к тому же вооруженных людей.

* * *

Власти сознавали социальную опасность, которой чреваты инфляция и нехватка продовольствия, но не знали способа решения этих проблем, вокруг которых велось множество разговоров и изводились тонны бумаги, но никаких действенных мер не предпринималось.

Как уже отмечалось, землевладельцы, оказавшись без работников, не могли исполнять свою традиционную роль поставщиков продовольственных товаров для города. Крестьяне имели излишки, но не желали ими поступаться, потому что не знали, куда употребить скопившиеся на руках деньги, – ведь промышленных товаров было решительно не достать. В 1916 году ходили слухи, что цены на зерно взлетят на недосягаемую высоту: от двух с половиной рублей за пуд до 25 рублей и выше. Естественно, крестьяне предпочитали делать запасы.

В правительстве обсуждалась проблема установления твердых цен на зерно, принудительного изъятия и даже национализации зерна и связанных с его производством и перевозкой сфер земледелия и транспорта³⁹. В сентябре управляющий министерством внутренних дел А.Д.Протопопов предпринял шаги к тому, чтобы взять под юрисдикцию своего ведомства сферу продовольственного снабжения на том основании, что эта проблема получила политическое звучание и затрагивает область внутренней безопасности страны. Планировалось также гарантировать обеспечение продовольствием рабочих, в особенности занятых на военном производстве. Но из этих благих намерений ничего не вышло. Протопопов, промышленник и поклонник принципа «laissez-faire»*, противник реквизиций и других форм ограничения, предпочитал пустить дела на самотек. Вместо того чтобы организовать снабжение городов продуктами, он убедил министра земледелия А.А.Бобринского сдержать пыл своих губернских служащих, занятых закупкой зерна у крестьян.

* Невмешательство (фр.).

Оставалась еще возможность позволить общественным организациям заниматься сбором и распределением товаров. Не однажды городские думы предлагали взять решение этой задачи на себя, но всякий раз их предложения отклоняли. Неспособное само справиться с трудностями, правительство все же опасалось поручить это дело выборным органам⁴⁰.

В результате к концу 1916 года положение с продовольствием и топливом в крупнейших городах России стало критическим. К этому времени Москва и Петроград получали лишь треть необходимого продовольствия и стояли на пороге голода – припасов оставалось в лучшем случае на несколько дней⁴¹. Нехватка топлива усугубляла трудности: Петроград получал лишь половину необходимого количества, а это означало, что даже когда пекарни и получали муку, то выпекать хлеб все равно не могли. Обращение Петроградской думы к правительству с просьбой позволить организовать распределение продуктов было вновь отклонено⁴². Чтобы избежать взрыва народного гнева, Штюрмер строил планы эвакуации из Петрограда 60—80 тыс. солдат, а также 20 тыс. беженцев, но, как и с иными благими начинаниями царского правительства в последние дни его существования, из этого ничего не вышло.

Петроград, из-за удаленности от производительных регионов страдавший больше других городов, встречал зиму 1916/ 1917 годов в отчаяннейшем положении. В городе все чаще прекращали работу фабрики – либо из-за отсутствия топлива, либо вынужденные предоставить своим рабочим возможность отправиться за продуктами в деревню.

* * *

Либеральные и консервативные круги крайне беспокоило такое развитие событий, несущее в себе угрозу революции, угрозу, которую они отчаянно пытались отвести. Виновными они считали царскую чету, и прежде всего Александру Федоровну. Впервые во все времена либералы и монархисты объединились в оппозицию к царскому двору. К концу 1916 года оппозиционные настроения охватили и высшие военные круги, и высшую бюрократию, и даже великих князей, которые решили, как говорилось, «спасти монархию от монарха». Россия еще не знала такого единения, а двор – такой изоляции. И революция 1917 года стала неизбежной, коль скоро даже высшие слои русского общества, которым более других было что терять, стали действовать революционными методами.

Конечно, мотивы были различны. Консерваторы, включая правых политиков, великих князей, сановников и генералов, выступили против двора, боясь, что царь приведет Россию либо к поражению, либо к позорному сепаратному миру. Либералов беспокоили мятежные выступления, которые дали бы возможность социалистам подстрекать массы. Прогрессивный блок, возродившийся в конце 1916 года, расширялся во всех направлениях – и вправо, и влево, пока не охватил почти весь спектр политической жизни, включая большинство правительственных чиновников. В начале февраля 1917 года в меморандуме, адресованном английской делегации, Струве писал: «Старый клич «борьба с бюрократией» потерял свое значение. В нынешнем конфликте все лучшие представители бюрократии на стороне народа»⁴³.

Нестихающие толки о том, что монархия ведет секретные переговоры о сепаратном мире, осложняли положение высшего общества. Слухи эти были не совсем безосновательны, ибо немцы и австрийцы действительно прощупывали почву в Петрограде. Одна из таких попыток была предпринята через брата императрицы Александры Федоровны герцога Эрнеста Людвига Гессенского⁴⁴. Протопопов во время пребывания в Швеции встречался с немецким бизнесменом. Но эти и подобные попытки не находили никакого отклика с русской стороны. Ни в русских, ни в зарубежных архивах после революции не обнаружено каких-либо свидетельств, что царское правительство стремилось к сепаратному миру или хотя бы обдумывало такую возможность⁴⁵. Николай и его супруга были полны решимости вести войну до конца, невзирая на внутренние обстоятельства. Однако эти слухи нанесли монархии невосполнимый урон, отдалив от нее ее естественных защитников в лице консерваторов и националистов, настроенных непримиримо антигермански.

Но еще вредоноснее оказались слухи о предательских интригах, которые плетут императрица и Распутин. Под этим тоже нет никаких оснований. Каких бы грехов ни совершала Александра Федоровна, она была глубоко предана своей ставшей ей новой родиной стране, ярким свидетельством чему явилось ее поведение после революции, когда на карту была поставлена ее жизнь. Но на нее, немку по происхождению, смотрели как на враждебного инородца. Еще более ее репутацию пятнали связи Распутина с сомнительными личностями петербургского полусвета, многие из которых подозревались в связях с немцами. Беда в том, что было не так уж важно, замешаны ли императрица и Распутин в прямой измене, – на взгляд патриотов, всем своим поведением они оказали врагу такую неоценимую услугу, какую не смогли бы оказать, даже будучи настоящими агентами.

Либеральная оппозиция оказалась в ситуации, из которой не знали, как выйти. Кадеты не хуже полиции были осведомлены о накопившемся в народе недовольстве и опасались, что без быстрых и решительных действий с ситуацией не совладать. Им было известно и о том, что массы, как явствовало из донесений полиции, теряют доверие к Думе, не видя с ее стороны энергичных действий⁴⁶. В этих обстоятельствах кадеты решили, что сохранить престиж и не уступить радикалам они смогут, только бросив вызов правительству. Некоторые кадетские деятели полагали, что если России и посчастливится завершить войну без революции, то ее все равно не избежать после наступления мира, которое будет сопровождаться массовой безработицей и захватом крестьянами земель⁴⁷. Поэтому сейчас жизненно необходимо было предпринять шаги смелые, даже революционные. И все же слишком жесткое давление на правительство могло окончательно сокрушить остатки административного аппарата и вызвать ту самую анархию, которую либералы и стремились предотвратить. Значит, предстояло выполнить в высшей степени деликатную задачу: давление на правящие круги должно было быть достаточно мощным, чтобы снискать расположение масс и вынудить правительство уступить свою власть, но при этом действовать следовало крайне осторожно, чтобы не смять всю государственную структуру.

Неожиданно монархия сама как будто облегчала эту задачу, назначив в середине сентября А.Д.Протопопова на пост министра внутренних дел*. Это назначение подавало повод для самых невероятных упований. Неординарность назначения Протопопова состояла в том, что второй по важности пост в государстве был вручен человеку, не имеющему ни чина, ни чиновничьего опыта. Он, правда, не был первым частным лицом, назначенным на министерский пост, – до него в июле 1916 года портфель министра земледелия получил А.А.Бобринский, – но беспрецедентным было то, что человеку без чина вручалось управление административным механизмом государства. Это было отчаянной попыткой двора найти компромисс, шагом навстречу требованиям Думы осуществлять контроль над кабинетом министров, ибо Протопопов, богатый помещик и владелец суконного дела, октябрист и член Прогрессивного блока, был не просто депутатом Думы, но и товарищем председателя. Родзянко и Гучков, как и другие думцы, имели о нем весьма высокое мнение⁴⁸. В этих обстоятельствах назначение Протопопова не без оснований воспринималось как уступка Прогрессивному блоку – первое из ряда министерских назначений, которые должны были привести к созданию кабинета, пользующегося доверием Думы. Именно так расценил шаг царя А.И.Коновалов, член Прогрессивного блока. На частном собрании кадетов и солидарных с ними политиков в начале октября он охарактеризовал назначение Протопопова как полную «капитуляцию» режима: «Капитулируя перед обществом, власть сделала колоссальный, неожиданный скачок. Самое большое, на что можно было рассчитывать, это на назначение какого-нибудь либеральничающего бюрократа. И вдруг – октябрист Протопопов, по существу чуждый бюрократическому миру. Для власти это была капитуляция, почти равносильная акту 17 октября. После министра-октябриста не так уж страшен будет министр-кадет. Быть может, через несколько месяцев мы будем иметь министерство Милюкова и Шингарева**. Все зависит от нас, все в наших руках»⁴⁹. Такого же мнения придерживалась почти вся пресса. Неофициальный курс акций в Петрограде с приходом Протопопова резко подскочил.

* Протопопов сначала был назначен управляющим министерства, министром он был утвержден в середине декабря, после убийства Распутина. См.: Дякин B.C. Русская буржуазия и царизм в годы первой мировой войны (1914-1917). Л., 1967. С. 265.

** А.И.Шингарев был видным деятелем кадетской партии и специалистом по аграрным вопросам. Он занял пост министра финансов во Временном правительстве и был убит в начале 1918 года матросами-анархистами.

Вскоре этим радужным надеждам суждено было разбиться в прах. Назначение Протопопова было не капитуляцией монархии, а ловким политическим маневром. Двору предстояло созвать 1 ноября заседание Думы, так как, согласно конституции, требовалось ее одобрение бюджета. Предполагалось, что оппозиция воспользуется этой возможностью, чтобы возобновить наступление на правительство. С точки зрения двора, Протопопов был именно тем человеком, который может справиться с Думой. Как член октябристской партии и Прогрессивного блока он пользовался доверием оппозиции, с другой же стороны, при дворе прекрасно сознавали истинную сущность Протопопова – последовательного и преданного монархиста. Рекомендация Распутина служила гарантией благонадежности Протопопова. Он был человеком крайне тщеславным и, плененный честью, коей удостаивала его царская чета, едва ли мог взять сторону оппозиции. Императрица прекрасно понимала, как и почему Протопопов будет служить интересам двора: «Пожалуйста, возьми Протопопова министром внутренних дел, – уговаривала она мужа 9 сентября, – так как он один из Думы, это произведет на них впечатление и заткнет им рты»⁵⁰. По выражению Пареса, она хотела использовать «думца, чтобы обуздать Думу»⁵¹. Протопопов представлялся идеальным министром – рекомендованный Распутиным и все же приемлемый для Родзянко и Гучкова. Он, кроме того, произвел великолепное впечатление на короля Георга V и французов, возглавляя прошлым летом на Западе дипломатическую миссию. Николай предоставил Протопопову карт-бланш в управлении страной: «Ну, делайте что надо – спасайте положение»⁵². Поддерживаемый царем, ценившим его обходительные манеры и обаяние, и царицей, про которую говорили, что она хочет распоряжаться Россией, как будто это «их усадьба»⁵³, излучающий безграничный оптимизм в атмосфере всеобщего уныния, Протопопов стал настоящим диктатором.

Выбор, сделанный двором, оказался бедственным. Единственным достоинством Протопопова на высоком посту была его «способность приспосабливаться к людям, придерживающимся различных политических взглядов»,– сравнительно редкое качество в России⁵⁴. И этот талант снискал ему многих сторонников. Однако руководило им тщеславие. Возгордившись назначением, он до предела использовал открывшиеся возможности: он был принят при дворе, он мог теперь снисходительно обращаться с прежними коллегами по Думе и вынашивать грандиозные планы реформ. Ему были дороги именно эти психологические стороны власти. Впоследствии, когда дела пошли хуже, другу, убеждавшему его уйти в отставку, он с негодованием заметил: «Как ты можешь мне говорить об отставке? Всю жизнь я мечтал стать товарищем губернатора, и вот – я министр!»⁵⁵

Он не имел никаких административных способностей и даже свое собственное суконное дело умудрился довести до грани банкротства⁵⁶. Он проводил мало времени на службе и не принимал во внимание на редкость прозорливые донесения департамента полиции о внутреннем положении в стране. В момент, когда страна стояла на критическом повороте истории, сей государственный муж, занимая ответственнейший в государстве пост, всеми помыслами был устремлен к завоеванию положения и связей в обществе: показания, данные им Чрезвычайной следственной комиссии после революции, выдают его полную растерянность⁵⁷. Его нелепые поступки заронили подозрения в умственной неполноценности, явившейся следствием венерического заболевания.

Вступив в должность, Протопопов задумал программу либеральных реформ по еврейскому вопросу: отмену черты оседлости и других ограничений для евреев⁵⁸ – мера, давно назревшая, но едва ли самая насущная и своевременная, в особенности если учесть, что «черта» стерлась как бы сама собой в результате массового выселения евреев из прифронтовой зоны*. Эти планы Протопопова отвечали требованиям Прогрессивного блока и были подстегнуты Распутиным, который представлялся поборником еврейского равноправия. Обдумывал Протопопов и идею создания ответственного министерства – ответственного за все незаконные, а также «нецелесообразные» действия, однако не перед Думой, а перед сенатом – назначаемым сверху судебным органом⁵⁹. Впрочем, ни одно из этих начинаний не было до конца разработано или воплощено. Через несколько недель после назначения Протопопов провел встречу с оппозицией в надежде выработать совместный курс действий, но и из этой затеи ничего не вышло.

* Подозреваемые в симпатиях немцам, многие евреи, жившие в прифронтовой полосе – их число достигало 250 тыс., – были вынуждены в 1915 году переселиться в глубь страны.

Разочарование новым министром внутренних дел наступило очень скоро, и возлагавшиеся на него надежды уступили место ненависти. Раболепие министра внутренних дел перед Николаем и его супругой вызывало негодование думских политиков. С не меньшим возмущением воспринимались его бестактные поступки, как, например, перевод из тюрьмы под домашний арест генерала Сухомлинова (по настоянию Распутина) и появление в Думе в жандармском мундире⁶⁰. Накануне созыва Думы за ним уже закрепилась слава ренегата. Вместо того чтобы служить мостом между администрацией и парламентом, он стал причиной еще большего углубления раскола между ними, ибо ни один уважающий себя политик не хотел иметь с ним дела.

* * *

Времени на размышление не оставалось. Информация, имевшаяся в распоряжении политических деятелей в Москве и Петрограде (и конфиденциально подтвержденная, как нам теперь известно, полицией), указывала на то, что экономические трудности городского населения могут в любой момент вызвать массовые беспорядки. Чтобы предупредить это, Думе следовало взять власть в свои руки, и как можно скорее. Нельзя было терять ни минуты: мятежный ураган мог смести с лица земли все без разбору, в том числе и саму Думу. Такое жесткое веление момента – настоятельная необходимость предпринять решительный шаг, прежде чем народное недовольство выплеснется наружу, – определяло безответственное и, можно сказать, даже позорное поведение лидеров оппозиции в конце 1916 года. Они словно вступили в гонку со временем: вопрос уже заключался не в том, произойдет ли революция, а в том, когда это случится и какую форму примет – будет ли это революция сверху, как некоторый государственный переворот, который произведут они сами, или же это будет революция снизу, спонтанное и неуправляемое выступление народа⁶¹.

В сентябре и октябре главные оппозиционные партии сначала порознь, а затем и совместно, в рамках Прогрессивного блока, проводили конспиративные совещания, на которых вырабатывали стратегию поведения на предстоящей Думе. Настроены они были решительно и неумолимо: правительство должно уступить власть. На сей раз и речи не могло быть ни о каких оттяжках и компромиссах.

Вдохновителем этих революционных настроений была конституционно-демократическая партия. На заседании ЦК партии, проходившем 30 сентября – 1 октября, раздавались упреки в том, что партия потеряла контакт с народом, так как более не выступала в оппозиции. Левые кадеты хотели объявить правительству «беспощадную войну», даже рискуя вызвать своими действиями разгон Думы⁶². На конференции 22—24 октября кадеты формально приняли стратегию конфронтации. Из донесений агентов полиции⁶³ нам теперь достаточно хорошо известно о том, как проходило это собрание, самое судьбоносное во всей истории кадетской партии. Милюкова упрекали в чрезмерной осторожности, в том, что он слишком озабочен проблемой законности статуса партии с точки зрения властей. Страна качнулась влево, и если кадетам немедленно не свернуть в том же направлении, они утратят свое влияние. Некоторые делегаты из губерний, настроенные радикальней, чем думские депутаты, считали, что не стоит даже терять время на парламентские прения: всего вернее, по их мнению, было обратиться непосредственно к «массам» – то есть приступить к революционной агитации, как это делали в 1904—1905 годах «Союз освобождения» и «Союз союзов». Князь П.Д.Долгоруков считал, что Милюков сохранил позицию лидера партии только благодаря еще оставшейся надежде на то, что правительство выведет в отставку Штюрмера: если бы правительство тогда же решительно отказалось это сделать и не стало церемониться с Думой, с Милюковым было бы покончено. Для оппозиции это был последний шанс дать бой правительству в парламенте⁶⁴.