Текст книги "Город Желтой Черепахи"

Автор книги: Павел Молитвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Притча о скверной жене

Все сверстники Степана Александровича Изумрудова уже давно остепенились, их в командировку ни пряником не заманишь, ни кнутом не загонишь. Изумрудов же командировки любил и за то в учреждении своем был особо ценим. По-разному объясняли себе сотрудники эту его странность, но мало кто мог предположить, что причиной ее является скверная жена.

У всех жены как жены – ну поворчат, попилят, попридираются, но бывают у них и моменты просветления. Говорят, есть и такие, что за целый день ни одного худого слова не скажут, ни одного скандала не учинят. Всякие чудеса бывают!

Жена Изумрудова была феноменом другого рода, и если в месяц находилось у нее одно-два хороших слова для мужа, то Степан Александрович объяснял это исключительно нездоровьем своей дражайшей супруги. А поскольку в последнее время здоровье у нее было отменное, в очередную командировку Изумрудов отправился с радостью.

Служебные поездки Степана Александровича мало отличались одна от другой: бегал по конторам, что-то подписывал, кого-то уламывал. Наспех закусывал в учрежденческих столовых, ночевал когда в гостиницах, когда в заводских общежитиях, а иногда и на вокзалах приходилось ночку-другую провести.

В этот раз Изумрудову повезло: устроился он в гостинице, да еще в двухместном номере. Сосед, правда, странный попался. Нет, в общем, нормальный человек, тихий, приличный. Одно плохо, любил Степан Александрович поговорить, пообщаться, а какое тут общение, когда уходит он утром – сосед еще спит, вечером приходит – тот ко сну готовится. Всего и разговоров у них было: «Здрасте» да «Спокойной ночи».

Прожили они так дня три-четыре, и сосед Изумрудова уезжать собрался. Степан Александрович даже порадовался – может, кого поразговорчивее подселят.

Новый сосед действительно более компанейским оказался – шахматист. То есть по профессии-то он инженером был, но любил в шахматы сразиться. И вот вместо душевного разговора, мирной беседы стал он Степана Александровича шахматами донимать: сыграем да сыграем. А Изумрудов, надо сказать, шахматист аховый, раз в год по обещанию играет. Сосед ему уже и ладью, и ферзя фору дает – никакого толку, а все равно играть заставляет. Совсем Степан Александрович приуныл, даже о прошлом сонливом чудаке с нежностью вспоминать стал.

Сидит он раз вечером – инженер еще не появился – и с тоской на шахматы поглядывает. «Вот, – думает, – был у меня замечательный сосед, вовсе в шахматы играть не умел. Нет бы ценить – роптал…» Только подумал, и вдруг слышит – по коридору гулкие торопливые шаги. Стучат в дверь.

– Войдите, – говорит Изумрудов.

Дверь открывается, и перед изумленным Степаном Александровичем предстает его прежний сосед. Весь взмыленный, волосы взлохмаченные, чуть дышит и левой рукой за грудь держится.

– Простите за вторжение, – выдыхает он и несколько минут молча ловит воздух открытым ртом, словно спринтер, закончивший дистанцию. – Вам черная такая записная книжка не попадалась? – наконец выдавливает из себя и замирает – вовсе дышать перестал.

– Попадалась, – отвечает Степан Александрович, лезет в тумбочку и протягивает бывшему соседу записную книжечку. Тот ее схватил, засветился весь, расцвел, как майский день.

– Спасибо, – говорит. – Не знаю, как вас и благодарить. Требуйте что хотите, все исполню!

Степан Александрович улыбнулся – приятно человеку радость доставить – и рукой машет, мол, какая там еще благодарность.

– Нет, я серьезно, я многое могу! Требуйте что хотите, рад буду ваше желание исполнить!

«Ну чудак, – думает Степан Александрович, – что бы у него попросить, чем бы его ошарашить, чтобы он в себя пришел?»

– А что, пожалуй! Не могли бы вы мне бессмертие организовать?

Тут чудак этот несколько опешил, странно так посмотрел, прищурился.

– Сделаем, – говорит.

Заглянул в записную книжку и начал быстро-быстро что-то себе под нос бормотать, а руками пассы забавные делать. Минут пять побормотал, руками помахал и уставился на Изумрудова как на чудо чудное, диво дивное.

– Готово. Что в моих силах было – сделал. Полного бессмертия, конечно, гарантировать не могу – никто не застрахован, – но болезни и старость вам теперь не грозят.

Степану Александровичу боязно стало, и смешно, и неуютно как-то. Но все же он улыбочку ироническую из себя выдавил. Улыбка эта бывшему его соседу не понравилась.

– Зря улыбаетесь. Что у меня, лицо такое, что никто всерьез не воспринимает? Я ведь чудо, можно сказать, совершил, могли бы хоть удивиться! Хотя то, что вы мне записную книжку вернули, теперь некоторые тоже как чудо бы расценили.

И погрустнел, приуныл, скуксился весь.

Слушает его Степан Александрович и никак не может улыбку с лица прогнать. Страшно ему – ну как парень-то этот ненормальный – и неудобно: хоть и псих, а старается, хочет ему, Изумрудову, приятное сделать.

А чудак, словно его мысли прочитал, говорит:

– Хорошо, в конце концов это естественно, что вы мне не верите. Как бы вам доказать, что я вполне нормальный и за свои слова полностью отвечаю? – И начинает глазами по комнате шарить. – Ага, вот, – схватил с тумбочки газету и пальцем в один из заголовков тычет: «Новое средство от крыс». Вы легенду про Крысолова помните?

Степан Александрович даже кивнуть не может, только глаза таращит. А в мозгу вертится какая-то история про человека, выманившего из города всех крыс волшебной дудочкой.

– Ну, крыс в этой гостинице, я думаю, нет, а вот мыши найдутся, – говорит его бывший сосед и опять заглядывает в записную книжку. – Вот-вот, сейчас.

Начинает он опять что-то бормотать, и тут же в руках у него, прямо из воздуха, появляется такая маленькая деревянная палочка с дырочками.

– Да проснитесь же, очнитесь, Степан Александрович! Ради вас такие вещи делаются, а вы! Пойдемте-ка в коридор, тесновато тут экспериментировать, да и грязи нанесем, уборщица ругаться будет.

Подхватил он Изумрудова под локоток, вывел в коридор.

– Ну, смотрите, – сказал и дудочку свою к губам поднес, щеки надул, глаза прищурил.

Сначала Степану Александровичу то ли свист, то ли шипение послышалось, а потом тоненькая, простенькая такая мелодия получаться стала. А бывший сосед его головой мотает, мол, смотрите.

Смотрит Степан Александрович и ничего особенного не видит. Обычный длинный коридор, стены бледно-зеленые, пол бежевым линолеумом застелен, и двери, двери, двери… Вдруг – что такое? Мыши! Одна, вторая… Серенькие такие комочки то ли из-под дверей, то ли из-под плинтусов так и лезут, так и выкатываются. Одна вон точно из мужского сортира выскочила! И шорох такой, и царапанье по линолеуму. Шух-шух, шух-шух…

– Тьфу ты, черт! Да что это? – Степан Александрович глазам своим не поверил. – Откуда?

А мыши не исчезают, наоборот, их больше, больше становится, уже десятка два-три. Обернулся: и с другого конца коридора бегут к ним серо-голубые комочки. Уже и мордочки видны вытянутые, усами смешно так шевелят, глазами-бусинками посверкивают. Шух-шух, шух-шух…

– Тьфу, пакость! – совсем заробел Степан Александрович, начал к двери отступать, соседа своего за рукав дергать. Тот скосил глаза, улыбнулся хитро, дудочку ото рта оторвал, дух перевел.

– Ну что, хватит? Поверили?

– Да-да, вполне… – Степан Александрович даже на шепот перешел. – Вполне, вполне… Может, нам в комнату лучше? А то эти… – И глазами на мышей показывает.

– Разбегутся! – отвечает бывший его сосед и отворяет перед Изумрудовым дверь.

Прежде чем в комнату войти, Степан Александрович еще раз на мышей оглянулся. Они, как дудочка замолчала, растерялись, а потом и правда разбегаться стали. Рассыпалась монолитная масса на мелкие группки, рассеялись серо-голубые комочки по огромному коридору, кто куда бросились, только и слышно «шух-шух», и хвостики тонкие в разные стороны верть-верть. А вдали, перед выходом на лестницу, вдруг отворилась дверь и показалась голова инженера-шахматиста.

– Давайте-давайте, Степан Александрович, нам теперь мешкать некогда, – подтолкнул Изумрудова его бывший сосед и дверь за собой захлопнул. Тут же до них из коридора крик донесся: «Безобразие! Мыши! Мыши!»

– Ну теперь-то не сомневаетесь, что бессмертие вам обеспечено?

– Да, конечно. Мне… Я… Но как же, все умрут, а я один… Вокруг чужие… – растерянно бормотал Степан Александрович. Он чувствовал, что руки его начинают дрожать, а ноги подгибаются.

– А что же просили? Когда просили-то, о чем думали?

– Да я… Конечно… Но я думал, шутка, я не хочу одному…

– Э-эх, вот все вы так! Сначала просят, потом думают. Но назад уже ничего не вернуть. Ладно, чтобы вас как-то утешить, так и быть! Назовите еще кого-нибудь, кто бессмертия достоин, кого вы желаете бессмертием одарить. Только быстро. Не люблю скандалов, а сейчас непременно начнется!

Из коридора действительно послышались женские визги, крики, призывающие администрацию, и вовсе уж нечеловеческие вопли.

Шум за дверью вывел Степана Александровича из оцепенения, и мозг его судорожно заработал. «Значит, сосед-то не шутник, не псих?! И он, Изумрудов, и правда теперь бессмертен! Да за что? Что он такое натворил?!» Тоска сжала горло Степану Александровичу, и ему представились толпы людей, проносящихся мимо. В бесконечность, в бездонный колодец, откуда нет возврата. Почудилось ему черное небо с блестками звезд и сам он, летящий сквозь время, одинокий на одинокой Земле.

Отчаянным усилием отогнал он от себя подступивший к сердцу холодный ком страха, отпихнул готовое захлестнуть отчаяние. «Близкие мои, родные!» – призвал Степан Александрович. Подстегиваемый грядущим одиночеством, он судорожно перебирал в памяти лица отца, матери, брата. Они давно уже не виделись, в суете, в беге дней он как бы даже начал забывать о их существовании. Он чувствовал, что когда-то они были ему действительно близкими и родными, но теперь это не так, чужой он им.

«Дорогие мои, любимые!» – воззвал Степан Александрович. Всплыло лицо дочери и тут же исчезло, заслоненное ее знакомыми ребятами, бесконечными подругами, заглушенное любимой ею рок-музыкой. «Нет, не то, не то! – в отчаянии думал он. – Но ведь люблю же я кого-нибудь?!» Ему вспомнилась его первая любовь, юношеская, самая чистая, самая светлая. Единственная, настоящая! Он попытался сосредоточиться на ней и ужаснулся. Он не помнил имени этой девушки, не помнил ее фигуры, лица! «Что же это делается?» – Степан Александрович обхватил руками голову. Оказывается, он не стал одинок, получив бессмертие, а был таким всегда – одиноким, никому не нужным и ни в ком не нуждавшимся человеком.

«Друзья? Но где они?» – новых он не приобрел, а старых едва помнит. Разве что по привычке поздравляет с праздниками, с рождениями, даты которых записаны в телефонной книжке мелким почерком его жены. Его жены!

Это она была постоянным спутником его жизни, постепенно превратившимся из друга в тяжкий крест. С ней он каждый день хотел развестись и жил уже много, много лет. От нее он убегал в командировки и снова возвращался, возвращался, несмотря ни на что. И опять вернется. И должен, и будет возвращаться вечно!

– Я хочу, чтобы моя жена тоже стала бессмертной! – хрипло сказал он.

– Хорошо. – Его бывший сосед открыл черную записную книжку и стал что-то бормотать, размахивая руками.

Крики в коридоре становились все громче. Топот ног нарастал и приближался к их комнате.

– Все исполнено. Если будут спрашивать про мышей, говорите, что ничего не видели и ничего не знаете. А теперь прощайте! Время вышло.

Бывший сосед Изумрудова опять заглянул в записную книжку, сделал руками еле уловимое движение и прошептал короткую фразу-заклинание.

Степан Александрович вздрогнул и протер глаза. Перед ним никого не было, он стоял один посреди комнаты. В дверь громко стучали.

1985 г.

Четверо и волшебство

К тому времени как жареные и вареные курицы, заботливо обернутые в фольгу, крутые яйца и малосольные огурчики были съедены и запиты жидким железнодорожным чаем, выяснилось, что все наше купе состоит из командированных. Уже произошли официальные представления и сказаны необходимые вводные фразы о погоде и видах на урожай. Уже успела завязаться беседа о невозможности достать билеты на поезд, то есть началось обсуждение актуальнейшей для нас темы, когда внезапно заработал радиоузел. Нападение было столь неожиданным, что мы растерялись и покорно прослушали пугачевскую притчу о человеке-айсберге и мужчине, летящем с одним крылом, и только когда Хиль начал бойко доказывать, что «в каком столетии ни живи, никуда не денешься от любви», Аркадий Митрофанович не выдержал:

– Товарищи, а что, если нам выключить эту песню песней?

Мы радостно выразили свое согласие и дружно начали шарить по стенам в поисках ручки регулятора громкости.

– Странные песни о любви поют, – раздумчиво сказал Игорь Иванович, дородностью и добродушным спокойствием напоминавший бегемота из мультфильма «Ну, погоди!».

– Странные, – поддержал его Юрий Тимофеевич. – Туман наводят, затемняют, а любовь – и так дело путаное.

Мы согласились. В пятнадцать лет это кажется сложным, в двадцать пять становится простым, а к тридцати пяти опять усложняется, и чем дальше, тем больше.

– Кстати, об этом запутанном деле. – Юрий Тимофеевич на минуту замялся, видимо хотелось ему что-то сказать, но было немного боязно. Он потрогал усы-щеточки, повел худыми плечами и, наконец, ободренный нашими выжидающими взглядами, решился.

– Я никогда никому не рассказывал, все равно бы не поверили, но вы-то понимаете, что мне врать без выгоды. Обычно поют и стихи складывают о таинственной, волшебной, колдовской любви. А вот у меня она на самом деле была с волшебством связана. Будете слушать?

Мы закивали. Нигде так легко не рассказывается и не слушается, как в дороге, когда спешить некуда и поезд, тихо покачиваясь, мчит тебя к очередным заботам и треволнениям, но они еще где-то далеко-далеко. Хочется максимально использовать вынужденный отдых, не читать, не думать – расслабляться, а ничто так не способствует расслаблению и отдыху, как неторопливый рассказ.

Лениво посматривая в окно на медленно меняющиеся пейзажи, мы изъявили готовность слушать.

Юрий Тимофеевич, которому его история так же не давала покоя, как сказочному пажу – тайна короля, пока он не разболтал ее поющему тростнику, поудобнее пристроил свое длинное тело, закинул ногу на ногу и начал рассказ.

– Лет этак пятнадцать назад случилось мне отдыхать в Сочи. Тогда еще там такого столпотворения не было. Мне даже путевку в дом отдыха удалось получить, не то что сейчас – расшибешься, а не достанешь. Отдыхать – не работать, дни один от другого почти не отличаются: ни внезапных телефонных звонков, ни нагоняев, никаких неприятных неожиданностей. Днем на солнце жаришься, в море плещешься – охлаждаешься, вечером на танцплощадку идешь – девушек посмотреть, себя показать. – Юрий Тимофеевич ласково улыбнулся, вспоминая те далекие счастливые дни. – Да, хорошая была жизнь!

На танцах я познакомился с Тамарой – да, кажется Тамарой ее звали, – симпатичнейшая была девушка, и влюбился я в нее, как мальчишка, да я и был мальчишкой. Все у нас было обычно и традиционно, пока однажды не пристала к нам местная детвора – черная, чумазая, тощая, ноги иксом: «Дяденька, тетенька, купите ракушку!»

Знаете, изнутри такая нежно-розовая, спиралью закручена – рапаном, кажется, называется?

«Давай купим, – говорит Тамара, – шум моря будем слушать».

«Да что ты, я тебе сотню таких со дна достану!» – отвечаю и надуваюсь, как индюк, мол, вот он я, смотри и любуйся.

А надо вам сказать, что пловец я отличный – был, во всяком случае, – и нырял тоже подходяще.

На следующее утро беру маску, трубку, ласты, отправляюсь к морю обещание выполнять. А море и в этот день штормит, и на другой день штормит, и на третий. Сразу после шторма пошел – вода мутная. В общем, стал я уже забывать о ракушках, но Тамара напомнила:

«Так где же обещанное?»

Стал я нырять – самому интересно: камни красивые, почти самоцветы, водорослей нет, вода чистейшая, далеко все видно. Но ни одной раковины нет. Ни на мелководье, ни в глубине.

Нырял, нырял, совсем из сил выбился, что, думаю, делать, надо вылезать, вечером найду ребят, куплю у них ракушек и завтра контрабандой притащу, будто сам достал. Совсем было выходить на берег собрался, как вдруг вижу – блестит что-то на дне между камешков, как светится. Не поленился, нырнул. А это, оказывается, серебряный перстень. Не очень красивый – грубая работа, прямо скажем. Видно, был на нем какой-то рисунок, но так его обкатало, что разобрать что-либо совсем невозможно. Однако все же находка. Можете себе представить, как я обрадовался – не с пустыми руками покажусь. Загордился уже не как индюк – как лягушка, что с волом сравниться хотела, надулся, перстень на палец надел, вылезаю.

Тамара на берегу сидит, загорает. Издали меня увидела, рукой машет, кричит:

«Что, без добычи?»

А мне другое слышится, голос ее в мозгу звучит: «Трепач ты, Юрий, хороший! И мужик прижимистый. Качество для мужа хорошее, а для кавалера – паршивое. Тогда бы не скупился, не похвалялся, сейчас бы с красными глазами не ходил, не шатался…» – «Что за блажь, – думаю, – перенырял, что ли?»

«Вот, – говорю, – ракушки не стал брать, ну их к лешему, решил лучше колечко захватить!» – И показываю ей перстень.

«Ой, да что ты, неужели на дне нашел?» – спрашивает. А у меня в мозгу звучит: «Да ты, Юрий, меня совсем за дуру держишь! В плавках прятал, а теперь вкручиваешь? Не пожалел на рынке за полтинник железку купить, а теперь за старинное серебро выдавать будешь? Одаривать дрянью?»

Я, как лошадь, головой замотал: «Что за чертовщина?» – думаю, а сам перстень с пальца стягиваю.

«Полюбуйся, – говорю, – дарами моря».

И чуть перстень снял, сразу голос ее, что в голове звучал, утих.

Тамара находку мою в руки взяла, повертела.

«Милая штучка. Молодец! Это какие же глаза и удачливость надо иметь, чтобы под водой такую кроху найти!»

«Бери, – говорю, – вместо ракушек. Нести легче, да и интереснее: видно, давно его море точит – вон как обработало».

«Что ты, это, должно быть, ценность. Да на меня и не полезет. – Не померила, только к пальцу приложила. – Нет, оставь себе».

«Ладно, я тебе завтра твоего размера и покрасивее колечко вытащу», – согласился я и перстень на палец надеваю. И опять голос ее мне чудится: «Да ты, Юрка, артист! Что завтра будет, посмотрим, а уж сегодня должно из тебя пару шампанского вытрясти по случаю „находки". И не таких хитрецов раскручивала».

Я, конечно, не сразу сообразил, что к чему. Думал, перенырял или перегрелся: мысли ее слышу, и то в жар меня, то в холод бросает. Потом разобрался – перстень-то не простой! И вот что удивительно – все нормально, если передо мной просто человек, а если девушка, которая мне нравится, которую я, можно сказать, люблю, – тут он ее мысли и начинает передавать. Гаже предмета я, скажу вам, не встречал. Сильно я тогда в качествах человеческих сомневаться начал. Что Тамару я через несколько дней видеть не мог – это естественно, вы уже поняли, что мне за фрукт попался, но ведь ужас весь в том, что и с другими не лучше! Кажется, распрекраснейший человек встретился, так и то, стоит перстень надеть – страшно сказать, что этот ангел думает. Ну были, были, конечно, и достойнейшие девушки, но что они обо мне думали! И ведь нравился я некоторым, может, любили даже, а все равно такое думали, что волосы дыбом встают, как вспомню. Главное, несправедливо: и что болтун, и неумен, и скуповат, и нескромен, и фигура костлявая, и лицо заурядное. Да… – Юрий Тимофеевич задумался, охватив руками острое колено и глядя на убегающие за окном поля.

– Ну-ну, а дальше что? – подбодрил его Аркадий Митрофанович.

– Дальше? Дальше, доложу вам, стыдно стало чужие мысли читать, и за себя, и за любимых своих стыдно. Что за себя стыдно – это объяснять не надо, ведь мысли чужие знать – это хуже, чем подглядывать, чем чужие разговоры подслушивать… Это же мысли! Но, между прочим, есть у меня оправдание – это же мысли любимого человека, не чужого мне, это же почти что мои мысли. А за других… Ну вот иду я как-то с Оксаной, о чувствах ей своих рассказываю и в апогее, так сказать, моих излияний слышу, она думает: «Хочу иметь от него ребенка, даже двух. А интересно, где эта девица такую блузку себе оторвала, а? И колготки у нее с цветочком!»

Вот тогда-то я перстень с пальца сорвал и в решетку канализационного колодца бросил. Какое облегчение испытал! С тех пор, можно сказать, припеваючи зажил. Предполагаю всегда, что человек обо мне думает, а не о чем-то постороннем, и думает хорошо – так же, как я о нем. Но нет-нет да и кольнет воспоминание: ты человеку душу открываешь, а у него все мысли о том, что дома белье нестираное скопилось или что у тебя уши на солнце просвечивают. – Юрий Тимофеевич смущенно потрогал свои большие хрящеватые уши и замолчал.

И тут же словно сжатая пружина распрямилась.

– Позвольте! Позвольте! – чуть не в один голос воскликнули Аркадий Митрофанович и Игорь Иванович.

Но Аркадий Митрофанович оказался быстрее: коротенький, круглощекий, этакий живчик, он так и ерзал на месте, весь искрутился от возбуждения. Бегать и жестикулировать мешала теснота, и поэтому энергия его сублимировала в слова:

– Позвольте, но и мои любовные истории связаны с волшебством! Я тоже таил все это, потому что неприлично, знаете ли, о таком распространяться, но вы только послушайте! Купил я в антикварном совершенно замечательную трубку и, представьте, дешево. Вы знаете, сколько стоит хорошая трубка? Трубка, сделанная мастером? Хорошо обкуренная, «вкусная» трубка? Это большие, большие деньги! А та была сравнительно дешевой, всего три червонца с гаком. С медной отделкой. Узор там такой на чубуке был, вроде инкрустации, но только медный. А дешево потому, что она, видимо, с крышечкой была, там петельки такие от нее остались. Решил приятелю на двадцатипятилетие подарочек сделать. Ну, не один, конечно, – мы втроем скинулись. А покупать я пошел, курящий-то среди нас я один был.

Закурил я трубку – вообще-то я сигареты предпочитаю, – закурил не просто так, а для солидности: на свидание шел. Была такая девица – имя всуе поминать не буду, – так я никак к ней подступиться не мог. Иногда, знаете ли, разрешала в театр или в филармонию себя сводить. Скверно ко мне относилась, работу мою презирала, – я, понимаете, страховым агентом работал. Кем я только не работал! И ветеринаром, и моряком, и дворником, но все это уже потом.

Иду я, значит, на встречу с этой девицей, – а мы договорились около театра встретиться… Да что мне театр! Я там больше не на сцену, а на нее смотрел. Ну вот, большой у нас театр, старый, с белыми колоннами. И стоит она между этих колонн, меня ждет. А я иду и так это небрежно клубы дыма пускаю. Во рту горечь, слюна скапливается, гадость страшная, но виду не подаю. «Со стороны, – думаю, – роскошно смотрюсь», – хотя на должный эффект не слишком рассчитываю. Я и раньше во все тяжкие пускался, чтобы цену себе набить, но она мои потуги только обсмеивала.

А тут, представляете, в черном таком пальто, воротник из голубого песца, стройная, гордая, выходит вдруг из-за колонны и чуть не бегом ко мне! «Боже мой! – думаю. – Случилось что-то!» Нет, подбегает и прямо в нос меня целует, неловко и восторженно.

«Ах ты мой котик, ах ты моя рыбка ненаглядная!»

Я чуть в обморок не упал. Если бы меня экскаваторным ковшом ударило, я бы и то меньше поразился. Ведь обычно я ее ждал – высматривал, выискивал в толпе, – а тут из-за трубки этой опоздал: всю дорогу она, проклятая, гаснет, и вместо холодного порицания – дескать, ты еще и опаздывать! – такая встреча.

«Что, – думаю, – такое! С ума сошла или по трамвайному билету «Волгу» выиграла?»

«Что с тобой? – говорю. – Нездоровится?»

«Что ты, лапушка моя! Я так рада тебя видеть! Я так соскучилась! Устал на работе?» – участливо так спрашивает да еще шарф мне на шее поправляет.

«Издевается, – думаю, – решила не мытьем, так катаньем меня довести!»

Ведь она при одном упоминании о моей работе в айсберг превращалась. «Дармоед, – говорила, – здоровый детина – на старушечьем месте подвизаешься! Тебе в глаза людям не стыдно смотреть?» И насчет шарфа – мол, в такую погоду настоящие мужчины в демисезонном пальто ходят, а я шейку свою кутаю.

«Нет, – говорю, – не устал. В театр-то идем?»

«В театр? Как хочешь, мне с тобой и так хорошо, никакой театр не нужен!» – И преданно в глаза смотрит.

«Ну так что, не пойдем?»

«Как скажешь».

Вот тогда я, знаете ли, испугался! Думал, серьезно заболела. Смешно сказать, в больницу ее повел. Ведь жутко, когда ни с того ни с сего человек вдруг так меняется. Она же мне все телефоны оборвала!

Я уже прятаться от нее начал: а то, мало ли, изменится настроение – так и зарезать, чего доброго, может! Короче, от той девицы я еле-еле спасся.

С трубкой вид у меня был весьма внушительный, и решил я ее себе оставить. Вошел в расходы – купил приятелю другую. И вскоре заметил, что дело вовсе не во внешнем виде. Дурак был, совести не имел! Как вспомню те годы – стыдно черт знает как!

Чуть девица понравится – закурил трубку, и любовь. Сразу она меня любит. Конечно, поначалу приятно, интересно было, но быстро приелось. Понимаете, смотришь на девицу – королева, а трубку закурил – она сразу в рабу любви превращается. Так я от такой любви хуже алиментщика паршивого бегать стал, скрываться. Я вам честно скажу, потому и в Морфлот ушел – от соблазна да от преследований женских. Ненадолго, правда, но счастье мне все же улыбнулось.

Как-то с моря пришел – совсем дикий, от женщин напрочь отвык, «проголодался», а тут в трамвае ну не девица, а Роми Шнайдер, Софи Лорен, прямо Белохвостикова какая-то! Тут я трубку и закурил. А меня, естественно, за руки, за ноги и из трамвая… Совсем, мол, морячок за границей сбрендил – в общественном транспорте курить вздумал, да еще и трубку! Ну, мне-то хоть бы что, а вот трубка – надвое…

С тех пор жизнь в нормальную колею вошла. Плавать перестал – не могу я вдали от прекрасного пола… Трубка в столе лежит, все в мастерскую отдать хотел, да так и не собрался. Сначала не до нее было – погулять хотелось, потом, смотрю, у меня и без трубки неплохой контакт с женщинами получается. Приятно, во-первых, что сам, без волшебства всякого, а во-вторых, никто не преследует, писем душещипательных не пишет, начальству на мое бессердечие не жалуется.

А потом женился, тут и вовсе не до трубки стало, – Аркадий Митрофанович горестно вздохнул, – эх, если б не жена, я бы еще и без трубки…

Мы с Юрием Тимофеевичем захихикали, а Игорь Иванович легонько похлопал по столику своей мощной дланью, от чего тот жалостно скрипнул.

– Эх вы, рассказчики… Один кольцо выкинул, у другого трубку разбили. Вот у меня совсем иное дело. У меня розетка и сейчас в полной сохранности. Да, обычная розеточка для варенья. Ну, слушайте.

История эта давняя. Помогал я товарищу переезжать. Скарба у него было немного, управились быстро: связали, упаковали, уложили. Я уже с последним свертком уходил, как вдруг в пыльном углу, где шкаф стоял, увидел маленькую розеточку. Ничего особенного, плоская, из розового стекла, с рельефными узорами. Поставил я узел, поднял ее, отнес товарищу. Но его моя находка не порадовала:

«Выкинь ты ее к дьяволу!»

«Да что ты, чудесная вещь! Пригодится в хозяйстве».

Он поморщился:

«Розеточка красивая, верно, но имеет одно свойство: если сквозь нее на свою избранницу посмотришь, увидишь, какой она через десяток лет станет».

«Это же здорово, – говорю, – такой вещи цены нет!» – шутит, думаю.

«Нравится – бери. Я выкинуть хотел, но неудобно: один человек на память оставил».

Не стал я спорить. Ну не нравится человеку вещь – может, неприятные воспоминания вызывает, да мало ли что? Сунул розетку в карман плаща, а тут и машина приехала – не до разговоров стало.

Вспомнил я о розетке, когда мы с Мариной за город ехали. Встречался я с ней давно, и если бы не излишняя ее увлеченность работой, не было бы в ней изъяна. Я уже о свадебном костюме подумывать начал, со дня на день готовился ей предложение сделать.

Марина говорила что-то о своем КБ, когда я сунул руку в карман и нащупал розетку.

Мы ехали кататься на лодках. Я давно мечтал об этом и уже предвкушал, как славно будет поработать веслами, как приятно будет скользить по тихой воде, словно зеркало отражающей прибрежную зелень, светлые облака и нашу лодку. Марина же о предстоящей прогулке совсем не думала, она никак не могла отключиться от своих червячных передач, шатунов, кривошипов и сальников.

«…Горят прокладки, – увлеченно говорила она, – и мы предложили…»

Тогда я подумал, как было бы интересно, если бы розетка действительно оказалась волшебной. Улыбаясь своим фантазиям, достал ее и посмотрел на Марину.

Я готовился рассказать ей сказку про волшебную розетку, чтобы дружно посмеяться, оставив наконец прокладки и компрессоры в покое.

Розетка начала расплываться у меня перед глазами, очертания автобусного салона и самой Марины изменились почти мгновенно.

Марина, я бы сказал Марина Юрьевна, сидела в комнате с голубовато-серыми обоями, заставленной книжными полками, моделями узлов машин, заваленной рулонами миллиметровки.

«Игорь, – обратилась она ко мне, не отрываясь от бумаг, грудой лежащих на столе, – я же просила тебя зайти в магазин. Поесть бы что-нибудь купил…»

Я молчал.

«Посмотри в холодильнике, может, изобретешь что…»

Она подняла на меня далекие глаза, заслоненные мощными линзами очков. Лоб ее пересекли морщинки, волосы стали реже и потеряли свой блеск и неподражаемый каштановый оттенок. Серый строгий костюм – как эмблема занимаемой должности: она не успела переодеться, придя с работы. Пальцы со следами чернил нервно постукивали.

«Ну что же ты, не слышишь? Кстати, позвони Антонине Сергеевне из опытного отдела, скажи, что завтра я не смогу к ним зайти – уезжаю в Москву. Там Перышевский будет доклад делать».

Она сняла очки, потерла лицо ладонями.

«В январе, видимо, отправят в Чехословакию, перенимать опыт. Ты уж извини, опять с отпуском ничего не выйдет, поезжай один».

Помолчала.

«Ничего я не успеваю. Может, сваришь пока кофе?»

Я обалдело опустил розетку. Вот так номер! Оказывается, она действительно волшебная. Потом взглянул на Марину, – она рассказывала, что кого-то у них на две недели отправляют в колхоз и она получила интересное задание…

Женщиной, которую мне показала розетка, несомненно, была Марина в будущем, и у меня пропало всякое желание жениться на Марине настоящей. Больше я с ней не встречался.

Через год мне здорово повезло: я встретил Наташу. Она была пловчиха, огненно-рыжая, красивая, как богиня, с уверенным, почти античным лицом. Мне нравились ее независимые суждения, насмешливый взгляд чуть раскосых глаз. С короткой прической, в спортивных тапочках, в пестрой футболке, она казалась мне воплощением молодости и веселья.