Текст книги "Путь Эвриха"

Автор книги: Павел Молитвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Непослушными руками она обхватила Эвриха за плечи и медленно перевернула на спину. Жалобно ахнула при виде залитого кровью халата и глубокого пореза, рассекшего левую щеку арранта. Несколько мгновений всматривалась в опаленное лицо возлюбленного, испещренное черными, словно въевшимися в грязно-серую кожу точками. Но напрасно искала она в нем признаки жизни: не дрогнули сомкнутые веки, не затрепетали крылья носа, не шелохнулся ни один лицевой мускул, словно и не было их под застывшей, окаменевшей маской.

Всхлипнув, Кари прижалась ухом к искаженным в болезненной гримасе губам, положила руку на сердце и спустя бесконечно долгое время уловила слабое дыхание, ощутила редкие, неровные толчки. Она боялась поверить себе, боялась ошибиться, перепроверяя себя снова и снова. Да нет же, это не наваждение: грудь Эвриха действительно чуть заметно вздымается, сердце бьется, он жив, жив!

– Жив! – прошептала Кари и вновь ощутила, как щиплет глаза смрадный дым; почуяла сладковатый, тошнотворный запах крови, горелого мяса и сожженного Огненного зелья; услышала рев пламени и гомон стоящих в воротах людей. Почувствовав небывалый прилив сил и лихорадочное возбуждение, девушка стиснула ладонями виски, представила, как во весь скок несутся сюда «бдительные», и, вскинув голову, позвала:

– Ко мне! Все, кто желает заработать несколько монет и благодарность Хозяина Степи, ко мне! Быстрее, деньги сами идут к вам в руки!

Чумазый парнишка, подмастерье кожемяки, каменщик и пожилая рабыня с изможденным, одутловатым лицом, настороженно переглядываясь, неуверенно отделились от толпы, а Кари, осторожно сняв с шеи Эвриха пайзу, уже нащупывала на его поясе кожаный кошель. Мешкать нельзя, если они тотчас же не уберутся отсюда, остаток дней им придется провести в пыточных подвалах. Так же, впрочем, как и всем выжившим Зачаха-ровым домочадцам, не зря же те из них, кто мог ходить, поспешили унести отсюда ноги, вместо того чтобы заняться обиранием мертвых товарищей.

– Ты! – Она бросила чумазому пареньку с подвижным, плутоватым лицом серебряную монету. – Найди телегу. Останови любую на улице, я заплачу. А вы, – обратилась она к остальным, – помогите мне вынести отсюда моего господина, личного лекаря Энеруги Хурманчака.

Поднятая над головой золотая пайза Хозяина Степи и щедро раздаваемые лауры заставили ее новообретенных помощников пошевеливаться, и не успела она моргнуть глазом, как аррант был осторожнейшим образом поднят с земли, водружен на чей-то замызганный плащ и вынесен за ворота. Плутоватый парнишка подогнал запряженную двумя осликами телегу и уже помогал хозяину ее сваливать наземь тюки с конским волосом. Не испытывая ни малейших угрызений совести, девушка заявила изумленно хлопавшему глазами владельцу телеги, что завтра он сможет получить ее, вместе с причитающимся ему вознаграждением, в доме Имаэро, а пока пусть в качестве залога возьмет прекрасного вороного коня. Посулила дополнительное вознаграждение за помощь всем, кто укладывал все еще пребывавшего в бессознательном состоянии Эвриха в освобожденную от тюков телегу, и, отвязавшись от излишне шустрого паренька, направила осликов в сторону, противоположную той, где располагался дворец Энеруги.

Сделала она это как нельзя более вовремя, ибо чуть только телега завернула в боковую улочку и зеваки вновь обратили свои взоры на пожарище, вдалеке послышался перестук множества копыт. Вскоре отряд «бдительных» уже осаживал своих лошадей перед домом Зачахара, и из замечаний, которыми они обменивались между собой, нетрудно было заключить, что очутился он в этой части города не случайно.

* * *

Кутаясь в теплый плащ, полутысячник Барикэ подошел к краю утеса, с которого, несмотря на сгущавшиеся сумерки, еще виден был мост через Гремящую расщелину, и, удостоверившись, что дозорные уже запалили костер, устремил взгляд на черный силуэт Самоцветных гор. На склонах их тут и там начали зажигаться огоньки, по которым можно было пересчитать селения горцев, расположенные по ту сторону пропасти. Обитатели этих нищих деревенек – отъявленные негодяи и головорезы – способны были превратить жизнь «стражей Врат» в сплошной кошмар, если бы мост через Гремящую расщелину не являлся для них табу. Только иронией судьбы, странным капризом Богов Покровителей можно было объяснить то, что единственное место на границе Самоцветных гор с Вечной Степью, где не приходилось опасаться набегов горцев, словно магнитом притягивало к себе степняков, для поимки которых и прислал сюда Хурманчак тысячу «беспощадных».

Отправляя Барикэ к Вратам в Верхний мир, никто не потрудился объяснить ему, что же они из себя представляют, и он до сих пор так и не удосужился проверить, насколько соответствуют действительности легенды, рассказываемые о них улигэрчи даже под страхом смертной казни. Глядя на древний, сложенный из массивных каменных блоков мост, перекинутый через узкую и глубокую расщелину, на дне которой день и ночь гремел не переставая бурный поток, трудно было поверить, что это и есть те самые Врата, пройдя которые праведники могут попасть в мир, где люди не совершают убийств и не проливают кровь своих собратьев. «Стражи Врат», стоящие здесь дозором уже не один год, рассказывали, будто собственными глазами видели, как идущие в сторону Самоцветных гор люди бесследно исчезали прямо посреди моста, словно растворялись в воздухе. Другие, грешники, надо полагать, пройдя мост до конца, бились головой о камни, катались по земле, рвали на себе волосы – Врата в Верхний мир оказались закрыты для них. Эти-то люди, вынужденные по тем или иным причинам бежать из Вечной Степи, и селились на склонах Самоцветных гор, из чего следовало, что праведников среди них днем с огнем не сыщешь.

В том, что горцы – злобное кровожадное зверье, подлежащее избиению и обращению в рабство, у Барикэ сомнений не возникало, но все остальные рассказы о Вратах звучали не слишком правдоподобно, и он охотно поглядел бы на эти чудеса, место которым было в песнях улигэрчи, но никак не в обыденной жизни. Ради того, чтобы узреть подобное диво, он готов был нарушить приказ Хозяина Степи и пропустить на мост кого-нибудь из беглецов, однако после разгрома хамбасов желающих попасть в Верхний мир было не слышно и не видно – вести по Вечной Степи разносятся быстро, особенно дурные.

Вглядываясь в очертания горбатого мостика, ближняя часть которого была освещена костром дозорных, а дальняя уже погрузилась во мрак, Барикэ с некоторым разочарованием думал, что за время, проведенное здесь, успел убедиться лишь в одном: место это действительно является для горцев табу. А легенды о Вратах вполне могут быть досужим вымыслом, особенно принимая во внимание, что официально он был послан сюда не допускать перебежчиков в Самоцветные горы, а вовсе не в Верхний мир.

Ой-е! Как трудно отделить правду от вымысла даже в таком, казалось бы, простом деле! Полутысячник услышал собственный вздох и удивился: ну что ему до того, есть ли тут проход в Верхний мир и существует ли вообще мир праведников, ежели он туда все равно никогда не попадет? И все же почему-то хотелось, чтобы мир этот был…

– Барикэ Барикэ-накар! – Возникший из полумрака Хунган замер перед своим командиром и доложил: – Тысячник Сюрг вернулся из Матибу-Тагала!

– Вот и славно. Намеревается он обойти посты или, выслушав мой доклад, предпочтет отдохнуть с дороги?

– Э-э-э… Кажется, он пребывает в дурном расположении духа и вряд ли захочет ломать себе ноги, проверяя ночные дозоры.

– Ну, естественно, – пробормотал полутысячник, велевший дозорным глядеть в оба, чтобы не прозевать творящиеся на мосту чудеса, а вовсе не с целью закрыть кому бы то ни было дорогу к Вратам. Ловить праведников – работа неблагодарная и, слава Великому Духу, долго он этим грязным делом заниматься не будет.

– Надеюсь, ты проводил его в мой шатер и позаботился, чтобы он не соскучился до моего возвращения?

– Я распорядился, чтобы для тысячника разогрели шулюн и накрыли стол. Его собственный шатер скоро будет поставлен и…

– Хорошо. Ступай и скажи, что я сейчас подойду, – прервал полутысячник Хунгана и, бросив прощальный взгляд на громады Самоцветных гор, занимавших добрую треть усыпанного звездами небосвода, начал спускаться по тропе, ведущей в лощину, где был разбит лагерь «беспощадных».

Пройдя между юртами, он постоял перед входом в свой шатер, готовясь к тому, что предстоит ему сделать в ближайшее время, и решительно откинул кожаный, утепленный войлоком полог.

– Рад видеть тебя в добром здравии, доблестный Сюрг! – приветствовал он тысячника, сидящего на подушках подле жаровни, в которой алела, испуская сизый душистый дымок, горка принесенных от костра угольев.

– Я тоже рад тебя видеть, – ответствовал Сюрг голосом, ничуть не соответствовавшим словам. – Охота тебе самому на ночь глядя посты обходить? Мало у тебя для этого сотников?

– Сотников хватает, но что еще в такой глуши делать? Удалось тебе повидать Имаэро? Он что же, и впрямь собирается всю зиму нас около этого моста продержать? – Барикэ скинул тяжелый плащ и простер над жаровней озябшие ладони.

– Нет, не собирается. А не посетила ли тебя мысль, что я стал бы значительно разговорчивей, угостившись подогретым вином? Меня пучит от кумыса, хотя я готов признать, что это напиток истинных Сынов Вечной Степи. От молочной водки у меня начинается изжога, хотя и она, вероятно, является бесценным даром Богов Покровителей своим возлюб-лейным чадам. Но я-то ведь не степняк! – Тысячник с отвращением окинул взглядом заставленный всевозможной снедью стол. – Жареная саранча, тушеные змеи, салат из дикого лука и вяленые ящерицы-агитоны – это, конечно, очень изысканно, однако не могу ли я получить просяную лепешку и чашу самого простенького вина?

– Неужто Хунган не распорядился о вине? – притворно удивился полутысячник. – Впрочем, он так спешил сообщить мне о твоем возвращении, что ничего удивительного в этом нет. И, дабы искупить его вину, я угощу тебя напитком, привезенным из самого Нардара.

– Из Нардара? – оживился Сюрг. – Это радует. Я привез с собой бочонок саккаремского и завтра же соберу в своем шатре сотников, чтобы они могли про-дегустировать его. Но тебе по секрету признаюсь – вино далеко не лучшего качества, хотя заплатил я за него бешеные деньги. Если цены будут расти и дальше, Хурманчаку, хочет он того или нет, придется вести нас на юг.

– Значит, совет наев еще не принял окончательного решения? – Барикэ извлек из сундука пузатую глиняную бутыль, горлышко которой было запечатано черным воском.

– Я говорил с Кугинуком, Цунзором и другими наями и уяснил, что, если Хурманчак двинет войска на Саккарем, наша тысяча выступит одной из первых. По краю Самоцветных гор мы можем пробраться незамеченными аж до самого Нардара и здорово повеселиться в центре страны. Если же Хозяин Степи решит оставить саккаремцев в покое, нашу тысячу либо отзовут в Ма-тибу-Тагал, либо, разделив на отряды, отправят охранять рудники, шахты и каменоломни в северных предгорьях.

– Тоска-а-а… – протянул Барикэ. Сломал печать на бутыли и начал осторожно извлекать деревянную пробку.

– К сожалению, это все, что мне посчастливилось узнать. Не хотелось уезжать из Матибу-Тагала до совета наев, да что поделаешь… Кстати, где это Экагар по ночам охотится? Мог бы, кажется, хотя бы во время моего отсутствия не уезжать далеко от лагеря! – неожиданно вспомнил Сюрг о втором полутысячнике.

– Пусть развлекается, – заступился за отсутствующего товарища Барикэ. – Здесь все равно ничего интересного не происходит – со скуки сдохнуть можно. А его охотнички дичины настреляют – не душу порадуют, так брюхо потешат.

Полутысячник разлил вино из откупоренной бутыли по глиняным чашам и, поднеся свою к длинному, хрящеватому носу, восхищенно покрутил головой:

– Исключительный букет!

Сюрг, насладившись ароматом драгоценного напитка, пригубил темное вино.

– Великолепно. – Несколькими глотками осушил чашу, поставил ее на низкий столик и поднял глаза на Барикэ: – Все еще вдыхаешь ароматы? Напрасно злые языки говорят, будто степняки равнодушны к благам цивилизации. В винах, во всяком случае, кое-кто из вас научился разбираться!

– О да! В винах мы разбираемся очень даже неплохо. Жители приморских городов, так же как и сак-каремцы, издавна приучали нас к тому, что некоторые вина лучше не пить, а только нюхать. Ты побледнел и чувствуешь легкое недомогание?

– У меня… кружится голова… – с трудом проговорил Сюрг, глядя на полутысячника неестественно расширившимися глазами.

– Это только начало. – Барикэ аккуратно перелил вино из своей чаши в пузатую бутыль и тщательно закупорил ее. – Степняки предпочитают пить кумыс или арху, поскольку вкус добавленной в них отравы скрыть почти невозможно. В вино же можно подмешать все что угодно.

– Ты… Ты отравил меня? – На лбу Сюрга выступила испарина, руки и ноги окаменели и лишь глаза еще жили да губы продолжали шевелиться, хотя голос был едва слышен. – Зачем? За что?

– Ты не исполнил данное Рикиру обещание. Хурманчак все еще жив, а ведь ты знал, что, если он останется жить, придется умереть тебе. – Барикэ спрятал отравленное вино в сундук, бросил обе чаши в жаровню и плеснул себе архи из полупустого бурдюка.

– Но ты… Ты сам привел к Хурманчаку лекаря, исцелившего Имаэро…

– Это была ошибка. Кто же мог знать, что он окажется таким умельцем? К счастью, он остался в Мати-бу-Тагале и здесь нет человека, который помешал бы тебе предстать перед Великим Духом. – Прихлебывая арху, Барикэ с интересом наблюдал за тем, как тяжелеют веки тысячника, как закрывают они помутневшие глаза. Вот сжатые губы Сюрга приоткрылись, из угла рта потекла желтая тягучая слюна, напряженные руки и ноги расслабились…

– А считал себя таким хитрым, таким умным… – Барикэ с сожалением покачал головой, раздумывая о том, что, вероятно, через день-два вернувшийся из Матибу-Тагала Экагар привезет известие о скоропостижной кончине Хозяина Степи и тогда смерть Сюрга даже Рикиру, который на самом-то деле никакой не Рикир, покажется бессмысленной, никому не нужной жестокостью. Хотя, если это произойдет, вряд ли кто-нибудь станет вспоминать о каком-то Сюрге.

Исходя из этого, он мог бы и не убивать своего тысячника, а, связав по рукам и ногам, закатать в циновку и подождать известий из Матибу-Тагала. Но стоит ли оставлять в живых человека, сделавшего себе карьеру, предавая предателей? Из ослиного уха не выкроишь шелковый платок, и если уж на тебя затаил обиду человек, не умеющий прощать своих врагов, – а Сюрг, на беду свою, относился именно к таким людям – то лучше прикончить его прежде, чем он придет отдавать долги. Совесть Барикэ от этого чище не станет, так ведь он и не собирается в Верхний мир. Ему и тут неплохо живется.

Отставив пустую чашу, полутысячник пересек шатер и, откинув полог, позвал Хунгана:

– Произошло ужасное несчастье. Великий Дух призвал тысячника Сюрга к себе и тем самым осиротил всех нас. – Барикэ мотнул головой в сторону сгорбившегося на кожаных подушках тела. – Во избежание ненужных разговоров нам следует вынести его и сбросить с утеса. Гибель командира, обходившего ночью дозоры и сорвавшегося при этом со скалы, представляется мне неизмеримо более достойной, чем смерть от несварения желудка. Не так ли?

– Истинно так, – подтвердил Хунган, преданно глядя в глаза полутысячника.

– Ну, а раз так, подними полог на противоположной стороне шатра и бери доблестного Сюрга за ноги, – скомандовал Барикэ, накидывая на плечи плащ и возвращаясь к давно уже занимавшему его вопросу: почему ни у одного из тысячи «беспощадных» не возникло желания попытаться пройти через Врата? Сотники, полу сотники, даже командиры десятков, допустим, не в счет, но почему же остальных-то не тянет в Верхний мир? Терять им нечего, неужели все, как один, злодеями себя мнят? Или так оскотинились, что жизни себе без резни помыслить не могут?..

* * *

Крытая повозка то мерно поскрипывала и покачивалась, как идущее по спокойному морю судно, то вдруг начинала подпрыгивать и подскакивать на ухабах, содрогаясь, словно пришел ее последний час, и тогда Эв-риху вспоминалась вырастающая из бушующих волн черная громада смертоносного Всадника. Стоило арранту погрузиться в сонное забытье, и ему мерещилось, что каким-то чудом он вновь оказался на корабле, и перед глазами его проплывали знакомые лица: Хриса, Волкодава, Хатиаль, Астамера… Но чаще всего появлялась в его видениях Ниилит и, когда становилось ему особенно плохо и с губ начинали срываться жалобные стоны, возлагала прохладные узкие ладошки на горячий лоб раненого, шептала что-то утешительное, и боль отступала, затаивалась где-то в глубине истерзанного тела, чтобы, выждав подходящий момент, снова вонзить в него отвратительные свои когтищи.

Приходя в сознание, Эврих видел склонившуюся над ним Кари – девушку-степнячку из племени кокуров – и понимал, что это она отгоняет боль, не дает ему умереть, и память, помимо воли, начинала восстанавливать события, приведшие его на порог Вечности. Это были скверные мгновения, ибо каждый раз путешествие его по Вечной Степи заканчивалось одним и тем же: стрела, срывающаяся с оттянутой до самого уха тетивы, пронзала тщедушное тело Зачахара, и нечистая совесть принималась нашептывать, что он совершил худшее из возможных злодеяний – убил человека, который доверял ему.

Нет, он не был ханжой и сознавал, что Зачахар должен был быть убит. После бесед с сегваном, по вине которого вот уже несколько лет человечья кровь орошала Вечную Степь, аррант пришел к выводу, что с такими, как он, говорить бесполезно. Бывают ситуации, в которых холодная сталь становится единственным аргументом в споре, единственным возможным воздаянием за содеянное. Человек должен защищать то, что он любит, а за время странствий по Вечной Степи Эврих успел полюбить ее обитателей, охотно деливших с ле-карем-улигэрчи пищу и кров, радость и печаль. Для всех, с кем встречался он на своем пути, Зачахар был несомненным, омерзительным, не имеющим оправдания злом, таким же страшным, как голод, мор или засуха. Он должен был быть убит ради них. Ради жителей Благословенного Саккарема, которых ожидала участь обитателей приморских городов, ради всех тех, до кого рано или поздно докатилось бы вооруженное Огненным зельем войско Хурманчака.

Однако убийство убийству рознь, и, вспоминая Волкодава, распускавшего волосы по плечам перед тем, как насмерть биться с Лучезаром или отправляться на поиски насильников на Утесе Сломанных Крыльев, Эврих с горечью сознавал, что варвар-венн был более человечен и последователен в своих заблуждениях, чем он сам, обучавшийся многим наукам в блистательном Си-лионе. Совершив то, что считал должным, Волкодав мог с гордостью заплетать свои волосы в косички и рассчитывать, что пост и омовение избавят его от греха пролития чужой крови, ибо он вступал с противником в честный бой и, в соответствии со своей верой, мог обрести прощение своих богов. Его совесть была чиста настолько, насколько это вообще возможно для человека, убившего своего ближнего, но какое оправдание может быть у рожденного в Верхнем мире арранта, преступившего главный закон, совершившего убийство, когда жизни его ничто не угрожало? Содеянное им не оправдал бы ни венн, ни Ниилит, не говоря уже о Тилорне. И только Кари, добрая душа, почитала его чуть ли не за героя. Не зря говорят, что любовь слепа…

Временами, впрочем, когда девушка, остановив повозку и приготовив на костре горячее варево, вливала его Эвриху в рот, приговаривая: «Какой же ты у меня молодец! Ты даже и представить себе не можешь, какой молодец! Ты из-под них коня на всем скаку выдернул! Подпругу подрезал! Копья изломал, мечи искрошил!» – он начинал думать, что не так уж она и слепа и не столь уж он был не прав, взяв на душу страшный грех убийства. Глядя на происходящее глазами степнячки, он с изумлением видел себя не подлым убийцей, а сказочным героем, решившим ценой собственной жизни уничтожить источник страшного зла, по сравнению с которым легендарные драконы были не страшнее ого-лодалых зайцев, подстригавших пробивавшуюся на весенних прогалинах травку почище иного цирюльника. И то, что источник обрушившегося на Вечную Степь зла принял образ тщедушного Зачахара, не имело для нее ровно никакого значения, коль скоро именно благодаря ему тысяче «беспощадных» удалось перебить всех воинов-хамбасов, чьи мечи и копья могли противостоять смертоносным «куколкам» придворного мага ничуть не лучше, чем куропатка ястребу. Этой дикой, сумасшедшей девчонке было наплевать, вызвал он Зачахара на бой или пронзил мечом в честном поединке, удушил подушкой во время сна или выбросил из окна, когда тот кормил голубей – имелась у него такая слабость. Убийца должен был умереть, и Кари нисколько не заботило, каким образом будет осуществлено заслуженное им воздаяние за кровь и смерть, которые он принес на ее родную землю.

Причем, искренне попытавшись понять, что же терзает ее возлюбленного, девушка высказала весьма здравую мысль, что только погрязшим в предрассудках мужчинам может прийти охота рассуждать о честном или нечестном убийстве. Любое убийство, по ее мнению, было бесчестным, поскольку из двух сражающихся на поединке людей один всегда оказывается слабее другого и, стало быть, обречен на поражение. Сильный убивает слабого, чего же в этом честного? Разве сильный заведомо прав? Разве всегда он добр и благороден, а противник его – подлый злодей? О да, в улигэрах традиционно торжествует могучий герой, прекрасный и справедливый, как сам Великий Дух, но так ли оно происходит в жизни?

Кари не слишком умело сформулировала свою мысль, и все же Эврих отлично понял ее: добродетель не часто сопутствует силе, а вера в честность поединка – наивное заблуждение. Можно ли назвать, к примеру, честным поединок между хамбасами и «беспощадными»? Между Хурманчаком с его ордой, вооруженной Огненным зельем, и жителями приморских городов?..

Утомленный противоречивостью своих чувств, Эврих снова впадал в забытье, слушая сквозь дрему наставления Кари, призывавшей его думать о том, как бы побыстрее оправиться от полученных ран. И, покоряясь ее желаниям, сосредоточивал внимание на сломанных ребрах, пробитой осколком руке, порванном боку. Вспоминая советы Тилорна, он, подобно скульптору, лепил свое тело, мысленно воссоздавая его прежнюю форму и чувствуя, как припекает его то здесь, то там, как сплачиваются изорванные ткани и срастаются сломанные кости.

Сначала, будучи слеп, глух и бесчувствен, он чинил себя бессознательно и, по-видимому, это получалось у него неплохо, если ему посчастливилось выжить, несмотря ни на что. Однако потом, когда он начал приходить в себя, чувство вины отняло у него всякое желание бороться за свою жизнь, и только слезы, ругань и всевозможные происки Кари вывели Эвриха из гибельного оцепенения и заставили вновь приняться за лечение. Лукавая девчонка пустила в ход все имеющиеся в ее распоряжении средства. Вытащив из седельной сумки пенал, торжественно поклялась, что скорее сдохнет, чем будет искать какого-то Тилорна, ежели нахальный аррант позволит себе наглость умереть у нее на руках. Извлеча из той же сумки – которую она не забыла снять с вороного, обменяв его на телегу и двух осликов, на которых и вывезла Эвриха с За-чахарова двора, – мятые, исписанные листы «Дополнения» и положив их на грудь раненого, Кари бестрепетно заявила, что продаст пергаменты первому же переписчику, коль скоро аррант не собирается завершать свой труд, не считая свои писания достаточно важными, чтобы не умирать хотя бы ради них. Она напомнила ему про Астамера, которому он, судя по сделанным им в бреду признаниям, кое-что должен, и в конце концов так разозлила Эвриха, что тот решил выжить хотя бы для того, чтобы вздуть бессовестную негодяйку за все ее безмерные издевательства над умирающим.

После этого дело пошло на лад, и Кари сочла возможным покинуть Матибу-Тагал и двинуться к Вратам в Верхний мир. Для этого необходимо было обменять телегу-развалюху на добротную крытую повозку, и она, не колеблясь, превратила пайзу Хозяина Степи в безликий кусок золота, который и продала за хорошие деньги. По ее словам, выбравшись с Зачахарова двора, они прожили в Матибу-Тагале пять или шесть дней, но никаких воспоминаний о них в памяти арранта не сохранилось, а Кари не желала рассказывать ему о том, как отнеслись в городе к гибели придворного мага, полагая, что любопытство послужит прекрасным стимулом! для его окончательного выздоровления…

«Маленькая паршивая девчонка видит меня насквозь!» – с нежностью думал Эврих, глядя в войлочный потолок повозки, мерно покачивавшейся, как корабль на мелкой волне. По бескровным губам его блуждала улыбка, которую кое-кто назвал бы, пожалуй, чувственной или сладострастной, но на самом-то деле она означала, что аррант вернулся наконец мыслями к своим «Дополнениям» и обдумывает главу, посвященную прекрасной девушке, дважды, по крайней мере, спасшей ему жизнь и являвшейся, безусловно, украшением как Нижнего, так и Верхнего миров.

Улыбаться широко Эврих не мог, ибо, по утверждению Кари, левая щека его была рассечена так, что она зашивала ее целый день, от рассвета до заката. Любопытное, должно быть, зрелище представляет теперь его лицо, мельком подумал аррант и пожалел, что у них нет хотя бы самого захудалого бронзового зеркальца. Но даже если шрам будет очень уродливым – это не слишком высокая цена за тайну Огненного зелья, надежно схороненную от Хурманчака и его наев.