Текст книги "Путь Эвриха"

Автор книги: Павел Молитвин

Он не лгал и не хитрил. Не завлекал посулами, которые не мог или не желал бы исполнить. Судя по всему, он сам верил в то, что говорил, и Тайтэки готова была признать, что слова его идут от чистого сердца. Если она выйдет за него замуж, он исполнит обещанное будет носить на руках, беречь как зеницу ока, лелеять как единственного наследника. Если она захочет, он посадит ее выше себя, заставит старейшин признать ее владычицей кокуров и не примет без ее согласия ни единого решения. Улигэрчи пели о подобной всепожирающей страсти, и у девушки не было причин сомневаться в искренности Тамгана. Но эта-то льстившая ей страсть его в то же время и отпугивала Тайтэки. Ей было приятно слушать его негромкий срывающийся от волнения голос, однако при мысли о том, чтобы связать свою жизнь с этим безумцем, готовым, кажется, на все, чтобы заполучить ее, девушкой овладевала паника.

Потупив глаза и прижимая к груди стиснутые в кулачки пальцы, она постаралась утишить биение сердца и громко прошептала:

– Нет. Я не буду твоей женой.

– Подумай, Тайтэки! Я с радостью положу свою жизнь к твоим ногам! Не отвергай мою любовь! Верь мне, никто никогда не полюбит тебя так, как я!..

– Замолчи! – взвизгнула девушка, устыдившись того, что голос ее дрожит и она, дочь нанга, отвечает этому наглецу шепотом, словно в чем-то виновата перед ним. Перед ним, совратителем чужой невесты! – Не смей мне говорить о своей любви! Какое мне до нее дело? Уходи прочь и не мешай мне совершить Полуночное очищение как положено! Чем, ну подумай, чем ты лучше Фукукана? Мрачный надутый старик! – Тайтэки сознавала, что говорит лишнее, но остановиться уже не могла. – Почему ты решил, что стоит тебе сказать несколько ничего не значащих слов, как дочь Ни-бунэ бросится к тебе на шею? С чего ты взял, что я предпочту тебя Фукукану? Мне не нужна твоя любовь, твоя жизнь, твои обещания и клятвы! Я не желаю тебя видеть! Ступай в свой шатер и пей арху – это все же лучше, чем приставать к чужим невестам! – Девушка стянула ворот рубахи, надеясь хоть этим остановить поток слов, льющихся из нее вопреки собственной воле и здравому смыслу, однако бьющая ее дрожь не унималась, и она продолжала выкрикивать: – Ты не уберег двух своих жен и сына и хочешь жениться в третий раз! Боги Покровители смеются над тобой! Великий Дух забыл о тебе! И ты смеешь порочить моего жениха!..

Плечи Тамгана поникли, и девушка, зажав рот руками, отшатнулась от нанга, неожиданно ставшего похожим на потушенный факел, покинутую хозяевами юрту, подстреленную птицу, которая, ломая крылья, падает наземь… В голове Тайтэки всплыл рассказ Алиар о том, как нанг кокуров, узнав о смерти второй жены, в неистовстве изрубил юрту и едва не искалечил дюжину нукеров, повисших у него на руках, дабы не лишил он себя жизни в припадке бессильной ярости. Говорят, горе помутило тогда разум Тамгана и четверо суток его держали связанным по рукам и ногам, ибо он никого не узнавал и, верно, изошел бы черной желчью, не выпусти из него шаман дурную кровь.

Что же наделала она неосторожными своими словами? Не вернется ли к нему вновь безумие? Тайтэки попятилась от угрюмо молчащего нанга, кусая губы от жалости и страха и в то же время убеждая себя, что поступила правильно. Чары, навеянные страстной речью Тамгана, рассеялись, и теперь она отчетливо понимала, что едва ли он в самом деле мог полюбить ее с одного взгляда – они встречались и раньше, но вид ее не производил на него особого впечатления. Скорее всего Тамган хотел взять ее в жены, дабы заполнить пустоту, образовавшуюся в его жизни после смерти второй жены. Он придумал свою любовь, но при чем здесь она, Тайтэки? Пусть влюбляется в кого угодно, ей совершенно не нужен сумасшедший муж. Кто будет отрицать, что его в самом деле преследуют несчастья, если первая жена и сын его умерли от мора, пронесшегося по Вечной Степи лет шесть-семь назад, а вторая жена…

– Напрасно ты отвергла меня. – Тамган поднял голову и устремил на девушку тяжелый, неподвижный взгляд, от которого мурашки побежали у нее по спине. – Ты все равно будешь моей. Рано или поздно. В одном ты права: Боги Покровители ополчились против меня. Великий Дух забыл обо мне. Так почему бы и мне не забыть о жалости и милосердии? Почему бы силой не взять у жестокосердной судьбы то, чего она не пожелала дать мне добром?..

Голос Тамгана был глух и бесстрастен, и это испугало Тайтэки куда больше, нежели вспышка гнева, которую она ожидала.

– Как смеешь ты угрожать мне, дочери Нибунэ, невесте Фукукана?! – вопросила девушка звенящим от негодования и плохо скрытого страха голосом. – Ступай прочь, иначе я позову нукеров! И хоть ты и нанг, они прогонят тебя с Кургана Предков хлыстами! Эй, шаманы! Подите сюда! Не пора ли наконец начать церемонию очищения?

Заметив приближающихся шаманов и следовавших за ними по пятам девушек-невест, Тамган повернулся и вышел из освещенного кострами круга. Еще несколько мгновений Тайтэки могла видеть его удаляющуюся фигуру, а затем нанг кокуров канул во тьме, сгустившейся вокруг Кургана Предков.

* * *

На темно-синих халатах шаманов позвякивали металлические фигурки Богов Покровителей, головы покрывали шапочки с торчащими в разные стороны золотыми спицами, олицетворявшими солнечные лучи. Шаманы пели дребезжащими голосами, обмакивали кисточки из птичьих перьев в чаши с архой и брызгали ими на юрты и шатры, в которые еще до заката молодые мужья должны были ввести трепещущих в предвкушении первой брачной ночи жен.

Рокот бубнов, слова молений и благопожеланий мало-помалу стихли. Ведомая шаманами процессия, состоявшая из невест и их родичей, во главе с Тайтэки и Нибунэ обошли юрты женихов, и теперь пришло время церемонии, называвшейся Раздачей жен, начаться которая должна была, естественно, у шатра нанга хамбасов.

По знаку одного из шаманов нукеры Фукукана расстелили перед входом в шатер белый войлок, подожгли заранее разложенные по обеим сторонам от него кучки хвороста. Безмолвно стоящий нанг подождал, пока огонь разгорится, и протянул ступившей на войлочную дорожку Тайтэки конец плети. Потянул к себе, и девушка, ощутив жар костров, торопливо юркнула в распахнутые объятия жениха. Нанг прижал ее к широкой Груди, затем, обняв за плечи, повернул спиной к соплеменникам и ввел в свой шатер. Следовавший за ним шаман выхватил двумя пальцами пышущий жаром уголек из глиняного горшка, который несла невеста, и бросил в очаг.

Памятуя наставлениям Алиар, Тайтэки опустилась на колени перед аккуратно сложенными в очаге дровами и принялась дуть на уголек, взятый в шатре Нибунэ. Сначала вспыхнули сухие травинки, потом тонкая лучина, и вот уже занялись мелкие полешки, заполыхало ворчливое пламя.

Шаман хамбасов простер руки над очагом и торжественно провозгласил:

– Здравствуй вовеки, господин Новый Огонь! Ты – малая частица животворящего пламени, дарованного людям Великим Духом, стань защитой этому жилищу! Огради его от духов зла, людской зависти и коварства! Согревай доброе не обжигая, испепеляй злое! Стань сберегателем новой семьи, помощником хозяйки этого очага, сигнальным костром хозяину шатра, коли заплутает он в Вечной Степи! Согревай детей их, внуков и правнуков, не гасни тысячу лет, как не гаснут солнце и луна – светильники Великого Духа, подвешенные им в Вечном Небе на радость людям!

Ой-е! Теперь вы муж и жена! – Шаман бросил в очаг связку трав, и ароматный дым наполнил шатер.

– Войдите, родичи и друзья! Поприветствуйте молодых как должно! – Шаман откинул полог шатра, и в него прошествовал Нибунэ. За ним, толкаясь, повалили старейшины родов майганов, хамбасов и кокуров. В огонь полилось душистое масло, полетели припасенные гостями кусочки сала и вяленого мяса. Пламя, загудев, взметнулось вверх, едва не достигло дымового отверстия. Гости со смехом подались от очага и разом загомонили, зашумели…

У Тайтэки кружилась голова. Она чувствовала себя так, словно сутки не слезала с коня, а потом выпила большую чашу крепкой архи, и все же от глаз ее не укрылось, что Тамгана среди гостей не было. Он был приглашен Фукуканом, да и без всякого приглашения должен был явиться на пир, заданный соседним нангом, но девушка не видела его и во время обхода жениховых юрт. Наверно, Алиар права он ускакал в степь, чтобы не быть посмешищем в глазах соплеменников, которым девушки-невесты, без сомнения, успели уже рассказать о разговоре, происшедшем этой ночью на вершине Кургана Предков. Они стояли вдалеке и не могли слышать разговора Тамгана с невестой Фукукана, но глаза-то свои в юртах не забыли и, конечно, поняли, чего добивался от Тайтэки незадачливый нанг кокуров…

Представив, как Тамган скачет сейчас на Смерче по желтой измятой траве, несется по бурым метелкам щавеля, топчет седые хвосты ковылей, пробирается сквозь вспыхивающие на солнце, подобно кострам, заросли тальника, Тайтэки стиснула зубы, запоздало кляня себя за длинный и вздорный язык. Вряд ли Тамган осуществит свои угрозы, но друзьями или хотя бы добрыми приятелями им с Фукуканом уже не быть. Нанг кокуров никогда не простит обидных и глупых слов, которые ни в коем случае нельзя было говорить мужчине, предлагавшему ей свое сердце.

Ведь уже по поведению шаманов она могла бы догадаться, что в затеянном им на вершине Кургана разговоре не было ничего предосудительного. Не будь дочь Нибунэ так удивлена и напугана, она вспомнила бы, что старинный обычай позволяет обойденному жениху в последний раз обратиться к отвергшей его девушке перед обрядом Полуночного очищения. И уж если даже отец ее был слегка изумлен, но никак не возмущен поступком Тамгана, то получалось, что, наговорив грубостей влюбленному в нее нангу, Тайтэки ни за что обидела и оскорбила его, оказав тем самым себе самой, Нибунэ и Фукукану дурную услугу. Но, желая извиниться и тем хоть как-то загладить свою вину, напрасно она высматривала Тамгана среди гостей, наполнивших шатер…

Между тем Нибунэ и старейшины родов, выпив по чаше кумыса, поднесенной расторопной Алиар, потянулись к выходу, чтобы присутствовать при Раздаче жен остальным мужьям. Свадебный пир начнется позже, а пока надо дать молодым хотя бы немного побыть одним.

– Госпожа моя, очнись! Муж твой смотрит на тебя с недоумением и может подумать, что ты не рада стать хозяйкой домашнего очага! – шепнула Алиар Тайтэки и последней выскользнула из шатра, не забыв плотно задернуть за собой полог, скрывший молодых супругов от любопытных глаз вездесущей ребятни.

Тайтэки взглянула на Фукукана и поняла, что больше всего ей хочется стремглав бежать из его шатра. Она попыталась улыбнуться, уговаривая себя быть храброй и попусту не трястись – такое происходит в жизни каждой женщины, но в глазах у нее стояли слезы, а кончики пальцев начали холодеть. Дивясь неожиданной робости гордой дочери Нибунэ, Фукукан приблизился к ней и, мягко улыбаясь, попросил:

– Красавица моя, не гляди на меня, как ягненок на волка! Я всего лишь твой муж, и если когда-нибудь заставлю тебя плакать, то только от радости.

Пальцы его коснулись щеки Тайтэки, и та потянулась к нему, как цветок к солнцу. Рот мужа накрыл ее губы, вобрал их в себя, и она едва не задохнулась, мгновенно позабыв о толпившихся за стенами шатра мальчишках, Алиар, Нибунэ и гостях, которые скоро должны были вернуться. Позабыла она и о Тамгане…

На следующий день Тайтэки, разумеется, не вспомнила о том, что хотела повиниться перед нангом кокуров, а если и вспомнила, то, рассудив, что чужая беда ахами пройдет, намерения своего не исполнила. Удивляться тут нечему: кто кому надобен, тот тому и памятен. Нечего, стало быть, удивляться и тому, что Тамган не забыл слов, сказанных ему Тайтэки на Кургане Предков. И не его вина, что стали они со временем казаться нангу кокуров еще более обидными и оскорбительными, чем были на самом деле.

3

– Что ты там, Хегг тебя проглоти, бормочешь? Заклинания или молитвы? Неужто думаешь, будто я уже готов предстать перед Длиннобородым? – прохрипел Ратхар Буревестник из-под вороха шкур.

Эврих вздрогнул, несколько мгновений вглядывался восунувшееся лицо капитана, а потом уверенно произнес:

– Кризис миновал. Теперь ты быстро пойдешь на поправку и не скоро предстанешь перед Храмном, дабы сражаться под его воительством и пировать в Дружинном Чертоге.

– Зачем же тогда меня перетащили с «Крылатого змея» на «белуху» и засунули в этот крысятник? – настаивал Буревестник. – Зачем ты бормочешь надо мной, как выжившая из ума старуха?

– Я сочиняю стихи. Балладу о последнем плавании Астамера, – сказал Эврих, поднося к губам недужного глиняную кружку с укрепляющим отваром.

– Стихи? – Капитан «Крылатого змея» вытаращил глаза. – Так ты еще и стихи умеешь слагать?

– Нет, не умею, – честно признался аррант, вливая мерзейшее на вкус пойло в глотку больного. – Однако я подумал, что родичам Астамера приятно будет услышать балладу, и решил попробовать.

– У, гадость! Если стихи у тебя такие же, как снадобья, которыми ты меня потчуешь… – Ратхар откинулся на спину, некоторое время лежал неподвижно, а потом попросил: – Ну-ка прочитай, что у тебя получилось.

– Изволь, – согласился Эврих. – Если уж мои отвары тебя в гроб не вогнали, то и от стихов заворота кишок не случится.

– Будем надеяться, – слабо ухмыльнулся Буревестник. – Читай.

 
Не боялась качки пестрая корма,
В корабельном трюме плыть ей не впервой.
Астамер – любитель молока парного —
Как всегда, пеструшку в море взял с собой.
 
 
Капитан не думал, капитан не ведал,
Что пустился ныне в свой последний путь.
Помолился Храмну, молока отведал,
Радуясь, что ветер будет в спину дуть.
 
 
Ах, попутный ветер, северо-восточный,
От Кондара судно как на крыльях мчал.
И доставил в Каври. Пробил час урочный
Кораблю покинуть ласковый причал.
 
 
В предрассветной дымке скрылся порт аррантов.
Ни предчувствий скверных, ни дурных примет.
Только крики чаек, только скрипы вантов,
Гаснет за кормою белопенный след…
 

Капитан хрипло вздохнул, и Эврих, склонившись над ним, убедился, что Ратхар спит. Ну что же, сон – это единственное оставшееся в его распоряжении лекарство, и, если Богам Небесной Горы будет угодно, оно позволит Буревестнику ступить на остров Печальной Березы без чьей-либо помощи. А там уж сегванские лекари позаботятся о том, чтобы он окончательно избавился от последствий столь несвоевременно поразившей его хвори.

Эврих сделал все что мог, дабы поставить внезапно и без видимых причин занедужившего Ратхара на ноги, и ему удалось-таки кое-чего добиться, хотя обстоятельства этому явно не благоприятствовали. Давно не обновлявшийся запас трав и корешков, хранившийся в его сумке, был невелик, а на Ратхаровых судах и вовсе не имелось ничего пригодного для врачевания. Благодаря урокам Тилорна Эврих сумел оттащить Буревестника от края Вечности, но знаний его не хватило на то, чтобы определить, что же за хворь подкосила бравого капитана. Отдав немалую часть собственной жизненной энергии, аррант влил в Ратхара силы, необходимые для борьбы с неизвестным недугом, но окончательное исцеление было делом времени, сократить которое Эврих, несмотря на брюзжание и угрозы Буревестника, был неспособен.

– Ему стало лучше? – подступил Неробих к арранту, едва тот вышел на палубу. – Мы достигли оконечности Западного материка. Воды эти считаются безопасными, настала пора принять какое-то решение!

– Ратхар спит, и пользы вам от него в этом плавании будет не много. Болезнь, как известно, приходит бегом, а уходит ползком – с этим уже ничего не поделаешь, – ответствовал Эврих, оглядывая мореходов, среди которых с удивлением обнаружил Демитара и Мелихара. Судя по всему, они перебрались сюда с «косатки» и второй «белухи», чтобы держать совет, и уже успели переговорить между собой и прийти к согласию относительно дальнейшего плавания.

– Буревестник обещал доставить тебя на остров, который называешь ты островом Спасения, – ворчливо произнес Неробих, глядя на арранта исподлобья, со смешанным чувством уважения и досады. – Посоветовавшись, мы решили, что недуг, сваливший Ратхара, не должен помешать нам выполнить его обещание. Когда Хеггов Нос останется за кормой, «белухи» продолжат путь к Островам, а «Крылатый змей» повернет на запад. Собирай свои вещи и перебирайся на «косатку».

– Но… – Эврих в растерянности окинул взглядом окруживших его сегванов, – вам совсем не обязательно делать из-за меня такой крюк. К весне Ратхар будет в состоянии исполнить взятое на себя обязательство, а попаду я на остров Спасения чуть раньше или чуть позже, не столь уж важно.

– Весной у Буревестника совершенно точно не возникнет желания плыть на запад. Первые пришедшие в Тин-Вилену корабли берут на борт лучшие товары и, вернувшись на Острова, продают их по самой высокой цене. Чего ради нам позволять снимать сливки лежебокам и трусам, выходящим в море лишь к середине лета? – возразил Демитар, и сегваны согласно закивали головами, подтверждая, что весна – неподходящее время для морских прогулок.

– Ветрознай говорит, ты сделал для Ратхара все, что было в твоих силах. Если жизни его больше не угрожает опасность и помочь ты ему ничем не можешь, то нечего понапрасну языки трудить. Перебирайся на «косатку», вот и весь сказ! – нетерпеливо промолвил Мелихар, желая положить конец бессмысленному, на его взгляд, разговору. – Буревестник не скажет, что мы поступили достойно, если по нашей вине слово его будет нарушено.

– Сказанного не воротишь, написанного не сотрешь, отрубленного не приставишь, – проворчал Неробих. – Покажи мне, какими отварами ты поишь Ратхара, и не беспокойся: на «Крылатом змее» поплывут только охотники, которым нет надобности спешить к женам и детям.

– Благодарю вас, и да пребудет с вами благорасположение Храмна, – Эврих поклонился мореходам и в сопровождении Неробиха двинулся к отведенной Ратхару каюте.

* * *

Миновав скалистый кряж, прозванный сегванами Хеггов Hoc – самую северную точку Западного материка, суда Ратхара разделились. Груженные зерном, винами, пряностями, лесом и изделиями тинвиленских мастеров «белухи», приняв на борт по два десятка человек с «Крылатого змея», устремились на север, к Сегванским островам. «Косатка» же, на которой осталось всего сорок – по числу весел – мореходов, взяла курс на запад и впервые с начала плавания шла полным ходом.

Клетчатый парус гудел, пенные усы разлетались из-под взрезывающего волны форштевня, и сидящий на корме «Крылатого змея» Эврих не мог сдержать растягивающую губы улыбку. Плавание на «косатке», которой не было больше нужды приноравливаться к неспешному бегу тяжело груженных «белух», доставляло ему ни с чем не сравнимое наслаждение. Торговые суда сегванов, команда которых насчитывала двенадцать-пятнадцать человек, обладали большой вместимостью и были значительно комфортабельнее «косаток», но зато и скорость, которую они могли развить, не шла ни в какое сравнение со скоростью боевых кораблей, из века в век внушавших ужас жителям прибрежных городов всех четырех континентов.

В библиотеке блистательного Силиона Эвриху попадалось немало свитков с описаниями опустошительных набегов сегванов на Галирад, Нарлак, Аррантиаду, Халисун и даже Саккарем и Мономатану. Набегов, о которых еще грезили старики, но уже старались не вспоминать люди среднего возраста, с ранних лет уяснившие, что и на старуху бывает проруха. Джиллы мономатанцев, двухсотвесельные галеры аррантов, боевые ладьи сольвеннов и нарлаков, быть может, и уступали в чем-то «косаткам», но в конце концов все же вытеснили их из южных, а потом и из центральных морей. Неприступные стены, возведенные жителями приморских городов и хорошо обученные дружины отбили у морских разбойников охоту к грабежам, понудив их искать другие способы прокормления. Наряду с «ко-сатками», сегваны начали строить «белухи», и хотя Эврих сознавал, что так оно и должно быть, в глубине души он все же отдавал предпочтение этим стремительным, словно летящим по гребням волн, судам.

День уходил за днем, и вскоре вершины скал Западного материка перестали маячить на горизонте. Демитар ловко уводил корабль под ветер, и сегванам не было нужды садиться на весла. Перламутровый туман рассеивался с первыми солнечными лучами, грозовые тучи проносились стороной, и «Крылатый змей» лишь изредка начинал нырять на широкой, размашистой ряби, предвещавшей шторм, который, слава Морскому Хозяину, вздымал пенные валы где-то поблизости, но всякий раз проходил мимо. Словом, плавание можно было бы назвать на редкость удачным, о чем неопровержимо свидетельствовала стопка исписанных Эврихом листов, если бы с некоторых пор он не стал ловить на себе недружелюбные взгляды мореходов, перешептывавшихся не то со зловещим, не то с испуганным видом.

Когда это началось и чем было вызвано, оставалось для него загадкой, поскольку, занятый переработкой своих «Дополнений», заговаривал он с ними не часто и решительно никаких поводов для недовольства не давал. Да и чем может досадить окружающим человек, который день-деньской пишет, грызет кончик пера, скоблит крохотным ножичком пергамент, удаляя неудачные фразы и целые абзацы, и снова пишет, отрываясь от работы лишь для того, чтобы пожевать черствую лепешку, запивая ее водой из стоящего неподалеку бочонка? И все же, когда он поднимал голову, трудно было не заметить, как застывает лицо белоголового Санайра – славного парня, с которым Эврих разговорился на второй день после отплытия «Крылатого змея» из Тин-Вилены. Как начинает хмурить щетки бровей Аларбих – долговязый искусник, все свободное время обтачивавший заготовки для ножей. Как прячет глаза Валченох – едва ли не самый пожилой на «косатке» мореход, развлекавший порой товарищей игрой на костяной дудочке. Только Демитар продолжал держаться с Эврихом подчеркнуто дружелюбно, и это не могло не вызывать недоумения: уж если досадил он чем-то по неведению своим спутникам, зачем капитану делать вид, будто ничего не произошло? Не проще ли объясниться, дать выход недовольству и тем положить конец кривотолкам и многозначительным перемигиваниям?

Дважды пытался аррант выяснить у Демитара, чем вызвано охлаждение к нему сегванов, настроенных прежде вполне дружелюбно, и дважды капитан делал вид, что не понимает, о чем идет речь, после чего Эврих, махнув рукой, решил предоставить событиям развиваться своим чередом. Самым простым и, по-видимому, самым правильным объяснением недовольных взглядов и перешептываний было нежелание мореходов удаляться от родных берегов, и арранту хотелось верить, что после посещения острова Спасения, когда «косатка» повернет назад, все станет на свои места. Пока же единственное, что ему оставалось делать, – это не обращать внимания на замкнутые лица сегванов и, сцепив зубы, выправлять свой труд, несовершенство которого становилось тем более очевидным, чем больше он корпел над ним, задумав ввести в «Дополнения» главы о расправе Волкодава с насильниками на Утесе Сломанных Крыльев; о встрече с Детьми Утреннего Тумана и крылатыми псами – симуранами; о знакомстве с сумасшедшей Сигиной, оказавшейся Матерью Богов-Близнецов; о прекрасной Рейтамире и многом-многом другом.

Сначала дело не шло, он описывал события то слишком подробно, то слишком бегло, но постепенно нашел нужную интонацию, и вот уже первые две вставные главы заняли отведенное им в рукописи место, неузнаваемо изменив сухой, сдержанный текст, наполнили его жизнью и новым смыслом. Теперь Эвриху уже не приходилось надолго задумываться, мучительно трудно подбирать слова, крутить и примерять их, как кусочки затейливого мозаичного панно. Рука безостановочно скользила по листу, образы теснились в голове и фразы складывались сами собой, как будто кто-то диктовал ему готовое уже повествование, которое требовалось только перенести на пергамент. Это было упоительное ощущение, но еще важнее было то, что после прочтения написанное не блекло, подобно высыхающей гальке, а приобретало даже некоторую дополнительную глубину.

Так образ Волкодава, высветляясь и очищаясь от шелухи повседневности и обыденности, неожиданно стал приобретать совершенно иной масштаб. Прекрас-нодушный бродяга венн, не умевший связать двух слов, постепенно превращался в полубога, в некоего Божественного посланца. Точнее, вырастал до личности, способной взвалить на свои могучие плечи Божий промысел. Подобно тому, как кусок железа, пройдя горнило, побывав между молотом и наковальней и пережив холодный закал, превращается в несокрушимый клинок, призванный вершить Божий суд, варвар и каторжник, отстрадав, отбедовав, обагрив руки кровавым мщением, выходит на стезю служения добру и любви…

Перечитывая собственную рукопись, Эврих с удивлением начинал понимать, почему, путешествуя в обществе дикаря венна, постоянно ощущал себя рядом с ним, хотя и не желал признаться в этом даже себе самому, младшим неразумным братом, которому предстояло еще расти и расти, чтобы стать вровень с Волкодавом. Причина этого была, вероятно, в том, что, ведомый упорством своим и бескомпромиссностью, стремлением во что бы то ни стало защитить слабого и восстановить попранную справедливость, Волкодав, вольно или невольно, переступил какую-то невидимую черту, отделившую его от простых смертных. Желая помочь, защитить и спасти, он как бы стал вне людей, которым не чуждо ничто человеческое: лавочников и землепашцев, рабов, купцов, ученых мужей, воинов и жрецов. Он стал выше их алчности, тщеславия, сластолюбия и жажды власти, и было в этом что-то прекрасное и в то же время жутковатое, ибо не положено Небожителям, даже в образе каторжников, бродить по земле…

Эврих запустил пятерню в курчавую шапку золотых волос и задумался. Все было так и все же что-то не совмещалось, не складывалось, не срасталось… Волкодав – Небожитель? Что за чушь! Небожители, какие бы имена ни давали им люди, в большинстве своем были бесстрастными, мудрыми и могущественными, не отягощенные земными заботами, а венн… Он скорее напоминал этакого удивительного подвижника, кулаками утверждавшего превосходство человечности над жадностью, жестокостью и себялюбием. Но таких святых, кажется, до сих пор не было ни в одной религии… Или все же были?..

– Земля! Земля! – в один голос закричало сразу несколько человек, и Эврих, оставив рукописи на скамье – ничего с ними не сделается, – устремился на нос «Крылатого змея».

– Похоже, это и есть твой остров Спасения, – сообщил Демитар, вглядываясь в выраставшие на горизонте утесы.

Эврих в волнении стиснул кулаки, припоминая рассказы Тилорна о месяце, проведенном им среди этих неприютных и совершенно безжизненных на первый взгляд скал.

* * *

Чтобы отыскать звездную лодку Тилорна, Эвриху не потребовалось обходить весь остров. Громадное черное яйцо, из которого запросто мог вылупиться мономатан-ский слон, лежало посреди усыпанной щебнем площадки у основания высокой серой скалы в том же положении, в каком оставил его спустившийся с неба чародей около пяти лет назад. Дожди и ветры уничтожили все следы пребывания человека на расположенном вдалеке от торговых путей острове, где в зарослях низкорослого кустарника и жесткой серо-зеленой травы обитали лишь крысы и змеи да на прибрежных утесах обосновались многочисленные колонии чаек, скрипучие крики которых, сливаясь с шумом прибоя, звучали, казалось, над этим каменистым клочком суши с того момента, как подняли ее боги со дна морского.

Крутя ребристые ручечки из серебристого, отдаленно напоминающего металл материала, Эврих размышлял о том, что у обитателей различных островов бытуют почему-то одинаковые легенды о том, будто землю их Бог-рыболов выудил из моря, подцепив на гигантский крючок. Жители же материков рассказывают о появлении озер и рек вследствие того, что Бог уронил слезу, плюнул или, того чище, помочился. И те и другие представляют Бога могущественным великаном, подразумевая при этом, что сила зависит от размеров того или иного существа. Но разве найденное Волкодавом в расщелине Харан Киира тело Бога-Близнеца чем-нибудь отличалось от трупа обыкновенного человека? Разве тысяча секретов работы с металлами, кожей и стеклом, хранящиеся в голове Тилорна, делали ее похожей на гигантский чан для варки пива? Сам он не прикладывал никаких усилий, чтобы повернуть серебристые рычажки, благодаря которым в волшебных кристаллах совмещались зеленые линии и светящиеся желтым засечки, но Тилорн говорил, что силы, которые вызывает при этом сидящий в кресле человек, равны сотне горных обвалов, а звук, издаваемый разбуженной им звездной лодкой, слышен на высоте, во много раз превосходящей ту, которой может достичь самый могучий орел…

Черное яйцо – шлюпка, на которой Тилорн спасся после гибели своего летающего между мирами корабля, только издали казалась мертвой, и едва Эврих подошел к ней и произнес заветное слово, как оболочка ее треснула. То есть выглядело это именно так, ибо выдвинувшийся наружу и отъехавший в сторону овальный люк прежде был неотличим от закопченной обшивки яйца. Сияющее чрево его ничем не напоминало каюту «белухи» или любого другого судна. Собственно говоря, оно вообще не было похоже на каюту. Упругая, самосветящаяся поверхность стен, перетекающих в пол и потолок, кресло, способное превращаться в кровать, шесть растущих из пола рычагов и рукоятей и серебристая панель, испещренная штырьками и волшебными кристаллами разных размеров, в первое мгновение поразили и не на шутку испугали Эври-ха. Но стоило ему совершить первое из предписанных Тилорном действий, как все начало происходить так, как и предсказывал человек с бесконечно далекой планеты «Земля». Волшебные кристаллы, похожие на огромные квадратные глаза, ожили, и звездная шлюпка заговорила с аррантом на языке соплеменников Тилорна.

Убедить ее связаться со звездным манком, крутящимся вокруг планеты на непостижимой высоте, оказалось делом нехитрым, но трудоемким, однако главная сложность заключалась в том, чтобы изготовить «маяк», который позволит Тилорну оповестить своих земляков о том, где следует им его искать. Ибо великий ученый не был уверен, что зов звездного манка будет услышан немедленно, иначе, разумеется, никакие протесты и запреты Волкодава не удержали бы его от путешествия на остров Спасения. Но жить на этом каменистом клочке суши год, два, три, а то и больше – такая перспектива могла прельстить разве что отшельника или человеконенавистника, к каковым Тилорна ни в коем случае отнести было нельзя.

Потянувшись так, что захрустели суставы, Эврих поднялся из кресла, прислушиваясь к равномерному пощелкиванию, свидетельствующему, что изготовление «маяка» идет полным ходом, и вновь принялся осматривать внутренность звездной шлюпки. Крохотная каюта напоминала ему то ли нутро какого-то дивного зверя, то ли внутренность раковины. Раскинув руки, он кончиками пальцев мог коснуться ее стен, в недрах которых скрывались прикрытые упругой шелковистой оболочкой бесчисленные ящички и шкафчики, часть которых была выдвинута или распахнута, позволяя разглядеть цветные шнуры, тяжи из металлических тросиков, прозрачные трубки, блестящие загогулины и кристаллы с заключенными в искрящейся их глубине, как мухи в янтарной капле, прямоугольными паучками с серебряными лапками, сидящими на явно сотканной руками человека блестящей паутине…