Текст книги "Этническая история Беларуси XIX — начала XX века"

Автор книги: Павел Терешкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 3
ЭТНИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ БЕЛАРУСИ И ФОРМИРОВАНИЕ НАЦИОНАЛЬНЫХ ОБЩНОСТЕЙ В ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ (1810-е – начало 1860-х гг.)

К вопросу об этническом самосознании М. Бобровского и И. Даниловича

Среди нерешенных проблем историографии этнической истории Беларуси особое место занимает вопрос о времени зарождения белорусского национального движения. В польской, немецкой и американской историографии его относят к началу XX в., в белорусской же – к 1810-м гг. и связывают с деятельностью группы во главе с профессорами Виленского университета Михаилом Бобровским и Игнатием Даниловичем. Существует устойчивая традиция, предписывающая им роль аачинато-лей белорусского национального возрождения. Достаточно напомнить работы А. Цвикевича [243], В. Талочки [219], А. Станкевича [389], Б. Бялокозовича {333], О. Латышонка [87], В. Шведа [306], а также ранние публикации автора [222, 344]. Следует отметить, что, например, А. Станкевич считал, что у М. Бобровского национального самосознания еще не было, «однако он был к нему достаточно близок» [389, с. 45]. Б. Бялокозович отмечал, что М. Бобровский и И. Данилович «не имели еще четко обозначенного национального самосознания и идентичности», что это был период «неосознанного» национального возрождения» [333, с. 56, 63]. Комплексный анализ биографических сведений, свидетельств современников, а также малоизвестного эпистолярного наследия М. Бобровского позволяет значительно уточнить этот вопрос.

В пользу отождествления М. Бобровского и И. Даниловича с первым поколением «будителей» свидетельствуют два следующих фрагмента. Павел Бобровский, племянник М. Бобровского, в своей монографии по истории униатской церкви в Беларуси отметил, что «...после Венского конгресса в западных губерниях обра зовалась малоизвестная партия, имевшая во главе некоторых профессоров Виленского университета, которые охотнее хотели бы восстановления Великого княжества Литовского, нежели соединения Литвы и Волыни с прежней короной; эта незначительная по числу своих членов русско-литовская партия мечтала о возрождении белорусского языка, на котором был издан первоначально Литовский статут, остававшийся еще в силе» [20, с. 204, 205]. Необходимо подчеркнуть, что слово «партия» у П. Бобровского не имеет современного политического смысла и означает только группу единомышленников. Нет сомнений, что под «некоторыми профессорами» понимаются именно М. Бобровский и И. Данилович. В целом эти сведения вполне вызывают доверие, так как П. Бобровский мог их получить непосредственно у М. Бобровского, своего родственника и воспитателя, в доме которого прошла часть его детства [19, с. 40].

Более того, тезис П. Бобровского подтверждает его известный оппонент Йозеф Белиньский, автор трехтомного описания истории Виленского университета. В частности он отмечал, что «после войн Наполеона, когда в разных странах начала пробуждаться идея национальности, в Вильно группа молодежи, главным образом сыновей униатских священников, в поиске сведений о своей национальности и религии начали собирать и читать старые пер-гаменты. ... Во главе этой группы стали Михаил Бобровский, Игнатий Данилович, Антоний Марциновский [334. Т. 2, с. 386]. Именно последний, по мнению Й. Белиньского, «разбудил это движение и передал его дальнейшее развитие в умелые руки Даниловича и Бобровского» [334. Т. 3, с. 442]. Молодежь эта владела «в определенной степени языком старославянским, в определенной степени языком белорусским...» [334. Т. 3, с. 155].

К этому можно добавить и несколько специфическую трактовку М. Кояловича, который описывал появление в Западной России «небольшой партии польских людей, которые приходили к осознанию того, что они не поляки, а тем более не польский народ их страны. Они задумали восстановить (в науке) самостоятельность западной России. Основали они ее на следующих началах. Они взяли старую идею политической независимости Литвы и полагали, что Западная Россия может выработать эту самостоятельность при польской цивилизации, но свободно, естественно, без всякого насильственного подавления местных народных особенностей. Такая теория высказывалась, довольно значительно, в трудах Даниловича, в истории Литвы Нарбута и в сочинении Яро-шевича "Картина Литвы"» [81, с. 16, 17].

В свете приведенных данных представляется достаточно очевидным, что речь идет действительно о зарождении национального движения. Необходимо отметить, что М. Бобровский и И. Данилович родились и выросли в семьях униатских священников на Белосточчине – территории белорусско-польского пограничья. Хорошо известно, что у населения пограничных регионов, даже в условиях традиционного общества, самосознание выражено более четко, чем в глубине этнического массива. Пробуждению национального сознания содействовала и социальная ситуация. Напомним, что М. Грох считает условием успешного развития национального движения «принципиальное наличие вертикальной социальной мобильности, как минимум для некоторого числа представителей недоминантной группы (такая возможность была обеспечена самим существованием Виленского университета. – П. Т.), а также конфликта между выходцами из среды недоминантной группы, с одной стороны, и замкнутого, наподобие касты слоя элиты, которая сохраняла наследственный контроль над наиболее важными позициями в государстве, с другой» [359, с. 86, 87]. Не вызывает сомнения и возможность формулирования политической программы восстановления Великого княжества Литовского. Известно, что такие проекты разрабатывались накануне войны 1812 г. [49, с. 91-96]. Крупной заслугой М. Бобровского стала публикация Супрасльской летописи. Собиранием и публикацией исторических и юридических документов по истории Беларуси XVI-XVIII вв. занимался И. Данилович.

Вместе с тем существуют материалы, которые явно противоречат всем предшествующим рассуждениям. Известно, что большая часть трудов М. Бобровского так и не была напечатана. Анализ же того, что увидело свет, плохо сочетается с представлением о нем как о белорусском «будителе». Мы остановимся на комментариях М. Бобровского к опубликованной им же статье хорватского священника М. Совича «Рассуждения о неспособности славянского литературного языка в Далмации». Пафос работы М. Совича заключался в том, что старославянский язык достаточно понятен подавляющему большинству носителей славянских диалектов, а создание новых литературных языков, например, далматинского или иллирийского, дело бесперспективное. «Где же найдутся две округи, не говоря уже о протяженных провинциях Иллирии, или самой Далмации, в которых был бы одинаковый гражданский диалект», ... «можно ли найти хотя бы двух писателей далматинских, которые достигли бы между собою согласия в орфографии и словах» [396, с. 213]. В своих комментариях М. Бобровский продолжил тему М. Совича рассуждениями о причинах упадка старославянского языка на Литве. «Когда в Литве в дела дипломатические и Трибуналов был введен диалект белорусский, когда Ска-рына перевел на тот же диалект Святое Писание, когда Корона, получив верховенство над Литвой польским языком господствовать начала, когда для разожженного соперничества между религиозными исповеданиями начато было уже и на белорусском, уже и малорусском диалекте и червоннорусском, с примесью польского, писание книг полемичных, проповедей, катехизисов и других произведений духовных ...как же мог не измениться древний язык» [396, с. 406]. В своем стремлении к возрождению старославянского языка М. Бобровский предлагал даже польский язык перевести на кириллический алфавит, так как «не все, однако, определения звуков соответствуют звучанию польского языка» [396, с. 301]. Вообще М. Бобровскому представлялось, что «введение в школы и семинарии этого первоначального языка без сомнения воскресит сам язык» [396, с. 404]. Он также предлагал составить общий сравнительный словарь всех славянских диалектов, который должен иметь в основе древний язык славянский, как мать этих диалектов» [396, с. 406].

Примерно в это же время, в 1827-1829 гг. в письмах к Й. Лелевелю М. Бобровский делает несколько саркастических замечаний по отношению этнической идентичности И. Даниловича. Так, в письме от 11.07.1827 г. он пишет о встрече «с подлесяниным (так он часто называл И. Даниловича в своих письмах), который, как видно, полностью схохлился или также оказачел». В этом же письме М. Бобровский сообщает, что не злится на И. Даниловича, хоть последний и «происходит из национальности хохлацкой» [239, с. LXXXLIV-LXXXLV]. В следующем письме от 20.11.1828 г. он пишет, что «падлесяк между казаками целиком оказачел. Хорошо было бы, если бы он женился, но не на казачке» [239, с. LXXXVII]. А в письме, написанном в ноябре 1829 г., он выражал надежды на некоторые обстоятельства, которые помогут «перетащить Игната со столицы хохлов до столицы Ягеллонов» [239, с. LXXXVII].

Естественно, возникает вопрос: каким образом все это сочетается с представлением о М. Бобровском и И. Даниловиче как о зачинателях белорусского национального возрождения. Сознание, в том числе и этническое, любого человека подвержено изменениям. Особенно это характерно для периода становления национальной идентичности. М. Бобровский, например, в письмах к Й. Добровскому, Й. Циммерману и Й. Лелевелю чаще всего (в четырех случаях) обозначал себя как «русин» («Ruthenus») и один раз как «поляк» («Polonus»). Характерно, что название «русин» употреблялось им как однопорядковое «мазуру» (так он шутливо называл Й. Лелевеля и «падлесянину» [239, с. XLVIII, LXXXVI, XCVII]. Добавим к тому точку зрения П. Бобровского о том, что его дядя «принадлежал к древнему роду чернорусских славян» [19, с. 12].

Причины изменения идентичности И. Даниловича достаточно прозрачны. Переезд на Украину и знакомство с кругом так называемых харьковских романтиков-украинофилов не мог не повлиять на него. Тем более, что определенные этнические основания для этого были. Как отмечает О. Латышонок, и И. Данилович и М. Бобровский родились на территории распространения так называемого «подляшского» диалекта, который достаточно существенно отличался от белорусского языка [87, с. 12]. Однако несмотря на общие этнические корни «украинизация» И. Даниловича вызвала негативную реакцию М. Бобровского.

Что же касается последнего, то на его мировоззрение большое значение оказало пятилетнее путешествие по Центральной, Южной и Западной Европе. Многие исследователи обращали внимание на его контакты с чешскими «будителями» Й. Добровским и В. Ганкой. Анализ писем М. Бобровского свидетельствует, что именно с первым у него установились наилучшие отношения. При этом необходимо отметить, что хотя Й. Добровский и оказал огромное влияние на становление чешского национального возрождения, сам он относился к нему не только пессимистично, но даже негативно. Чешская история для него была не более чем объектом научного исследования. Вероятно, именно он так сильно повлиял на смену взглядов М. Бобровского.

Подчеркнем, что подобные изменения не являются чем-то необычайным для начальных периодов развития национальных движений. Достаточно вспомнить судьбу членов так называемой «Русской троицы» – издателей одного из первых украинских литературных альманахов «Русалк1 Дн1сггрово1» (1837 г.). Один из них И. Вагилевич в последствии присоединился к польскому га-лицийскому движению (как «Ruthenus-Polonus»), а Я. Головацкий переселился в Россию, возглавил Виленскую археографическую комиссию и превратился в апологета западно-русизма [16, с. 98]. Достаточно типичным было отсутствие уверенности в перспективах своей этнической группы. Так, один из основателей собирания эстонского фольклора и издания эстонской дидактичной литературы Ф. Фельман считал, что самостоятельная эстонская нация едва ли имеет шансы быть созданной [380, с. 294]. М. Грох вообще считает, что подобные воззрения характерны для начальной (так называемая стадия «А») стадии формирования нации, когда деятельность активистов движения ориентирована на изучение и популяризацию знаний о лингвистических, культурных, социальных и, отчасти, исторических атрибутах недоминантной группы [358, с. 81].

Таким образом эволюция этнических взглядов М. Бобровского и И. Даниловича представляется следующей: в 1815 (а, возможно, и ранее) – 1817 гг. они действительно выступают как лидеры белорусского возрожденческого движения. В 1817-1822 гг. М. Бобровский постепенно переходит на позиции общеславянского религиозно-культурного возрождения, позднее – эволюционировал в сторону прото-западно-русизма, о чем свидетельствуют его надежды использовать российскую власть для укрепления позиций униатской церкви, а также негативное отношение к восстанию 1830-1831 гг. [87, с. 13]. У И. Даниловича после переезда в Украину «пробудилась» украинская идентичность, вместе с тем он, судя по всему, продолжал связывать себя историческим наследием Великого княжества Литовского.

Социальное значение и масштаб деятельности группы М. Бобровского и И. Даниловича собственно для Беларуси недостаточно ясны. По замечанию П. Бобровского можно судить, что активность этой группы не ограничивалась только стенами Виленского университета, однако никаких конкретных сведений он не сообщает. В письме Й. Лелевелю от 25.02.1825 г. М. Бобровский упоминает кроме И. Даниловича еще 14 человек, высланных из Вильно, но это еще не свидетельствует об их связи с группой [239, с. LXXIX]. Хотя Й. Белиньский считал, что А. Марциновский «разбудил это движение» в издававшемся им журнале «Dziennik Wilenski», едва ли было опубликовано что-нибудь, за исключением статьи М. Чарновской, артикулирующее белорусскую этнич-ность [342]. Показательно, что одним из наиболее известных учеников М. Бобровского и И. Даниловича был основатель литовской национальной историографии Шимонас Даукантас. Найти также национально ориентированную личность среди белорусских историков в то время было сложно. Не менее проблематично обнаружить связь группы с последующим развитием акцентировано белорусской историографии, этнографии, фольклористики, литературы, а тем более и с национальным движением. Существующее предположение об опосредованном влиянии М. Бобровского и И. Даниловича на Я. Чечота и его увлечение белорусским фольклором вполне вероятно, однако не подтверждается конкретными данными. С точки зрения Н. Хаустовича, М. Бобровский не имел непосредственного отношения к изданию Катехизиса 1835 г. [240, с. 148]. Таким образом, деятельность группы М. Бобровского и И. Даниловича, представляя собой в 10-х гг. XIX в. начальный этап национального возрождения, позднее объективно содействовала развитию «краевой» идеологии и, в меньшей степени, литовского национального движения.

Артикуляция белорусской этничности в 1830-1850-х гг.

На наш взгляд нет смысла подробно останавливаться на анализе различных проявлений артикуляции белорусской этничности, языка и исторического прошлого в творчестве или публикациях Я. Чечота, Я. Борщевского, А. Рыпинского, В. Сырокомли, А. Абрамовича, В. Дунина-Марцинкевича, П. Шпилевского, И. Григоровича, так как это уже многократно делалось [85], в том числе и достаточно критически [397, 379]. Вместе с тем хотелось бы отметить ряд принципиальных моментов.

Во-первых, едва ли есть основания квалифицировать все эти феномены как проявления движения, т. е. более-менее организованной и политически направленной активности даже в 1850-х гг. В одном из своих писем к М. Драгоманову, В. Савич-Заблоцкий, пытаясь дать целостную картину этого явления, сообщал, что еще до 1860-1863 гг. «до десятков пяти экономов, попов, панских гувернеров, ксендзов», т. е. «малопоместных» ... с «простым народом побратались, да и его языком писать и говорить могли» ... Они мысли никакой другой, цели никакой кроме благотворительности своей к этому народу не имели – ни политической, ни социальной цели, и через это-то себе его веру и сердце завоевали» [190, с. 315, 316]. Различные формы литературно-художественной жизни носили либо характер городских салоно(кружки А. Киркора в Вильне, В. Дунина-Марцинкевича в Минске, А. Ве-риги-Даревского в Витебске), либо землячеств (Я. Борщевского в Санкт-Петербурге), но не этнокультурных объединений. Произведения на белорусском языке у большей части представителей «белорусской школы» появлялись эпизодически. Это в равной степени касается и всех других форм акцентации белорусской эт-ничности, а также и самих авторов. Всему этому явно не хватало преемственности. Характерно, что Я. Чечот, считавший Катехизис 1835 г. «единственным, что есть у многомиллионного белорусского народа», признавался, что ни разу его даже не видел [251, л. 9 об., 10]. Литература на белорусском языке адресовалась, нередко, узкому кругу читателей. Так, например, известные анонимные поэмы «Энеида навыворот» и «Тарас на Парнасе » были рассчитаны на восприятие той незначительной части населения, которая не только была грамотной, но и разбиралась в тонкостях античной мифологии, а также была в курсе борьбы идейно-литературных направлений того времени – классицизма и романтизма. Только обладая всеми этими знаниями, можно было до конца понять острый травестийный смысл анонимных поэм. Остается открытым вопрос и о побудительных импульсах обращения к артикуляции белорусскости. Хорошо известны контакты Я. Борщевского с Т. Шевченко. По мнению Н. Вакара именно они побудили Я. Борщевского к собиранию белорусского фольклора [397, с. 76].

Во-вторых, при всем значении католической и шляхетской по происхождению интеллигенции абсолютно не правомочно сводить артикуляцию белорусской этничности исключительно к ее активности. Это, в частности, уже отмечалось С. Кузняевой на примере с П. Шпилевским [85, с. 62]. Не случайно и В. Са-вич-Заблоцкий среди любителей белорусского языка упомянул и ксендзов и попов. Необходимо отметить, что в сфере фольклористики и языкознания деятельность православных была не менее (если не более) результативной, если вспомнить представителя поколения М. Бобровского и И. Даниловича – И. Носовича и его публикацию, по существу первую, словаря белорусского языка. К этому можно добавить и усилия выходцев из крестьянского сословия, например вольноотпущенника Н. Анимелле, пожалуй, самого усердного из авторов «Быта белорусских крестьян» (1854).

В-третьих, самосознание создателей белорусскоязычных произведений было лишено четкой национальной направленности.

Это касается даже тех, кто позднее рассматривался в качестве первопроходцев. Так, например Я. Чечот не отождествлял себя с белорусами, считая, что «самостоятельная обработка этого наречия без помощи посторонней подлежит сомнению» [251, л. 10 об.]. То же касается и В. Дунина-Марцинкевича, для него Беларусь не была самостоятельной в национальном отношении, представлялась территориально-этнографической, а не национальной целостностью. Шляхетское происхождение практически всех («при-мордиальный» аспект социальной структуры), за исключением В. Коротынского, литераторов в условиях консервации иерархич-ной социально-этнической структуры общественных отношений делало психологически чрезвычайно сложно преодолимой, в буквальном смысле слова, пропасть между собой и крестьянством.

Однако, в-четвертых, объективно эта активность служила доказательством потенциальной возможности и способности этноса встать на путь национального развития. Об этом свидетельствовало и распространение самодеятельного литературного творчества среди социальных низов многочисленных «гутарок», возникавших на стыке фольклора и профессиональной литературы. Близко к ним по содержанию стоит единственное известное стихотворение П. Багрыма. Уступая «шляхетской» литературе по художественному уровню, «гутарки» значительно превосходили их по социальной направленности содержания. В них критически осмысливались наиболее злободневные проблемы крестьянской жизни – социальное неравенство, усиление крепостнической эксплуатации, разрушение традиционных устоев жизни под воздействием развития рыночных отношений и т. д. Само их появление свидетельствовало о наличии определенных социальных ожиданий в среде крестьянства.

В целом же развитие белорусски артикулированных литературы, фольклористики, историографии в первой половине XIX в. едва ли было способно сколько-нибудь значительно повлиять на этническое сознание на массовом уровне. Относительная слабость проявлений артикуляции этничности в Беларуси в этот период не является чем-то исключительным. Оно было достаточно типичным для того времени и обусловлено в первую очередь чисто стадиальными причинами. Так, Маати Клинге отмечает, что относительно слабое развитие финноязычной культуры в первой половине XIX в. было связано не с какими-либо притеснениями, а с отсутствием интеллектуального потенциала: «в целом образованных людей было довольно мало и поэтому потребовалось много времени, прежде чем они смогли создать что-либо, имеющее постоянную ценность» [73, с. 78].

Белорусская этничность и политика российской администрации на рубеже 1830-1840-х гг.

В этой ситуации куда большее значение для этнической истории имело изменение политической ситуации. Нам хотелось бы сконцентрировать внимание на событиях 1839-1840 гг., имевших принципиальное значение для всего исследуемого периода. К ним относится ликвидация униатской церкви, упразднение Статута Великого княжества Литовского и запрет официального использования терминов Белоруссия и Литва. Необходимо отметить, что процесс перехода части униатов в православие начался задолго до Полоцкого собора 1839 г. Уже в 1800 г., например, в Минской губернии униаты составляли 40,2 % христианского населения, православные – 33,9 %, католики – 25,8 % [55, с. 41]. Более того, оно имело четко выраженные региональные особенности. На северо-западе перевод в православие действительно осуществлялся принудительными мерами. В Центральном Полесье переход униатов в православие начался сразу же после присоединения к Российской империи. Так, например, на территории Пинского, Мозырского и Речицкого уездов только на протяжении второй половины 1796 г. в православие перешло 12 тыс. униатов [111, л. 23]. А в 1835 г. из 1720 священников на территории этого региона православные составляли 65,7 %, католики – 2,1 %, униаты – 32,2 % [112, л. 26-30]. Такая ситуация была характерна и для Восточной Беларуси, где к моменту раздела Речи Пос-политой сохранялась православная епархия, а униатская церковь была относительно новым, не закрепившимся в традиции явлением. Ликвидация униатства в целом, вне всякого сомнения, осложнила процесс формирования белорусской национальной идентичности. Однако, на наш взгляд, не следует и преувеличивать значение этого фактора и придавать ему фатальный характер, о чем будет сказано ниже.

Если ликвидация униатства выглядит достаточно логичным, закономерным с точки зрения российской администрации шагом, результатом реализации последовательного и длительного проекта, то мотивы двух других мероприятий 1840 г. до сих пор представляются не совсем ясными. Напомним, что на протяжении 1830-х гг. специальной правительственной комиссией велась работа по подготовке переиздания свода законов Западных губерний. Однако когда работа была завершена и представлена на утверждение, было отдано распоряжение упразднить действие Статута и ввести вместо него Русское законодательство. Такой шаг специальный комитет по делам Западных губерний обосновывал стремлением «удаления в жителях Северо-Западного края всякой мысли о самостоятельности действующего у них законодательства, могущего служить какою-либо преградой к слиянию их с коренной Россией» [178, л. 136 об., 137]. Практически одновременно, 18 июля 1840 г., Николай I лично запретил употреблять термины Белоруссия и Литва. Очевидно, что последнее решение было достаточно спонтанным, о чем свидетельствует история появления этого запрета. Известно, что на подпись Николаю I был представлен документ рутинного содержания, упоминавший Белоруссию и Литву. На полях его появилось замечание: «Впредь этих названий никогда не употреблять, а прописывать губернии поименно» [177]. Именно в таком виде документ был растиражирован и разослан в качестве нормативного в губернские правления. Так как «прописывать названия» шести губерний было несколько неудобно, начиная с 1842 г. закрепляется казенный термин «Северо-Западный край России». Впрочем, по мнению О. Ла-тышонка сам термин появился значительно раньше – еще в конце XVIII в., а именно в работе католического епископа Беларуси С. Богуш-Сестранцевича «О России западной», напечатанной в 1793 г. в Могилеве [367, с. 36]. Позднее он приобрел идеологический смысл в рамках концепции «западно-русизма». Эти события не сложно интерпретировать в качестве отправного момента политики русификации, тем более, что именно так, как стремление «стереть с лица земли целую народность» они и воспринимались, например, белорусскими народниками [164, с. 61]. Причем речь идет не об административной, а именно культурно-национальной русификации. Характерно в этом отношении опубликование в 1839 г. уникального, на наш взгляд, издания «Опытов в русской словесности воспитанников гимназий Белорусского учебного округа», фактически сборника школьных сочинений (в том числе и А. Киркора). Идеологический смысл солидно оформленной публикации более чем очевиден – продемонстрировать успехи в де-полонизации учебных заведений. Однако к этому необходимо добавить еще более существенный момент – в сборнике были опубликованы, якобы собранные гимназистами, народные песни «Из под Слуцка, из под Клецка» и «Ох, колы б, колы, москали б прышлы», призванные засвидетельствовать историческое стремление простого народа к соединению с Россией. И хотя псевдофольклорный характер этих сочинений был очевиден (что позже было отмечено Н. Янчуком), это не помешало их распространению в среде православных священников и чиновников во второй половине XIX в. [323, с. 4].

Вместе с тем не совсем понятно, почему все эти мероприятия, особенно запрет употреблять название Беларусь, были проведены именно в 1839-1840 гг. Едва ли на российскую администрацию могли сильно повлиять публикации белорусского Катехизиса и первого тома фольклорного сборника Я. Чечота. Куда вероятней предположить, что это была реакция на раскрытие конспиративной сети Шимона Конарского. В данном случае имела значение и сама подготовка восстания, и его участие в прошлом в деятельности Молодой Польши – одной из составных частей националистического «интернационала» Дж. Мадзини. Не исключено, что свою роль в упразднении Статута Великого княжества Литовского сыграло то, что в его переиздании принимал участие И. Данилович, поддерживавший связи с Й. Лелевелем (результатом чего стала публикация Статута 1529 г. в 1841 г. в Познани). В заключение рассмотрения этих сюжетов необходимо подчеркнуть, что запрет названия Белоруссия носил достаточно формальный и временный характер. Уже в 50-х – начале 60-х гг. он свободно употреблялся даже в официальной периодике.

Актуализация белорусского вопроса на рубеже 1850-1860-х гг.

В период политического кризиса на рубеже 1850-1860-х гг. общественный интерес к белорусам как к потенциальному социальному и политическому ресурсу значительно обострился. Он отмечался как в поведении российской администрации, так и оппозиционного ей польского движения.

Активность российской администрации и проправительственных кругов в этом отношении достаточно хорошо проанализирована в работах А. Цвикевича и С. Александровича [243, с. 40-142; 2, с. 12-18]. Нам хотелось бы акцентировать внимание на одном положении, имеющем принципиальное значение для этнической истории Беларуси второй половины XIX – начала XX в. Оно было опубликовано в 1863 г. в «Вестнике Юго-Западной и Западной России» в следующей формулировке: «К ней (т. е. Беларуси. – П. Т.) обыкновенно относят только Могилевскую и Витебскую губернии, а всему остальному дают название Литвы, ... в Минской же губернии, Виленской и Гродненской – простой народ – белорусы. Поэтому и слово Литва должно даваться не всему Западному краю, а только той его местности, где действительно сплошная масса литовского населения» [27, с. 76]. Трудно сказать, было ли это пожелание автора публикации или таким образом демонстрировались намерения администрации, однако несомненно, что после 1860-х гг. термины «литвины», «литовцы» по отношению к белорусам исчезают из официальных документов, статистики и т. д.

Что касается активности польского движения, также детально изученного, то особое внимание привлекает ток пазывпе-мая «хлопомания», т. е. подчеркнутый интерес представителей социальной элиты к белорусскому языку и культуре. В Украине в результате развития подобного движения появилась личность И. Антоновича, учителя М. Грушевского. «Хлопомания» в Беларуси изучена недостаточно. Представление о ней дают свидетельства М. Кояловича и В. Савич-Заблоцкого. Так, М. Кояло-вич писал, что в начале 1860-х гг. «...ввиду успехов крестьянского дела ... народ белорусский обратил на себя внимание польской партии, ... она стала понимать, что народ составляет силу, с которой надо сближаться. Потом вельможные паны стали чаще показываться в кругу крестьян и ласково беседовать с ними на их родном белорусском наречии; в этих беседах более всего старались они внушить мысль, что без панов не будет житья; оделись сами и нарядили своих жен и дочерей в толстое серое сукно домашнего изготовления и в этой народной одежде поехали к мировым посредникам предъявлять свои требования. Между тем появились на белорусском наречии и даже пелись в некоторых костелах так называемые патриотические гимны, переведенные с польского или вновь специально сочиненные для крестьян; в придачу к этим гимнам были стихотворения, также на местном наречии, в которых осмеивалась дарованная крестьянам воля; изображалась ненависть к постоянным врагам их – маскалям» [81, с. 387]. В периодической печати появлялись статьи, адресованные крестьянам. Их авторы-помещики подписывались псевдонимами типа «крестьянин такой-то» или «крестьянин откуда-то». Как отмечалось в прессе, «настоящие литовские вельможи, одеваются в платье самого грубого деревенского сукна... называют себя мужиками» [101, с. 533, 534]. К числу проявлений «хлопомании» можно отнести увлечение сбором этнографических материалов князем К. Радзивиллом. Тетрадь с его записями, собранными в Новогрудском уезде, хранится в Архиве русского географического общества. Интересно, что, по мнению К. Радзивилла, «у крестьян употребляется древних кривичан язык», который он характеризует как «посреду-ющее между польским, русским и украинским языками» [10, л. 1]. Другим свидетельством «хлопомании», судя по всему, был появившийся в 1862 г. «Букварь для добрых деток-католиков», по содержанию скорее катехизис, организация издания которого нередко предписывается А. Аскерко [например, в соответствующей статье в первом томе "Энцыклапедьп ricтopыi Беларусі"]. Характерно, что содержание предисловия «Букваря ...», представляющее идилличную картину социальных отношений в белорусской деревне («паны вам злого не желают») и ориентирующее читателей-крестьян «жить в согласии (с помещиками), как добрым соседям», во многом подтверждает достоверность информации М. Кояловича [2, с. 19].