Текст книги "Этническая история Беларуси XIX — начала XX века"

Автор книги: Павел Терешкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Деятельность «Крывицкого вязка» не имела и едва ли могла иметь сколько-нибудь значительные социальные последствия, о чем свидетельствует хотя бы то, что о самом существовании организации не вспоминали ни «Гомоновцы», ни «Нашенивское» поколение белорусских активистов. Вместе с тем члены «Вязка», по крайней мере в лице В. Савич-Заблоцкого, осознавали свою связь с предшествующим поколением белорусских литераторов и политиков, хотя относились не однозначно («не искренний такой Марцинкевич», «Калиновский пан») [190, с. 316]. Преемственность ощущается и в самом использовании этнонима кривичи – традиции отождествления белорусов и кривичей, заложенной по крайней мере еще Я. Чечотом. В какой мере члены организации осознавали себя белорусами и пользовались этим этнонимом, сказать сложно, но В. Савич-Заблоцкий в своих письмах М. Драгоманову, описывая издательскую программу «Вязка», упоминает «белорусские книги», «белорусский словарь», а себя отождествляет с «Русью Белой». Одновременно с этим белорусский язык фигурирует в таких определениях, как «диалект чернолюда», «мужицкий язык», а идентичность членов организации как «руство» («руство свое», «история нашего руства»), видимо, производное от «русин» или «rutherms».

Если в «хлопомании» «Крывицкого вязка» хотя бы номинально ощущается преемственность с традициями пропольски ориентированного политического движения, то активность «гомоновцев» возникла на принципиально иной идеологической основе. Характерен в этом отношении тот факт, что в их публицистике ни разу не упомянуто даже имя К. Калиновского. Российское народничество, будучи национально-социалистическим по сути (особый путь России, основанный на общинных традициях), самой своей формой агитации («хождения в народ») провоцировало артикуляцию этничности. Известно, что в Беларуси пропаганда социалистических идей среди крестьянства лучше всего удавалась тем революционерам-народникам, которые владели белорусским языком [191, с. 71]. Народническая идеология повлияла не только на развитие белорусского и украинского, но и эстонского национального движения.

Публицистика белорусских народников представляет собой новый этап формирования национального самосознания. Характерно, что белорусское народничество не было однородным явлением. В нем отчетливо прослеживается как культурно-просветительское, так и радикально-революционное направление. К первому относятся так называемые «Письма Данилы Боровика». Они представляют собой типичный национальный манифест – программное произведение, содержащее представление о белорусах как самостоятельном этносе, основных компонентах его культуры, а также призыв к изучению его с целью создания национальной культуры> «органически согласующейся с требованиями народной жизни» [164, с. 29]. Политическая программа Д. Боровика была ограничена требованием создания славянской федерации «путем мирным без катастроф» [164, с. 25].

Умеренной политической программе Д. Боровика было противопоставлено левонародническое требование «Щирого белоруса» придать движению в Беларуси освободительный революционный характер, солидарный с задачами «Народной воли» [164, с. 53]. Этому подходу к организации движения, органичному сочетанию национальный и социальных задач были посвящены два номера журнала «Гомон». Его авторы поднялись до теоретического осмысления этих проблем и нашли правильное, в тех исторических условиях, решение. «Мы, белорусы, – писали они, – так как мы должны бороться во имя местных интересов белорусского народа и федеративной автономии страны, мы, революционеры, потому что разделяем программу народной воли и считаем необходимым принять участие в этой борьбе, мы, социалисты, потому что нашей главной целью является экономическое улучшение страны на началах научного социализма» [164 с. 120]. Заслугой белорусских революционных народников было не только то, что они впервые определенно и конкретно объявили о существовании самостоятельного белорусского этноса и своей принадлежности к нему, но сформулировали развернутую политическую программу, т. е. достигли достаточно высокого уровня развития национальной идеологии. Характерно также, что они считали возможным добиться социальной и национальной справедливости только в результате свержения самодержавия в союзе со всеми народами России и создания федеративного государства. Р. Радзик, подробно анализируя историю появления и содержания публицистики белорусских народников, отмечает, что опубликована она была в Петербурге и на русском языке. В этом, на наш взгляд, нет ничего удивительного. Петербург сыграл важную роль не только в развитии белорусского, но и многих других национальных движений, например латышского. Этому способствовали относительно более благоприятные политические условия и, что самое главное, наличие студенческой социальной среды, наиболее подходящей для генерирования национальных идей и отсутствовавшей в Беларуси. Что же касается русского языка публицистики, то иноя-зычие было типичной чертой большого количества национальных движений этой эпохи. А. Плаканс отмечает, что, например, в 1870-1880-х гг. полемика между активистами младо-латышского движения часто велась на русском или немецком языках, а ведущий латышский композитор второй половины XIX в. Й. Ви-толс по его собственному признанию вообще плохо знал латышский язык [378, с. 224, 233]. К этому необходимо добавить, что белорусские народники довольно хорошо владели белорусским языком, о чем свидетельствуют отдельные фрагменты на страницах журнала «Гомон» [ 164, с. 114].

Особый интерес, естественно, вызывают личности издателей журнала «Гомон» А. Марченко и X. Ратнера. На наш взгляд, социальное происхождение А. Марченко (из семьи крестьянина-вольноотпущенника) глубоко симптоматично. Трудно сказать, был ли он первым крестьянином-белорусом, обучавшимся в университете, но хорошо известно, что первый латыш, закончивший Дерптский университет, К. Безбардис стал одним из лидеров национального дьижения (его пророссийского течения) [401, с. 130]. Не менее интересно наличие у истоков белорусского политического национализма фигуры еврея X. Ратнера. Его участие, по-видимому, не ограничивалось только организацией нелегальной типографии. Содержание «Гомона» не только отличалось сочувственным отношением к евреям, но подчеркиванием того, что «беднейшая часть еврейства нигде так не сошлась с народом, как в Белоруссии: евреи не только усвоили здесь некоторые народные обычаи и предрассудки, но даже нередки случаи единодушной борьбы этой части с белорусами же против евреев же богачей и панов ...» [164, с. 111]. Отметим, что участие евреев в национальных движениях народов Центрально-Восточной Европы не является чем-то необычным. Так, например, в конце XIX в., по мере того как украинское движение стало набирать силу, в нем появляются такие евреи-украинофилы, как А. Марголин, И. Гермайзе, М. Гехтер и др. [38, с. 65], несмотря на то, что традиционно взаимоотношения между украинцами и евреями были более конфликтными, чем между белорусами и евреями. Однако, даже несмотря на это обстоятельство, участие X. Ратнера в разработке наиболее раннего из ныне известных документальных свидетельств белорусской национальной идеологии, представляет, на наш взгляд, явление уникальное.

Необходимо также подчеркнуть, что белорусская национальная идеология была создана, судя по всему, уроженцами восточной части Беларуси. Р. Радзик, правда, приводит точку зрения В. Йодко-Наркевича относительно того, что «редакторами его ("Гомона") были молодые поляки» [379, с. 252]. На наш взгляд, содержание «Гомона» едва ли об этом свидетельствует. Впрочем, и сам Р. Радзик отмечает, что подходить к утш'рждоиию Н. Йод ко-Наркевича нужно с осторожностью.

Еще один интересный момент – в публицистике можно встретить многочисленные ссылки на национальные движения других народов как примеры для подражания белорусами. В частности, в послании Д. Боровика примерами «согласия деятельности интеллигенции главным чертам народного характера» приводится русская, украинская, польская, финская культура, а латыши и эстонцы названы «российскими ирландцами» [164, с. 25]. В первом номере «Гомона» необходимость национального пробуждения обосновывается тем, что «проснувшаяся народность не даст себя в обиду и не позволит безнаказанно давить себя сильнейшим, примеры чего в настоящее время мы встречаем повсюду (например, среди славянских народностей Австрии и т. п.)» [164, с. 25].

Группа белорусских народников, объединившаяся вокруг журнала «Гомон», просуществовала относительно недолго, ее пропагандистская деятельность была ориентирована преимущественно на восприятие учащейся молодежи. Поэтому воздействие на формирование национального самосознания было ограниченным. Нельзя не согласиться с Р. Радзиком в том, что белорусские народники «не оставили за собой ни непосредственных преемников, ни значительных следов в сознании создателей белорускости предреволюционного периода двадцатого века» [370, с. 255]. Более того, достоянием белорусской историографии наследие белорусских народников по существу становится лишь в 1930-х гг.

Важным этапам в развитии национального движения стала обозначившаяся во второй половине 1880 – начале 1890-х гг. активность группы либеральной интеллигенции, связанной с изданием первой неофициальной газеты в Беларуси «Минский листок» (с 1886 г.) и историко-литературных альманахов – «Календарей Северо-Западного края» (1889-1893 гг.). В состав ее входили М. Довнар-Запольский (редактор «Календаря Северо-Западного края» 1889 и 1890 гг.), В. Завитневич, А. Слупский (редактор «Северо-Западного календаря» 1888 и 1892 гг.), Янка Лучина и др. Едва ли группа была каким-либо образом организована, имела четкие цели и задачи. Активность ее в целом соответствовала национальной программе Д. Боровика и была нацелена на популяризацию истории и культуры белорусов и пробуждение, таким образом, белорусской идентичности легальными средствами. Особое значение имели публикации на белорусском языке (кириллическим шрифтом) произведений Янки Лучины, Каруся Каганца, В. Дунина-Марцинкевича и т. д., что повлекло за собой замечания со стороны российской администрации [3, с. 85]. На страницах «Минского листка» впервые была напечатана поэма «Тарас на Парнасе» (1889). Таким образом, устанавливалась, по крайней мере, номинально, преемственность с предыдущими поколениями белорусских литераторов.

Характерен интерес к сведениям об этническом составе населения Беларуси, что выразилось в публикации работы Е. Вольтера «Статистика племенного состава народонаселения Северо-Западного края». Едва ли все эти издания можно в буквальном смысле считать национальными. Большая часть публикаций в них выходила на русском языке и далеко не всегда была посвящена Беларуси. Однако, несмотря на определенную ограниченность их содержания, обусловленную как взглядами составителей и авторов, так и цензурными преградами, по словам Р. Земкевича, именно эти издания «разбудили белорусское национальное движение». Известно, например, что знакомство со стихами Янки Лучины, которые распространялись в рукописях, сыграло главную роль в обращении Якуба Коласа к творчеству на белорусском языке. В 1913 г. в письме С. А. Венгерову он отметил: «Первое белорусское произведение, которое я услыхал, было стихотворение Янки Лучины (Неслуховского). Оно произвело на меня сильное впечатление не своими литературными достоинствами, а тем, что было по-белорусски. Другое обстоятельство, направившее мое сердце на нашу родную белорусскую жизнь , ... небольшая этнографическая заметка о Белоруссии в каком-то журнале» [76, с. 22.]

На наш взгляд, не имеет смысла подробно характеризовать ту роль в распространении национального самосознания, которую сыграло творчество Ф. Богушевича, адресованное широким слоям крестьянства. Предисловие к «Дудке белорусской» стало для белорусского движения классическим национальным манифестом, лозунги которого не утратили актуальности до сих пор. Следует отметить два момента. Во-первых, достаточно большие тиражи его публикаций: каждый из его сборников «Дудка белорусская» и «Смык белорусский» был отпечатан в количестве 3000 экземпляров [3, с. 212, 213]. Во-вторых, сама личность Ф. Богушевича, помимо всего прочего, интересна тем, что он был фактически первым юристом – участником белорусского национального движения. Здесь уместно вспомнить, какую большую роль сыграли представители этой профессиональной группы в развитии национальных движений вообще. И, возможно, то, что именно Ф. Богу-шевич сформулировал национальную белорусскую идею в наиболее радикальной для того времени форме, не в последнюю очередь связано с его профессиональными занятиями, обеспечивающими определенный уровень независимости от власти.

В отличие от предыдущего периода развития в 1860– 1890-х гг. наметилась определенная преемственность развития, выразившаяся как в содержательном (публикации произведений В. Дунина-Марцинкевича), так и личностном уровне. Известно, например, что отец братьев Луцкевичей – И. Луцкевич был дружен с В. Дуниным-Марцинкевичем и часто гостил в его доме [395, с. 11]. Вместе с тем наиболее важная преемственность – семейная, так и не сформировалась. Показательно в этом отношении, что дочь В. Дунина-Марцинкевича Камила в организованной ею самой школе, по словам А. Левицкого, ни в коей мере не способствовала продолжению традиций отца. «Учили нас там по-русски, по-польски, по-французски, – вспоминал он, – учили разным наукам, но ни истории Беларуси, ни даже белорусского языка мы там даже не слышали» [321, с. 297]. А сын Ф. Богушевича, по определению А. Цвикевича, был «крайним зоологическим польским шовинистом» [243, с. 190].

В целом же белорусское движение этого периода, лишь с боль-' шой долей условности можно отнести к начальной стадии развития фазы «Б» по классификации М. Гроха. Едва ли все его проявления были способны сколько-нибудь существенно повлиять на формирование национальной идентичности белорусов.

Политика российской администрации и «западно-русизм»

Очевидно, что именно политика российской администрации оказывала наибольшее влияние на этнонациональные изменения и торой нолошшы XIX б. Ее же чаще всего рассматривают в качестве важнейшего фактора, тормозившего формирование белорусской национальной культуры, литературного языка и нации в целом. Многие аспекты, особенно антипольские и антикатолические по направленности мероприятия, уже довольно обстоятельно изучены. Нам бы хотелось акцентировать внимание лишь на отдельных аспектах политики, оказавших значительное влияние на изменение форм массовой идентичности.

Наиболее эффективным ее направлением стала то, которое условно можно было бы назвать «декатолизацией – правоелавиза-цией». Впечатляет не только практически полная ликвидация католических монастырей (сохранилось только 3), закрытие костелов и каплиц (около 200!) и превращение части их в православные церкви. Не менее, если не более масштабными были усилия по строительству новых православных церквей. На эти цели была направлена значительная часть средств, полученных в результате конфискации имущества повстанцев и контрибуционного сбора. Согласно специально разработанным правилам, вне зависимости от конфессионального состава населения, православная церковь должна была существовать в каждом населенном пункте с количеством жителей более 1,5 тыс. чел. Церковное здание должно было строиться только из долговечных материалов – камня или кирпича [121]. При этом архитектурная стилистика, как в новом строительстве, так и при осуществлении реконструкций, носила отчетливый идеологический характер. Он выразился в использовании так называемого «псевдо– или неорусского» стиля, имитирующего памятники русского зодчества XV-XVII вв. и абсолютно не соответствовавшего традициям православной архитектуры Беларуси. Результатом стало кардинальное изменение культурного ландшафта, особенно заметное в небольших местечках и селах.

Однако еще более впечатляет сокращение удельного веса католического населения. Если в масштабах всей Беларуси он снизился на первый взгляд незначительно (с 17,9 % до 13,5 %), то на уровне регионов и отдельных уездов изменения были куда более существенными. На востоке этот удельный вес католиков сократился с 4,1 % до 3,0 %, на западе с 35,5 % до 28,6 %, в среднебелорусском регионе с 14,5 % до 9,5 %, в Восточном и Центральном Полесье с 9,2 % до 4,4 % (в два раза !), Западном Полесье с 7,6 % до 5,5 %. Процесс «декатолизации» развивался неравномерно и данные по регионам не отражают всех особенностей. С наибольшим успехом эта политика была реализована в Слуцком (снижение с 24,3 % до 10,5 %), Новогрудском (с 23,4 % до 10,7 %), Слонимском (с 19 % до 10,3 %), Пинском (с 11,8 % до 4,5 %), Пру-жанском (с 14,2 % до 7,7 %), Мстиславльском (с 5,4 % до 1,3 %), Чериковском (с 3,9 % до 1,1 %). Вместе с тем в уездах с преобладанием католического населения его удельный вес сократился меньше: например в Лидском уезде (с 72,7 % до 62,5 %), в Ош-мянском (с 67,6 % до 56,7 %). Процесс «православизации» в равной степени затронул и сельские и городские общины. Так, в городе Новогрудке удельный вес католиков снизился с 21 % до 10 %, в Пинске с 18,7 % до 7,5 %, в Минске с 33 % до 15,1 %, в Волковыске с 43,3 % до 18,7 %. Естественно, что снижение доли католического населения, особенно в городах, происходило не только за счет изменения конфессиональной принадлежности, но в результате опережающих темпов роста численности других конфессий, в том числе иудеев (за счет более высокого уровня естественного прироста), православных (за счет притока мигрантов и увеличения численности войск).

Общее количество католиков, перешедших в православие, оценить достаточно сложно. По приблизительным данным только в 1864 г. в Северо-Западном крае их количество составило 70 тыс. чел. [298, с. 28]. По сведениям, собранным В. Яновской, только в Литовской и Минской епархиях за первые годы после восстания 1863 г. в православие перешло соответственно 30 и 37 тыс. католиков [322, с. 20]. Нередко в православие переходили целыми приходами [322, с. 20, 21]. Характерно, что процесс этот затронул не только сельские общины, но представителей социальной элиты, князей Радзивилла и А. Друцкого-Любецкого [322, с. 20].

В целом же можно сказать, что в результате «православизации» во второй половине XIX в. католическая община Беларуси потеряла до 280 тыс. чел. (разница между реальной и потенциально возможной численностью на 1897 г.). «Православизация» служила выражением лояльности власти и во многих случаях носила конъюнктурный характер. Часто это было просто решением проблемы выживания. В приведенных Р. Радзиком воспоминаниях С. Ковалевской прямо сказано, что это было результатом «желания карьеры, денег, а временами – куска хлеба, в котором отказывали католикам» [379, с. 105]. Нельзя не согласиться с В. Яновской, что «принудительные переходы, переходы в поисках экономических или каких-либо других выгод, хотя и имели массовый характер, но не были стабильными» [322, с. 21]. Это подтверждает и статистика начала XX в., когда происходил, хотя и в меньших масштабах, процесс «рекатолизации». Самое главное, на наш взгляд, формирование ситуации нестабильности, точнее, пластичности идентичности, в том числе таких ее базовых (в условиях до– или преднационального общества) характеристик, как конфессиональная идентичность. Возможность ее изменения, в том числе и многократного, в зависимости от политической ситуации, девальвировала ее ценность. В равной степени это стало относиться и к идентичности этнической, а в последствии, и национальной.

Политика «православизации», несмотря на все свои масштабы, не предполагала полной ликвидации католической церкви. Борьба с ее влиянием включала в себя так называемую политику «разделения католицизма от полонизма». Хотя она и получила обстоятельное освещение в работах В. Григорьевой (Яновской) и А. Смоленчука [37, 197], собственно белорусский акцент нуждается в дополнительном объяснении.

Уже в 1868 г., в период, когда «поляк, не пропагандирующий против русской империи и не озлобленный считался потенциальным союзником администрации» [193, с. 64], многие уездные посредники в Беларуси (например в Лепеле, Новогрудке) получили присланные из-за границы послания, отпечатанные типографским способом, в которых преданным престолу подданным вменялось в обязанность бороться с «польской язвой» с тем, чтобы «вырвать из рук поляков русских католиков». «Везде есть различия племенные, – отмечалось в письмах, – но различия по вероисповеданиям исчезли вместе со всеми средневековыми идеями и институтами» [122]. Годом позже правительство издало разъяснение местным властям о том, что поляками необходимо считать не католиков вообще, а только поляков и тех местных уроженцев, которые усвоили себе польскую национальность [193, с. 65]. Еще через год появился циркуляр МВД, разрешавший ранее запрещенное использование русского языка в католических литургиях [123, л. 1]. А в 1876 г. последовало новое распоряжение, требующее энергичных мер со стороны местной администрации для введения католического богослужения «на родном языке верующих» [114, л. 1]. Для белорусов под родным подразумевался русский, хотя и не исключалось использование белорусского. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что в местечке Улла Лепельского уезда с 1876 по 1882 г. ксендз Мотус читал проповеди на белорусском языке [123, л. 33]. Существуют свидетельства об использовании белорусского языка с этими же целями в двух парафиях Могилевской губернии [197, с. 68]. Главное в том, что российская администрация давала понять – католики могут быть белорусами и это не только нормально, но и предпочтительно.

А. Смоленчук не без оснований утверждает, что кампания «располячивания костела» своей цели не достигла. Действительно, ни русский, ни белорусский язык в костеле не прижился. Однако, если посмотреть на нее шире, именно так, как она и задумывалась – «разделения полонизма и католицизма», то социальные результаты в статистическом измерении были сопоставимы с масштабами сокращения католического населения. Если на рубеже 1850-1860-х гг. численность поляков оценивалась разными источниками от 264 до 317 тыс. чел. (7,5-9,5 % населения), то к 1897 г. она снизилась до 156 тыс. чел. (2,4 % населения). Формальное объявление католика себя белорусом позволяло ему, хотя бы частично, избежать воздействия дискриминационных положений. Конечно, часто это означало лишь внешнее, чисто конъюнктурное изменение этнонациональных ориентации. Характерна в этом отношении приведенная Л. Горизонтовым характеристика ситуации в восточной Беларуси в середине 1860-х гг. – «большая часть чиновников Могилевской губернии состояла все еще из поляков, межу которыми масса особ, которые считались православными; это были местные уроженцы – "белорусы", как они начали себя называть ...» (курсив наш. – П. Т.) [33, с. 112]. Ряд источников отмечает значительное снижение социального престижа польского языка. В восточной части Беларуси он быстро выходил из употребления мелкого дворянства. «Польский язык среди них уже исчез, говорят они обыкновенно на белорусском языке. Очень редко можно услышать среди них какую-нибудь до крайности исковерканную польскую фразу» [153, с. 603; 89, с. 28]. Характерно, что примерно подобные взгляды высказывали и польские авторы. Так, например, В. Жуковский отмечал, что «шляхта, осевшая в Белой Руси, по-польски не говорит, ... русифицировалась и безразлично относится ко всему, что относится к польской национальности» [408, с. 4].

Политика давления на поляков/католиков в условиях не-досформированности национальной идентичности создавала ситуацию определенного выбора, при этом выбирать можно было не один раз. Фактически для представителей этой группы существовало три основных варианта. Первый – пророссийский, заключавшийся в формуле «белорусы – значит русские». Для католика ее выбор означал возможность более-менее спокойной жизни и избегания дискриминации. Однако с точки зрения отдаленной перспективы такая форма идентичности (русский католик) выглядела внутренне противоречивой и требовала дальнейших шагов в виде смены вероисповедания, что в глазах католической общины выглядело полным ренегатством. Именно поэтому на фоне почти что 670 тыс. католиков, признавших родным языком белорусский, в 1897 г. численность русскоязычных католиков (8 тыс. чел.) и, особенно, польскоязычных православных (1748 чел.) выглядела незначительной. Белорусский национальный вариант, несмотря на внутреннюю органичность, фактически еще не был сформулирован для воспринятия на массовом уровне. Пропольс-кий вариант был наиболее опасным, или, по меньшей мере, неудобным. Выбрать его мог тот, кто имел внутренние идейные интенции борьбы с политическим режимом, но в любом обществе количество таких людей всегда ограничено. Поэтому в массе своей на него ориентировались те социальные группы, которые были наименее зависимы в экономическом отношении от российской администрации (крупные земельные собственники), либо те, кто мог рассчитывать на такую поддержку. Именно поэтому численность польского населения настолько сильно сократилась во второй половине XIX в.

С развертыванием относительно массовой системы народного образования российская администрация получила новое мощное средство проведения национальной политики. Только в 1862-1863 гг. в Минской, Гродненской и белорусской части Ви-ленской губерний было открыто 389 народных училищ [77, с. 280]. Русификаторский характер образовательной политики уже достаточно обстоятельно анализировался [202]. Действительно, обучение не предусматривало преподавание белорусского языка и каких-либо предметов, способствующих формированию национальной идентичности. Однако не будет правомерным сводить роль школы исключительно к этнокультурной ассимиляции. Так, в базовом учебном пособии «Книга для чтения в народных училищах Виленского учебного округа», выдержавшем многочисленные переиздания, существовали разделы о Беларуси, белорусах и т. д. [75]. Их изучение способствовало формированию общебелорусской идентичности. Естественно эта идентичность, строившаяся по принципу «белорусы – значит русские», была далекой от национальной. Но она наслаивалась и постепенно вытесняла ранее существовавшие формы этнического самосознания.

Создание учительских семинарий, призванных обеспечить систему народного образования кадрами лояльных власти преподавателей, при всех своих негативных сторонах создавали определенные условия для существования вертикальной социальной мобильности.

В целом, политика российской администрации может быть охарактеризована как стремление превратить католика в православного или, по меньшей мере, в белоруса. Конечной ее целью было «слияние племенных разновидностей населения и объединение этого населения с населением великорусским» [116, л. 49]. Однако реальные ресурсы проведения этой политики, в первую очередь возможность использовать систему образования, были чрезвычайно ограничены вследствие неразвитости последней. Российская администрация, естественно, противодействовала собственно национальным попыткам артикуляции белорускости, в том числе в закреплении белорусского языка в литературе. Именно на это был направлен запрет на издание белорусской литературы латинским шрифтом (1858 г.), избирательно распространявшимся, как в случае с М. Косич, и на издания гражданским (кириллическим) шрифтом. Однако очевидно, что относительно незначительное число публикаций на белорусском языке объясняется в первую очередь не ограничительной политикой российской администрации, а чрезвычайно узким кругом тех, кто реально желал или даже потенциально мог желать их писать и издавать.

Куда большее тормозящее воздействие на процесс формирования белорусской нации оказывали мероприятия российской администрации, преследовавшие иные, нежели непосредственно национальные, цели. Имеется в виду, например, чрезвычайно жесткое, не имеющее аналогов в большинстве других регионов Центрально-Восточной Европы, ограничение общественной активности, выражавшееся в длительном сохранении фактически чрезвычайного положения, и, что еще более важно, отсрочка реформы самоуправления – введения земств – вплоть до 1912 г. Все это не могло не отразиться на формировании специфического типа «социального капитала», особенностями которого стало слабое развитие традиций и навыков организованной социальной активности.

Подчеркнем еще раз – политика российской администрации не может быть понята однозначно. С одной стороны, она препятствовала формированию и распространению национального движения, с другой – именно она «конструировала» белорусскость, создавала «воображаемую» Белоруссию. И без этого этапа формирования белорусского проекта будущая национальная Беларусь едва ли имела бы шансы на возникновение.

Амбивалентность национальной политики российской администрации рельефно проявляется в феномене «западно-русизма», который хотя и был непосредственно связан, но, все же, не был ей тождественен. Репринтное издание монографии А. Цвикевича, а также ряд других публикаций делают излишним подробное описание этого явления. При этом в отличие от А. Цвикевича, настойчиво и эмоционально демонизировавшего «западно-русов» как важнейших противников белорусского национального возрождения, в ряде относительно недавних публикаций, авторов которых едва ли можно заподозрить в отсутствии национального патриотизма, наблюдается несколько более терпимое к ним отношение. Так, О. Латышонок предлагает, и не без основания, рассматривать «западно-русизм» как пророссийски ориентированную форму регионального самосознания, аналогичного пропольс-кой «краевости» [367, с. 35-39]. Е. Миранович характеризует М. Кояловича как сторонника введения белорусского языка в официальную сферу, проведения радикальной земельной реформы и отмечает большую популярность идеи «западно-русизма» среди православных, составлявших до 70 % населения Беларуси. «Западно-русизм», с его точки зрения, стал причиной вычленения белорусской идеи из польского культурного контекста и в значительной степени повлиял на формирование белорусской национальной идеологии в конце XIX в. [102, с. 9, 10].

Нам же хотелось подчеркнуть закономерность появления «западно-русизма» с точки зрения распространения пророссийских ориентации среди народов Центрально-Восточной Европы во второй половине XIX в. Схожесть и взаимосвязь «западно-русизма» и «малороссийства» обстоятельно рассмотрел в специальной публикации Ю. Барабаш [16, с. 95– 119]. Сильное «москвофильс-кое» движение существовало в Восточной Галиции. Как отмечает Я. Грицак, в 1870-1880-х гг. собственно украинские национальные организации с трудом выдерживали с ним конкуренцию [38, с. 75]. Сильные пророссийские настроения, включавшие идеализацию России, ее правителей и надежды на освобождение из-под венгерского господства с их помощью, были характерны, наряду с панславистским энтузиазмом, для среды словацких националистов этого же периода [384, с. 45; 401, с. 81].