Текст книги "Этническая история Беларуси XIX — начала XX века"

Автор книги: Павел Терешкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

В политической и социальной борьбе нового времени национальность – это объединение при помощи каналов социальной коммуникации большого количества представителей среднего класса с лидирующими социальными группами [345, с. 101]. Лидирующие группы могут быть (а могут и не быть) представлены высшим классом, например, старой феодальной аристократией. Она поддерживает либо принимает на себя руководство национальным (региональным) движением. Такова, например, роль аристократии в формировании английской и немецкой наций.

Сила национального или патриотического движения зависит от двух важнейших элементов: во-первых, от степени поддержки, которую оказывает национальному движению правящий класс, а также от степени его открытости для представителей других классов, и, во-вторых, от той степени,в которой массы мобилизованы для участия в нем.

Национальное сознание, укоренившееся в среде народа, неизбежно приводит к постановке вопроса о политической власти. На этом пути национальные лидеры способны трансформировать народ в национальность. В эпоху национализма, отмечает К. Дойч, национальность – это народ, ищущий возможностей установления эффективного контроля над поведением своих представителей [345, с. 104]. Подобный контроль может осуществляться как неформальными средствами (благодаря силе общественного мнения, престижу национальных символов), так и более жесткими формальными мерами, включая экономическую или образовательную политику. Вне зависимости от того, какие инструменты использованы, все они направлены на создание или укрепление общественных каналов социальной коммуникации. Это именно то, что создает реальную «ткань» национальности. Национальность, дополненная политической властью, часто рассматривает себя и рассматривается другими в качестве нации. При этом политическая власть вовсе не обязательно должна быть властью государственной. С этой точки зрения можно говорить о польской, чешской и ирландской нациях, даже в тот момент, когда эти группы уже утратили свою государственность, либо до того, как создали ее [345, с. 105].

Национальности, таким образом, по К. Дойчу, превращаются в нации тогда, когда они получают власть для реализации своих стремлений. В конечном итоге, если националистически настроенные силы одерживают верх и получают возможность использовать новое или старое государство в своих целях, возникает то, что принято называть национальным государством.

Наибольшую ценность в концепции К. Дойча представляют два момента. Во-первых, это попытка охарактеризовать этническую общность, народ с точки зрения циркулирования коммуникационных потоков как комплементарную информационную систему. Характерно, что в начале 1970-х гг. аналогичная попытка определения этнических общностей как «сгустков информации» была осуществлена и советскими учеными С. А. Арутюновым и Н. Н. Чебоксаровым [7, с. 8-30]. Во-вторых, это анализ социальных аспектов процесса трансформации национальности в нацию и роли национального сознания в нем. При этом необходимо подчеркнуть особую эпистемологическую значимость категории «национальность» как особого этапа в процессе консолидации нации.

Концепция К. Дойча, к сожалению, сегодня незаслуженно забыта. Модернизм в понимании нации чаще всего ассоциируется с именем британского социолога и антрополога Эрнста Геллнера. Его работы составляют целую эпоху в развитии теории нации. Более того, их популярность во многом была обеспечена предельной четкостью, логичностью изложения, особенно выигрывающей на фоне тяжелых для восприятия трудов К. Дойча.

Центральное место в объяснении феномена нации у Э. Геллнера занимает противопоставление двух типов обществ: аграр-но-письменного и индустриального [350, с. 98-145]. Экономической основой первого является производство продуктов питания в самом широком смысле слова. Оно основано на стабильной технологии, в которой улучшения представляются скорее исключениями, чем правилом. Стабильность технологии, как следствие пассивного характера отношений человека и природы, детерминировало иерархичность социальных отношений. Занимать высокое положение в этой иерархии было «куда более значимо, чем наладить эффективное производство, ибо это вряд ли был хороший вариант получить какой-либо статус» [350, с. 99].

Поддержание стабильности таких социальных систем требовало особых средств. Наряду с насилием и идеологией активную роль выполняла письменность, владение которой требовало формального образования и являлось отличительной чертой социальной элиты. В то же время подавляющее большинство остального населения овладевало культурой непосредственно в процессе собственной жизни. Э. Геллнер предложил называть первую форму культуры «высокой», а вторую – «низкой», не вкладывая в эти определения сколько-нибудь значимое оценочное содержание [350, с. 101, 102]. Первая отличается жесткой, устойчивой, стандартизированной формой, распространенной на большой территории, вторая – гибкостью, региональной изменчивостью. Самое главное то, что в таком обществе культурная (этническая) гомогенность как таковая имеет ничтожное (если вообще какое-либо) значение. Главным политическим принципом было «разделяй и властвуй». Культура крайне редко становилась основой для формирования политического единства. Термин нация в том случае, если он вообще употреблялся, обозначал относительно аморфное сообщество дворянства, как например «natio Polonus» в Речи Посполитой, включавшая украиноязычную (а также белорусско– и литовскоязычную – примечание наше. – П. Т.) шляхту, но не крестьян, говоривших по-польски [350, с. 104, 105]. Политические образования этой эпохи, как правило, оказывались или больше или меньше культурных общностей, а сознание и подданство людей, в них живших, выражалось в многочисленных и, нередко, противоречивых формах.

В отличие от стабильности, свойственной аграрно-письменно-му обществу, современное индустриальное общество основано на постоянном внедрении инноваций и росте производительности. В нем, что особо важно, кардинально меняется характер труда огромной массы населения: из преимущественно физического он становится преимущественно семантическим – требующим управления и контроля машинами. Новый характер труда требует новой, надличностной и внеконтекстуальной, формы массовой информации [350, с. 106]. Ее существование возможно лишь в том случае, когда все члены социальной общности владеют одними и теми же правилами формулирования и декодирования информации. Другими словами, они должны принадлежать к одной и той же культуре и эта культура должна быть «высокой», т. е. основанной на формальном образовании, в данном случае, массовом. Именно в этом анализе смены парадигм организации информационной жизни общества видно, что Э. Геллнер не только отталкивался, но и в значительной степени уточнил идеи социальной коммуникации К. Дойча.

Стандартизированная система массового образования чрезвычайно затратна и ее организация под силу лишь государству. Государство в данном случае становится организатором не только образования, но, главным образом, культуры, положенной в его основу. При этом в условиях жесткой борьбы между культура-' ми-государствами, единственный способ для одной культуры противостоять экспансии другой – это опереться на поддержку государства. «Как каждой женщине нужен муж, – афористично замечает Э. Геллнер, – при этом желательно ее собственный, так и каждой культуре нужно государство, также, желательно, собственное» [350, с. 110]. Так возникает новое общество, в котором распространение и поддержка культуры, а также обеспечение нерушимости ее границ становится заботой государства. Политическая структура и принятая система власти оправдываются двумя важнейшими факторами: насколько обеспечивается устойчивый экономический рост и насколько хорошо обеспечивается сохранение и развитие «высокой» культуры, положенной в основание массового образования. Иными словами, возникает ситуация, которую можно описать кратко: одна культура – одно государство, одно государство – одна культура [350, с. 110]. Таким образом, государство и «высокая» культура оказываются тесно связанными между собой, на основании чего и возникают нации.

Характерно, что свою концепцию Э. Геллнер обозначает как материалистическую, с чем сложно не согласиться. При этом он отмечает ее предельно абстрактный характер. Поэтому он демонстрирует ее применение на конкретных примерах европейской истории. По мнению Э. Геллнера, переход от аграрно-письменно-го, донационального общества к индустриальному и национальному растянулся на несколько этапов и имел ярко выраженные региональные особенности в различных частях Европы.

Своеобразной отправной точкой он предлагает считать Европу периода Великой французской революции, которая под воздействием экономического развития, урбанизации, Реформации и эпохи Просвещения и т. д. уже достаточно далеко отошла от идеальной модели аграрно-письменного общества. Потребность в социальной мобильности как залоге развития и конкурентоспособности государства уже была осознана и выразилась в идее демократии. Считалось, что общество должно стать демократическим, но какое именно и в каких границах – этот вопрос еще не ставился [350, с. 112-115].

Следующая стадия – эпоха национализма и ирредентизма, соответствует периоду 1815-1914 гг. Под ирредентизмом Э. Геллнер понимает движения за пересмотр сложившихся государственных границ с целью их приведения в соответствие с этническим составом населения. Ирредентизм не тождественен сепаратизму, последний представляет лишь его составную часть. Исторические события в эту эпоху испытали сильное влияние нового, национального по сути проекта мирового устройства, в котором каждая культура должна была обрести свою политическую нишу. Методы приведения в соответствие культурных и политических границ (добровольная или принудительная ассимиляция, геноцид, этнические чистки и т. д.) применялись не только в эту эпоху, но и в последующие.

Ирредентизм стал чрезвычайно важным фактором европейского развития, однако реальные результаты его проявились только в следующую эпоху, которую Э. Геллнер обозначает как эпоху триумфа и поражения ирредентизма [350, с. 117]. Распад многонациональных империй сделал политические границы более приближенными к культурным. Однако новые государства были меньше и слабее бывших империй, а их этническая однородность была далеко не абсолютной. В этой связи проблема меньшинств была не меньшей, чем прежде, что и определило слабость и, в конечном итоге, крах новой системы. Массовые геноцид и этнические чистки, характерные для периода Второй мировой войны, с точки зрения Э. Геллнера составляют содержание четвертой эпохи становления современного общества. Агрессивный национализм потерпел полное поражение, а поэтому на смену ему пришла эпоха национализма удовлетворенного, совпавшего с эпохой беспрецедентного роста благосостояния. Накал националистических страстей в это время постепенно снижается, а сам национализм становится все более вплетенным в структуры повседневности.

Такая эволюционная схема, как отмечает Э. Геллнер, не была универсальной, включая саму Европу. Поэтому он предлагает разделить европейский континент на четыре так называемых «часовых пояса», в каждом из которых эволюционная схема срабатывала по-разному. Первый из них – западное побережье Европы, где централизация культурной жизни осуществлялась сильными династическими государствами (с центрами в Лондоне, Париже, Мадриде и Лиссабоне). Этот процесс не только не опирался на культуру крестьянства, но, наоборот, был направлен против нее. Восточнее находился второй часовой пояс, где построение национальных государств осуществлялось за счет унификации. Главной проблемой уже сложившихся «высоких» (немецкой и итальянской) культур было создание единой «политической крыши», а после – также как и в предыдущем поясе – приобщение к цивилизации «высокой» культуры местного «дикаря»-крестьянина [350, с. 128].

Следующий часовой пояс располагался дальше на восток вплоть да границ Российской империи (исключая Польшу и Финляндию). Для этого пояса характерно так называемое «национальное строительство», основанием которого служили, как правило, «низкие» народные культуры (или представления об их существовании). Формирование наций требовало их пробуждения как результата целенаправленной деятельности так называемых будителей – «активистов -пропагандистов – просветителей» [350, с. 129]. Э. Геллнер обращает внимание на выделение «исторических» (некогда имевших государственность) и «неисторических» (основанных исключительно на культурном своеобразии) наций. При этом для обоих вариантов характерна так называемая «этнографическая» фаза – «просеивание, очистка и стандартизация народной культуры как материала для культуры рациональной, кодифицированной, «высокой». Э. Геллнер подчеркивает, что различие между историческими и неисторическими нациями не столь существенно. Оно влияет лишь на характер вновь созданной национальной идеологии. «Так, чехи или литовцы могут предаваться воспоминаниям о своем славном средневековом прошлом, а эстонцы, белорусы или словаки не имеют такой возможности. В их распоряжении – только крестьянский фольклор да рассказы о благородных разбойниках, но нет жизнеописаний монархов и победоносных завоевательных эпопей. Впрочем, и это не имеет значения» [350, с. 137].

По мнению Э. Геллнера, четвертый часовой пояс – «стрлнп самодержавия и православия», прошел в 1815-1914 гг. через те же стадии развития, что и предыдущий [350, с. 129]. Однако после 1918 г. события развивались совсем по другому пути. Новая идеология – марксизм, который Э. Геллнер характеризует как «одно из самых влиятельных из когда-либо созданных убеждений», задержал развитие ирредентистских движений.

В заключение рассмотрения концепции Э. Геллнера подчеркнем, что понимание нации(-государства) как формы осуществления идеи приведения в соответствие политических и культурных границ, за редкими исключениями, в современном мире реализована не была. Она так и осталась идеей, стремлением, тенденцией и не более. За это не раз подвергался и подвергается критике Э. Геллнер. Кроме того, предложенная им схема европоцентрич-на, и именно развитие событий за пределами Европы продемонстрировало, насколько реальность далека от идеальной конструкции.

К теоретическим постулатам Э. Геллнера во многом близка позиция английского историка-марксиста Эрика Хобсбаума [357]. Его работы носят не столько концептуальный характер, сколько представляют интерпретацию нескольких идей и, прежде всего, идеи инструментализма. Э. Хобсбаум подчеркивает, что он отталкивается от геллнеровского понимания национализма как «принципа сопряженности политических и культурных единиц». Это, в частности, означает с его точки зрения, что политические обязательства граждан некого абстрактного национального государства (Раритании, например, в терминологии Э. Хоб-сбаума) превосходят все остальные общественные обязательства, а в экстремальных случаях (таких как войны) – вообще все другие обязательства какого-либо рода. Именно это отличает современный национализм от всех других форм национальной или групповой идентификации [357, с. 9].

С точки зрения Э. Хобсбаума нация не является первичной и неизменной социальной общностью. Это явление, характерное исключительно для определенного, исторически недавнего периода. Это социальная общность, соотносимая с определенным типом современного территориального государства, а именно – «нации-государства». «Более того, вместе с Геллнером, – отмечет Э. Хобсбаум, – я хотел бы подчеркнуть элемент искусственности, изобретательности и социальной инженерии, наличествующий в процессе формирования наций» [357, с. 10]. Неслучайным стало издание под его редакцией сборника под характерным названием «Изобретение традиции» [392]. В предисловии к нему Э. Хобсбаум характеризует нацию и связанные с ней феномены национализма, национального государства, национальных символов, историй и т. д., как относительно недавнее историческое изобретение. Все они основаны на использовании социальной инженерии. Так, израильский и палестинский национализм, с его точки зрения, есть проявления новизны, даже несмотря на древность религиозной традиции, так как концепция территориального государства едва ли существовала в этом регионе сто лет назад. Или, другой пример, современный фламандский язык чрезвычайно сильно отличается от того, на котором матери и бабушки современных фламандцев говорили со своими детьми; короче говоря, только метафорически, но не буквально его можно назвать материнским языком [357, с. 13, 14]. Каждый национальный язык почти всегда представляет собой полуискусственную конструкцию, в отдельных случаях, подобно современному ивриту, виртуально изобретенную. При этом, подчеркивает Э. Хобсбаум, нас не должен вводить в заблуждение забавный, но понятный парадокс – каждая нация стремится продемонстрировать свою глубочайшую укорененность в отдаленной древности.

Нации формируются в результате взаимодействия таких факторов, как политика, технология, трансформация общества. Кс дифицированный национальный язык, например, не может появиться до появления книгопечатания, массовой грамотности и, следовательно, массового образования. Исходя из этого, Э. Хобсбаум утверждает, что нации и связанные с ними явления должны анализироваться, исходя из политических, экономических, административных и других условий и требований.

Многофакторный характер образования наций требует, по мнению Э. Хобсбаума, рассмотрения двух уровней – сверху и снизу. Нация конструируется преимущественно сверху, усилиями правительств, ораторов и активистов националистических (или ненационалистических) движений, но ее не возможно понять без анализа того, что происходит внизу – без анализа представлений, надежд, потребностей, стремлений и интересов простых людей – объектов националистической активности и пропаганды, которые не обязательно национальны и до сих пор менее националистичны. Э. Хобсбаум отмечает, что эти реалии «внизу» – идеи, мнения и чувства на уровне сознания неграмотных масс чрезвычайно сложны для познания, но, по крайней мере, три момента представляются достаточно ясными. Во-первых, официальные идеологии государств и движений не являются ориентирами для того, что происходит в сознании даже наиболее лояльных граждан и наиболее активных сторонников. Во-вторых, национальная идентификация для большинства людей не только не исключает существование других форм идентичности, но и сочетается с ними, даже находясь в господствующем положении. И, в-третьих, национальная идентификация может существенно меняться и сдвигаться во времени и даже на протяжении относительно непродолжительного периода [357, с. 11]. В любом случае, вне зависимости от социальных параметров группы, первой охваченной «национальным сознанием», народные массы – рабочие, служащие, крестьяне – будут последними, на кого оно окажет воздействие.

Акцентируя внимание на роли социальной инженерии в формировании современных наций, Э. Хобсбаум в то же время подчеркивает, что это не означает возможности конструирования наций буквально из ничего. Более того, с его точки зрения, далеко не все национальности и языки (лингвистические группы) должны иметь независимое будущее, т. е. стать полноценными нациями [357, с. 35, 36]. Есть три критерия, которые позволяют на практике классифицировать народ как нацию. Во-первых, это связь с государством, существующим или существовавшим достаточно долго в недавнем прошлом. С этой точки зрения не возникает никаких сомнений в существовании английской, французской, (велико-)русской или польской нации-народа. Во-вторых, это существование долговременной и стабильной группы культурной элиты, владеющей письменным национальным литературным и административным языком. Именно это было основанием итальянского и германского движений за создание национального государства. В обоих случаях национальная идентификация имела сильно выраженный лингвистический характер, хотя национальным языком (литературной нормой) владело ничтожное меньшинство населения. В-третьих, это реальная способность к экспансии, в данном случае, способности внедрить в сознание населения идею о его коллективном существовании. «Остальные кандидаты на получение национального государства, – заключает Э. Хобсбаум, – однозначно не исключаются из списка претендентов, но они не имеют однозначных шансов в этой борьбе» [357, с. 38].

Особый интерес представляет замечание Э. Хобсбаума относительно научной этики исследований истории наций. Ссылаясь на известную фразу Э. Ренана о том, что «искажение истории представляет собой составную часть существования нации», Э. Хобсбаум еще раз подчеркивает элемент искусственного мифотворчества в процессе становления наций. Исходя из этого, он заявляет, что историк, не имеющий права на искажение прошлого, не может быть националистом. Историки должны «оставлять свои убеждения пред входом в библиотеку или рабочим кабинетом» [357, с. 13].

К числу современных представителей «модернистской» школы относится британский исследователь Джон Броили, автор фундаментального труда «Национализм и государство» [337]. Он предлагает оригинальное видение национализма как формы политической стратегии, вызванной и направленной на решение одной из важнейших социально-психологической проблемы – утраты чувства общинности в результате непреодолимого раскола между обществом и современным государством. В одной из своих последних работ «Государство и национализм» [336] Дж. Броили постулирует, что национализм не может быть понят вне контекста государства и наоборот. Свои научные принципы он характеризует как «государственно-ориентированные и модернистские» [336, с. 32]. Это означает, что нация не имеет сколько-нибудь значимой домодерной истории, в качестве реальной группы, обладающей идентичностью и самосознанием, способным, в свою очередь, привести к созданию «нации-государства». Нация – это сугубо современное политическое и идеологическое явление, формирующееся в тесной связи с территориальным, суверенным и демократическим государством. Национальные чувства и доктрины могут играть определенную роль в возникновении национальных движений, однако часто они возникают и при отсутствии каких-либо значительных домодерных этнических сантиментов и идеологий. Более того, подобные чувства и доктрины скорее являются продуктом мифотворчества самих национальных движений [336, с. 49].

Дж. Броили считает возможными два варианта соотношения нации и национализма. С одной стороны, модернизация создает нации как самостоятельные группы, а они в свою очередь производят национализм. С другой стороны, модернизация провоцирует формирование национализма или, точнее, оппозиционной интеллигенции, которая производит и использует национализм для создания нации-государства, а оно в свою очередь производит сознание национальности. При этом на первой стадии формирования наций-государств в XIX в. образование государства предшествовало распространению массовой национальной идентичности. В XX в., когда существование наций-государств стало нормой, народная национальная идентичность могла предшествовать формированию нации-государства [336, с. 50].

Наибольший интерес в работах Дж. Броили представляет анализ роли различных социальных слоев и групп в процессе становления наций. В качестве таких групп он выделяет «традиционный» правящий класс (аристократию, религиозную иерархию), средний класс (предприниматели, мелкая буржуазия), рабочий класс, крестьянство, бюрократию и интеллигенцию.

Дж. Броили отмечает, что национализм часто ассоциируется с политическими изменениями в пользу новых элит. Поэтому чаще всего традиционный правящий класс противодействует национализму. Однако это далеко не всегда так. В Польше, Венгрии и Японии аристократия, особенно среднего уровня противостояла существующему государству от имени нации. Кроме того, во всех трех случаях существенную роль сыграло многочисленное бедное дворянство [337, с. 26].

Позиция традиционных религиозных властей во многом схожа с земельной аристократией. Как правило, церковная иерархия враждебна радикальному и секулярному по своей сути национализму. Однако в ряде конкретных случаев, например, ирландском, румынском и греческом, религиозные и националистические лидеры противостояли общему врагу. Более того, часто сами идеи национализма излагались при помощи религиозной терминологии. А большинство населения в итоге относилось к национальности и религии как к чему-то неразделимому [337, с. 28].

В отношении к предпринимателям-капиталистам Дж. Броили отмечает, что понимание их в качестве наиболее заинтересованной в замещении доминирующих традиционных классов социальной группы, и, следовательно, и в национализме разделяется как марксистами, так и немарксистами. Цель этой группы – создание крупных современных конституционных государств, представляющих собой масштабные зоны свободной торговли и наиболее оптимальных для быстрого индустриального развития. Вместе с тем, отмечает Дж. Броили, очевидно, что в венгерском и польском случаях предприниматели не играли существенной роли. А в колониальных обществах буржуазия часто противодействовала национализму из-за боязни, что в будущем такой режим может ограничить свободу предпринимательства. Даже в таких случаях как германский и итальянский, предприниматели занимали достаточно противоречивую позицию и их поддержка объединению была относительно незначительной. В целом, констатирует Дж. Броили, предприниматели поддерживают национализм лишь в тех случаях, когда он отвечает их сиюминутным и конкретным интересам. Чаще всего это защита уже достигнутых позиций в экономике. Предположение, что бизнес-интересы способны повлиять на формирование долгосрочного национального движения, является не более чем мифом [337, с. 30]. В целом представители аристократии, предпринимательских кругов и церковной иерархии могут делегировать лидеров или оказать финансовую поддержку национальному движению, но сами по себе они не способны придать ему массовый характер.

Среди потенциально массовых участников национального движения Дж. Броили особо выделяет мелкую буржуазию – слой ремесленников, мелких торговцев, владельцев небольших магазинов, враждебных к развитию новых технологий производства и продаж и стремящихся к сохранению небольших, хорошо контролируемых рынков локального уровня. Концентрация таких групп в крупных городах, включая столицы, наличие традиционных организационных структур превращало их в одну из главных движущих сил массовых политических движений. Их естественной тенденцией было самовыражение скорее в популистских, чем в классовых понятиях, например в формуле «маленького (простого) человека». Такой тип политической фразеологии мог быть с легкостью ассимилирован национализмом с его естественной идентичностью, сотворенной на стыке «народа» и «нации» [337, с. 34]. Вместе с тем для вовлечения мелкой буржуазии в национальное движение необходима возможность культурной (этнической) артикуляции социальных противоречий. Например, движение бойкота немецких товаров, проводимое чешскими националистами в XIX в., было с энтузиазмом поддержано чешскими ремесленниками и торговцами. В западной Африке рыночные торговцы и ремесленники сыграли ведущую роль в националистическом движении вследствие стремления удалить с рынка таких конкурентов, как европейские и азиатские торговые корпорации.

Значительное внимание Дж. Броили уделяет роли рабочего класса в национальных движениях. Многие историки, особенно придерживающиеся левых взглядов, считают неизбежным несовпадение интересов рабочего класса и ценностей национализма. Однако, по мнению Дж. Броили существует ряд ситуаций, когда рабочие поддерживают национализм, в том числе тогда, когда нация-государство просит их о поддержке, когда рабочие поддерживают одну из сторон в национальном конфликте, когда они поддерживают борьбу за независимость и т. д.

В отношении крестьянства, определяемого как группа населения, получающая основные средства к существованию от обработки земли в семейных хозяйствах, Дж. Броили отмечает, что его родь в политических и, в том числе, националистических движениях была значительна главным образом за пределами Европы. Исключением была Ирландия, а также ряд националистических движений в Центральной и Восточной Европе в конце XIX в. [337, с. 45].

Особое внимание Дж. Броили уделяет роли интеллигенции в национальных движениях, подразделяя ее согласно западной традиции на «профессионалов» – специалистов с университетским образованием, занятых, как правило на государственной службе (чиновники, учителя и т. д.), и «интеллектуалов», т. е. вообще образованных людей. Хотя на ранних, элитных стадиях развития национализма «профессионалы» были многочисленны, в целом в исторической перспективе они не могли стать его стабильной социальной базой. По определению большинство «профессионалов», особенно занятых на государственной службе, стремится к сохранению status quo ,так как они сумели обрести определенный социальный статус в уже сложившейся системе социальных институтов. «Типичный же националист это интеллектуал, который не смог стать профессионалом» [337, с. 49]. Особую роль среди интеллектуалов он отводит юристам, журналистам и университетским профессорам, т. е. личностям материально относительно независимым от власти и имеющим достаточно свободного времени для общественной деятельности. Однако, подчеркивает Дж. Броили, не следует преувеличивать роль интеллектуалов именно в развитии национализма, они достаточно многочисленны вообще во всех политических движениях. Национализм не может быть рассмотрен как политика интеллектуалов, так как, по Дж. Броили, невозможно рассматривать его в качестве политики какого-либо определенного класса [337, с. 51].

Выводы Дж. Броили представляются вполне обоснованными и убедительными, несмотря на то, что они подвергают сомнению многочисленные стереотипы, характерные, прежде всего для марксистской традиции понимания феноменов нации и национализма. Его точка зрения подтверждается и рядом исторических исследований национальных движений, например, Я. Грицака и Т. Рауна.

К числу типично «модернистских» исследований феномена нации относится и работа чешского историка Мирослава Гроха «Социальные предпосылки национального возрождения в Европе» [358]. Хотя сам М. Грох не считает ее теоретической, даже такой придирчивый критик как Э. Геллнер охарактеризовал ее как «феноменологию нации», а Э. Хобсбаум – как «великолепную» и «прокладывающую путь». Для нас особую ценность представляет то, что работа М. Гроха написана преимущественно на материале Центрально-Восточной Европы, при этом в контексте сравнительного анализа неоднократно встречаются оценки национального возрождения белорусов. Добавим к этому, что и другие авторы прибегают к типологии М. Гроха для характеристики процесса формирования белорусской нации [53, с. 71].