Текст книги "Этническая история Беларуси XIX — начала XX века"

Автор книги: Павел Терешкович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

М. Грох характеризует свою работу не как подлинную теорию, а скорее, как классификацию и оценку опыта национального строительства, рассмотренную в широком национальном и культурном контексте. Он считает неправомерным сводить этот процесс единственно к распространению идей национализма, так как он может происходить только при определенных, специфических социальных условиях. Формирование нации никогда не бывает только проектом амбициозных, склонных к нарцисизму интеллектуалов. «Изобретение» ими национальной общности возможно лишь в том случае, когда существуют необходимые объективные предпосылки. Вместе с тем самостоятельные «открытия» наций могут происходить в различных странах независимо друг от друга, при достаточно различных обстоятельствах и в различные эпохи. Предметом сравнительного исследования, считает М. Грох, должно быть изучение подобия тех базовых причин, которые побуждают людей принимать новую национальную идентичность.

Нация, по М. Гроху, это большая социальная группа, объединенная совокупностью объективных отношений определенного типа – экономических, политических, лингвистических, культурных, религиозных, географических, исторических, а также – их субъективным отражением в коллективном сознании [359, с. 79]. Многие из этих отношений взаимозаменяемы, за исключением трех: во-первых, коллективной памяти об определенном историческом прошлом, общей судьбе всей группы, или ее части, «ядра»; во-вторых, наличия такой плотности лингвистических и культурных связей, которая позволяет поддерживать более высокий уровень социальной коммуникации внутри группы, чем за ее пределами (чисто Дойчевский аргумент – примечание наше. – П. Г.); и в-третьих, идеи равенства всех членов группы, вытекающего из понимания ее как гражданского общества. Процесс построения нации, основанный на этих трех центральных идеях, необратим. Он может быть прерван, но только на некоторый период времени [359, с. 79].

Специфика процесса формирования наций в Европе, по М. Гроху, во многом обусловлена конкретной ситуацией в эпоху перехода к капиталистической экономике и гражданскому обществу, в свою очередь вытекающей из особенностей исторического развития, по крайней мере с эпохи средних веков. В результате сложились две контрастные стартовые ситуации. Первая типична главным образом для Западной Европы (Англии, Франции, Португалии, Испании, Нидерландов, а также Польши), где государство на ранней ступени модернизации, абсолютистское или сословно-представительское, формировалось на основе доминирования одной отдельной этнической группы. В большинстве этих случаев позднефеодальный режим трансформировался посредством реформ или революции в гражданское общество одновременно с построением национального государства.

Ситуация в большинстве стран Центрально-Восточной Европы была принципиально иной. Здесь этнически чуждый правящий класс доминировал над группой, занимающей более-менее компактную территорию, но не имевшей «своей» элиты, политической единицы, продолжительной письменной традиции. Такое положение было типично не только для эстонцев, украинцев, словенцев, сербов, но и для большого количества общностей в Западной и Юго-Западной Европе. Существует также еще один важный вариант «перехода», при котором этнические сообщества имели собственный правящий класс и письменную традицию, но не имели общего государства, как, например, немцы, итальянцы и поляки.

Отправным пунктом формирования наций второго типа является появление ограниченного числа представителей недоминантной этнической группы, в среде которых начинают обсуждаться проблемы собственной этничности и потенциальной возможности формирования на ее основе нации. Рано или поздно им приходится сталкиваться с препятствиями на пути к будущей нации, которые они пытаются преодолеть за счет распространения представлений о значении и преимуществах сознания принадлежности к нации. Эту организованную активность М. Грох предлагает называть национальным движением. При этом он подчеркивает, что было бы ошибочным называть его националистическим. Национализм это мировоззрение, которое придает абсолютный приоритет ценностям собственной нации по сравнению со всеми другими ценностями и интересами. «Едва ли можно считать националистами, – считает он, – норвежского поэта Вергеланда, пытавшегося создать язык для своей страны, польского писателя Мицкевича, мечтавшего об освобождении своей родины, или, даже чешского ученого Масарика, который сформулировал и реализовал программу национальной независимости, после того как потратил свою жизнь на борьбу против чешских националистов» [359, с. 81]. Национализм действительно позже становится значительной политической силой в этом регионе, в такой же форме, как и в западных национальных государствах, как государственная политика, сопряженная с некоторыми иррациональными моментами.

Программа классического национального движения имеет совсем другую направленность. Его цель выражается в трех группах типовых требований, соотносимых с основными проблемами национального бытия. Это, во-первых, развитие национальной культуры, основанной на местном языке и его беспрепятственное использование в образовании, административной и экономической жизни. Во-вторых, это достижение гражданских свобод и политического самоуправления, первоначально в форме автономии и, в конечном итоге, полной независимости (обычно открыто выражаемой достаточно поздно). И, в-третьих, в создании полной социальной структуры, включая высокообразованную элиту, чиновников, предпринимателей, а также, если потребуется, свободных крестьян и организованных рабочих. Относительная приоритетность одного из этих лозунгов может варьировать в каждом отдельном случае. Но путь любого национального движения не может считаться завершенным до тех пор, пока все эти требования полностью не удовлетворены [359, с. 81].

Между начальным этапом и успешным завершением любого национального движения, по мнению М. Гроха, можно выделить три структурные фазы. Именно этот момент его концепции наиболее часто упоминается или используется в работах других исследователей, благодаря чему «фазы Гроха» стали почти что хрестоматийными. Критерием их выделения стали характер активности лидеров национального движения и степень распространения национального самосознания в масштабах этнической группы в целом.

Фаза «А» – начальный период, во время которого дпятгль-ность активистов направлена преимущественно на научное исследование и популяризацию осознания лингвистических, культурных, социальных и, иногда, исторических особенностей недоминантной группы. Вся эта активность обычно редко сопровождается какими-либо требованиями изменения положения вещей, носящими национальный характер. Более того, часть активистов вообще не уверена в перспективе превращения группы в нацию.

Фаза «Б» – период появления нового круга активистов национального движения, пытающихся мобилизовать как можно большее количество сторонников национального проекта. Они используют патриотическую агитацию для «пробуждения» национального сознания. При этом в рамках фазы «Б» выделяются две субфазы: субфаза «Б-1», когда деятельность активистов не имеет значительного успеха, и субфаза «Б-2», когда они обнаруживают все более восприимчивую аудиторию.

Фаза «В» – период, когда большая часть населения приходит к осознанию своей национальной идентичности, вследствие чего возникает массовое движение. Именно во время этой финальной фазы возникает полная социальная структура, что в свою очередь обусловливает дифференциацию движения на консервативно-клерикальное, либеральное и демократическое направления, со своими собственными программами [359, с. 81].

На основе корреляции фаз национального движения и конкретной политической ситуации М. Грох предлагает еще более детальную типологию национальных движений.

Тип 1 – вариант, когда национальная агитация (фаза «Б») начинается в условиях абсолютистского режима и добивается массовой поддержки в тот момент, когда рабочее движение уже способно заявить о себе самостоятельно. К этому типу М. Грох относит чешское, венгерское и норвежское движения, которые вступили в фазу «Б» примерно около 1800 г., а фазы «В» норвежцы достигли к 1814 г., чехи и венгры – к 1848 г.

Тип 2 – вариант, когда национальная агитация также начинается при старом абсолютистском режиме, а фаза «В» достигается значительно позже – во время конституционной революции. Такое развитие событий характерно для хорватов, словенцев, литовцев, латышей, словаков и украинцев. Отставание было обусловлено либо экономическими причинами, либо насильственной ассимиляцией. Так, хорваты достигали фазы «Б» примерно к 1830 г., а фазы «В» – 1880 г. Принудительная мадьяризация словаков после 1867 г., равно как и русификация украинцев, затормозила переход их движений на стадию «В».

Тип 3 – вариант, когда национальное движение добивается массовой поддержки в условиях старого абсолютистского режима. Такой вариант обычно приводит к вооруженному восстанию, как, например, у сербов, греков и болгар.

Тип 4 – вариант, когда начальный этап национальной агитации приходится на период конституционного строя и достаточно развитых капиталистических отношений. Национальное движение может достигнуть фазы «В» достаточно рано, как, например, во Фландрии, стране басков или Каталонии, или после достаточно длительной фазы «Б», или же вообще так ее и не достигнуть – как, например, в Уэльсе, Шотландии и Бретани [359, с. 82-83].

Столь значительные различия в темпах и конечной успешности национальных движений приводят М. Гроха к постановке едва ли не самого важного вопроса его исследования – почему одни движения более успешны, другие – менее, третьи – вообще не имеют успеха. Ответ должен начинаться с анализа начальной стадии национальных движений. При этом различия здесь куда глубже простого разделения на «государственные» и «безгосударственные» этносы. В рамках последнего, «безгосударственного» типа он выделяет, по крайней мере, еще четыре варианта.

Вариант 1 – наличие определенных реликтовых форм политической автономии как основания национального сопротивления, как, например, у венгров, хорватов, финнов и норвежцев в XVIII в.

Вариант 2 – когда «память» о прежней независимости или государстве может играть значительную стимулирующую роль в развитии национального сознания, как в случаях с чешскими землями, Литвой, Болгарией, Каталонией.

Вариант 3 – наличие более или менее сохранившейся традиции средневековой письменности, как, например, у финнов.

Вариант 4, характерный для словенцев, словаков, эстонцев, когда не было ни государственной, ни письменной традиции [359, с. 84-85].

Так как и такая форма анализа не позволяет дать исчерпывающий ответ на поставленный вопрос, например, о столь разительных отличиях между эстонским и словацким движениями, М. Грох выдвигает серию новых вопросов. В частности, почему чисто научный интерес в изучении какого-либо региона провоцирует эмоциональную реакцию? Или, каким образом региональный патриотизм превращается в идентификацию с этнической группой как с потенциальной нацией? В этом контексте он пытается протестировать национальные движения с позиций геллне-ровско-дойчевских постулатов о сопряженности национальных движений с развитием социальной мобильности и средств массовой коммуникации. По миопию М. Грохп тпкой инплия поппплппт выделить два противоположных варианта. Один иа них – регион Полесья с минимальной социальной мобильностью, слабыми связями с рынком и низким уровнем грамотности, и как результат с такой формой самосознания как «тутэйшыя». Аналогичная ситуация была характерна для Восточной Литвы, Западной Пруссии, Нижне-Лужицкой области и целого ряда балканских регионов [359, с. 86]. Однако, с другой стороны, есть полностью противоположные случаи Уэльса, Бельгии или Бретани, с высоким уровнем мобильности и развитой коммуникацией, но исключительно низкой отзывчивостью к национальной агитации.

Исходя из этого М. Грох полагает, что помимо факторов мобильности и коммуникации определяющее значение имеет еще один – наличие национально соотносимого социального конфликта интересов, социального напряжения, которое было возможно облечь в культурную или лингвистическую форму. С этой точки зрения типичным для XIX в. был конфликт между выходцами из среды недоминантной группы с университетским образованием, с одной стороны, и закрытым наподобие касты слоем элиты, сохранявшей наследственный контроль над важнейшими позициями в обществе и государстве, с другой. Сюда же относятся и столкновения между крестьянами подчиненной группы и землевладельцами доминирующей. Однако и такой подход не дает окончательного ответа на поставленный вопрос, так как не до конца понятно, почему национальная артикуляция социальных конфликтов в одних регионах Европы происходила успешнее, чем в других. С точки зрения М. Гроха, в данном случае влияние оказывал фактор развитости политической культуры и инфраструктуры. Национальное движение оказывалось успешнее там, где оно было возможной формой политической активности, как, например, в Эстонии. В то же время в современных Уэльсе, Шотландии, Фландрии существует множество альтернатив национальному движению, а потому ему так не просто завоевать массовую поддержку.

В конечном итоге, по мнению М. Гроха, успех национального движения зависит, по меньшей мере, от четырех факторов. Во-первых, от наличия кризиса легитимности, связанного с социальными, моральными и культурными проблемами; во-вторых, от наличия принципиальной возможности вертикальной социальной мобильности, как минимум для некоторого числа представителей недоминантной группы; в-третьих, от наличия относительно высокого уровня социальной коммуникации, включая письменность, образование и рыночные отношения; и в-четвертых, от наличия потенциально национально-выразимого конфликта социальных интересов [359, с. 87, 88].

М. Грох, как видно, сумел обойти такие крайности «модернистского» подхода, как чрезмерное акцентирование значения инструментализма. Ему, пожалуй, как никому другому удалось максимально учесть различные факторы, определяющие особенности национальных процессов. Вместе с тем далеко не со всеми его выводами можно однозначно согласиться, что будет продемонстрировано в дальнейшем.

К «модернистскому» направлению близка теоретическая концепция американского политолога Бенедикта Андерсона, автора одного из самых известных и самых цитируемых исследований по теории нации «Воображаемые сообщества. Размышления о происхождении и распространении национализма» [326]. Хотя многие специалисты считают его представителем постмодернизма, на наш взгляд оснований для этого явно недостаточно.

Отправной точкой анализа Б. Андерсона является утверждение о том, что национализм, национальность, нацио-нальное (именно в таком написании предлагает это слово Б. Андерсон) относятся к числу культурных артефактов особого типа. Возникнув в конце XVIII в. в результате спонтанного взаимодействия различных исторических сил, они стали образцом, моделью, пригодной для трансплантации, в различной степени осознанной, в самые разнообразные социальные среды. Эти артефакты получили также способность сочетаться и быть сочетаемыми с широким кругом разнообразных политических и идеологических феноменов.

Наибольшую известность Б. Андерсону принесло, на первый взгляд парадоксальное, вынесенное в заголовок его монографии определение нации как воображаемой политической общности. Он подчеркивает, что это определение выдержано «в антропологическом духе» и означает, что нация – это воображаемое, одновременно естественно лимитированное и суверенное сообщество [326, с. 6].

Во-первых, нации есть воображаемые сообщества, так как члены даже самых малочисленных наций никогда не могут быть знакомы со всеми своими «соплеменниками», встречались с ними лично или хотя бы слышали о них. Но в сознании каждого из них живет воображаемый образ их общности. Действительно, все человеческие сообщества, превышающие своим размером деревню, с ее повседневными личностными контактами, являются воображаемыми.

Во-вторых, нация есть воображаемое лимитированное сообщество, так как даже крупнейшие из них имеют некоторые определенные границы, за пределами которых существуют другие нации. Ни одна из наций не воображает себя в качестве всего человечества. Даже наиболее одержимые мессианизмом не мечтают об этом, как, например, христиане о полностью христианской планете.

В-третьих, нация есть воображаемое суверенное сообщество, так как ее идея была рождена в эпоху Просвещения и революций, разрушавших легитимность божественно-организованных иерархических династических королевств. Зрелость идей национальности наступила в тот момент, когда была подорвана уверенность в способности религии быть основанием политической системы. Такой основой становилась национальность. Нации мечтали о свободном существовании, и стандартной эмблемой такой свободы стало суверенное государство.

В-четвертых, нация есть воображаемое как сообщество, так как безотносительно к реальному неравенству и наличию эксплуатации, которые присутствуют в каждой из них, она всегда воображается как самое настоящее братство. В конечном итоге именно это братство и делает возникновение нации возможным. И это именно то, во имя чего столько миллионов людей погибло за последние два столетия. Эти смерти, подчеркивает Б. Андерсон, ставят нас перед лицом центральной проблемы национализма: каким образом эти воображения приводят к столь колоссальным жертвам [326, с. 7].

С точки зрения Б. Андерсона все это объяснимо абсорбцией национализмом некоторых функций религии. Это не означает простой ее подмены. Но именно нация в современном мире, как вневременная межпоколенная общность, представляет символическую возможность бессмертия для индивидуума.

Особую роль в процессе формирования наций сыграл так называемый «печатный-капитализм» – феномен, анализ которого занимает одно из центральных мест в концепции Б. Андерсона. Именно он позволил быстро возрастающему количеству людей осмыслить себя и других принципиально новым способом. Именно книгопечатание, или, точнее, «печать-как-товар», стало ключевым моментом в создании сообществ нового типа, «горизонталь -но-секулярных и вневременных» [326, с. 36, 37].

Б. Андерсон подчеркивает, что книгоиздательство было одной из ранних форм капиталистического предпринимательства. И, будучи таковым, неизбежно должно было заниматься поиском все новых и новых рынков сбыта продукции. Первоначально таким рынком была образованная Европа – широкий, но в то же время немногочисленный слой латиноговорящих читателей. Сама логика существования капитализма обусловила то, что когда этот рынок был исчерпан, единственным путем развития стало использование потенциальных массовых рынков – народных масс, говорящих на диалектах. Существовало три фактора, которые усиливали этот процесс. Во-первых, это изменение самого характера латыни, которая благодаря усилиям гуманистов стала разговорной, пригодной для повседневной жизни, а не только для сакральных целей. Во-вторых, воздействие Реформации. Б. Андерсон отмечает, что Мартин Лютер, чьи тезисы в течении 15 дней стали известны во всей Германии, стал, по существу, первым автором бестселлера, или, другими словами, первым автором, который смог продавать свои книги, как свои собственные [326, с. 39]. И, в-третьих, это медленное распространение нескольких отдельных разговорных языков как инструментов административной централизации в нескольких укорененных абсолютистских монархиях (Англии, Франции и Испании).

Б. Андерсон подчеркивает, что формирование наций – новых воображаемых сообществ, становилось возможным как результат взаимодействия между системой производственных отношений (капитализмом), технологией коммуникации (печать) и фатальностью лингвистического разнообразия человечества. Этот последний элемент представляется наиболее существенным [326, с. 5].

Отдельный язык может утрачивать свои функции и исчезнуть, однако не существовало и не существует возможности языковой унификации всего человечества. В «допечатной» Европе, как и повсюду, разнообразие разговорных языков было чрезвычайно большим – настолько большим, что печатный капитализм пытался использовать каждый из них в качестве потенциального рынка. Однако существовали различные диалекты, пригодные для собирания, с некоторыми ограничениями, в ограниченное количество печатных языков. И именно печатный капитализм, в пределах налагаемых грамматикой и синтаксисом, создает механически воспроизводимые печатные языки, пригодные для распространения через рынок.

Печатные языки закладывают основания формирования национального самосознания посредством трех различных способов. Во-первых, они создавали унифицированное поле обмена информацией на уровне «ниже» латыни и «выше» разговорного диалекта. В результате носители огромного количества разнообразных французских, английских и испанских диалектов, которые с трудом понимали и, даже, вообще не понимали друг друга, получили возможность общаться при помощи бумаги и печати. В процессе этого они постепенно осознают наличие сотен тысяч и даже миллионов людей, использующих один и тот же язык – коммуникативное поле, и то, что он принадлежит только этим сотням тысяч и миллионам. Они становятся «товарищами по чтению», связанными между собой печатью, и формируют особую секуляр-ную видимую невидимость – эмбрион национально воображенного сообщества.

Во-вторых, печатный капитализм придает новый порог фик-сированности языка, помогающий построить имидж древности, столь значимый для субъективной идеи нации. И, в-третьих, печатный капитализм создает «язык-власти», отличный от прежней формы административного языка. Некоторые диалекты неизбежно оказывались ближе к печатному языку и определяли его окончательную форму. В то же время их менее удачливые сородичи утратили свое социальное положение, прежде всего потому, что они не имели успеха (или только были менее удачливы) в создании своей собственной печатной формы. Так «северо-западный немецкий» превратился в «плятт-дойч», потому что он был податлив ассимиляции «печатно-немецким», в то же время разговорный чешский в Богемии – нет [326, с. 45].

Таковы основные постулаты оригинальной концепции Б. Андерсона. Необходимо подчеркнуть, что, будучи специалистом в области Юго-Восточной Азии, он уделил большое внимание формированию наций в этом регионе, в том числе воздействию колониальной администрации на этот процесс. Б. Андерсон подчеркивает, что официальный национализм в колонизированных обществах Азии и Африки был смоделирован колониальными державами. Хотя их политика была типично антинационалистичной, в самой «грамматике» колониальной идеологии явно прослеживается родственная связь с национализмом. Эта грамматика опиралась на три института власти: переписи, карты и музеи, которые вместе взятые сформировали способ «воображения» колониальными державами своих владений – природы человеческих существ, которыми они правили, географии территории их обитания, основания их происхождения [326, с. 164].

В частности Б. Андерсон приводит пример роли переписи 1911 г. в формировании «малайской» идентичности, подчеркивая, что на момент ее проведения только незначительная часть населения осознавала себя малайцами [326, с. 165]. Что касается карт, Б. Андерсон ссылается на таиландского историка Тонгчаи Виничакул, охарактеризовавшего их как «научную абстракцию реальности с точки зрения теорий коммуникации» [326, с. 171]. Он подчеркивает, что «в истории соотношение карты и реальности полностью противоположно. Иными словами, карта была моделью для, а не моделью того, что она должна была представлять» [326, с. 175]. Также как в отношении карт, продолжает Б. Андерсон, «и музеи и "музеемизированные представления" глубоко политизированы» [326, с. 178]. Музейные ценности, а также археологические и архитектурные памятники становятся символами воображаемых сообществ, их эмблемой (например, как храмовый комплекс Ангкор в Кампучии).

Все три института власти – переписи, карты и музеи, взаимно переплетены и часто дополняют друг друга (например, карта исторических памятников) и играют большую роль в формировании национальной идентичности.

Как видно, Б. Андерсон разделяет базовые постулаты «модернизма», признавая то, что нации – продукт капиталистической модернизации. Вместе с тем, увязывая их формирование с феноменом печатного капитализма, он позволяет проследить этот процесс не с XIX в., а со значительно более раннего периода, и, таким образом действительно отходит от традиций «модернистского» подхода. Особый интерес для изучения этнической истории Центрально-Восточной Европы и Беларуси представляет положение Б. Андерсона о том, что национальный образ народа не обязательно формируется национальными лидерами, а силами, которые непосредственно не заинтересованы в появлении новой нации.

Если «модернизм» как направление обнаруживает некоторое внутреннее единство, то концептуально противостоящие ему течения чрезвычайно многолики. Давать характеристику всем им едва ли представляется возможным. Поэтому мы остановимся на тех, которые могут быть наиболее продуктивно использованы для решения поставленной в данном исследовании темы.

Пожалуй, наиболее контрастным по отношению к «модернистскому» направлению выглядит так называемый «примордиа-лизм». Подобрать адекватный эквивалент этому термину в русском языке весьма сложно, поэтому, как правило, его не переводят. Наиболее близким, отражающим его содержание, был бы термин традиционализм. Но последний излишне многозначен. Значение «примордиализма» скорее можно понять из контекста научных публикаций. Общепризнанным создателем этой концепции считается лидер американской постмодернистской антропологии Клиффорд Гирц. Тексты его, в том числе и наиболее цитируемая в сфере теории нации статья «Примордиальные узы», чрезвычайно сложны для восприятия, впрочем, в полном соответствии с постмодернистской доктриной. Позволю себе небольшую цитату, не нуждающуюся в дополнительных комментариях. «Лишенная смысла аура концептуальной двойственности, окружающая термины «нация», «национальность» и «национализм», была пространно обсуждена и обстоятельно оплакана едва ли не в каждой работе, посвященной энергичному анализу соотношения общинной и политической принадлежности. Но поскольку предпочитаемое лекарство должно было принять форму такого теоретического эклектицизма, который, пытаясь воздать должное многогранной природе изучаемых проблем, имел склонность путать политические, психологические, культурные и демографические факторы, реальное ограничение этой двойственности не зашло очень далеко» [349, с. 108]. Таким образом К. Гирц характеризовал состояние дел в теории национализма в начале 1960-х гг. Вместе с тем за очевидной переусложненностью стиля скрываются чрезвычайно содержательные идеи. Под примордиальными узами К. Гирц понимает совокупность до– и внесобственно национальных отношений, которые на самом деле определяют характер формирующейся нации. Это то, «что происходит от данности, или, более точно, поскольку культура неизбежно вовлечена в такие вопросы предписанной данности социального существования: непосредственного общения и кровных связей главным образом, но, кроме них на данности, которая обусловлена самим рождением в конкретном религиозном сообществе, говорящем на отдельном языке, или, хотя бы, диалекте языка и имеющего особые формы социальной жизни. Эти сходства по крови, речи, традиции и так далее, как замечено, имеют сложно выражаемую и временами непреодолимую, принудительную силу как по отношению к людям, так и по отношению к самим себе» [349, с. 109]. По мнению К. Гирца, эти отношения вступают в острейшее противоречие с заимствованной (в подавляющем большинстве случаев) идеей национального государства. С одной стороны, не только лидеры, но и более широкие слои населения понимают, что приобрести сколько-нибудь значимое положение в современном мире возможно лишь в результате построения современного, индустриального, динамичного и демократического государства, основанного на национальном единстве. Но, с другой стороны, все эти преобразования неизбежно означают ломку « примордиальных » отношений, а, следовательно, и утрату связанной с этими отношениями идентичности и, что самое главное, социального статуса. К. Гирц подробно анализирует значение таких «примордиальных» факторов, как квази-родственные связи (т. е. по существу социальных, но выраженных в форме родственных), расовой принадлежности, «лингвизма» (т. е. соотношения социальной и лингвистической структуры), регионализма, религиозной принадлежности, социокультурной иерархии. Последний фактор представляет особый интерес. К. Гирц формулирует его в понятиях обычаев. «Различия в обычаях формируют основу для определенной степени отсутствия национального единства почти всюду, имеют особое значение в тех случаях, когда интеллектуально и (или), скорее артистически развитая группа рассматривает себя в качестве носителя «цивилизации» по отношению к, в массе своей варварскому, населению, которому рекомендуется брать с этой группы пример» [349, с. 113]. Хотя рассуждения К. Гирца строятся на примерах модернизации стран «третьего мира» в середине XX в., они могут быть интерпретированы и на более широком материале, включая этническую историю периферийных областей Европы (Балканы, Центрально-Восточная Европа и т. д.).

Не менее чем «примордиализм», оппозиционен по отношению к «модернизму» так называемый «перенниализм» (буквально – протяженный, длительный). С точки зрения его сторонников, нации и национализм не только не являются изобретением Нового времени, но существовали задолго до него. Поэтому можно говорить об античных и средневековых нациях. Так, Джон Армстронг, автор фундаментального труда «Нации до национализма» [329], считает, что не только истоки многих современных наций можно проследить, начиная с глубокой древности (речь идет о евреях, армянах, греках, персах и т. д.), но и сам термин нация может быть применен к большому количеству форм коллективной идентичности, обнаруживаемых на протяжении письменного периода истории человечества. Пожалуй, наиболее значимая фигура этого направления – английский историк религии Адриан Хастингс. Центральное место в его исследованиях занимает изучение влияния так называемого «национализма Ветхого Завета» на формирование национальной идентичности европейских народов, в первую очередь, англичан. Что касается Библейского национализма, то в самом деле содержание этой книги может быть интерпретировано как этноцентричное описание истории еврейского народа, в которой он выступает как консолидированная общность с устойчивой идентичностью. А. Хастингса впрочем больше интересует не сам этот феномен, а то, что мир, как сообщество наций изначально «воображен» сквозь призму Библии как базовой книги, учебника европейской цивилизации [355, с. 3]. Библия, утверждает он, предоставила, по крайней мере, христианскому миру оригинальную модель нации. А. Хастингс противопоставляет нацию этничности т. е. базовому конструктивному элементу донациональных обществ, группе людей, имеющих общую идентичность и разговорный язык. Нация же отличается более высоким уровнем самосознания, идентифицируется с письменным языком, обладает или предъявляет претензии на политическую автономию, т. е. контроль над определенной территорией, сопоставимой с библейским Израилем. Без библейской модели нации, ее христианской интерпретации национализм едва ли имел бы шансы на существование.